Текст книги "Обломки"

Автор книги: Жюльен Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Глава вторая

Мальчик переходил из рук в руки, и его пухлой свежей щечки трижды коснулись равнодушные губы. «Вот она, первая минута первой недели скукотищи, – подумал Филипп. – Какое отношение имеет ко мне это существо? Почему он здесь?»

– Ну как, мальчуган, – проговорил он вслух наигранно веселым тоном, – хорошо доехал? Пересаживался в Мотт?

– Раз он здесь, – подхватила Анриетта, фыркнув, – значит, он попал в нужный поезд. Сядь ко мне, Робер.

Элиана встала и заперла дверь, которую забыл закрыть за собой мальчик.

– Конечно, он мог ехать прямым поездом, – проговорила она, бросив укоризненный взгляд на сестру. – Вовсе не обязательно делать в Мотт пересадку. Но, по-моему, ребенку его лет как раз очень интересно сделать пересадку одному, без помощи взрослых. Очевидно, Филипп того же мнения, раз он его спросил…

– Ну-у, я-то спросил, чтобы вообще о чем-то спросить, – промямлил Филипп. – Я не умею с детьми разговаривать.

– Ты в первом классе ехал? – спросила Анриетта.

– Ну, конечно, в первом, – отозвалась Элиана.

– А где же твои вещи, где чемодан? – продолжала расспрашивать мать так, словно на ее вопросы ответил сам Робер.

– Дома есть все, что ему понадобится, – возразила старая дева. – К чему ребенку таскать с собой чемодан, только воров вводить в соблазн.

– Есть хочешь?

– Сейчас мы будем завтракать, – проговорил Филипп, хлопнув в ладоши с таким неестественно оживленным видом, что ему первому стало противно.

Робер, которому так и не удалось раскрыть рта, чтобы ответить хоть на один обращенный к нему вопрос, молча поплелся за взрослыми в столовую, где уже был накрыт завтрак, и сел между Элианой и Анриеттой. Как ни откидывал он своей по-мальчишески красной ручонкой темные шелковистые пряди волос, они все равно падали ему на глаза. Из-за длинных ресниц вокруг глаз лежали тени, что придавало его простодушной мордашке что-то кукольное. Равно как и губы, яркие, четко вырезанные; они казались нарисованными и странно противоречили выражению удивительной наивности, застывшей в глубине его огромных, робко глядевших на свет божий глаз. Всякий раз, чувствуя себя объектом внимания взрослых, он старался улыбнуться, только открывая краешек мелких зубов. Голубая форма сидела на нем нескладно, топорщилась горбом на груди, воротничок подпирал уши, а рукава не доходили до кистей рук. Это дитя, зачатое в минуту ненависти, было сама свежесть и ясность, такими бывают полевые цветы. Ущипнув его за щечку (пожалуй, больнее, чем следовало бы), Элиана поразилась нежности этой кожи, приводившей на память гладкие и плотные лепестки пиона.

– На кого же он все-таки похож? – спросила она, глядя на Робера.

– На отца, – живо откликнулась Анриетта.

– Нет уж, – недовольно отрезал Филипп. – Вот уж ничуть.

– А что, это было бы не так плохо, – необдуманно бросила Элиана.

Эти слова вырвались как крик души, но она сразу прикусила губу. На ее счастье, Робер повязал себе на шею салфетку, и это дало бедняжке подходящий повод переменить разговор.

– Нет, нет и нет, – проговорила она, срывая салфетку. – Здесь у нас салфетку кладут на колени и до конца не разворачивают. Смотри, детка, – добавила она, делая над собой усилие, чтобы говорить ласково, так как не любила этого ребенка, живой символ союза, который она старалась разрушить, но ее обезоружила прелесть Робера, и она даже вспыхнула, упрекнув себя за несдержанность. На круглые коленки, пестрые от свежих и давних царапин, она положила твердо накрахмаленную салфетку, блестевшую на сгибах. Робер вскинул на тетку влажные глаза и улыбнулся. Как только он попадал в общество этих трех взрослых особ, сердце у него начинало биться сильнее, тревога росла. От страха перехватывало горло, а вдруг он делает все не так, как надо. Никогда еще он не видал столько ножей и вилок. Какую взять? Однако это еще полбеды, страшнее было другое – он не понимал, что ему говорят. Когда папа смотрит на него, он или хмурится, или удивленно вскидывает брови; мама все время смеется, а почему – неизвестно, а тетя то наскакивает на него, то ласкает, и тоже непонятно почему. На всякий случай он улыбался и делал вид, что всем доволен. Но куда счастливее он чувствовал себя в коллеже, и сейчас ему до смерти захотелось очутиться в их огромной темной столовой и чтобы только одна-единственная оловянная вилка лежала рядом с оловянной же ложкой, которая честно служила и для супа и для компота.

