Текст книги "Обломки"

Автор книги: Жюльен Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Глава пятая

Элиана дождалась, когда ее зять удалился к себе в спальню, и направилась к Анриетте. С минуту она постояла в длинном коридоре, любуясь японскими эстампами, развешанными на стенах. Голубые и красные рыбы напоминали ей счастливые дни, куда счастливее сегодняшнего. Сколько раз она проходила этим коридором, призывая в свидетели своего счастья эти прелестные картинки, но нынче вечером совесть ее была неспокойна, как бы предупреждая от ложного шага. Ей захотелось пойти поговорить с Филиппом, сказать ему через дверь: «Слушай, Филипп, возьми обратно чек, я тебе соврала. Мне деньги не нужны. Нужны Анриетте». Затем подсунула бы чек под дверь и заснула бы со спокойной душой. Вот сумасшедшая! Ведь пришлось бы объяснять Филиппу, на что Анриетте понадобились эти семь тысяч, громоздить одну ложь на другую, да вряд ли Филипп ей поверит. Нет, голос совести совершенно справедливо твердил, что она сделала ложный шаг и в первую очередь погрешила против благоразумия. Ну зачем ей мешаться в дела сестры и помогать Анриетте в ее некрасивых проделках? Рано или поздно Филиппу все станет известно. Он узнает, что давал деньги любовнику жены через нее, Элиану. С каким лицом она, лицемерка, предстанет тогда перед ним.

После короткой внутренней борьбы, доставившей ей даже удовольствие сложностью проблемы, вынесенной на суд совести, Элиана решительно распахнула дверь в спальню сестры.

Небольшую комнату освещала только одна лампа на секретере, вдоль стены, занимая почти всю ее, стояла широкая кровать красного дерева под оранжевыми шелковыми занавесками. Элиана обвела глазами всю эту мебель, которую сама выбирала к замужеству Анриетта в магазине на набережной Вольтера, и покачала головой, припомнив свои тогдашние маленькие радости. При свете лампы красное дерево, со своими прожилками, издали напоминало оттенками панцирь черепахи. Туалетный столик с колонками, стоявший у камина, блестел, как агат.

Обивка стен и обюссоновский ковер заглушали шум шагов и голоса. С улицы сюда не доходило ни звука. Царившая здесь тишина была какой-то совсем особенной, такая вообще-то бывает только далеко от больших городов; даже не в том было дело, что за порог комнаты не переступали звуки, глубокая тишина шла изнутри, и сердце ощущало ее раньше, чем слух. Пришедшему с улицы человеку начинало казаться, будто среди этих стен жизнь звучит тоном ниже.

Анриетта рылась в огромном шкафу и, увидев на пороге сестру, захлопнула дверцу. Она плотнее закуталась в небесно-голубой пеньюар и резко обернулась.

– Ну? – бросила она вполголоса.

Элиана знаком показала, что хочет сначала сесть, и устроилась перед камином, на низеньком стуле с выгнутой спинкой. Под тревожным взглядом сестры она сразу утратила все свое мужество и невольно отвела глаза.

– Боюсь, что тебе придется обойтись без этих денег, – одним духом выпалила она.

Положив ладони на колени, Элиана потупилась, боясь показать сестре свое измученное лицо. Она ничуть не удивилась бы, если бы Анриетта набросилась на нее с бранью, и радостно выслушала бы самые жестокие упреки, но она услышала только глубокий вздох, окончательно ее добивший. «Бедная девочка… Она так на меня рассчитывает, – подумала Элиана, – хоть бы отдать ей этот чек!»

– Предположим, что Тиссеран не был бы с тобой знаком, он ведь выкрутился бы как-нибудь, – наконец проговорила она, взяв руку Анриетты, стоявшей перед ней, и во внезапном порыве нежности прижалась губами к этой тоненькой ручке со слегка загнутыми кончиками пальцев. А над своей склоненной головой она услышала слабый голосок Анриетты:

– Достань мне денег, Элиана.

– Не могу, я же сказала…

Краска стыда за эту ложь залила ей лицо. Она машинально притянула к себе подол небесно-голубого пеньюара и провела ногтем по шву. Тут против ее воли с губ сорвались слова;

– Ты так привязана к этому человеку?

