Текст книги "Обломки"

Автор книги: Жюльен Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Он взял сына за руку и медленно поднялся на четвертый этаж. Вот уже целый месяц он боролся против желания застать ее здесь как-нибудь в воскресенье. Но по вялости отгонял эту мысль, которая поначалу показалась ему некрасивой; а главное, получится смехотворное положение – обманутый муж топчется на лестнице, а на третьем этаже жена его тем временем… Какой-то фарс, с ним, с Филиппом, в заглавной роли. Однако эта нелепая мысль возникала снова и снова, с каждым днем становилась все навязчивее. Как-то ночью ему приснился сон: приснился этот дом, хотя он видел его только с фасада. Во сне он карабкался по винтовой лестнице и остановился перед дверью, но войти не решался: противоречивые чувства терзали его душу – желание застать жену при выходе, нагнать на нее страху, сделаться хотя бы на минуту праведным судьей в собственных своих глазах, и в то же самое время он боялся. – А потом, – но это бывало только в снах, – необъяснимое наслаждение от того, что он здесь, совсем рядом.

Сегодня, конечно, никакого наслаждения он не испытывал, только любопытство, но любопытство не обычное, а сродни ярости. С помощью собственных воспоминаний он пытался вообразить себе страсть этого мужчины к своей жене. И тот бал, где он познакомился с Анриеттой, предстал перед ним щедро залитый светом люстр. Тогда на ней было палевое платье, а руки, грудь, шея – вся эта белоснежная нагота, казалось, вот-вот прорвет плотно облегающую ткань, на которой играли матовые блики. Она произвела на Филиппа такое ошеломляющее впечатление, что у него сразу пересохло в горле. Ослепленно прикрыв глаза, он все-таки успел оценить даже лучше, чем прикосновением ладони, поразительную нежность этой кожи и стоял, отупев от желания, а она смотрела на него спокойно и жестко. Все это он помнил до мелочей, но скорее не как быль, а как чей-то чужой рассказ, о чем-то случившемся не с ним, а с другим. Как он ни бился, он не мог узнать себя в этом влюбленном, очевидно, чуточку смешном юноше. Он вспоминал фразы, которые шептал, уткнувшись в колени Анриетты, и покраснел; он уже начал сомневаться, да говорил ли вообще те слова.

Вдруг ему захотелось смеяться, так громко, так звонко рассмеяться, чтобы Анриетта и тот, другой, услышали за дверью. Ну что из того, что женщина, к которой он уже давно не испытывает желания, ему неверна? Филиппу сообщили, что соперник его беден, плохо одет, ростом невысок, болезненный с виду. Филипп уже окончательно ничего не понимал; каждое утро он пристрастным взором разглядывал свое тело в трюмо и даже теперь гордо провел перчаткой по бедру: ослепли они все, что ли?

«Может быть, я сейчас и буду чуточку страдать», – подумал он. И, не выпуская ручонку сына, он стал подыматься по лестнице, словно надеялся найти на пятом этаже те страдания, которых не испытывал на четвертом.

Они остановились на площадке между четвертым и пятым этажом у маленького, забранного решеткой окошка, тускло освещавшего кусок лестницы. Смутный свет падал через грязное стекло на лицо Филиппа; он застыл, понурив голову, упираясь кончиком трости не в ту ступеньку, на которой стоял, а одной выше. Глубокий вздох Робера вывел его из задумчивости.

– Ты ничего не слышишь? – шепнул Филипп.

– Разное слышно… – в тон ему ответил мальчик и добавил, желая угодить отцу, хотя не понимал, почему это на взрослого человека нашел вдруг каприз лезть на пятый этаж. – Вообще-то интересно.

– А что ты слышишь?

– Люди разговаривают.

– Верно. Пойдем отсюда.

