Текст книги "Обломки"

Автор книги: Жюльен Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– А как Анриетта?

– Должно быть, хорошо. Ты же знаешь, мы теперь совсем не видимся.

Элиана невольно вздрогнула. И верно ведь, теперь они не видятся. Чего ради вступать в брак, если никогда не видеться? Сколько счастья потеряно, сколько его растрачено впустую! Она так углубилась в свои мысли, что почти не слушала Филиппа, продолжавшего ровным голосом:

– Впрочем, ты сама ее позавчера видела. А сегодня она не завтракала. По-моему, у нее болит голова.

С уважительной медленностью он стянул светло-серые перчатки и обвел любопытным взглядом лиловые обои – сырость проступала на них разводами в виде коричневых папоротников. Два выкрашенных в белое кресла стояли наискосок по обе стороны камина. Филипп наметил одно, критически осмотрел кретоновую обивку и не без колебания сел.

– Хорошо тебе здесь?

– Неплохо, Филипп.

Гораздо проще было болтать о разных пустяках, тем более раз сам он этого хочет.

– Неплохо, – повторила она. – Пансион держит одна американка, вернее, она из Южной Америки, очень милая, очень любезная особа.

– Это она мне дверь открыла? Вот такие черные глаза и нос длинный-длинный, да?

– Она.

– Увидела меня и застыла, стоит с открытым ртом, Я чуть, в лицо ей не расхохотался.

– А?

– Что ты так смотришь? Может, у меня ботинки грязные.

– Ну что ты! Ты ведь у нас такой аккуратный.

– А что скажешь о моем новом пальто? В талии не обужено, а?

– Ты что, смеешься! При такой фигуре, как у тебя, просто грешно носить мешок какой-то.

Филипп поднялся и сделал вид, что не расслышал комплимента; произнесенного виноватым тоном. После короткого колебания он начал с видом человека, решившегося на все.

– Элиана, – проговорил он, встав во весь рост перед свояченицей, – я хочу задать тебе один вопрос, очень серьезный вопрос. Можешь ответить мне совершенно искренне?

Она стиснула руки и, хотя сердце учащенно забилось, постаралась придать себе спокойный вид.

– Искренне? Разумеется, Филипп. А в чем, в сущности, дело?

Он отступил на несколько шагов, впился в нее взглядом гипнотизера.

– Слушай, когда я тебе задам вопрос, отвечай сразу же, не думая.

– Пожалуйста. Если только это в моих силах. Надеюсь, ничего страшного нет?

– Страшного нет. Но дело очень, очень важное.

– Говори, говори скорее, Филипп. Ты меня просто пугаешь.

– Элиана, я потолстел, да?

От изумления она даже рот раскрыла, но не смогла произнести ни слова.

– Вот видишь, – печально проговорил Филипп, – ты не можешь ответить сразу. Значит, я действительно потолстел. Этого-то я и боялся, этого-то и ждал…

– Да нет же, – пробормотала она.

– Нет, нет, не успокаивай меня, пожалуйста. Самые чувствительные весы не могли мне столько сказать, как кто твое замешательство. Конечно, не то чтобы я каждый день прибавлял в весе, но в общем-то процесс неумолимый.

– Уверяю тебя…

Он протянул к ней руку, разочарованно улыбнувшись.

– Нет, нет, ты, Элиана, слишком добра, ты скрываешь правду, чтобы не причинить мне боли, но взгляд у тебя достаточно красноречивый. Вот сейчас я шел сюда и заглянул в гомеопатическую аптеку, куда я иногда захожу. Там есть весы, первоклассные. И я взвесился.

Для вящего эффекта он выдержал паузу.

– И что? – спросила она как во сне.

– Семьдесят три кило четыреста. Нет, нет, но ты только пойми, я… я толстею… слишком это несправедливо. Почти ничего не ем, за едой ничего не пью, утром и вечером специальная гимнастика… Да что это с тобой?