– Конечно.

– Больше, чем… к Филиппу, даже вначале?

– Гораздо больше.

Элиана выпустила руку сестры и пригнулась еще ниже к коленям.

– Но ведь Филипп что-то для тебя все-таки значит?

Слова эти Элиана произнесла чуть слышно, словно обращалась к огню, бившему ей в лицо.

Анриетта взглянула на хрупкую фигурку сестры, обтянутую черным платьем, на это плечо, упиравшееся ей в колено.

– Что ты сказала, не слышу…

– Да так, пустяки.

Черноволосая, коротко остриженная головка склонилась еще ниже, открыв плохо подбритый затылок. Наступило молчание.

– А ты не могла бы достать мне денег не у Филиппа?

– Слушай, детка, своих бумаг я не трону. Это слишком неблагоразумно.

– Может, тебе кто из друзей даст эту сумму в долг?

– Не думаю. Да я совсем сна лишусь.

– Но, в конце концов, Филипп вполне мог дать тебе семь тысяч франков. Подумаешь, семь тысяч! Он же богатый, очень, очень богатый. Он сам сказал нам, что скоро у него будет масса денег.

– По-моему, он уже жалеет, что вышел из дела.

– Ты с ним вечером говорила?

– Нет, но вид у него ужасно мрачный.

– И он отказал тебе, не дал денег?

Элиана прижалась щекой к колену сестры, словно хотела спрятаться. В глазах ее застыло отчаяние.

– Отказал, – пробормотала она.

– Просто поразительно, – проговорила Анриетта. – Отказать тебе в чем-то, тебе… Ну что же мне делать, Элиана, скажи? Пойми, мне необходимы эти деньги.

– Попроси сама у Филиппа.

– Ты что, смеешься надо мной? Он же начнет допытываться, зачем да почему.

– А может, и не начнет.

– Я не желаю рисковать. Мне и так трудно с ним разговаривать.

Сердце Элианы забилось.

– Ничего не понимаю, – произнесла она. – Значит, ты его совсем не любишь?

– Просто я о нем никогда не думаю.

– А он?

– Что он? Странный вопрос! Откуда я-то знаю! Он даже никогда на меня не взглянет.

– А когда он с тобой наедине…

– Он никогда со мной наедине не бывает, ты же сама знаешь.

– Ну, а ночью?.. – пробормотала Элиана.

И в густой тишине спальни она услышала откуда-то сверху голос сестры, протянувшей с удивлением:

– Ночью…

Элиана нагнулась еще ниже, обеими руками обвила белоснежные ноги сестры и застыла в позе молящейся.

– Зачем только я заговорила об этом… – смиренно прошептала она.

– Ночью он никогда ко мне не приходит, – наконец проговорила Анриетта. – После рождения Робера…

Вот уж долгие годы, как Элиана сама все знала, недаром бродила она ночами по дому, по коридорам, недаром бодрствовала, пока все спят. Но природная стыдливость мешала ей расспрашивать или хотя бы обходным путем добиваться признания сестры. Она со страхом думала, что придется пользоваться известными словами, выражениями, к которым еще требуется привыкнуть, да и гордость не позволяла признаться младшей сестре, молодой, красивой, а главное – женщине, что сама она до сих пор еще девушка. Уж лучше ни о чем не говорить и жить так, словно многое не происходит вообще. А если подчас ее одолевали муки, то она утешала себя тем, что во всяких муках, даже в ее, есть что-то благородное. Но с тех пор, как Анриетта призналась, что изменяет мужу, Элиана обнаружила в себе страшные перемены. И сейчас, сидя скорчившись у ног сестры, она чувствовала, что способна на подлость, на соучастье в подлости. Прежде чем произнести это чреватое смыслом, это таинственное слово «ночь», она склонилась еще ниже, словно старалась спрятаться, все ближе придвигаясь к пламени камина, а лицо ее улыбалось… «Скверная, дурная женщина, – думала она. – Ну что, довольна? Воображаю, какая ты уродина сейчас при этом-то огне».

Глубоко вздохнув, Элиана выпрямилась и подняла на сестру глаза. Обе обменялись долгим взглядом.