Они спустились на третий этаж. Чуть пригнувшись, Филипп посмотрел на дверь которая через полчаса распахнется и закроется, выпустив его жену. Значит, она здесь. Этот, в сущности, банальный факт вырос в его глазах до размеров некой мистерии, и он жалел, что не может спокойно все обдумать, именно здесь, из-за присутствия сына. Время от времени Робер поднимал на отца нежный восхищенный взгляд, но Филипп притворялся, что не замечает, чувствуя себя до смешного недостойным этого восхищения. Несколько минут протекли в полном молчании. «Страдаю я или нет?» – допытывался у себя Филипп. Ответ пришел не сразу.

– Увы, нет, – проговорил он вслух.

– Что ты сказал?

Голос Робера. Филипп вздрогнул всем телом.

– Я сказал: не торчать же нам тут до вечера. Идем. На бульваре наверняка есть кинематограф. Только ни слова тете…

Они прошли перед дверью Виктора Тиссерана. Филипп резко пожал плечами…

– … маме, разумеется, тоже, – добавил он.

Глава пятая

Итак, Робер поступил пансионером в известный коллеж в Пасси, где господа в сутанах взяли на себя заботу об этой юной душе. Первые два дня прошли особенно мучительно, и Филипп уже сожалел о своем решении. Всякий раз он, входя в кабинет, чуть ли не со слезами умиления и горечи вспоминал те времена, когда мальчик прятался за дверью, чтобы его напугать. Все это, казалось, происходило уже давным-давно. А теперь он не знал, как убить послеобеденные часы. Без сына кинематограф потерял для него всякую прелесть. Во всех музеях они уже успели побывать, а друзья порядком надоели; ничто не было способно его развлечь. Он охотно заваливался бы после обеда спать, да боялся потолстеть. Конечно, оставался еще один выход – поболтать с Элианой, но ему казалось, что она его избегает; может быть, сердится, что за последние месяцы отдалился от нее. Может, ждет, чтобы он попросил прощения? Филипп и на это бы пошел, только бы не видеть ее хмурого лица, пустого взгляда.

Элиана изменилась. За обедом молчала, и не потому, что злилась или раздражалась, нет, просто постоянная грусть отсекала, если можно так выразиться, эту душу от повседневной жизни. По одной из самых странных прихотей человеческого сердца она подчас так много думала о Филиппе, что даже голос самого Филиппа не всегда отвлекал ее от мыслей, и она почти не слушала, что он говорит. Сидела рядом с ним, а была одна…

Как-то вечером она заглянула к сестре, когда та уже легла, и присела к ней на кровать. После первых незначительных фраз Элиана, сделав над собой усилие, проговорила:

– А как бы ты поступила на моем месте?

– На каком твоем месте?

– Ну, если бы ты была влюблена в Филиппа, а он был бы моим мужем?

– Не могу даже представить себе, что в Филиппа можно влюбиться.

Элиана покачала головой. До чего же нелепая затея просить совета у Анриетты, и она уже пожалела, что завела такой разговор. Ясно, сестра ее боится, перестала ее понимать с того дня, когда Элиана призналась ей, что любит Филиппа. Наступило долгое молчание, и старшая сестра смогла обдумать совершенный ею неловкий шаг; она не смела поднять на сестру глаза и видела только ее руки, скрещенные на желтом стеганом атласном одеяле. Она понимала, что молчание сестры гонит ее прочь из спальни, да и самой хотелось уйти отсюда, но что-то властно не только удержало ее здесь, но и подсказало новый идиотский вопрос:

– А ты попытайся. Что бы ты сделала на моем месте?

Подняв голову, она старалась прочесть ответ в глазах Анриетты, но на нее глядели по-детски испуганные глаза, заранее испуганные собственными словами:

– Элиана, дорогая… мне кажется, на твоем месте, поскольку речь идет о Филиппе, а я-то его знаю, ты пойми…

Элиана протянула руку, хотела было улыбнуться, но лицо сестры по-прежнему выражало тревогу. Чего она боится? Что она углядела? Может быть, и впрямь на лице Элианы промелькнул отсвет тайных, самой до конца не разгаданных, мыслей? Столь велика была боязнь выдать себя, что она, не в силах сдержаться, схватила сестру за руку, яростно стиснула ей пальцы.