– Ничего…

У нее кружилась голова. Ей чудилось, будто она воочию видит все эти гимнастические упражнения, видит смуглое тело Филиппа, распростертое на шерстяном берберском ковре. Но особенно ее мучило то, что вот уже в течение нескольких месяцев она никак не могла отогнать вполне определенной картины и чувствовала, что становится даже смешной. «Но почему бы и нет?» – надрывался в крике какой-то голос в глубине души. Она отдавалась на волю этих дремотных грез, а потом, внезапно увидев свое отражение в стекле витрины, где-нибудь на углу улицы, в ужасе отступала, спохватывалась, убегала. И сейчас при мысли, что Филипп догадается, что с ней происходит, кровь бросилась ей в лицо.

– Может, приляжешь на кушетку, – предложил он, даже не пошевелившись.

– Да нет. Зачем? Я себя хорошо чувствую.

Ей показалось, что кто-то другой произнес за нее эту фразу.

– Ты вся красная, – продолжал Филипп, – взгляни-ка на себя в зеркало.

Его слова прозвучали как оскорбление; она махнула рукой, махнула ничего не выражающим жестом.

– Ну и хорошо, – успокоился Филипп и снова забубнил, опершись локтем о край камина, – двадцать раз, не сгибая колен, касаюсь пола пальцами, ложусь на спину и подымаюсь со скрещенными на груди руками тоже двадцать раз. Думаешь, весело? Да это еще не все.

– Не все?

– Нет, не все. Вроде бы гребу, кошу, сажусь на пятки и подымаюсь без помощи рук, труднейшее и скучней шее упражнение.

Неизвестно почему ему хотелось рассказывать, рассказывать все до конца. Возможно, дома он так не разболтался бы, но в этой маленькой гостиной, где взгляд не наталкивался на знакомые предметы, слова звучали как-то по-новому, странно притягательно, и страх перед надвигающейся старостью, так мучивший его всего какие-нибудь десять минут назад, уступал место непонятному ощущению внутреннего комфорта. Он принял наиболее эффектную позу – уперся спиной в камин, скрестил ноги.

– Самое-то любопытное, – продолжал он, – что я не знаю, откуда ждать беды. Если жир распределится ровным слоем но всему телу, тогда я могу еще лет пять ничего не бояться. Мускулы все вроде в порядке, и я слежу, чтобы ни одни не сдал.

Он с гордостью хлопнул себя по животу.

Свет небольшой люстры, свисавшей с потолка, с силой бил в лицо Элианы, подчеркивая морщины, казавшиеся шрамами. Элиана покачала головой.

– Тогда чего ж ты беспокоишься? – спросила она.

Филипп не расслышал и продолжал все тем же спокойным тоном:

– Ты и представить себе не можешь, как тщательно и как придирчиво я осматриваю себя каждое утро.

– А?

– Да, и, как ты догадываешься, в костюме Адама.

Он стыдливо потупился. Элиана побледнела.

– Иначе трудно было бы определить, – пояснил он, смущенно хихикнув. – Одежда обманчива. В конце концов, может, это вовсе портной виноват, что я кажусь толще.

Его снова охватил страх.

– Ну, Элиана, скажи мне правду.

– Да ничуть ты не потолстел, – выдохнула она.

Однако за две недели я прибавил двести граммов.

– Двести граммов за две недели, – повторила она.

И вдруг расхохоталась. Филипп уставился на Элиану с суровым видом; она было испугалась, но не могла принудить себя замолчать, смех был сильнее ее воли, как тогда слезы; и она хохотала, прижимая к губам ладони, покачиваясь всем телом. На какую-то долю секунды этот человек предстал перед ней в облике персонажа комедии, страдающим от своих грошовых горестей, в то время как на глазах у него гибнет чужая жизнь; но даже когда краткая вспышка веселья угасла под этим неприязненным взглядом, она все еще продолжала корчиться от смеха так, словно ее душат, словно ей недостает воздуха. Борясь сама с собой, она прикладывала ладони то к груди, то ко лбу, то к вискам, а к беспокойно бегающим глазам подступали слезы. Кончилось тем, что, упав в угол кушетки, она разразилась рыданьями.

– Сама не знаю, что со мной делается, – пробормотала она. – Мне нехорошо… вот уже годы… годы, как я стала такой.

– Успокойся, – посоветовал он ледяным голосом и скрестил на груди руки.