– С самого рождения… А я… я и не знала. Миленькая ты моя, Анриетта.

Щеки ее пылали. Анриетта улыбнулась.

– Ну от этого, знаешь, я не особенно страдаю. Я никогда Филиппа не любила.

В глазах Элианы зажглась радость.

– И это моя вина, – пробормотала она, отводя глаза. – Я настаивала на твоем замужестве. Прости меня.

– Ты совсем с ума сошла, Элиана. Я же тебе говорю, что я вовсе не страдаю. Иногда, правда, бывают неприятности, вот, например, сейчас, я и думать боюсь, как там несчастный Тиссеран. А все остальное пустяки.

Помолчав немного, она провела кончиками пальцев по волосам сестры.

– Достанешь мне деньги, Элиана? Достанешь, а?

Снова наступило молчание, потом Элиана резким движением схватила руку сестры и сжала ее изо всех сил.

– Есть у меня деньги, вот, вот они, смотри…

И она протянула Анриетте чек.

– Я тебе соврала, – продолжала она скороговоркой, с пылающим лицом. – Филипп без звука дал мне деньги. А потом меня взяло раскаяние, ведь он такой великодушный, такой… такой добрый. Он так мне доверяет и тебе, конечно, тоже… Ему даже в голову прийти не может, что ты ему изменяешь. Нет, я это тебе не в упрек говорю.

– Надеюсь, что не в упрек, – сказала Анриетта, принимая из рук сестры листок бумаги. – А какое, в сущности, имеет он право требовать от меня верности?

– Но, Анриетта, твой муж…

– Филипп мне не муж.

Кровь снова прихлынула к щекам Элианы. Что-то грязное незаметно просочилось в ее жизнь, и ей почудилось, будто слова сестры прозвучали неслыханно грубо. Увидев ее растерянное лицо, Анриетта фыркнула:

– Бедняжка, чего это ты так расстроилась? Тебя совесть мучает? И долго будет мучить?

– Пойми, Анриетта, какую, в сущности, роль ты навязала мне во всей этой истории. Я злоупотребляю доверием Филиппа, поощряю твою ложь…

– Замолчи. И пусти меня к себе на колени. Ты сама не понимаешь, как я сейчас счастлива благодаря тебе. Наконец-то я буду спокойно спать. Сейчас же напишу бедняжке Тиссерану.

Она поцеловала нахмуренное лицо сестры, обвила руками ее шею.

– Мне следовало бы на тебя рассердиться, зачем ты меня так долго мучила, – продолжала она, прижимаясь к Элиане, – но я ужасно счастлива. В такие вот минуты, знаешь, о чем я думаю?

– Откуда же мне знать?

– О нашей квартире на улице Монж.

– Что за чушь!

– Да, да. Пусть она темная, пусть мрачная, а я ее вижу, и я счастлива.

– Однако там ты выглядела не особенно счастливой.

– Как знать! Помнишь угол в столовой, солнце заглядывало туда только в три часа и то лишь летом. А помнишь красный ковер, у него еще край вечно загибался, каких только тяжестей мы на него ни клали, даже двухкилограммовую гирю, а он все торчал. Помнишь?

– Помню.

– А знаешь, сколько я там простояла на этом самом краю ковра. Смотрела на плетение основы в том месте, где ковер протерся, и видела то пейзаж какой-нибудь, то человеческий профиль. Солнце грело мне ноги, а я ловила его отсветы на чулках, на стареньких, потрескавшихся туфлях. В двенадцать лет, в шестнадцать, даже в восемнадцать я, бывало, стою там, не двигаясь, минут десять и все думаю: «Не смей двигаться с места. Все хорошо, я счастлива». По-твоему, глупо?

– Да нет, что же тут глупого, детка.

– И даже наши стулья в столовой, уродливые стулья с перекладиной, помнишь?

– Вспоминаю о них с отвращением.

– А я вот их обожала, знала наперечет все их завитушки, помню даже, что по обе стороны спинки были шарики с какими-то пупочками, потом шли ложбинки, вроде как на колонне, а сиденья были обтянуты кожей, и на ней был орнамент в стиле Генриха Второго.

