Текст книги "Вокруг трона Екатерины Великой"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

И опять она поняла, что потеряла голову, что этот человек, гигант с головой, прекрасной, как у античного бога Аполлона, надолго завладел её сердцем и душой. И она уже соображала, как обставить их первое свидание наедине, как сделать так, чтобы никто им не помешал, как устроить так, чтобы длилось и длилось время этого свидания и чтобы он, Орлов, смотрел на неё глазами восторженными и восхищенными. Надо было придумать наряд, в котором можно было бы нравиться ему, человеку, в свои двадцать два года уже испытавшему столько страстей и видевшему самых разных женщин – от княгинь до простых уличных проституток. Каждая была для него хороша – и нужно было сделать так, чтобы от неё, великой княгини, не отходил он, чтобы ради неё совершал поступки сумасбродные и сумасшедшие, чтобы он любил её.

2

Роман Екатерины развивался легко и непринуждённо. Всюду следовал за ней её избранник, везде трубил о своей победе, всем рассказывал, какие необыкновенные сорочки изобретает великая княгиня, чтобы и в постели ещё более соблазнять его. Он не делал тайны из своих отношений с Екатериной. И конечно же великая княгиня была на краю бездны при таком пылком и легкомысленном обожании, если бы хоть на минуту взял себе за труд её муж, великий князь Пётр, призадуматься о сложностях взаимоотношений в своей семье или хотя бы свекровь-тётушка, императрица Елизавета, кинула пристальный взгляд на семейство своей невестки. Нет, Пётр был увлечён Елизаветой Воронцовой, спал и видел, как возьмёт в жёны эту толстую, рябую, косящую, воняющую и ругающуюся, словно последний извозчик, фаворитку в жёны. Его чрезвычайно поддерживала вся партия Воронцовых, тоже втайне мечтающих породниться с царским домом. Противились этому лишь Шуваловы, боящиеся усиления влияния Воронцовых и наговаривающие на всех, кто только вставал на их пути.

А Елизавета, императрица, и вовсе не обращала в последние годы внимания на семью своего племянника Петра. Она вся обратилась в старуху, тщательно думающую лишь о своём здоровье, всё было посвящено этому: бесконечные поездки на богомолья, строительство монастырей и церквей, смена докторов, ахи, охи, стоны, обмороки и бесконечные сидения у зеркала в поисках исчезнувшей красоты. Дела и политика уже не интересовали умирающую императрицу, но она вполне понимала, что за наследник остаётся у руля страны. В последние годы она ненавидела Петра, осознавала его суть прусского солдафона, и только крайняя лень и нежелание обострять обстановку не позволили ей изменить завещание и оставить Россию не Петру, а его сыну Павлу, назначив регентшей Екатерину. И Елизавете тоже не было дела до Екатерины и её связей, на все наговоры о крайне бестактном поведении великой княгини она лишь махала рукой и болезненно морщилась. Правда, пару раз и она попыталась было что-то изменить и однажды предприняла шаги для этого.

Французский посол при дворе Елизаветы барон де Бретейль писал по этому поводу своему королю:

«Всеобщее желание и убеждение, что она возведёт на престол маленького великого князя, Павла, которого, по-видимому, страстно любит.

Однажды, когда великий князь Пётр уехал на день в деревню на охоту, императрица неожиданно приказала, чтоб в её театре дали русскую пьесу, и против обыкновения не пожелала пригласить ни иностранных послов, ни придворных, которые всегда присутствуют на таких спектаклях. Вследствие этого императрица явилась в театр только с небольшим числом лиц ближайшей свиты. Молодой великий князь был вместе с нею, а великая княгиня, единственная из всех получившая приглашение, тоже пришла в свою очередь.

Как только началось представление, императрица стала жаловаться, что в театре мало зрителей, и велела раскрыть двери для гвардии. Зал тотчас наполнился солдатами.