– Должно быть, я кажусь тебе просто смешной…

Элиана приподнялась, но закрыла лицо ладонями, чтобы Филипп ее не видел.

– Если бы ты только знал… – шепнула она.

И действительно, она казалась ему смешной, он уже раскаивался, зачем, поддавшись порыву великодушия, явился сюда. Подобное выражение горя представлялось ему чем-то непристойным, даже постыдным.

– Потуши свет, – попросила она, не отнимая рук от лица.

– Потушить?

Вопрос этот был задан таким издевательским тоном, что Элиана взорвалась.

– Да, потушить, – приказала она. И тряхнула головой.

Филипп повиновался.

– Филипп, – проговорила она, когда гостиная погрузилась в темноту, – все кончено.

Голос ее звучал твердо. Она поднялась, сжала руки, как бы собираясь с силами.

– Все кончено, – повторила она. – Не хочу больше тебя видеть. Я сейчас выйду в эту дверь рядом с кушеткой. Ты никогда меня больше не увидишь. Прощай.

С минуту она ждала, но Филипп молчал. Тогда в душе старой девы поднялась слепая ненависть. С губ готовы были сорваться самые жестокие слова, и она чуть не уступила искушению произнести их вслух, но какой-то мощный инстинкт посоветовал ей хранить молчание. Дыхание постепенно стало ровнее, сердцебиение улеглось. Счастье еще, что она при свете не встретила презрительного взгляда Филиппа… Она нащупала пальцем косяк двери. Потом нажала на ручку и выскользнула прочь.

***

Все следующее утро Элиана прогуливалась по самым оживленным улицам Пасси в надежде, что городские шумы оглушат ее и прогонят навязчивую мысль о Филиппе. Но то и дело надо было сходить на мостовую, так как по тротуару двигались косяком домашние хозяйки, и в конце концов Элиана, потеряв терпение, направилась в более спокойный район Трокадеро. Случай привел ее на маленькое кладбище, прилепившееся сбоку площади. С полчаса бродила она по узеньким аллейкам, читала надписи на могильных плитах с тем особым вниманием человека, который пристально глядит на предмет, а думает о своем. Дойдя до кипарисов, росших вдоль кладбищенской ограды, она повернула обратно, чувствуя себя поспокойнее, но все еще поглощенная своим горем, как монашенка, поглощенная молитвой.

Вернувшись в «Каштановую рощу», она пообедала и сама подивилась тому, что делает нужные движения. Итак, она осталась жить после того, что сказал ей Филипп. Что же тогда требуется, чтобы ее убить? Раза два-три мадемуазель де Морозо обращалась к ней с вопросами, но Элиана, не в силах произнести ни слова, только улыбалась в ответ. Встав из-за стола, она подвинула кресло поближе к переносной печурке, которой обогревалась столовая, и согласилась выпить чашку липовой настойки, собственноручно поднесенной ей дочерью Бразилии. Эти заботы тронули ее. Она с трудом оторвалась мыслью от Филиппа и взглянула на мадемуазель Морозо.

– Не знаю, как вас и благодарить, – пробормотала она.

Хозяйка пансиона кинула на нее серьезный взгляд.

– Главное, сохраняйте спокойствие, – помолчав, проговорила она. И добавила как бы в сторону: – Самое большое горе в конце концов проходит, если человек сохраняет спокойствие.

– Вы так думаете, мадемуазель?

– Волнения только усиливают боль.

Воцарившееся молчание послужило комментарием к этим словам. Неподвижно сидя в кресле напротив друг друга, обе женщины вслушивались в ровное гудение огня за квадратиками слюды. Почти всю комнату занимал обеденный стол, за которым легко могло разместиться с дюжину персон, сейчас покрыт был только один его конец, и то не скатертью, а салфеткой с ярко-синими цветами. Высота потолков, длинный, непокрытый стол, тусклый декабрьский свет, просачивавшийся в незавершенные окна, превращали столовую в самое унылое, самое заброшенное место на всей земле. Элиана кинула взгляд на свою тарелку, где кожица апельсина лежала завитушкой, похожей на прописную букву «П».

– Может, кофе выпьете? – предложила мадемуазель де Морозо.

Элиане кофе не хотелось, но даже самое банальное участие трогало ее до слез в эти два печальные дня.