– Да он немой, – заметил Филипп, – сколько времени мы сидим за столом, а он хоть бы слово сказал.

– Он тебя стесняется, – поспешила вмешаться Элиана, чувствуя, что сейчас начнутся слезы.

– А я не желаю, чтобы он стеснялся, – продолжал Филипп подчеркнуто мужественным голосом. – А ну-ка, молодой человек, подымите голову.

Лохматая головенка поднялась, и губы снова скривила улыбка.

«До чего же я гнусен, – подумал Филипп. – Нет, решительно, в душе каждого родителя сидит палач».

– Сейчас я задам вам один вопрос, подумайте над ним хорошенько, – продолжал он важным тоном. – От этого, мосье Клери, зависит ваше счастье. Только сначала выпейте для храбрости.

Робер отхлебнул из стакана, но не рассчитал глотка и поперхнулся, на глазах у него выступили слезы.

– Боже мой, Филипп, поосторожней с ним, – шепнула Элиана. – Ты же его совсем запугал.

– Вы, молодой человек, уже давно вступили в сознательный возраст. Следовательно, можете отвечать здраво. Что вы предпочитаете, цирк или кино?

– Цирк, цирк! – воскликнула Анриетта. – Все уже договорено. Антуанетта к двум часам поведет его в цирк Медрано. Там прекрасная программа.

– Значит, окончится в пять, – подсчитала Элиана. – Потом Антуанетта зайдет с ним в кондитерскую. А дома он будет играть у себя в спальне. До завтрашнего дня мы о нем не услышим, а завтра он целый день проведет у своей кузины.

– А вторник? – с опаской спросил Филипп.

– Во вторник Антуанетта выразила желание свезти его в Версаль. Они поедут на электричке, там и позавтракают. А насчет дальнейшего будет видно.

Слова Элианы, сумевшей так умно распорядиться днями каникул, были встречены восторженными похвалами присутствующих. В ответ Элиана мило улыбалась и не сразу приняла свое обычное выражение; бросив случайный взгляд в зеркало, висевшее напротив, она убедилась, что веселая мина молодит ее, по крайней мере, лет на десять. «А я еще совсем ничего, – подумала она, – особенно если свет сбоку. Самое главное – иметь веселый вид. Возраст человека измеряется степенью веселости взгляда. Хотя боюсь, что все мои морщины остались на месте», – цинично добавила она про себя. Она полуобернулась к Филиппу, стараясь, чтобы солнечный луч, золотивший ее поблекшую кожу, не соскользнул со щеки.

– Да, я совсем забыла сказать, тебе, Филипп, утром звонили. Некий господин Дидерик. Но тебя не было.

– Дидерик? А что ему от меня надо?

– Не знаю. Он хочет тебя видеть и после завтрака опять позвонит.

– По-моему, я где-то слыхал это имя.

– Очевидно, рассчитывает деньги занять, – высказала предположение Анриетта.

– Хочешь, я сама его приму, – предложила Элиана. – Скажу, что тебя нет. Если что-нибудь важное, он сможет зайти на днях.

Филипп чуть было не согласился, но, вовремя заметив насмешливое и даже слегка загадочное лицо жены, исподтишка наблюдавшей за ним, спохватился.

«Радуется, – подумал он. – Надеется, что я стушуюсь перед могущей быть неприятностью, как и перед всем прочим».

– Нет, не надо, – сказал он, швырнув нож на тарелку, и все присутствующие от неожиданности вздрогнули. – Я сам с ним побеседую. Если окажется нахалом, я его проучу.

– Уши надерешь? – спросила Анриетта.