Тогда, по свидетельству всех присутствовавших, императрица взяла на колени маленького великого князя, чрезвычайно ласкала его и, обращаясь к некоторым из тех старых гренадер, которым она обязана своим величием, как бы представила им ребёнка, говорила им, каким он обещает быть добрым и милостивым, и с удовольствием выслушивала в ответ их солдатские комплименты.

Эта сцена кокетничанья продолжалась почти весь спектакль, и великая княгиня имела всё время очень довольный вид...»

Лишь из этого письма, этой депеши французскому королю ясно, что Екатерина с ужасом думала о смерти Елизаветы и предпринимала шаги, которые позволили бы упрочить её положение. Однако всё это кончилось ничем. Елизавета не решилась уничтожить старое завещание, по которому оставляла царство в руках Петра...

Но барон де Бретейль хорошо понимал тех людей, что стояли тогда у трона, и горечь проскальзывала в его словах, когда он оценивал возможность переворота после смерти Елизаветы:

«Когда я думаю о ненависти народа к великому князю и заблуждениях этого принца (Петра), то мне кажется, что разыграется самая настоящая революция (при смерти императрицы). Но когда я вижу малодушие и низость людей, от которых зависит возможность переворота, то убеждаюсь, что страх и рабская покорность и на этот раз так же спокойно возьмут в них верх, как и при захвате власти самой императрицей...»

Не сдавалась одна Екатерина. Она давно решила, что будет делать в случае смерти Елизаветы, и рассказывала ближайшему окружению, как станет действовать в этой ситуации:

– Я иду прямо в комнату моего сына. Если встречу Алексея Разумовского, то оставлю его подле маленького Павла. Если же нет, то возьму ребёнка в свою комнату. В ту же минуту я посылаю доверенного человека дать знать пяти офицерам гвардии, из которых каждый приведёт ко мне пятьдесят солдат... В то же время я посылаю за Бестужевым, Апраксиным и Ливеном, а сама иду в комнату умирающей, где обяжу командующего гвардией присягнуть мне и оставлю его при себе. Если я замечу малейшее движение, то арестую Шуваловых...

Конечно, это были одни лишь фантазии, но Екатерина придавала им большое значение и старалась быть щедрой и милостивой к солдатам гвардии. И потому её связь с Григорием Орловым была ей на пользу: Орлова обожали в полках гвардии, и её имя уже начали связывать с его именем...

Она знала, что в трудную минуту, когда царь Иван Грозный подозревал своих приближённых в заговоре, он будто бы решился просить приюта у английского короля. «Нет, – решала она про себя, – я или буду царствовать, или погибну с высоко поднятой головой...»

И действовала.

Григорий приходил к ней не только ночами, он не собирался быть тайным возлюбленным. И конечно же первое, о чём они стали говорить, когда начальные порывы любовных слов затихали, – это о предстоящем событии, о положении Екатерины в ту минуту, когда скончается Елизавета.

Даже Григорий при всей своей скудости ума понимал, что его возлюбленной придётся трудно – Пётр попытается упечь её в монастырь, чтобы развязать себе руки, жениться на Елизавете Воронцовой, а Павла объявить незаконным ребёнком. Жаждали этого Воронцовы, и их при дворе было много, но противились Шуваловы, опасаясь слишком высокого положения Воронцовых. Шуваловы попробовали привлечь на свою сторону воспитателя Павла – графа Панина, и он как будто согласился помогать им, но очень уж спесивые нравы и крайняя скупость Шуваловых отвратили Панина от этих фаворитов. Он решался выступать лишь на стороне Екатерины и молчаливо работал в её пользу.

Едва побывал Григорий в постели Екатерины, как началось его преображение из скромного низкородного солдата в гордого и своенравного вельможу. Екатерина тут же выхлопотала ему место флигель-адъютанта при самом Петре Ивановиче Шувалове – генерал-фельдцейхмейстере[17]17
  Генерал-фельдцейхмейстер – в русской армии до 1909 г. главный начальник артиллерии.


