Текст книги "Вокруг трона Екатерины Великой"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

2

«Милый, милый мой князь, здравствуй, дорогой! Если б ты знал только, как я скучаю по тебе, как всё время видятся мне твои ясные глазоньки, как тянется сама рука погладить твои пышные пушистые усы, как хочется хоть на миг прижаться к твоему сильному прекрасному телу...»

Княгиня на миг остановилась, макнула перо в мраморную чернильницу. Как хотелось ей всё рассказать Мишелю, передать ему ту особую атмосферу, которая наполняла воздух в доме Кейта, куда ездила она к завтраку с дотошным и проницательным послом Англии! Он всегда знал всё, во всём разбирался лучше, чем кто-либо другой, и уж его послания в Лондон были обстоятельнее и глубже, чем других его коллег, хоть бы того же испанского посланника или, скажем, прусского...

Как хотелось ей описать этот завтрак, весь разговор с Кейтом, как мечталось выставить себя в таком радостном свете, умной и проницательной...

Но она вздохнула и начала писать о том, что и она, и дочка здоровы и в доме всё слава богу...

Нельзя, нельзя было писать Мишелю правду, нельзя и намёком обмолвиться, какую бурную деятельность развила его жёнушка по его отъезде.

Она опять вспомнила громадную залу у Кейта, маленькие тарталетки и свежие русские булки на круглом столе, рассчитанном персон этак на двадцать. Но сидели за столом лишь она и Кейт, живой благообразный англичанин, прекрасно говорящий по-русски и до тонкостей знающий все свежие сплетни и слухи...

Кейт внимательно взглянул на Дашкову и ни с того ни с сего неожиданно заявил, что по Петербургу носятся совсем уж несообразные слухи – будто бы гвардия собирается взбунтоваться и низложить императора.

Екатерина Романовна в изумлении подняла глаза на Кейта – с чего вдруг такие разговоры? Или знает что или просто наталкивает на то, чтобы и она что-нибудь недружелюбное по отношению к Петру сказала? Хитёр Кейт, ух хитёр и знает всё, да только как расценивает?

Чашка с крепчайшим кофе застыла в её руке, но на лице не отразилось ничего.

– Как вы меня испугали, – вздохнула она и поставила чашку на блюдце. – Мой муж тоже гвардеец, теперь, правда, послан в Константинополь, послом. Да ведь это ничего не значит – дойдёт дело, могут и его привлечь, а уж он-то ни слухом ни духом не виноват. Ох, боюсь я за милого моего князя! Правда, он теперь далеко, будет добираться до турок с извещением о воцарении Петра Третьего.

Она встревоженно посмотрела на Кейта, светского льва и дамского угодника, стараясь в его лице найти отголоски тревоги и суетливости по случаю бунта.

Но Кейт продолжал болтать о предстоящем бунте как о деле совершенно невыполнимом, словно бы раскладывал перед княгиней целую колоду карт.

   – Гвардия может и взбунтоваться, да только кто её поддержит? Без главарей, без вожаков из родовитых особ ничего не выйдет. Лишь прогонят нескольких солдат через палки, кое-кого сошлют в Сибирь, кое-кого могут и расстрелять. Но всё это выеденного яйца не стоит, ведь офицеры не станут отказываться от участия в войне с Данией – там им и награды, и чины, а солдат – что ж, солдат существо бессловесное, куда погонят, туда и пойдёт.

   – Вы думаете, что всё это было бы бессмысленно? – с тревогой спросила княгиня. – Зачем тогда поднимать бунт, зачем лишние наказания?

Кейт снова внимательно глянул на молоденькую княгиню. Похвально, что ничем не выдаёт себя, а он наверняка знал, что почему-то в последнее время участились визиты гвардейских офицеров в дом княгини Дашковой. То один, то другой, а то и многие вместе...

   – А гвардия привыкла жить в тепле да добре, – заулыбался Кейт, – а теперь что же, погонят из столицы, с тёпленьких местечек в Данию, да ещё сзади будут голштинские капралы подгонять. Да и из родовитых людей никто не решится подставить себя под удар, ваши графы, бароны и князья не привыкли чем-нибудь жертвовать, если нет заранее объявленной милости...

Дашкова тоже внимательно посмотрела на Кейта. Да, слишком хорошо понимает он настроения и характеры местной родовитой знати, но чего он от неё хочет, неужели думает, что вот так, на блюдечке она всё ему и выложит, да ещё и имена назовёт? «Нет, милостивый государь, вы хитры, а я ещё хитрее...» – заключила Екатерина Романовна.