– Почему вы говорили о горе? – спросила она после долгого молчания. – Откуда вы знаете, что у меня неприятности?

– А вспомните-ка, позавчера, выходя из гостиной, после того как ваш гость ушел, вы меня толкнули…

– Толкнула? Вас?.. Не помню. Очевидно, я просто этого не заметила.

– Так я и решила. Я сразу поняла, увидев вас, что что-то случилось…

– Случилось… – повторила Элиана. – Да, случилось.

Она повернулась к окну и уставилась на низенькие черные деревца, их стволы лаково блестели под дождем.

– А что вам сказал тот господин, когда вы ему открыли? – вдруг спросила она, не отводя глаз от окна.

– Сказал, что хочет вас видеть.

– А точнее он не выразился? Не припомните?

Эти ничего не значащие слова, обращенные не к ней, Элиане, а к другой, показались ей желанными, как были для нее желанны все мгновения жизни Филиппа, все его мысли, даже самые ничтожные.

– Точнее не припомню. По-моему, он сказал: «Я хотел бы поговорить с мадам…»

– С мадемуазель, – поправила Элиана, потом резко повернулась к хозяйке пансиона и вперила в нее до странности пристальный взгляд. – Впрочем, вы правы, – продолжала она каким-то не своим голосом, – он действительно сказал «мадам», «Я хотел бы поговорить с мадам Клери».

Она поднялась с кресла.

– Я и есть мадам Клери, понятно? А этот господин мой муж.

– Ну конечно же. Да что с вами такое? Стоит ли так волноваться?

– Сегодня вечером я возвращаюсь домой, – продолжала Элиана, даже не обратив внимания на слова своей собеседницы, – возвращаюсь к мужу.

Эти простые слова, произнесенные перед чужой женщиной, вдруг прошли по ее телу волной столь бурной радости, что она ослабела, вынуждена была опереться о стол и опрокинула неосторожным движением недопитый стакан красного вина, залившего салфетку с синими цветами и платье Элианы; но она даже не заметила этого маленького происшествия. Внезапно перед глазами ее открылся совсем новый мир. Никогда она не верила, что будет женой Филиппа, а теперь поверила. Скорее вернуться домой, вновь занять свое место; вернуться не сейчас, а сегодня ночью, пока Филипп будет спать. А завтра она скажет, она сделает, неизвестно что сделает и что скажет, но это что-то перевернет все. При этой мысли на нее снизошло спокойствие, и она торжествующе поглядела на мадемуазель де Морозо, но та сокрушенно воскликнула;

– Ваше платье!

– Что платье?

Увидев на юбке большое темное пятно, Элиана ахнула. Потом, схватив носовой платок, стала тереть шелк и хотела было заняться ковром, где вино стояло маленькой лужицей, но хозяйка пансиона уже опустилась на колени и старалась помочь горю свернутой жгутом салфеткой.

Глава восьмая

От дома Тиссерана до церкви Мадлен, где Анриетта обычно брала такси, было всего четыре-пять минут хода. Она вихрем пронеслась под аркой ворот, но, несмотря на спешку и поздний час, все же направилась обычной дорогой, начертанной суеверием, потому что любой, поначалу чисто случайный, поворот уже давно стал ритуальным и не подлежал пересмотру. Один шаг вправо или влево отвел бы Анриетту от выдуманного пути, принадлежавшего только ей. Так, дойдя до вот этого магазина, полагалось переходить улицу, но с таким расчетом, чтобы упереться прямо в ворота вон того дома. Если на ее невидимом пути попадались пешеходы, надо было переждать, при необходимости даже отступить, но ни в коем случае нельзя было перейти воображаемой границы, так как за ней царил таинственный ужас, смертная погибель. В случае грозы можно было спрятаться на вполне законном основании в этой подворотне, но никогда в соседней, находившейся под строжайшим запретом. На подступах к церкви Мадлен запрет вдруг терял свою силу, и после строгого выполнения ритуала появлялись сотни дорог, ни плохих, ни хороших, подобно всем земным путям, за исключением одного, предназначенных нам прихотью судьбы.