– А ты, случайно, не рехнулась, Анриетта?

– Я так и знала, что ты будешь смеяться. Ничего ты не понимаешь. Зря я с тобой заговорила.

– Слушай, Анриетта, я, напротив, очень хочу тебя понять. Но, согласись, не так-то легко представить себе, что в такой вот комнате, прелестно обставленной, среди красивой мебели ты тоскуешь о потертом ковре, о стульях, пригодных разве что для консьержки.

– В иные дни я эту комнату ненавижу.

– А я-то старалась ее получше обставить.

– Прости меня, Элиана, но, видишь ли, я просто не умею хорошо объяснить. Ты правильно говоришь, на улице Монж я счастливой не была. Это верно. Я смеялась, я всегда смеюсь, но я страдала от нашей бедности. Стыдилась ее. Стыдилась своей спальни, розового туалетного столика, железной кровати, даже ковра в столовой, но только изредка… когда приходили гости.

– И я тоже, господи боже мой! Особенно когда приходили гости…

– Так вот, а сейчас, сейчас, как бы получше сказать, чтобы ты поняла! Ну, словом, меня тянет к тем вещам, и я готова отделаться от всей этой прекрасной мебели, до того я их жалею.

– Бог знает что ты мелешь, девочка!

– Да нет, верно. Я больше не могу. Вот, например, здешние потолки…

– При чем здесь потолки?..

– Разве ты не заметила, какие они высокие?

– Самые обыкновенные.

– Нет, очень высокие, слишком высокие, чересчур высокие. До ужаса высокие. А мне нравятся, Элиана, низкие потолки, как в той нашей квартире.

– Но почему же, почему?

– Сама не знаю. Только мне кажется, что под низким потолком и люди и вещи на своем месте, на своем настоящем месте. Я выросла под низкими потолками, и, когда мне было шестнадцать, я влезала на стул и доставала рукой до потолка в столовой. В те времена я мечтала о том, как стану богатой.

Но Элиана слушала сестру уже в пол-уха. Долгие годы она видела в сестре только маленькую девочку. Всего несколько минут назад перед ней была взрослая женщина, а теперь Анриетта снова превратилась в девочку, лопочущую что-то глупенькое.

«Она совсем дитя, впрочем, и Филипп тоже, – думала она. – Какая нелепая была мысль соединить их. Однако казалось, она ему нравится. Могла ли я даже представить себе, что через год он от нее отдалится. У тебя просто нет нюха, дочь моя. Тебе следовало бы не тушеваться, а занять место этой малышки, которая вовсе и не хотела Филиппа, не сумела его удержать. Ничего, придет еще твой час. Что-нибудь да случится».

Она думала свою думу, покачивая головой с таким видом, будто слушает сестру, а сама смотрела на огонь, бросавший последние отблески. Прошло несколько минут, наступившая тишина прервала ход ее мысли; тут только она заметила, что Анриетта заснула.

***

А Анриетте снилось, будто лежит она в комнате с низким потолком. В спальне темно и свежо, а кровать ее стоит так, что видна открытая дверь и окно с хлопающей на ветру ставней. У стены из больших глиняных горшков торчат отростки лимонного дерева, и среди темных, почти черных листьев поблескивают плоды. В соседней комнате кто-то окунает в воду веник, потом стряхивает его на плитки пола с таким яростным шумом, что даже сотрясается воздух, и это похоже на чье-то шумное одышливое дыхание. А с улицы доносятся крики, смех, отдельные слова на каком-то иностранном языке. Ей чудится, будто во дворе раздаются чьи-то шаги, она приподнимается на локте, слегка раздвигает муслиновые занавески, которыми задрапирована кровать, но никого не видно.

Она снова откидывается на подушки, и ей снится, будто она ужасно счастливая. Около кровати стоит какой-то человек, лицо его желто-песочного цвета; время от времени он порывается уйти, тогда она хватает его за руку, и он отвечает улыбкой. Тут он становится на колени, и она чувствует на своем животе тяжесть головы, перекатывающейся из стороны в сторону. Вдруг она просыпается и видит, что в комнате с низким потолком нет никого, кроме нее. По-прежнему негромко стучит ставня, и по-прежнему открыта дверь, потому что у косяка поставили деревянное кресло. Она прислушивается. Ей кажется, будто кто-то вошел, но нет. Совсем стемнело. В соседней комнате сейчас тихо, и даже уличные шумы отошли, удалились. Она уже не счастлива, напротив, ей тревожно, ей слишком жарко. Резким движением она отдергивает муслиновые занавески, хочет крикнуть… и просыпается по-настоящему.