Она мило болтала, беспокоилась как будто о муже, всё расспрашивала, что известно о главарях бунта. Кейт тоже мило улыбался, затаённо смотрел на княгиню, примечал, где покраснеет, где улыбнётся. Нет, маленькая княгиня казалась совершенно непричастной к заговору, и Кейту нечего было о ней сообщать в Лондон...

Зато от этого завтрака остались у Дашковой самые разные воспоминания. И хороший совет – да, без главарей из родовитых, аристократических семей солдатский бунт ничего не стоит. А вот кто может его возглавить? Она и сама усомнилась, начала перебирать тех, с кем уже говорила, кто уже был посвящён в тайну заговора. Ничего не было дельного, только одни разговоры, да и сама Екатерина Алексеевна не давала ещё никому слова, что возглавит этот солдатский бунт.

Было над чем подумать.

А рука привычно писала всякие нежности, всякие тревоги по поводу здоровья Мишеля и детей – старших сыновей отдала Дашкова на воспитание бабушке, а теперь там и сам отец. Ничтожные новости, никчёмные дела, только одни страхи за мужа, за его здоровье, за его сборы...

Умом же слушала себя: кто ещё будет за них, кто ещё за императрицу Екатерину, впрочем, как это там говорил Панин, не императрицей она должна быть, а регентшей – ведь у неё никаких прав на престол нет, она чистокровная немка, лишь по мужу и русская. Пока не взойдёт на престол её сын, Павел, быть ей регентшей...

И вновь Дашкова стала перебирать в памяти последние события. Хорошо, если на стороне Екатерины Разумовский – аристократ, правда, не из старинных родов, да только он полковник Измайловского полка, солдаты его любят, а уж богатств не счесть – баловень судьбы. Заикнулась было Дашкова, спросила у Панина, с кем Разумовский, но тот не ответил. То ли посчитал, что княгине не надо знать этого, то ли сам с Разумовским ещё не говорил. Важная фигура, нужная, как раз для заговора...

Тут ей принесли формальное приглашение на парадный обед в Петергофе по случаю дня тезоименитства нового монарха. Приглашение было богато украшено золотом, строчки букв явственно величественны, и нечего даже и думать о том, чтобы не явиться на этот парадный обед...

«Не пойду, – сразу же решила княгиня. – Что я там не видела – снова праздные речи, снова напьётся Пётр и будет выкрикивать бессмысленные слова, обижать всех вокруг речами неразумными, а все только и станут делать вид, что слова царя ах как милостивы, и глядеть будут на этого прусского капрала глазами преданной собаки, выпрашивающей хоть какую-никакую да кость...»

«Нет, не поеду», – твёрдо решила она.

Вечером к ней заглянули на огонёк офицеры Преображенского полка – Бредихин, Рославлев, Пассек. С ней, княгиней, они могли разговаривать совершенно откровенно – где и кто с кем говорил, как настроены солдаты, какова обстановка в полках.

Но все эти разговоры были туманны, далеки от начала переворота, лишь указывали на неопределённость, уходящую в будущее. Никаких определённостей, никакого намёка на число, на дату переворота – словом, всё в стадии разговоров. И видно было, что уповают офицеры только на отъезд Петра в армию, чтобы без него произвести переворот. «Ну, это ещё когда будет», – подумала княгиня, но взгляд её упал на отделанное золотом приглашение на парадный обед в Петергоф. Через три дня после этого обеда Пётр собирался выехать к армии...

И опять ничего определённого, опять одни лишь пустые разговоры – да, готовы солдаты на бунт, да только кто их возглавит, кому придёт в голову подставлять свою судьбу под удар?..

Офицеры ушли, и снова надолго задумалась княгиня. Что она в состоянии сделать, если даже сама Екатерина, императрица, ничего не может сказать определённого, если и она не имеет никакого плана...

Дашкова легла спать всё ещё в горьких думах о том, что заговор пока держится на одних лишь словах, на одних лишь встречах, ничего нет конкретного, даже у Екатерины, ради которой и затевается этот сыр-бор, нет никакой ясности. И только вставал перед всеми заговорщиками срок, в который и должно было уложиться это их мероприятие: через три дня после празднования дня своего тезоименитства Пётр отправлялся в Данию вместе с армией, и вот тут-то и надо было действовать.

А как действовать, что предпринять – никто ничего не знал, всё расплывалось в прекраснодушных мечтаниях да решительных словах. Никто ничего не предпринимал, никто не действовал. Лишь офицеры, которым доверилась княгиня, могли бы начать действовать, но ими никто не руководил, никто не поставил их в известность относительно какого-нибудь начала, срока, даты и хоть плохонького, но плана. Без плана, как и говорил Кейт, всё могло вылиться лишь в солдатский бунт, который так просто было подавить Петру...