– Говори, – приказала она.

Но, заметив удивленное лицо Анриетты, выпустила эту руку и пробормотала:

– Прости меня, девочка, но, если бы ты так мучилась, как я, ты бы поняла…

И в приливе печали, боясь, что сестра увидит слезы, навертывавшиеся ей на глаза, увидит подурневшее от слез лицо, она припала к постели, упершись лбом в бок сестры, чувствуя грудью ее маленькие круглые коленки. Теплота этого тела проступала даже сквозь одеяло, и в этом тепле она черпала странное утешение, будто от этого прикосновения вновь возвращалась к ней юность. Все, что лукаво, все, что нечисто, все, что враждебно счастью, гнездится в душе человека, но само тело его – хорошее, оно простое, и впервые, может быть, этим вечером она поняла, сколь невинна человеческая плоть. Здесь ей было уютно, здесь бы она заснула. А над ее головой тоненький голосок Анриетты выговаривал слова, которые Элиана старалась не слышать:

– На твоем месте я бы сделала все, лишь бы не думать о Филиппе.

***

Не думать о Филиппе. Когда на следующий вечер она увидела его сидевшего на кушетке с газетой в руке, он показался ей достойным презрения, именно достойным презрения за то, что она страдает по его вине, а он, зная ее любовь, равнодушным оком следит, как она старится с каждым годом, как изводится, и изводится зря, лишь бы понравиться ему. И в то же время инстинкт, оказавшийся сильнее разума, подсказал ей милые слова, и она произнесла их с бездушной покорностью машины:

– Я и не заметила, что у тебя новый галстук. Он тебе ужасно идет.

К чему эта лесть? Как раз такие вот никчемные фразы и приводят к тому, что Филипп вертит ею, как хочет; будь она менее покорной, не такой рабыней, возможно, он относился бы к ней с уважением.

Филипп поднял голову. Уже давно Элиана не говорила с ним таким тоном – прежним своим тоном, – и от удивления он даже промолчал. Впрочем, нынче вечером он думал совсем о другом и никак уж не об их с Элианой отношениях.

– Галстук? – повторил он, опуская газету на колени.

– Ну да, – ответила Элиана, чувствуя, как ее охватывает ярость. – Цвет лица у тебя матовый, а при этом галстуке он кажется ярче.

– По-твоему у меня плохой вид?

– Вовсе вид у тебя не плохой. Я просто сказала, что у тебя смуглый тон кожи, но без румянца.

Филипп озадаченно уставился на нее, но, так как Элиана отвернулась, снова взялся за газету. Он уже раз десять пытался прочесть начало политической статьи, но никак не мог вникнуть в ее смысл; глаза его сами собой вновь отыскивали колонку, посвященную происшествиям.

А Элиана тем временем, открыв дверцу книжного шкафа, любовалась отраженным в стекле профилем зятя и не без тревоги заметила – за последнее время у него что-то слишком округлился подбородок; уж не толстеет ли он? Но, возможно, это просто кажется из-за поворота головы. Держа в руках развернутый газетный лист, он читал что-то в самом низу страницы. Биржа? Нет, финансовый бюллетень печатается на верхней части листа, да и биржей Филипп, как известно, не интересуется. Должно быть, театральную афишу. Смотрит, когда начало спектаклей. Значит, уйдет, оставит ее одну. Она осторожно прикрыла дверцу шкафа, подошла к нему, но он так увлекся чтением, что не расслышал обращенного к нему вопроса.

– Что это ты читаешь? – спросила она наконец спокойно.

Газета тут же полетела в сторону.

– Объявления, – расхохотался он.

Как смеет он так нагло врать? Элиана даже вспыхнула от злости и опустила глаза.