Анриетте даже в голову не приходило, что столь неукоснительное соблюдение этих правил со стороны могло выглядеть по меньшей мере странным. Подобно всем, кто не нашел счастья в реальной жизни, в самой себе она искала хотя бы неполных радостей. Она играла в жизнь, как дети играют в войну или разбойников, и ничто в глазах ее не было столь «настоящим», как этот выдуманный маршрут, пересекающий путь других людей, иной раз совпадающий с ним, отходящий ненадолго в сторону, снова сливающийся и все-таки отчетливо различимый.

На пустынных улочках, где царила тишина, Анриетта ускорила шаг, возможно, сама того не замечая, так как все ее внимание было отдано другому, и она не подымала от земли глаз, как будто шла по следу. Не сразу она заметила, что звук ее шагов сопровождается точно таким же звуком, и оглянулась: по противоположному тротуару, в том же направлении, что и она, шагал какой-то мужчина в темном пальто, но, видимо, ее не видел, так как тоже не подымал глаз. Испугавшись, она почти побежала, сначала ей было весело, потом тревожно – шарканье чужих шагов о плиты тротуара разносилось в гулком воздухе, стало непрерывным, ровным аккомпанементом, сопровождавшим ее бег. Одиночество в центре чудовищного огромного города, равнодушие фасадов, враждебная настороженность уже зажженных фонарей, – все это начинало в конце концов действовать на нервы. А ведь ни один уголок Парижа не был ей так знаком, как этот; она даже посмеялась над своими недавними страхами. Впервые этим поздним вечером испытывала она то смятение, какое причиняет нам бесконечное повторение одного и того же. Как ни старалась она держать глаза опущенными, она помимо воли видела непрерывную линию ставен, охраняющих планочным своим заслоном сон или бессонницу десятков сотен человеческих существ, чьи имена ей никогда не узнать, чьих лиц не увидеть. Мысль о том, что вне ее существует некая вселенная, угнетала Анриетту, и она спрашивала себя, какого больного разбудили ее шаги, какой человек пытается укрыться, чтобы не слышать, какой другой, напротив, подглядывает за ней, стоя у окошка, проклиная или благословляя этот шум, раздирающий тишину. Возможно, она врывается в агонию умирающего или в бред безумца, может, воры навастривают уши, влюбленные прислушиваются к ее шагам, возникающим из темноты и замирающим вдали, потом принимаются за прерванное. Подобно некой угрозе, ее пугал этот огромный, загадочный мир за черными фасадами домов. Не раз ее подмывало свернуть со своей дороги, пойти в обход, пусть даже так будет дальше, но останавливал страх перед еще более ужасной опасностью. Наконец она заметила на углу улицы огни кафе и услышала доносившийся сюда непрерывный гул бульваров. Ей так не терпелось уйти от самой себя, вновь очутиться в толпе с ее оградительной вульгарностью, успокоительным гамом, с ее огромными пустыми глазами без единого проблеска мысли, что, прижав руку к груди, она бросилась бежать еще быстрее. Но колотье в боку заставило ее перейти на шаг, потом и вовсе остановиться; отсюда она могла слышать грохот машин, и она даже удивилась своей недавней робости. Переведя дух, она огляделась и, к величайшему изумлению, заметила того человека, который широко шагал по противоположному тротуару. Минуту назад она бы перепугалась, но сейчас-то кругом был народ. К тому же преследователь тоже замедлил шаг и, зайдя под арку ворот, раскуривал сигару, и, чтобы защитить от ветра слабенький огонек спички, сложил лодочкой руки, прикрыв лицо. Анриетта спокойно двинулась вперед, даже не отворачиваясь от резкого ветра, как бичом рассекавшего-воздух. Напротив, укусы холода были даже приятны. На миг она почувствовала себя такой же счастливой, как в свои двенадцать лет, когда, неподвижно стоя на краю ковра, заклинала мгновение остановиться навеки. Но тут же поняла, что счастью ее грош цена. В силу какого-то каприза памяти она совсем забыла об отъезде Элианы. И ей вспомнилась смущенная физиономия Филиппа, его бегающий взгляд, досадливое движение плеч… «А знаешь, Элиана уехала, всего только на неделю. Оставила записочку. Если хочешь, прочти… Нет, адреса своего не дала». Воспоминание это всей тяжестью, как дурная весть, навалилось на Анриетту. Среди малого числа реальностей, составлявших ее жизнь, Элиане и впрямь отводилось совсем особое место. Теперь, когда Филипп почти перестал существовать для жены, все дальше и дальше отходил во мрак, сестра, напротив, выступала в ярком живом свете, рассеивавшем дурные сны, и ей была обязана Анриетта почти всем своим счастьем. Без Элианы грубо нарушалось равновесие жизни, каждый день превращался в бездну, которую не способно было заполнить время. Конечно, сегодня Анриетта, в ожидании вечерней встречи с Виктором, перенесла одиночество сравнительно легко, но сейчас… сейчас… Кому расскажешь об их свидании. Она остановилась. Ведь и в самом деле: в квартире будет пусто, пусто в той комнате, где обычно ее поджидала Элиана, иногда чуть ли не до рассвета, чтобы уложить младшую сестренку в постель. Анриетте стало так тоскливо, что захотелось сесть тут же прямо на камень тротуара, сидеть здесь, как нищенка, и пусть ее до костей проберет холод, пусть дойдет до самого сердца, остановит его биение. Ей чудилось, будто какая-то завистливая сила отняла у нее не только будущую радость, но и все былое счастье; и эта ночь так же рухнет в небытие, как и все прочее.