Екатерина Романовна долго сидела у окна, всматриваясь в белесоватую мглу небес. В Петербурге стояли белые ночи, солнце едва скрывалось за горизонтом и тут же словно выплывало из небытия, а время своего отсутствия заменяло не темнотой, а полусумерками, которые легко можно было использовать, чтобы читать без свечи. Но белые ночи действовали на княгиню угнетающе, она не могла спать в такую белесоватую печаль, закутывала большие окна тяжёлыми бархатными гардинами, но всё равно сквозь щели пробивался белёсый свет, и нечего было и думать даже, чтобы уснуть крепко, не обращая внимания на этот свет.

Она мучилась часов до трёх, никак не могла вызвать в себе тот блаженный покой, в котором и приходит сон, пила свои отвары, которые так искусно готовила старая нянька, и всё равно не могла решиться нырнуть под жаркие одеяла, закрыть глаза и утонуть в дрёме.

Уже под самое утро сон наконец сморил её. Ей снились какие-то сражения, битвы, где она на своём огромном вороном скакуне размахивала саблей и задыхалась от криков, поворачивала на тёмные густые толпы солдат, раздавала им приказы, но никто её не слушал, и рот её был разинут в крике, который чувствовала лишь она одна.

В спальне было темно и тихо – бархатные шторы всё-таки запрещали свету вход в окна и только слегка золотились понизу, отзываясь навстречу заре и дню. Но Екатерине Романовне не пришлось долго спать в этот раз.

Едва слышно отворилась дверь, старая нянька с ослепшими от темноты глазами долго всматривалась во мрак и покой спальни и лишь потом тихонько позвала:

   – Княгинюшка, дитятко...

Екатерина Романовна не отозвалась – она только что опять провалилась в воинственный сон, опять скакала на своём огромном чёрном коне, размахивала саблей в ничто, в тошнотворную серую муть громады армии. И опять её никто не слышал...

   – Дитятко, – потрясла нянька Екатерину Романовну за круглое белое плечо, высунувшееся из-под одеяла.

Княгиня едва открыла глаза и снова провалилась в сон, но нянька всё трясла и трясла её за плечо, и Екатерина Романовна наконец разлепила сонные глаза, словно засыпанные песком, и недовольно буркнула:

   – Просила же не будить... Теперь опять не усну всю ночь...

   – Дитятко родное, – запричитала нянька в голос, – день белый на дворе, да и гость к вам ранний пожаловал...

   – Кого ещё там принесло, – проворчала княгиня, но выпростала из-под одеял ноги, потом скинула душную жаркую перину и подняла глаза на няньку.

   – А просили в любое время принимать князя Репнина, – защитилась от её угрюмого и гневного взгляда нянька, – и вот он, приехал раненько, знать, подпирает, нельзя отложить на позднее...

Полыхнула горькая мысль – уж не с арестом ли спешит предупредить её князь Репнин: всё-таки родня, хоть и седьмая вода на киселе...

   – Скажи, сейчас буду, – сонно проговорила княгиня, но уже страх схватил её за самое сердце, и она, не глядя, как одевается, накинула большой тёплый халат, сунула ноги в пушистые шлёпанцы, едва пригладила жиденькие волосы и спешно выскочила в гостиную залу.

Князь сидел у стола и пил чай из принесённого нянькой самовара. Репнин был племянником Панина, родня Екатерины Романовны по двоюродной сестре самого князя Дашкова – был женат на ней не больше чем полтора года, и детей у них ещё не было.

Она торопливо присела сбоку стола, потянулась за чашкой.

   – Всё пропало, – ровным бесстрастным голосом сказал князь Репнин.

И у княгини задрожали руки, чашка выпала из пальцев и откатилась к краю стола.

   – Говорите, – легко вымолвилось, словно и не сжимал страх её сердце ледяной лапой.

   – Императору показалось обидным удовольствоваться только парадным обедом по случаю заключения мира с Пруссией, – ровно, бесстрастно говорил Репнин. – Сегодня вечером он закатил ужин в Летнем дворце на Фонтанке, так повеселился, что из-за стола не смог встать, пришлось лакеям вынести его к карете и отвезти в Зимний...

Княгиню знобило, руки у неё по-прежнему дрожали, но она спокойно выслушивала Репнина. Ведь не приехал же он лишь из-за такой малости, как ужин императора...

   – Император не пригласил императрицу на этот ужин, она по-прежнему в Петергофе.

«А вот уже начинаются последние новости», – подумалось княгине, и она поплотнее устроилась на стуле, руки её перестали дрожать. Она одёрнула себя, словно трусоватую скаковую лошадь: а ну-ка замолчи, да слушай, да думай...