– Объявления! – повторила она, садясь в кресло. – Тебе, должно быть, по-настоящему скучно, раз ты уж за объявления взялся.

Желая сыграть свою роль как можно естественнее, она сделала вид, что зевает, и протянула к газете руку.

– Разреши взглянуть.

Укрывшись за бумажным заслоном, она пыталась найти то, что могло привлечь внимание Филиппа среди этого нагромождения маленьких черненьких букв. В углу страницы в самом деле было объявление, но кто же в течение пяти минут будет изучать наименование марки сигар. Три набранные курсивом заметки вдруг привлекли ее внимание. О происшествиях сообщалось с вызывающей досаду краткостью, и каждая заметка заканчивалась: «в морг» или же «в больницу Ларибуазьер».

Филипп поднялся, пересек гостиную и, подойдя к зеркалу, уставился на свое отражение.

«Роковая случайность», – прочла Элиана. «В Онэй-су-Буа г-н Гонселен, земледелец, серьезно ранил…» Не то…

– А ты не находишь, что он слишком яркий? – спросил Филипп.

– О чем ты?

– Я спрашиваю, ты не находишь, что галстук слишком яркий?

– Да нет, он прелестный, очень, очень хорош, вообще, у тебя превосходный вкус.

«Облава. В XVIII округе была проведена облава. Допрошено пятьдесят человек». Странно, но Элиана была почему-то уверена, что и не эта заметка тоже. Филипп расхаживал по комнате; уголком глаза она заметила; что он с каким-то ожесточением грызет ноготь, и брезгливо передернула плечами.

«Вниз по течению. У моста Сен-Клу обнаружено тело женщины в возрасте примерно пятидесяти лет. Очевидно, труп находился в воде в течение нескольких месяцев. Тело отправлено в судебно-медицинский институт». Какой ужас!

Она перечла заметку и сердито сложила газету, хранившую тайну Филиппа; и тут она заметила, что зять следит за каждым ее движением в трюмо, висевшем над камином. Ее вдруг охватила необъяснимая тревога. Филипп нагнулся к ее отражению в зеркале, впился в него незнакомым ей пронзительным взглядом. Вдруг он быстро обернулся и, опершись локтем о мраморную доску, светским жестом салонного завсегдатая сплел пальцы.

– Уже прочла? – спросил он.

Боясь, что ее выдаст звук голоса, Элиана молча кивнула. «Он меня ненавидит, – пронеслось у нее в голове. – И я это всегда знала». Сердце ее забилось.

– Ничего интересного, – продолжал Филипп, подавляя зевок. – Верно? Такое чувство, будто тебя обокрали.

Почему он так говорит? Только что молчал, а теперь хочет во что бы то ни стало «завести разговор».

– Ты прав, – подтвердила Элиана, не поднимая глаз. Со своего места ей видны были ноги Филиппа, синие брюки, черные туфли, а позади этих ног оранжевое пламя в камине, дрожавшее над толстыми поленьями.

Филипп продолжал; голос звучал равнодушно и учтиво, с характерными, давно знакомыми Элиане нерешительными придыханиями; даже наедине с ней он не мог полностью отделаться от вечной застенчивости и порой мучительно подыскивал самые, казалось бы, простые слова.

– Иной раз я себя вот о чем спрашиваю, – что первым делом читают в газете. Для многих и многих политические новости представляют куда меньше интереса, чем, скажем, заметка о краже со взломом или репортаж о смертной казни.

Элиана не шевельнулась.

– Ты уверен? – только спросила она.

– О, конечно, – продолжал голос, – я не хочу обобщать, и я лично ненавижу все газеты, но имеются страстные любители отдела происшествий, так же как и любители сводок погоды. Да, да, известная категория читателей начинает прямо с прогнозов погоды, а другие… Об этом-то я и думал сегодня вечером, когда прочел те заметочки в три строчки… И постарался представить себе, в чем же их притягательная сила для…

– Для кого?