Сжав челюсти, Филипп взглянул на жену. Элиана свирепо выкатила глаза и посмотрела на Анриетту, присоединившись в душе к безмолвному гневу зятя. А Анриетта, попав под обстрел двух пар блестевших от злости глаз, сначала улыбнулась, потом, не сдержавшись, захохотала самым непристойным образом, чуть не уткнувшись лицом в край стола. В ледяном молчании она дала волю своему неуместному веселью, она смеялась, вовсе не желая смеяться, смеялась без радости, и ей было стыдно, что не может остановиться; однако, боязнь показаться смешной пересилила, Анриетта затихла; она подумала, что похожа на сумасшедшего: его ведут на расстрел, а он вместо того, чтобы вопить, хохочет.

Элиана с похоронной миной протянула сестре вазу с фруктами и вытянула под столом ногу с намерением наступить ей на ногу и одновременно подмигнула, как бы говоря, что хватит, мол, смеяться. Но Робер помешал этому маневру: он сидел между матерью и теткой и болтал ногами; когда Элиана вытянула ногу, он ударил ее пониже икры, не сразу сообразил, что произошло, а сообразив, покраснел до ушей. Элиана едва не скривилась от боли, но удержалась, и эта маленькая трагедия прошла не замеченной. Филипп усердно чистил яблоко. Анриетта взяла было мандарин, но, повертев его в пальцах, положила обратно. В вазе лежал только один мандарин, и уже давно на него с вожделением поглядывал самый младший из сотрапезников; после недолгой душевной борьбы он сдался: видимо, желание пересилило стыд, красная ручонка потянулась к вазе, и мандарин увенчал собой холмик очисток, возвышавшийся на тарелке. Под нетерпеливым ногтем сползла кожица сначала с правого, потом с левого бочка, и прозрачная плоть мандарина, казалось, сбросила ее сама собой. Но тут острый и тонкий запах достиг ноздрей сидевшей в задумчивости Элианы; почуяв аромат, приведший ей на память школьные праздники, она машинально перевела взгляд на тарелку соседа и справедливой дланью конфисковала мандарин. Тут она снова увидела себя в зеркале и обозвала уродиной.

***

Уже подали кофе, когда лакей доложил, что пришел господин Дидерик.

Филипп потянулся было к кофейнику, но передумал и вышел из комнаты.

– Послушай, Элиана, – сказала Анриетта, вставая из-за стола. – Только быстро. Да или нет?

Элиана покачала головой:

– Пока еще нет. Я рассчитывала поговорить с ним после обеда, но ты вывела его из себя. Зря ты его так дразнишь.

– Верно, верно. Теперь он на меня злится. Но если ты попросишь, он согласится.

– Давай лучше подождем до завтра.

– Да что ты. Мне деньги нужны сегодня к вечеру.

– Ты же говорила, к завтрашнему вечеру.

– Видишь ли, я проходила мимо почты, и там было письмо от господина… – Она мотнула головой в сторону Робера, глядевшего в окно, и подмигнула сестре.

– Робер, пойди узнай, готова ли Антуанетта, – скомандовала Элиана, подталкивая мальчика к дверям. – Письмо от Тиссерана? – спросила она сестру, когда Робер вышел.

– Да. Оказалось все куда более срочно, чем я думала. Возьми прочти. Можешь пропустить три средние страницы, там сплошная лирика.

– Нет у меня ни времени, ни охоты наслаждаться его излияниями. Ну и почерк!

– Обещаешь попросить Филиппа?.

– Хорошо, хорошо.

– Прямо сейчас…

– Хорошо. Только дай я прочту.

Анриетта отошла, присела на ручку кресла, стоявшего у окна, и кинула взгляд на улицу. С самого утра валил снег, и сейчас, когда еще его не успели смести в сточную канаву, он лежал вдоль тротуара низеньким валиком. Сильно сутулясь и еле волоча ноги, брел какой-то старичок, до Анриетты доносилось шарканье подошв об асфальт тротуара. Анриетта нагнулась, вдруг заинтересовавшись этим ничем не примечательным зрелищем. Ее изящный профиль четко выделялся на фоне муслиновой занавески; очертания ноздрей и полуоткрытого рта еще хранили ребяческое жадное любопытство. На ней была голубая юбка, плотно облегавшая талию и бедра, а белый шелковый свитерок обтягивал грудь. Какую бы позу ни принимала эта хрупкая фигурка, в ней чувствовалось нетерпение и чисто физическая невозможность усидеть на месте. Скрестив ноги, она оперлась локтем о спинку кресла и отодвинула занавеску. Вдруг она вскочила, бросилась к Элиане, с трудом разбиравшей письмо.