[Закрыть]. Пётр Иванович был двоюродным братом Ивана Шувалова, всемогущего фаворита Елизаветы, и, кроме того, начальником Тайной канцелярии. Но Орлов вовсе не лебезил перед Шуваловым – он тут же влюбил в себя его любовницу, красавицу княгиню Елену Куракину. И хоть Шувалов осыпал её золотом, но молодость и красота Орлова стали счастливыми соперниками старости и богатства. Только смерть помешала Петру Ивановичу отомстить своему молодому сопернику, и это ещё раз показывает, как благосклонно вела себя фортуна по отношению к легкомысленному и отважному герою романа Екатерины.

Впрочем, когда Григорий стал ночевать у Екатерины, Елена Куракина была оставлена, хоть и на короткое время, – он продолжал встречаться с ней, но теперь уже не было прежней страсти, даже он понимал, что великая княгиня – это не простая княгиня Куракина, и постепенно отошёл от прежней любовницы. Но случайные связи, обычные знакомства с ухаживаниями были всегда, и никогда Орлов не зависел от любви и ревности женщины, даже такой, как сама великая княгиня...

Почти каждую ночь Екатерина ждала своего возлюбленного. Она встречала его, всякий раз желая нравиться по-другому, слегка кокетничала и умилялась, дивясь снова и снова его внешности, силе, молодечеству и всё больше и больше привязываясь к этому великану и красавцу, отдающему духотой истинной казармы, неплотным сукном военного мундира и либо ботфортами выше колен, либо тупоносыми туфлями с огромными пряжками и тонкими чулками, изящно обрисовывавшими его сильные стройные ноги. Она могла без конца любоваться его могучим красивым телом и в минуты нежности трогала и трогала его железные руки и любила нежиться на широкой груди, слегка поросшей светлыми вьющимися волосами.

Он казался ей совершенством, и сначала она не хотела даже говорить о чём-либо ещё, кроме своей любви. Но он сам жадно выспрашивал её, заставляя рассказывать о мелочах придворной жизни, об этикете, и презрительно кривил губы, когда она смеялась над его неспособностью запомнить с детства знакомые ей тонкости светской жизни. Ему не надо было знать всё это, ему хватало его удали и молодечества, хватало его красоты, чтобы без усилий покорять женщин.

И только значительно позже, когда не оставалось уже ничего свежего в их отношениях, они перешли на темы, слишком грустные для неё, вызывающие боль и страдание.

Он сочувствовал ей и, смеясь, кричал, что четыре его полка, которые он и четверо его братьев держат в руках, без усилий возведут её на трон, что она будет императрицей, пусть даже и не сомневается. И она поняла, что Григорий – это её судьба, в нём одном сошлось всё, что было ей дорого: престол, корона, власть, любовь...

Откровенно, без утайки начали обсуждать они, как сделать её императрицей, когда, наконец, уйдёт на тот свет Елизавета, а Пётр взойдёт на трон и станет императором.

И теперь уже Екатерина начала относиться серьёзно к словам Григория – она выдавала ему большие суммы денег, благо Кейт, заменивший Вильямса, тоже предоставил ей огромный кредит. Нет, денег солдаты не видели, но чарка водки, кусок мяса лично от великой княгини, рубль каждому солдату постепенно завоевали симпатии гвардии. И вот уже пошли разговоры, когда, наконец, великая княгиня станет императрицей, когда она сядет на трон...

Но Елизавета была ещё жива – каждую ночь проводила она где-нибудь в другом месте, каждую ночь ждала и ждала переворота, боясь и ненавидя невестку, зная, что только одна она способна поднять бунт и захватить власть.

Тем не менее спокойно и мирно скончалась она в своей постели не от пули восставших, не от сабли заговорщиков – скончалась от своей трудной жизни, не приспособленной к тяготам переедания, недосыпания и полного отсутствия какого-либо режима...

Также спокойно и мирно взошёл на трон Пётр. И Екатерина первой бросилась к ногам мужа, клятвенно заверяя его, что она первая будет приносить ему присягу, что она станет верной рабой и послушной подданной монарха...