Заснула она, очевидно, уже давно и проспала все это время в кресле с поджатыми ногами, вероятно, Элиана усадила ее, прежде чем уйти к себе. Даже в том, что экран был аккуратно пододвинут к камину, чувствовалась предусмотрительная рука Элианы, но Анриетта ничуть не была ей благодарна за эти заботы. «А чек, – подумала она, с трудом разлепляя покрасневшие от сна веки, – куда она чек сунула?» Кончик чека торчал из-под подставки прелестной карселевской лампы, и она быстро схватила его. Одна часть ее существа еще не окончательно проснулась и тщетно стремилась снова погрузиться в сон, но пальцы уже держали кусочек бумаги, но глаза уже бегали по строчкам. Вновь жизнь, жизнь с своими неприятностями, со всеми своими цифрами, с жестокостью и алчностью, которые Анриетта знала за собой. Ей даже показалось, что во сне она гораздо лучше, чем на самом деле, и притязания у нее куда скромнее, а невзгоды и разочарования делают ее достойной сочувствия, но стоит ей проснуться, и она каким-то непонятным образом вновь превращается в ту эгоистичную, капризную дамочку, что, поджав губы, хмуро смотрит на себя, растрепанную, в зеркало.

Анриетта пожала плечами, снова пригляделась к своему отражению, отвела от зеркала сердитые глаза и зябко повела плечами. Стоит потухнуть камину, и сразу становится холодно. Однако, прежде чем лечь в постель, она решила написать Тиссерану, не столько для того, чтобы его успокоить, как для того, чтобы успокоить себя. Она уже начинала побаиваться этого человека и его все более и более настойчивых требований денег; и если он никогда не затрагивал таких вопросов при встрече, то отыгрывался в письмах, где с вульгарной многоречивостью выкладывал все то, чего не смел сказать в лицо. Ей вдруг вспомнилось, что недаром в их первую встречу, когда он пошел за ней, она приняла его за вора. Первое время тех денег, что она ежемесячно получала от мужа, вроде бы хватало на нужды любовника, но внезапно Тиссеран словно с цепи сорвался и требовал теперь огромных сумм, которые ей удавалось выманить у Филиппа с помощью Элианы. Анриетта подсела к секретеру и наспех нацарапала на листке бумаги:

«Дорогой Виктор, посылаю семь тысяч франков, которые я Вам обещала».

Дописав фразу, она в раздумье обвела заканчивавшую послание точку, обвела еще раз, и та превратилась в кляксу. На что ему, в самом деле, эти семь тысяч? Он как-то сказал ей, что лет пять назад крупно задолжал приятелю, а тот теперь грозится описать его имущество, Слова «описать имущество» подействовали на Анриетту как удар хлыста: они, эти слова, были из ее лексикона, по были настоящие слова, пугающие слова. Но теперь, вертя чек в пальцах, она уже не верила всей этой истории с долгами и с списыванием имущества. Просто Тиссеран над ней насмехается, да и Элиана, уж на что она человек добрый и мягкий, и та не верит. Анриетта взяла другой листок и одним махом написала:

«Дорогой Виктор, я в отчаянии, денег не достала, дела мужа сейчас далеко не в блестящем состоянии».

В эту минуту она ненавидела Виктора и, представив себе, каким ударом будет для него это письмо, даже не ощутила жалости. Пусть не считает ее девчонкой, которую ничего не стоит обвести вокруг пальца.

Анриетта снова взялась за перо:

«Поэтому считаю, что с Вашей стороны было бы более благоразумным в трудных обстоятельствах не рассчитывать впредь на мою помощь».