– Для людей, которых, казалось бы, это ни в коей степени не должно затрагивать. Возможно, все дело тут в их предельном лаконизме; сказано так мало, что поневоле чувствуешь себя заинтригованным.

Элиана сомнительно пожала плечами и не ответила, а Филипп продолжал:

– К примеру, тебе рассказывают, что господин X по неосмотрительности убил сына. Чистил ружье, в полной уверенности, что оно не заряжено. Раздается выстрел. Почему-то всегда раздается выстрел. Пуля попадает сыну в глаз…

Элиана, не выдержав, подняла голову:

– Почему в глаз? В газете этого не написано.

– Не написано потому, что места не хватило или просто сочли, что не такая уж это интересная подробность, а раз мне не сообщают подробностей, я волей-неволей должен их сам выдумывать.

– Да почему же?

– Не знаю. По-моему, это вполне естественно.

Элиана увидела, что Филипп вдруг густо покраснел, хотя мужественно старался выдержать ее взгляд. Она поспешила отвести глаза и достала из корзиночки рукоделие.

– Ты совершенно прав, – проговорила она. – Только я над этим как-то никогда не задумывалась.

– А вот, если угодно, другой пример. Прочла ты заметку всего в три строчки об этой женщине?

Элиана усердно продевала нитку в иголку.

– О какой женщине? – рассеянно спросила она, поглощенная своим занятием.

– Не прочла? О женщине у моста Сен-Клу.

– Ах, об утопленнице? Прочла.

Он подошел, сел рядом на кушетку; снование иголки действовало успокаивающе.

– Так вот, – продолжал он, – ничего я не знаю об этой женщине, а разве не интересно было бы узнать, кто она такая?

– Что за странная мысль!

– Вовсе нет. За этими скупыми строчками скрывается драма. В Сену без причины не бросаются.

– А может, она случайно упала.

– А кто знает, может, ее столкнули.

– И это возможно.

– Вот видишь. И потом, откуда она? Где все это произошло? Выше Парижа? В самом Париже. Раз тело пробыло в воде так долго, значит, его задержали травы, водоросли. А в Париже их нет. Вот в Гренеле, в Бийанкуре есть, я сам видел.

Слова Филиппа прозвучали как-то удивительно холодно, что неприятно поразило Элиану. Она попыталась было прервать его, но промолчала. Ей почему-то казалось, будто говорит он так, словно один в комнате, не для нее говорит, а для самого себя. Она покосилась на этот невозмутимый профиль, на этот огромный синий глаз, и ей почудилось, будто этот глаз приглядывается к пейзажу, который описывает голос.

– В Бийанкуре дорога от Сены отделена только откосом, и полоска берега очень узкая, только лишь кое-где расширяется. Я не раз добирался туда, шел, и довольно далеко шел, прямо по берегу. Там стоят пустые баржи на приколе, целыми неделями стоят все на том же самом месте, никто их даже не отвяжет никогда…

Он представил себе странный и мрачный путь, которым несло жалкие человеческие останки, вот дорогу им преградил корпус баржи, потом течение донесло их до выступа набережной, и снова остановка, а может, просто закоченелые руки запутались в водорослях.

– Поэтому-то вполне допустимо, что тело женщины, утонувшей в Париже в октябре, будет обнаружено у Сен-Клу через четыре месяца.

– Да нет, Филипп. Это маловероятно.

Он живо обернулся к ней, как внезапно разбуженный человек; глаза его вспыхнули.

– Ты считаешь, что это маловероятно? – Он с облегчением вздохнул полной грудью. – Я тоже. Значит, выдумал.

Он сидел так близко от Элианы, что плечи их соприкасались. Она была нужна ему, нужны были эти слова утешения, произнесенные не допускающим сомнения тоном, и он подавил желание рассказать ей все, чтобы сбросить с плеч то неприятное воспоминание. Страх, последний страх приказывал ему молчать. Как взглянет на эту историю Элиана? Он уже не мог обходиться без этой безмолвной любви, хотя сам ничуть не был влюблен в Элиану. Он вытянул руки вдоль спинки дивана, откинул голову, скрестил ноги.