Позже она не любила вспоминать, как приносила эту присягу на верность императору, она всё ещё колебалась, зная, что ещё не имеет сил и надёжных сторонников, чтобы пойти на риск, хотя и здесь не отставала она от Григория – всегда была готова на отвагу и безмерную храбрость, всегда была согласна поступиться всем, чтобы получить всё.

Но Пётр не оценил великодушного поступка Екатерины и, хоть и называл её мадам Руссурс, всё же понял, что и ему пора определиться со своей властью.

Первое, что он сделал, – заключил невыгодный для России, но такой необходимый прусскому королю мир.

Семь лет сражались русские солдаты против Пруссии, а теперь, когда Фридрих уже считал себя позорно побеждённым, войска России должны были повернуть в обратную сторону, воевать с теми, кто был союзником, сражаться под началом того, кого били при Цорндорфе, Хунерсдорфе, кого обращали в бегство. Сам Пётр признавался, что ему улыбается удача – теперь он может воевать под руководством такого великого полководца, как Фридрих.

Но мир, заключённый с Фридрихом, был только началом той катастрофы, которую готовил сам себе Пётр. Воевать с Данией за Голштинию – вот был предел его мечты. И войска уже собрались в поход против этого государства лишь потому, что крохотная Голштиния была в далёком прошлом родиной неудавшегося капрала прусской армии, каковым считал себя Пётр.

Никто не был большим врагом самому себе, нежели Пётр. И он только помогал своими поступками Екатерине, уже много думавшей о том, чтобы решиться и выступить против своего мужа.

Нисколько не думал Пётр о России. В начале июня 1862 года даже Сенат доводил до сведения императора, что государственные доходы не покрывают всех расходов, казна пуста и нет ни копейки на «удовольствие заграничной армии», которую Пётр снаряжал на войну с Данией из-за споров о Голштинии, его родине. Крымчаки снова подняли голову и намеревались напасть на южные уезды России, а восставшие крестьяне провинций осмелели настолько, что для их усмирения требовались уже целые полки. Команды, высылаемые правительством, были смяты восставшими, крестьянские волнения охватили значительную часть Тульской, Галицкой и других провинций, а Белёвский, Волоколамский, Эпифанский, Каширский, Клинский и многие другие уезды были объяты пожаром народного недовольства.

Обо всём докладывали новому императору, но Пётр и слышать ничего не хотел – главным для него оставалась война с Данией, и гвардия уже открыто роптала, не желая снаряжаться в заграничный поход. В самом начале месяца высочайше повелел Пётр, чтобы «впредь от полков людей никуда в дальние отлучки без указу Военной коллегии не отлучать»...

Было ясно, что война всё-таки начнётся, а армия разута и раздета, голодает из-за нехватки провианта, гвардию же, которая сильно разленилась и не отставала от столичной жизни, Пётр намеревался выслать в первую очередь.

Даже любимый Фридрих, прусский король, идол Петра, и тот предупреждал императора, что Россия напоминает кипящий котёл, готовый вот-вот взорваться, и что император должен быть поосторожнее. Но Пётр и всегда-то мечтал служить хотя бы капралом у Фридриха, а теперь, после смерти Елизаветы, поторопился заключить с ним договор о мире и помощи и никак не мог предположить, что русские ненавидят его и готовы на всё, чтобы лишить Петра короны...

Мрачно и бесстрастно встречала Екатерина все эти новости. Она уехала в Петергоф, собирала сведения обо всём, что творится в столице и при дворе Петра, молча выслушивала советы своих доверенных людей.

А их к тому времени у Екатерины было уже довольно много. Даже сенатор Панин, воспитатель наследника трона, Павла, проникся небывалой ненавистью к Петру – тот решил, что Панину подобает участвовать в военных экзерцициях[18]18
  Экзерциции – военные упражнения.


[Закрыть], и потребовал его присутствия на парадах и вахт-разводах.