– Какой голос был у того господина?

– Что, что? О чем это ты?

– Ну, у этого, что звонил утром, у Дидерика…

– Как можно голос описать? Голос как голос.

– Ну, голос, скажем, грузчика или… или голос человека светского.

– Голос вялый, пожалуй, действительно человек светский. Дай мне дочитать.

– А судя по голосу, сколько ему лет?

– Откуда же я знаю? Я тебе говорю, дай дочитать.

– Я так и знала, что ты тысячу лет читать будешь. Все делаешь до того обстоятельно…

Анриетта отошла в угол и встала перед книжным шкафом, положив ладонь на бедро и рассеянно скользя глазами по корешкам книг. Но долго она не выдержала.

– Сейчас вернусь, – бросила она, направляясь к дверям. – Прочтешь письмо, сожги.

– Куда ты?

Но Анриетта уже выскользнула из столовой и направилась в маленькую гостиную, смежную с кабинетом мужа. С минуту она прислушивалась к голосам, доносившимся оттуда, и сразу узнала низкий апатичный голос Филиппа. Впрочем, он больше молчал. Посетитель же, наоборот, говорил длиннейшими периодами, да еще распаивал слова. «Ну и болван!» – подумала Анриетта. Ей захотелось распахнуть дверь и взглянуть на гостя, только подходящего предлога не находилось. Говорил он тоном человека, который решил довести визит до конца, и Анриетта при мысли, как, должно быть, томится от скуки Филипп, не удержалась и фыркнула. Потом бесшумно прошлась раз-другой по огромному китайскому ковру, аккуратно обходя темно-голубые широкие пятна, разбросанные по бежевому полю.

Стены маленькой гостиной были обиты темно-голубым бархатом, так же как и кресла, стоявшие перед камином. В двух зеркалах, висевших друг против друга, отражалась, множась до бесконечности, эта почти пустая, однако нарядная комната. На каминной доске черного мрамора огромный букет сирени свободно разбросал свои ветки, клонившиеся под тяжестью гроздьев снежной белизны. Анриетта подошла, понюхала сирень, поежившись от щекотного прикосновения множества мелких цветочков, потом помешала кочергой в камине, разрушив пирамидку поленьев и напустив густого дыма… Тут, потеряв терпение, она подошла к двери и резким движением распахнула ее.

Первым ей бросилось в глаза незнакомое лицо, выразившее такое удивление, что даже рот говоривший позабыл закрыть. Визитер сидел спиной к свету, и Анриетте не удалось разглядеть его черты, но она отметила про себя, что мертвенно-бледная кожа как-то удивительно не сочетается с цветом волос, в которых случайный солнечный луч зажег рыжинку. В неестественно мощном развороте плеч было что-то искусственное, противоречившее характеру внешности их владельца; тут, конечно, не обошлось без портного, и Анриетта вывела из этого факта заключение о моральной сущности господина Дидерика.

А тот оправившись от смущения, важно поднялся с кресла и слегка растопырил локти, как бы желая показать даме свой тонкий стан. Филипп довольно хмуро представил их друг другу. Анриетта улыбнулась наигранно смущенно, а гость склонился перед ней с похоронной миной прекрасно воспитанного человека. Был он высокий, очевидно, ровесник Филиппа или чуть постарше. Раза два он как бы с трудом поворачивал к свету свой профиль, аристократический, удлиненный; он так и не оправился от первого удивления, но к нему примешивалась известная доля наглости, граничившая с изысканной вежливостью, – бросал какую-нибудь избитую фразу, но произносил ее таким сдержанным тоном, будто поверял вам невесть какую тайну. Просидев несколько минут в кабинете, Анриетта вышла, чтобы нахохотаться вдоволь. Она вихрем пронеслась через голубую гостиную, ворвалась в библиотеку и без сил упала на стул. Элиана даже подскочила от неожиданности.

– Все друзья Филиппа, – фыркнула Анриетта, – все на один покрой.

– Разве Дидерик друг Филиппа? – спросила Элиана.

– Ясно, по физиономии видно. Я вошла на минутку в кабинет и его видела. Бедняжка Филипп, у него какой-то особый талант – дураки летят к нему, как бабочки на огонь.