Она медленно брела по тротуару к перекрестку. Как этот болван Филипп не попытался удержать Элиану или хотя бы найти ее? Прохожие толкали Анриетту, не нарушая хода ее мыслей, она только вскидывала на задевшего взгляд лунатички и шла дальше. С детства она была такая: только самое событие учитывалось ею, а не слова, о нем возвещавшие; ей сказали, что сестра уехала, и она не особенно верила этому до той самой минуты, пока не ощутила отсутствие Элианы, пока оно не вошло в состав реальности. Мальчишка, продавец газет, помахал листком перед ее застывшими глазами, потом пожал плечами. Она шла, ничего не видя вокруг, только внимательно следила, как бы не сбиться с того пути, который раз навсегда прочертила для нее привычка. Вокруг крепчал шум, стоял сплошной рокот, где человеческое слово сливалось с утробным гудением автомобилей. Анриетте слышалось где это смутно, только минутами, потому что в душе ее вдруг открывались провалы, огромные, черные, и в них скатывалось все живущее, все суетившееся вокруг. Внезапно она очутилась в самых недрах грозы: земля заходила под ногами, шквал огней окутал толпу, и ревущая улица скатилась куда-то в пропасть. Вдалеке мерцали разноцветные огни бульваров. Солнце в каемке мрака ослепило Анриетту, и она чуть ли не ощупью повлеклась к этому светилу, отступавшему в глубь тьмы. Ей чудилось, будто громовые раскаты, от которых стучали зубы и тряслись щеки, идут от этого мертвенно-бледного источника света, разбрасывающего вокруг фосфорические лучи. Именно свет рождал эти глухие пустотелые звуки. Анриетта ускорила шаг, нога незаметно соскользнула с края тротуара, и она почувствовала под подошвой деревянную мостовую. Отчаянный крик заставил ее отступить назад. Прямо на нее надвигались фары, раскидавшие пучки белого огня под чудовищно огромные колеса; только потом она разглядела что-то громадное, черное, ревущее. «Смерть, – подумала она. – Броситься в сторону, отойти». Но как завороженная не могла шевельнуться. Чья-то рука грубо схватила ее за локоть и швырнула на землю.

***

Прошло, очевидно, с минуту, прежде чем Анриетта пришла в себя, но глаз открыть не решилась. По ровному ходу машины, по особой тишине она догадалась, что они катят по большому авеню, идущему вдоль Сены. Мало-помалу вернулась память. Внезапно ее обдало отвратительным смрадом дешевой сигары, и она раскашлялась. Осторожно приподняв веки, она увидела сквозь синеватый туман два черных внимательных глаза. Широкая кисть, помахав в воздухе, разогнала сигарный дым, и тут появилось лицо, сначала нос, здоровенный, багровый, затем висячие усы. Анриетта вскрикнула.