Екатерина Дашкова, сестра фаворитки Петра Елизаветы Воронцовой, тоже была возмущена деятельностью и бестолковостью нового императора, прямым вредом России от него и неоднократно предлагала свои услуги Екатерине по вербовке деятельных и активных членов заговора.

Но пока что это были лишь разговоры, болтовня, и Екатерина хорошо понимала, что ещё не время выступить открыто и свергнуть Петра.

Последний же случай бестактности и грубости Петра и вовсе отвратил её от мужа.

Почти четыреста самых влиятельных и самых важных вельмож государства собрались на парадный обед, который давал император по случаю заключения мира с Фридрихом.

И хоть горько усмехались первые лица страны, видя поспешность, с которой Пётр заключил этот мир, – Фридрих уже готов был на самоубийство, настолько грозным и сокрушительным было его поражение от русских войск, – да только помалкивали, лишь в душе сетуя на бестолковость и прусскую направленность императора. Никто пока что громко и вслух не высказывался о намерениях и действиях императора – привыкли покорно повиноваться, приучились всё терпеть. Лишь гвардия роптала открыто, по городу группами ходили гвардейцы, не желавшие воевать в стане Фридриха, которого били уже семь лет подряд и которому надо было теперь повиноваться. Открыто возмущались, собирались толпами, но не было ещё вожака, который возглавил бы это недовольство...

Четыреста знатных персон стали свидетелями крайнего унижения и солдафонской грубости императора по отношению к жене. Пётр поднялся и провозгласил здравицу в честь императорской фамилии. Все четыреста человек, как один, вскочили на ноги и, стоя, пили за здоровье императора и всей его семьи. И только Екатерина, находящаяся в середине стола, не поднялась, справедливо считая, что пить за самое себя можно и сидя. Да и по этикету не нужно было вставать.

Пётр просто взбесился, когда увидел, что Екатерина не поднялась с места. Он крикнул своему любимому адъютанту Гудовичу, чтобы тот пошёл узнать, с чего это Екатерина не встала, не пила здравицу стоя. Гудович побежал между рядами, за стульями гостей к Екатерине.

Но Петру и этого не было довольно. Он прямо обратился в Екатерине не с вопросом, а крикнул через весь стол:

– Дура!

Все услышали это нестандартное приветствие жене, и весь стол замер, даже ножи и вилки прекратили своё движение. «Что-то будет» – написано было на лицах ожидавших скандала царедворцев.

На глазах Екатерины выступили слёзы. Но она быстро справилась с обидой и повернулась к прислуживавшему ей офицеру с просьбой рассказать что-нибудь весёлое – умела противиться грубости и хамству великая княгиня с обычным своим тактом и оживлением.

Гудович подлетел к Екатерине, и она уже с ласковой улыбкой и доброжелательностью ответила, что считает себя, императора и наследника членами царской семьи и потому не встала, чтобы пить за самое себя стоя.

Гудович снова полетел к Петру.

   – А разве Георг Голштинский не член императорской семьи? – заорал Пётр, указывая на своего дядю, а следовательно, и на дядю Екатерины, Георга Голштинского, которого он только что произвёл в главнокомандующие русской армии.

И, не остыв от гнева, потребовал от Гудовича:

   – Немедленно арестовать императрицу!

Счастье, что рядом сидел Георг, дядя Жорж, как называла его великая княгиня, дядя Жорж, который много лет назад был влюблён в Екатерину и даже просил её выйти за него замуж, на что и получил согласие матери Екатерины. С тех пор, хоть и не стала Екатерина его женой, он всегда хранил симпатию к ней и довольно часто спасал её в затруднительных положениях. Так и теперь вступился Георг за Екатерину.

   – Стоит ли из-за пустяка арестовывать члена императорской семьи? – с улыбкой обратился он к Петру. – И потом, какой скандал это вызовет в Европе? Даже прусский король Фридрих не одобрил бы это решение...

Он убеждал и убеждал Петра, и тот сдался на уговоры Георга. Приказ был отменен, и, пожалуй, лишь это и спасло Екатерину от заключения в Шлиссельбургскую крепость.