– Зачем ты так говоришь? Это же несправедливо.

– Ничего худого я про Филиппа и не сказала. Сказала только, что существует особая порода людей, которые почему-то ищут именно его общества, например, малоизвестные писатели, которые никогда известными не станут, или любители искусства, приобретающие одни только подделки. Хочешь, поспорим, что этот самый Дидерик выпустил томик стихов. Уж больно он элегантный и разочарованный.

– Ты хоть поняла, зачем он пришел?

– Разве через эти проклятые драпри услышишь? Филипп, по-моему, нарочно велел их повесить на дверь.

– Только бы денег не вздумал просить! Вряд ли это облегчит мою миссию.

– Что ты мелешь? Разве Филипп тебе хоть раз в жизни отказал?

– Вот потому, что он не умеет отказывать, мне особенно претит пользоваться его слабостью.

– Но зато ему будет приятно. И вдобавок ты сделаешь еще одно доброе дело. Позволишь мне успокоить «того несчастного Тиссерана, он, очевидно, места себе не находит от волнения. А где письмо?

– Сожгла. Никогда не оставляй на виду таких писем, Анриетта.

– Что же я, по-твоему, совсем сумасшедшая? А что ты скажешь о самом письме?

– Написано ловко.

– И все? Неужели оно тебя не тронуло?

– Конечно, нет. Ему срочно требуется семь тысяч франков, вот он и старается тебя разжалобить. Интересно, сколько раз и скольким женщинам он писал такие письма…

– Ты это нарочно говоришь, чтобы настроить меня против него, а сама воспользуешься этим и не скажешь Филиппу…

– Да нет же. Раз я обещала, с Филиппом я об этих деньгах поговорю, займу у него эту сумму под мои акции. Но, вспомни, уже третий раз я помогаю тебе выручать Тиссерана.

– Он же всегда отдавал нам долг.

– Отдавал, но понемножку, так что фактически деньги проходили без толку. Ну что можно купить на триста франков?

– Надеюсь все же, тебе приятнее спасти человеку жизнь, чем удачно спекулировать на бирже.

– Во-первых, я не спекулирую, а просто думаю о будущем. А во-вторых, пойми ты раз и навсегда, что Тиссеран никогда с собой не покончит.

– Я в этом не так уж уверена.

– Именно поэтому шантаж ему и удается.

– Какая ты жестокая, Элиана! Не забывай, что речь идет о человеке, которого я глубоко люблю.

– Еще одна причина не обращаться к тебе с подобными просьбами. Таким чувством, как любовь, в низких целях не пользуются.

– Подумай сама, ну у кого ему просить денег?

– Да у самого себя. Пусть заработает эти деньги, пусть трудится.

– Ты нарочно меня дразнишь. Речь идет о том, чтобы до четверга уплатить кредиторам!

– Ну хорошо, на сей раз мы его спасем, а через полгода повторится та же история.

– Через полгода он наверняка сумеет добиться лучшего положения.

Горький смех, бывший ответом на эти слова, сразу стих, как бы перерезанный пополам неожиданным появлением Филиппа.

– Ну что? – одновременно спросили обе женщины. – Кто это?

– Мой однокашник, я о нем, признаться, совсем забыл.

– А чего он хотел? – поинтересовалась Элиана.

– Ничего.

– Удивительно, – вставила Анриетта, – прийти с визитом после стольких лет…

– Да нет, нет, Фернан вовсе не плохой малый. Человек он, правда, холодный, во всяком случае, внешне холодный, но у него есть сердце. Вспоминал, как мы раньше с ним дружили. Кстати, он наговорил массу комплиментов в твой адрес, Анриетта.

– Очень мило с его стороны.

– Конечно, мило. Его отец связан с металлургической промышленностью, Фернан даже хотел меня заинтересовать одним очень перспективным делом, которое как раз сейчас затевает господин Дидерик-старший.

– Вот оно что, наконец-то, – бросила Анриетта.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что он приходил стрельнуть у тебя сто тысяч.

– Ничего он не собирался стрельнуть, как ты выражаешься. Просто сделал весьма туманный и деликатный намек на совместное капиталовложение, вот и все.