– А вот бояться вам нечего, – прогнусавил незнакомец. – Кричите, если вам угодно.

И он откинулся на сиденье.

– Кто вы? – спросила Анриетта.

Незнакомец, не отвечая, выпустил струйку сигарного дыма. Полы пальто он плотнее натянул себе на колени.

– Я спрашиваю, кто вы? – повторила Анриетта.

– А это уже не ваше дело, – помолчав, проговорил незнакомец.

Анриетта протянула было руку к окну машины, но он разгадал ее жест и с силой сжал обе ее кисти. Он щурился от дыма, сигара, видно, жгла ему губы, и он оттопыривал их, показывая ряд желтых, сильно поредевших зубов. Прошло несколько минут, а он все еще крепко держал Анриетту за руки, так держат раскапризничавшегося ребенка, а она вырывалась, испуганная противной гнусной ухмылкой незнакомца. Наконец он нагнулся над пепельницей, вделанной в спинку сиденья, и, чертыхаясь, сплюнул туда сигару.

– Поймите вы наконец, если бы я хотел причинить вам зло, я не стал бы ждать, когда вы придете в себя. Не говоря уже о том, что вы обязаны мне жизнью.

Анриетта сразу притихла.

– То есть как это?

– Если бы я вас вовремя не оттащил, вас раздавило бы автобусом.

Анриетта вскрикнула. Незнакомец выпустил ее руки и пожал плечами.

– Начинается музыка. Посмотрите-ка, что вы сделали с моей сигарой. Потухла.

– Дайте мне ваш адрес. Мой муж вас отблагодарит.

Он окинул ее насмешливым взглядом.

– Чего, чего?.. – проговорил он, раскуривая сигару.

Вдруг Анриетту осенило: «Это же тот самый, что шел за мной, – подумала она. – Болван Филипп что-то заподозрил и установил за мной слежку». И как ни досадно ей было попасть в такое идиотское положение, она не удержалась от улыбки. «Должно быть, я оставила на виду письмо от Тиссерана. Вот уж, очевидно, обозлился, когда читал».

Едкий дым наполнил всю машину. Анриетта опустила стекло и узнала каштаны Кур-ла-Рен. Холодный ветер ворвался внутрь с силой падающего с высоты водопада.

– Да вы меня уморите, – бросил незнакомец, подымая стекло.

– Я хочу знать, куда вы меня везете.

– Да к вам же домой, дорогая дамочка.

– Откуда вам известен мой адрес?

Приступ сильнейшего кашля сотряс его, кашлял он отрывисто и гулко, словно вскрикивал: в глазах, устремленных на Анриетту, читался упрек. Тут только она заметила, что вокруг обоих зрачков лежит белая полоска, и ее вдруг охватила жалость, слепота уже затягивала радужку своим молочным налетом. И ей подумалось, отдает ли он себе отчет, какая опасность грозит его зрению. Пусть ремесло у него низкое, зато делает он свое дело добросовестно и, очевидно, считает себя даже полезным. Одет он бедно. Ей захотелось спросить, сколько ему платят за его услуги, но она сдержалась, решив, что этот вопрос прозвучит дерзко. Через несколько лет он наверняка ослепнет и будет ходить с протянутой рукой. Хочешь не хочешь, а придется рано или поздно смириться, и пойдет он ощупью по улицам – эдакий благодушный циник – типичный столичный нищий; и она мысленно сравнила его с Филиппом, который всерьез расстраивается от того, что галстук не подходит к цвету лица, или тщательно разводит в стакане воды какой-то порошок для похудения. Так она его вдруг запрезирала, что открыла сумочку, желая отблагодарить незнакомца, столь непохожего на ее мужа, но напрасно перерыла все содержимое, обшарила даже боковые кармашки из белого муара, – в сумочке оказались только ключи, палочка помады да носовой платок, еще влажный от недавних слез. Машина шла через площадь Альма. Незнакомец приоткрыл окно и выпустил последнюю струйку сигарного дыма.

***

В переднюю из гостиной падал свет, и Анриетта поначалу решила, что это у камина греется Филипп или строит, по ее выражению, перед зеркалом «великого человека», но вдруг в полуоткрытые двери она разглядела на столике в простенке шляпку Элианы.