Впервые писала она ему в таком тоне, но Элиана, в конце концов, права: если любишь женщину, – не клянчишь у нее денег, какие бы у тебя ни были долги. Вдруг хлопоты об этих семи тысячах показались ей ужасно нелепыми, даже опрометчивыми. А откуда ей знать, не украл ли он эти семь тысяч в их банке? Перо выпало из ее пальцев. Как она раньше-то об этом не подумала? Ясно, похитил семь тысяч, потом испугался, что пропажу обнаружат, и клянчит деньги у любовницы, чтобы незаметно вложить их в кассу. Банальнейшая история о «не слишком щепетильном» чиновнике. Этим-то и объясняется его настойчивость и глупейшие угрозы покончить с собой. Теперь все ясно, а она-то чуть не попала в соучастницы жулика. Она схватила ручку, как хватают револьвер, и быстро настрочила:

«Мой муж (никогда еще она так часто в беседах с Тиссераном не употребляла слово «муж») собирается совершить путешествие по югу, и, разумеется, я поеду с ним. Поэтому не удивляйтесь, что в ближайшие недели нам с Вами видеться не придется».

Не сразу, а лишь после минутного раздумья ей пришло в голову, что она же первая будет страдать от их разрыва. Она встала, прошлась по комнате. Во-первых, откуда это она взяла, что он вор? Где доказательства? Просто у него долги, как и у всех на свете, а возможно, он скрывает от нее какой-нибудь порок, дорогостоящую страсть, к примеру, карты, но ведь он играть бросил; женщины? – чепуха, он бы давным-давно выдал себя хоть словом; она снова задумалась, и вдруг ее осенило: наркотики. Это предположение показалось ей наиболее подходящим, и она даже похвалила себя за догадливость. Чем же иным тогда объяснить эту мертвенную бледность лица, дикие боли в желудке, на которые он вечно жалуется, эту общую заброшенность? На память ей пришли все истории о курильщиках опиума, какие она только знала. Она не сразу поставила под письмом подпись, аккуратно и задумчиво выводя каждую букву, потом открыла окно и легла.

В темноте снова нахлынули мысли. Почему-то казалось, что без света труднее будет обманывать себя. Ей-то что за дело – вор Тиссеран или курильщик опиума! Она закрыла бы глаза на еще более отвратительные его слабости, лишь бы защитить свое счастье, лишь бы хоть раз в неделю, пробегая по темному дворику, пережить иллюзию бедности. Одного она хотела – очутиться в той обстановке, где ничем не стесняемое воображение услужливо приводило на память детство, ранние, самые счастливые годы жизни. Тут только она была по-настоящему на своем месте. Анриетта со вздохом перевернулась на другой бок; никогда ей не удавалось сразу заснуть на этой слишком мягкой кровати, и тело ее еще до сих пор хранило привычку к узкому, жесткому ложу.

Само собой разумеется, надо быть с Тиссераном потверже, пусть он не воображает, что ее так легко одурачить. Эта история с семью тысячами франков не лезет, что называется, ни в какие ворота. Задолжать семь тысяч может позволить себе только человек богатый. А бедняк, настоящий бедняк, да он помрет от ужаса, если должен всего какие-нибудь пятьсот франков. Ну, допустим, он задолжал в молочную, в булочную, но это же мелочь; верила она также, что ему надо еще внести квартирную плату несговорчивому хозяину дома, но семь тысяч… Десятки раз она слышала, что наркотики могут разорить любого.

Пробило два. Анриетта зажгла лампу у изголовья кровати и приподнялась. Допустим, она пошлет ему эту сумму (до крайности доводить его она не собиралась), заплатит он только за квартиру или растратит их? Плевать ей, в конце концов, и на опиум, и долги булочнику! Вдруг она вскочила с постели и бросилась к секретеру.

«Дорогой Виктор, – энергично вывела рука, – к огромному моему сожалению, я не сумела достать денег, о которых Вы меня просили. Однако в любом случае не тревожьтесь о квартирной плате. Завтра же я вручу Вашему хозяину конверт на Ваше имя».

Таким образом, как бы там ни огорчался Тиссеран, вопрос с квартирой был улажен. Раз угроза, нависшая над ее счастьем, устранена, можно с легкой душой подписать письмо, потушить свет. И спокойно заснуть.