Она всё это прекрасно поняла и видела, каким шатким и непрочным стало её положение: сумасбродный муж, уже давно решивший жениться на Елизавете Воронцовой, найдёт рано или поздно предлог, чтобы расправиться с ней, Екатериной...

Она уехала в Петергоф, полная мрачных предчувствий и досадных мыслей. Но и здесь не позволяла она себе распускаться, принимала гостей и откровенно обсуждала своё положение с Орловыми, особенно с Алексеем, старшим братом своего фаворита, отчаянно смелым, безрассудным и напористым. И продолжала добывать деньги, чтобы подкупать гвардейцев, подачками и мелкими милостями завоёвывая их расположение. Это была единственная сила, которая могла ей помочь...

Григорий в Петергофе не появлялся. Император приставил к нему своего верного офицера Перфильева, чтобы тот каждый день докладывал ему, что делает любовник Екатерины. И Перфильев добросовестно сообщал:

– Пьёт, играет в карты, никуда не отлучается...

И Пётр, поспешивший в свой любимый Ораниенбаум с многочисленной свитой, состоявшей в основном из фрейлин, которыми уже распоряжалась как своим штатом Елизавета Воронцова, уже видящая себя императрицей, спокойно напивался вместе с Елизаветой, курил свои вонючие трубки и рьяно командовал голштинцами, охранявшими Ораниенбаум.

Зато Екатерину старательно навещали Орловы – Алексей, Фёдор и Иван, руководившие гвардейцами. Они не стеснялись в выражениях, требуя и от Екатерины не только подкупа и милостей к солдатам, но и решительных действий.

Она выжидала. Однажды план захвата Петра уже не удался. Вместе с Алексеем Екатерина планировала захватить Петра в Зимнем дворце и заточить в Шлиссельбург. Но Пётр неожиданно уехал в Ораниенбаум, чтобы отдохнуть перед датским походом, и все планы заговорщиков сорвались.

Впрочем, никаких определённых планов, никаких интриг не было – у самой Екатерины была лишь надежда на Бога да на случайности, которые, словно ловушки, расставлял сам себе её щупленький и неумный муж.

Однако произошло событие, которое подвигло заговорщиков действовать решительно и смело.

Слухи между тем распространялись в Петербурге так скоро и с такими подробностями, что нельзя было отличить правду от лжи. Прежде всего говорили, что император хочет расторгнуть все браки всех своих придворных дам и первым подать пример, расторгнув свой брак с Екатериной и женившись на Елизавете Воронцовой. А затем прусский посланник барон Гольц должен был жениться на разведённой графине Строгановой. Марья Павловна Нарышкина, графиня Брюс, Марья Осиповна Нарышкина должны были выбрать себе новых мужей...

Но очередной, ещё более подорвавший веру в нового императора слух был сильнее этих семейных новаций: в Ораниенбауме император освятил евангелическую церковь, построенную для лютеран, которых было большинство в голштинском отряде, составлявшем охрану Ораниенбаума. А Синод получил в тот же день высочайший указ, где провозглашалось равенство всех исповеданий наравне с государственной религией, с православием, а обряды православной церкви отменялись, и церковные имущества отбирались в казну. Вот этого уже не могли стерпеть православные священнослужители.

Да ещё помиловал Пётр капитана Ямбургского полка, опасного преступника, саксонца, с 1758 года содержавшегося под стражей. Он был отпущен за границу, и слух об этом опять-таки быстро распространился по городу. Значит, император отпускает немцев на свободу, давит священников и отбирает в казну то, что даваемо попам людьми русскими, превозносит чужую веру, освящает лютеранские церкви... И люди добавляли от себя столько, что ненависть к Петру росла день ото дня...

Но лишь арест офицера Преображенского полка Пассека смог вызвать ту искру, что заставила заговорщиков решиться на смелые действия. Пассек был капитаном, он прогнал капрала, который явился к нему с вопросом, скоро ли свергнут императора. Но он не донёс об этом начальству, и узнав о подобном, Пётр приказал арестовать Пассека и как следует допросить его.