Старшая сестра стояла под люстрой, с которой свисали фестоны подвесок, переливаясь всеми цветами радуги. Она стояла неподвижно под режущим светом, лившимся на нее, как струйки воды из душа, и казалось, до того погружена в свои мысли, что не слышит шагов сестры. Широко открытые глаза пристально и в то же время рассеянно смотрели на огромный букет алых гладиолусов, веером рассыпавшихся над каминной доской.

Ярко освещенная гостиная выглядела особенно праздничной, что никак не вязалось с полнейшей тишиной, царившей вокруг. Позолоченные светильники скрещивали свои огни, отражаясь до бесконечности в зеркалах, наклонно висевших над столиками с выгнутыми ножками, а на вишнево-красных гардинах, падавших прямыми округлыми на манер колонн складками, играли молочные отсветы. Со стены, обитой розовым штофом, портрет восемнадцатого века бесстрастно взирал на что сборище пустых кресел, на этот огонь, чей тонкий аромат долетал даже до него, и на эту женщину, пленницу собственных грез.

Переступив порог, Анриетта еле сдержала крик радости, готовый сорваться с губ. Застигнуть врасплох человека наедине с самим собой – почти всегда пагубно для наших иллюзий. Элиана стояла все так же неподвижно, вполоборота к сестре, и Анриетта, задрожав от страха, инстинктивно отступила назад в прихожую. В голову пришла глупая мысль: вероятно, она ошиблась этажом и приняла за сестру какую-то незнакомую женщину; и впрямь, в этой сосредоточенной позе было что-то зловещее, и оно до неузнаваемости, непонятно чем, меняло Элиану. Возможно, иллюзию создавало это странное освещение. Блестящие блики лежали на волосах, на плечах, а лицо обволакивала тень, подобно крепу, треугольником спускавшемуся на грудь.

Не сразу Анриетта решилась окликнуть сестру, и хотя она старалась говорить как можно естественнее, сама удивилась, услышав свой глухой хриплый голос. И от звуков этого голоса стоявшая в гостиной женщина вздрогнула, черты лица ее исказились. По она тут же овладела собой, и подобие улыбки тронуло уголки ее губ.

– Как ты меня напугала. Я думала, я одна. Почему ты здесь стоишь? Почему…

Вдруг она замолчала и, впервые в жизни смущенная присутствием Анриетты, почувствовала, как к вискам прилила кровь. Щеки и уши запылали огнем.

– Как я рада, – проговорила она, делая шаг к сестре. – Я не ожидала…

Эта вымученная фраза, в которой прозвучало смущение, показалась ей самой удивительно нелепой. Почему она с таким трудом подыскивает слова, ведь не с чужой же она говорит. Она опять замолчала. Внезапно ей стало стыдно перед сестрой, а почему – она и сама не смогла бы объяснить.

– Ты и не представляешь себе, как ты меня напугала, – наконец собралась с силами Элиана и, взяв Анриетту за руки, привлекла к себе. – Как раз сейчас (она поцеловала сестру в правую щеку) я стояла и думала, будить тебя или нет (поцелуй в левую щеку), и вдруг ты тут, передо мной. Совсем одетая… Давай сядем.

Сестры устроились на диванчике, стоявшем в углу гостиной. Старшая потянулась к младшей, чтобы помочь ей снять меховую шубку.

– Подожди, – попросила Анриетта.

– Но тебе будет жарко. Давай лучше сядем поближе к огню. Вот так. Садись.

Анриетта молча подчинилась сестре.

– Почему ты со мной не разговариваешь? – спросила Элиана, когда они уселись поближе к камину. – Я понимаю, ты испугалась. Вообрази, что, как раз когда ты вошла, я думала…

Наконец-то после этой бессмысленной болтовни ей удалось полностью овладеть собой.

– Надеюсь, Филипп объяснил тебе, почему я вдруг исчезла? Ничего серьезного. Просто пришла телеграмма. Он тебе говорил?

– Конечно, нет.

– Слушай, распахни-ка шубку, а то тебе будет жарко. Пришла телеграмма от его дяди, с которым он после свадьбы поссорился.