   – Но самое пикантное в том, что на этом ужине он преподнёс вашей сестре, Елизавете Воронцовой, орден Святой Екатерины...

Княгиня резко подняла голову: вот она, новость, которую и не ждали.

   – Да, да, – заметил её рывок князь Репнин, – а как вы знаете, награждают этим орденом только членов императорской фамилии, значит...

Он не договорил и упёрся взглядом в лицо княгини. Она молчала. Что ж, значит, рябая и толстая Лизка всё-таки добилась своего. Раз уже пожалована орденом Святой Екатерины, значит, и в самом деле выйдет замуж за Петра. А императрицу, значит... Такова и будет её судьба: либо крепость, либо монастырь...

   – А меня император посылает в Берлин, – снова ровно и совершенно бесстрастно заговорил Репнин. – Сказал, чтобы все приказы и пожелания прусского короля исполнял. Резидент, дескать, в Берлине, чуть ли не посол, а только представитель России в Пруссии, но главное – чтобы молниеносно исполнять все пожелания и приказы Фридриха... – повторил князь.

Он покачал головой, и в глазах его наконец появилось выражение горя и зажатого гнева.

   – Значит, семь лет воевали, довели Фридриха едва не до самоубийства, а теперь ему же и подчиняйся...

Репнин опустил голову, и слёзы едва не закапали с его щёк.

   – Видно, в день тезоименитства всё и произойдёт, – добавил он, всё не поднимая головы. – Устранит Екатерину, а нас погонит воевать с Данией. И к чему, зачем так Отечество утеснять?

Этот его вопрос был явно риторический, и княгиня поняла, что он ждёт от неё утешения, её твёрдого слова, что такое не случится. А как не случится, если всё уже готово...

Значит, через три дня в Петергофе, во дворце, при всех генералах и знатных людях, произойдёт переворот в пользу Елизаветы Воронцовой...

   – Что ж делать, – сказала Дашкова не так решительно, как хотелось бы Репнину, – будем и мы ждать, чем всё закончится. А только я не поеду на этот раз в Петергоф, хоть мне и прислали уже приглашение...

Она помолчала, потом вспомнила, что на часах всего лишь раннее утро, и посоветовала Репнину:

   – Поезжайте домой, отдохните, а после заезжайте к Никите Ивановичу Панину: уж он-то что-нибудь да придумает...

   – К сожалению, мой дядюшка чересчур холоден и ленив, чтобы предпринимать что-то, – грустно усмехнулся Репнин, – да и срок очень уж мал, никто ничего не успеет сделать...

И всё-таки княгиня выпроводила Репнина с неясной надеждой: вроде и не открывается она, а возможно, и у неё есть какие-никакие ходы-выходы, на то она и умница, и определённо держит сторону Екатерины – императрицы...

Эти три дня до парадного обеда в Петергофе княгиня не знала покоя. То и дело приказывала она запрягать лошадей, садилась в карету и объезжала тех, с кем ещё не успела переговорить, кому ещё не рассказала последние новости. Чаще всего виделась она с Никитой Ивановичем Паниным, горячим сторонником Екатерины, воспитателем её сына, Павла. С Екатериной Панин много разговаривал о её судьбе, о России, которую потянет в сторону Пруссии новый император, о будущем наследника. Но эти разговоры словно были прикрыты лёгкой вуалью – вроде бы и разговоры, да все какие-то академические, теоретические, никак к практике не применимые. Лишь с июня, когда уже начали вовсю прорисовываться планы Петра, когда стало ясно, что новый император заменит всю гвардию своими голштинцами и вовсе упразднит её, а то и пошлёт воевать за кусочек земли – Голштинию – с Данией и поставит ещё русские войска под руку Фридриха, – разговоры с Екатериной стали принимать всё большую определённость и форму практических планов. Сначала Панин предлагал арестовать Петра в Зимнем дворце, как некогда арестовала Елизавета Анну Леопольдовну, и потом заключить его в Шлиссельбургскую крепость. Но Пётр уехал в свой любимый Ораниенбаум, и эта часть плана отпала сама собой. Значит, надо арестовать Петра в то время, когда он поедет к войскам, направляющимся в Данию...

Но даже и тогда, когда продумывался этот план, было в нём что-то холодное и ленивое, как сам Никита Иванович. И теперь оставалось всего три дня, и всем планам заговорщиков настал бы конец. Тут нужны были действия, и действия самые решительные и, может быть, даже несколько необдуманные.