– Да, – пробормотал он, глядя в потолок, – Выдумал. Представил себе эту женщину на берегу реки. Ну, скажем, она идет по Токийской набережной. С ней мужчина, рабочий, он на нее орет, угрожает ей, пинает; и он пьяный. А она испугалась, молчит, она хромая; вроде пытается от него убежать, ясно, боится, как бы он ее не ударил, не столкнул в воду.

Элиана отложила работу и взглянула на Филиппа. Сейчас она просто ненавидела его, не той бессознательной ненавистью, какая рождается столь же внезапно, как и любовь, а ненавистью обдуманной, головной. Ей было мерзко хладнокровие, с которым он вел свой идиотский рассказ; вел с великолепным спокойствием, цепляя подробность за подробностью, словно говорил о посещении музея. Да и вообще в этих рассуждениях о теле утопленницы было что-то страшное. Неужели ему приятно разглагольствовать о таком трагическом происшествии?

– Темнеет. Сам не знаю, но мне почему-то кажется, что дело это было в октябре… На набережных ни души, дует ветер, фонари уже зажжены. Который мог быть час? Очевидно, около семи.

Семь часов, Токийская набережная. Сколько же раз Филипп рассказывал ей о своих прогулках по Токийской набережной, уже под вечер, после заседания совета? Значит, и эту историю он лепит из собственных воспоминаний. Да, воображение небогатое! Однако, как ни была ей противна эта история, она невольно заинтересовалась: глазами Филиппа она видела темную реку, катящую черные воды, цепочку огней в порту, кучи песка, выщербленную мостовую, о камни которой спотыкалась хромоножка. И так же невольно она следила за движением этих мясистых губ, восхищалась округлостью гладкой смуглой щеки, в которую она сейчас вопьется поцелуем.

– Ни души на набережной, – продолжал Филипп, – и на всем берегу Сены только эта чета рабочих, они ссорятся. – Филипп охотно описывал их, только воздерживался пока упоминать «другого», элегантного господина, свидетеля их размолвки. – О, конечно, время от времени проезжала машина, но только очень быстро, да разве из машины услышишь… А ведь…

Из вежливости Филипп убрал руки, засунул их в карманы. Элиана услышала, как он бренчит связкой ключей.

– … а ведь предположим, там случайно мог оказаться какой-нибудь человек… Ну, скажем, шел домой обедать. И их услышал. Что он, по-твоему, сделал?

– Откуда же я знаю?

– Вот видишь! Он тоже растерялся. Следил за ними, с набережной. Тут дело осложнилось. Рабочий замахнулся на жену, она побежала, тот господин пошел за ними на известном расстоянии.

Какой еще господин? Он-то здесь при чем? Элиана уже окончательно ничего не понимала.

– Он решил позвать полицейского, но, как всегда, полицейского поблизости не оказалось. А те мужчина и женщина дошли до виадука Пасси, нырнули под арку… А потом… а потом исчезли. Свидетель этой сцены подошел с запозданием, преступление уже совершилось, и убийца скрылся.

– Но раз та женщина хромая, не могла же она идти быстрее, чем тот, на набережной. Он бы ее нагнал.

Филипп покраснел и деланно рассмеялся, однако на свояченицу глаз поднять не решился. Если у него не хватает духу рассказать все, как было на самом деле, так к чему же вообще затевать весь этот разговор.

– Давай попробуем, – с усилием выговорил он, – давай попробуем представить себе, что тот господин догнал бы этих двоих. Ну, скажем, женщина его заметила и позвала на помощь…

– Допустим. И что же дальше?

– Значит, так… Он совсем уже собрался спуститься, прийти на помощь той бедняжке… И вдруг что-то в нем перевернулось… ну да, он оробел.

Филипп снова деланно рассмеялся, не повернув головы в сторону Элианы.