Это и стало предлогом для Алексея Орлова. Екатерина должна была появиться перед солдатами Преображенского полка и обратиться к ним со слёзной мольбой о защите её и наследника. Полк мог выслушать её и никак не отреагировать, но солдаты уже давно были подготовлены к такому повороту событий...

Накануне дня переворота, вечером, Екатерина велела приготовить для себя парадное платье, в котором собиралась быть на торжественном обеде, дававшемся в честь дня тезоименитства Петра. И Пётр должен был приехать к этому обеду из Ораниенбаума в Петергоф со всей своей свитой. После такого обеда вся армия и сам император должны были отправиться в Данию воевать за голштинское наследство...

Едва лишь рассвело – а в июне на севере России начинались белые ночи и белёсая мгла стояла всю ночь, – как фрейлина Шаргородская вбежала в спальню Екатерины. Всегда спавшая чутко, великая княгиня тут же открыла глаза, и Шаргородская успела только шепнуть:

   – К вам Алексей Орлов...

Екатерина немедленно вскочила, набросила капот, отослала фрейлину, и тут же вошёл великан Алексей в военном мундире со всеми регалиями.

   – Всё готово, – не тратя лишних слов, сказал он, – чтобы вас провозгласить...

Екатерина удивлённо подняла брови, хотела было что-то ответить, но Алексей добавил только:

   – Пассек арестован...

И Екатерина тут Же позвонила. Вошедшей Шаргородской и камердинеру Шкурину тихим шёпотом она приказала закладывать лошадей. Но ждать, пока разбудят конюхов, пока они начнут взнуздывать лошадей, было уже некогда.

   – Моя коляска к вашим услугам, – негромко сказал Орлов.

Екатерина бросила лишь быстрый взгляд в зеркало, кое-как пригладила волосы, покрыв их простенькой шляпой, тут же, при Орлове, переоделась в простое траурное платье, в котором провела столько дней у гроба императрицы Елизаветы, и надёрнула обычные башмаки, удобные и без каблуков.

Лошади Орлова уже устали: слишком быстро пришлось им преодолеть расстояние от города до Петергофа, – но никто и не подумал об этом. Орлов нахлёстывал лошадей, и пена капала с их губ на пыльную дорогу...

Вместе с Шаргородской Екатерина сидела в карете, а камер-лакей Шкурин и камер-юнкер Бибиков стояли на запятках. Сам Орлов поместился рядом с кучером.

Кинув взгляд на Шкурина, помещавшегося на запятках и видного в крохотное заднее окошко, Екатерина некстати вспомнила, как вышел из тяжёлого для неё положения камердинер, когда всего три месяца назад она рожала своего сына, зачатого от Орлова. Как хоронилась она от Петра, как старательно скрывала свою беременность, как сумела дойти до самых родов так, что никто не заподозрил её состояния. Какие платья изобретала она, какими шалями укрывалась, чтобы скрыть свой выступающий живот, и только трое её верных слуг знали о её положении. Когда же наступил самый ответственный момент – начались роды, Шкурин поджёг свой дом, и конечно же Пётр, обожавший распоряжаться на пожарах, весь день был там. Екатерина благополучно родила и уже на другой день встала с постели...

Она никогда не позволяла себе залёживаться в постели, сразу принималась за обычные дела и заботы, и никто никогда не слышал её жалоб или стонов...

Лошади неслись, поднимая за собой столбы пыли. Ещё не показались низенькие домишки предместья, как навстречу им вынеслась тройка Григория Орлова.

Екатерина выскочила из кареты Алексея, впорхнула в коляску Григория, упала в его крепкие и нежные объятия и горько разрыдалась.

Никто не знал, что будет, никто и не предполагал, что так скоро осуществится желаемое, но от напряжения и тревоги, от усталости и недосыпания слёзы сами лились из глаз Екатерины, и только сильные и ласковые руки Григория гладили её по лицу, а тёплые губы промокали её солёные слёзы.