Накануне переворота они с Никитой Ивановичем Паниным сидели в тёплом полусумраке вечера в гостиной зале, пили чай из пышущего самовара и толковали всё об одном и том же – о перевороте.

Вошла служанка и скромно объявила:

   – Какой-то поручик стучится, просил сказать...

Княгиня сразу нахмурилась, Никита Иванович подозрительно сощурился.

Вообще-то Екатерина Романовна почти не общалась с гвардейцами, если не было на то оснований, – зналась же она только с родовитыми военными, и все они были хорошо ей знакомы, но поручиков среди соучастников не было.

Но она сделала приглашающий жест, и в комнату, нагнувшись под низкой притолокой, ступил высоченный поручик в мундире Преображенского полка, с удивительно чистым, белым и красивым лицом.

Княгиня никогда его не встречала, и первое, что она подумала, было: «Дожила, всякая низость в мой дом тащится...»

Но военный представился:

   – Поручик Преображенского полка Григорий Орлов...

И княгиня увидела одобрительную улыбку на лице Никиты Ивановича Панина. «Знает он его, видимо», – подумалось ей, и она приглашающим жестом усадила поручика за самовар.

   – Вероятно, вас прислали с каким-нибудь сообщением? – немного резковато спросила она.

Григорий прищурился, несколько раз поглядел то на Дашкову, то на Панина, потом так же резковато, как и княгиня, ответил:

   – Говорят, вы всё знаете, потому и к вам направился я сам. А новость важная: Пассек арестован...

Княгиня задохнулась, но вежливо налила полную чашку чаю и подвинула её к поручику.

Она молчала. Говорил Панин:

   – А причина ареста?

   – Никто не знает, арестован, говорят, по приказу императора...

Княгиня подняла глаза на Панина. Ведь это провал! Пассек – один из активнейших участников заговора, если он расскажет всё о нём на следствии – тут же покатятся головы...

   – Я думаю, что он может быть арестован по какому-нибудь поводу из-за недостатков в полку. Может быть, даже по причине недисциплинированности, – сказал Панин. – Наш император любит порядок, – глубокомысленно завершил он.

   – Может, и так, – покладисто согласился молодой красавец, отпил глоток чаю и заторопился.

Княгиня не встала, чтобы проводить его, а он слегка поклонился им и выскочил за порог...

   – Что вы думаете? – обратилась Дашкова к Панину.

   – Нельзя же всё ставить в зависимость от нас. Жизнь идёт...

   – Вы так и не поговорили с Разумовским? – спросила княгиня.

Панин пошевелился в мягком кресле и, вздохнув, ответил:

   – Думаю, что в этом и нет нужды. Гетман и сам ненавидит императора, издевается над ним, так и бросает остротами, а бедный Пётр их не понимает и ценит Разумовского больше прежнего. Думаю, что хитрый хохол молчит и втихомолку работает на императрицу. Он в неё был влюблён, ещё когда она была великой княгиней, а уж теперь и вовсе действует так, чтоб комар носа не подточил...

«Как же он был прав, этот умнейший и ленивейший человек!» – много позже вспоминала Екатерина Романовна. К Разумовскому в тот вечер тоже явился один из Орловых, младший брат Фёдор, и тоже рассказал ему про арест Пассека. Но был откровеннее, чем Григорий Орлов у княгини, уехавший сразу из её дома под присмотр флигель-адъютанта Перфильева, шпиона и доносчика императора, и даже сел играть с ним в карты. Фёдор высказал всё, как было условлено: завтра на рассвете Орловы привезут императрицу в казармы Измайловского полка и провозгласят императрицей-самодержицей...

И никакого ответа не дождался Фёдор. Разумовский не произнёс ни единого слова, но по уходе Фёдора позвал Тауберта, начальника типографии, и приказал ему отпечатать манифест о восхождении на престол Екатерины. Тот пытался было протестовать, но Разумовский возразил, что Тауберт и так много знает, а значит, обе их головы всё равно что в закладе и потому манифест должен быть к утру отпечатан. Тому ничего не оставалось делать, кроме как покориться...

А на рассвете Кирилл Разумовский собрался, оделся в свой полковничий мундир Измайловского полка, сел на вороного скакуна и помчался к казармам своего полка...

Он немножко опоздал – уже шла присяга, принимал её седенький полковой священник, солдаты, взволнованные и радостные, кричали поминутно: «Ура нашей матушке-императрице!» – а Екатерина стояла в плохонькой коляске и подавала солдатам руку – они целовали её и кричали громче прежнего.

Увидев своего полковника верхом, солдаты затихли: что скажет, что сделает их командир?

А командир упал на колени перед Екатериной и поцеловал ей руку...