– Ну да, оробел, испугался того рабочего, словом, мужа…

– Но, Филипп, это же немыслимо, чтобы тот человек… это было бы слишком… слишком…

Она запнулась. В мгновенном озарении, глядя на это повернутое к ней в профиль, побагровевшее от стыда лицо, она поняла все. Ее словно пришибло, она не смогла вымолвить ни слова; каким бы слабым человеком ни считала она Филиппа, она, даже вопреки очевидности, приписывала ему хотя бы долю той физической отваги, которая дается всем людям, и сейчас чувствовала себя униженной, – как могла она так долго трепетать перед ним. На нее налетел внезапный порыв гнева.

– О чем ты думаешь? – ласково спросил Филипп, обеспокоенный затянувшимся молчанием.

– О твоей истории. А какой из себя был тот человек, ну рабочий? Ты ничего про него не сказал.

– Невысокий, плохо одетый.

Сейчас дошла очередь то того «господина»; Филипп подробно описывал его, но Элиана уже не слушала. Перед глазами проходили все те пустые годы, когда она влеклась по следу этого человека, так и не догнав его, и сердце ее сжала бешеная злоба. С вечера до утра, все ночи напролет по щекам ее катились слезы, но теперь источник их иссяк и нынче ночью она уже не заплачет. Она схватила металлический разрезательный нож, лежавший рядом на низеньком столике, судорожно сжала его рукоятку в пальцах; казалось, будто не только ладонь, но и все тело освежило это прикосновение. Кровь жужжала в ушах, и порой какая-то дымка заслоняла от нее Филиппа. Однако, как ни велика была ее ярость, даже в этой ярости был, так сказать, свой оазис спокойствия, куда она и постаралась укрыться. Она видела себя; вот она сидит на диване рядом с этим человеком, совсем рядом сидит, так что до нее доходит, ее касается его тепло, его запах. Он бренчит в кармане связкой ключей, вытянул скрещенные ноги, она ничего не упускает, все видит, даже складку на брюках и зубчатую тень на лбу от абажура; в то же время ее неудержимо толкает к нему, а пальцы вертят и вертят разрезательный нож.

Словно затем, чтобы позвать Филиппа, она властным и громким голосом произнесла его имя, хотя он сидел совсем рядом. Он даже не успел докончить фразы:

– Чего тебе?

Не спеша он поднял глаза на Элиану и застыл, на этот раз сам не в силах отвести взгляд; страх нарастал в глубине зрачков, затопил все лицо, так грозовая туча заполняет все небо. Он хотел было вытащить из карманов руки, но Элиана движением свободной руки пригвоздила его к месту, и он забился в угол дивана, сидел не двигаясь, опираясь затылком о спинку. Губы шевелились, он пытался повторить свой вопрос, но не мог. Элиана нагнулась над ним.

– Это ты, тот человек?

Филипп не ответил.

– Отвечай! – крикнула она. – Это ты, ты, я знаю.

Это прекрасное лицо, все в каплях пота, завораживало ее – теперь она могла бы утолить свой голод, но ей хотелось продлить победу.

– Ты струсил, Филипп.

Она подняла руку, показала нож, отбросила его в сторону и вдруг с алчностью хищника припала к этим губам, не обратив внимания, что на ее безжалостный укус побежденный ответил стоном боли.

***

Теперь она снова сидела у себя в спальне в ногах постели. Света она не зажгла, боясь встретить в зеркале собственное отражение, и все проводила ладонями в темноте по горящим щекам. Время от времени лучи электрической рекламы проникали в щелку между занавесками, рассекали желтой полосой мрак и пробегали по неподвижному телу женщины. Тогда Элиана невольно вздрагивала. Лицо ее, застывшее от усталости наслаждения, не выражало радости. Спутанные волосы падали на лоб. Так сидела она несколько минут бледная, словно прибитая, отупевшая, сидела, как преступница.

Потом вокруг нее сомкнулся мрак.