– А почему бы и нет? – вмешалась Элиана. – Что тут худого – поговорить о таких вещах? А вдруг это действительно очень перспективное дело, и глупо было бы им пренебречь.

– Ладно, приперли меня к стенке, – весело рассмеялась Анриетта. – А как по-твоему, он умный или нет? – добавила она с вероломным простодушием.

– Во всяком случае… человек серьезный.

– Сразу видно. Первый ученик в школе.

– Глубочайшее заблуждение. Напротив, самый плохой ученик и, между нами, как был, так и остался бездельником.

– Он наверняка печатается в тонких журналах.

– Почему ты так на него ополчилась? – тоже рассмеялся Филипп. – Чем он тебе не угодил? Нет, в журналах он не печатается ни в толстых, ни в тонких. Сам говорит, что у него нет никаких способностей.

– Чем же он тогда занимается?

– Он на дипломатической службе.

– Как это я сразу не догадалась! – воскликнула Анриетта. – Он же полирует себе ногти о посольские бювары.

И некоторое время разговор вертелся вокруг этой темы.

***

Поговорив немного с дамами, Филипп направился к себе в кабинет, он собрался написать кое-какие письма. Но когда он проходил через голубую гостиную, что-то привлекло его взгляд к зеркалу, полускрытому огромным букетом сирени. День клонился к закату, и он с трудом различил свое лицо, только на темно-синей радужке ярко и четко блестел черный зрачок.

«А вдруг это заметно?» – подумал он. Эта мысль удивила его, он сам даже не совсем понял подспудный ее смысл, она с силой вырвалась из глубины его существа, подобно голосу, внезапно вас окликнувшему. Как мог он задать себе такой идиотский вопрос? Лицо его будет хранить свою тайну долго-долго, пока сумеют молчать его уста. Неужели же пойти и заявить друзьям: «А знаете, я ничтожество, я слабый человек, я не умею бороться против жизни, и богатство постепенно добивает меня; у меня нет ни энергии, ни уверенности в своих силах, я не могу отказать людям, которые просят у меня денег, и в придачу, я боюсь, боюсь всем нутром, боюсь почти всех на свете». Сколько раз его подмывало произнести эту речь вслух. Пусть это будет во вред ему, зато полегчает тяжкий груз, давящий сердце. Нет, лучше уж держать при себе эти слова, готовые сорваться с губ. Рано или поздно узнается, что он всего-навсего жалкий, смешной человек. Жена уже знает.

Он резко отпрянул назад, словно желая вырваться из рамки зеркала, и повернул выключатель. На смену грустным мыслям пришла минутная радость – костюм изумительно ему шел. И никогда еще Филипп не видел себя таким красивым. Из-под черных бровей, ровно разлетавшихся к вискам, блестели синие глаза. Нежно, как у ребенка, розовела смуглая щека. Сдвинув пятки и расправив плечи, он встал навытяжку, как солдат. «Покрайней мере, – подумал он, – я хоть не урод и здоровье у меня отменное». Это могучее ладное тело он получил в наследство, как и все прочее; как отцовские капиталы, отцовскую осмотрительность, как отцовский культ порядка. Было это словно выигрыш, было неделимым, было ценным, но вопреки всему – ни на что не годным. Негодным потому, что ему не передалась та сила, которая легла в основу всех этих сокровищ. Наследство оказалось блефом. Даже какой-нибудь горбун в своей бакалейной лавчонке куда более достойно представляет собой человечество, нежели он, Филипп. Он с отвращением отвернулся от зеркала: смешно, особенно такому трусу, изображать из себя военного. Он показался себе персонажем комедии, который играет комическую роль, как роль трагическую.

Его подмывало разодрать эту бархатную обивку, сбросить на пол букет сирени. Именно здесь, в этом красиво обставленном доме, где все ласкает глаз, он ощущал, как где-то внутри просыпается, словно во внезапном озарении молний, дух мятежа. Однако он не осмелился тронуть бархат и сирень, предвидя упреки Элианы и насмешливый взгляд жены. Из библиотеки до него донеслись их голоса: очевидно, они считали, что он у себя в кабинете, и громко беседовали. Поначалу ему показалось, что они ссорятся, но нет, речь шла о чем-то, чего явно не одобряла Элиана. «Ты же мне обещала», – твердила Анриетта. «Да что обещала-то?» Ему невольно подумалось, что никакие их заботы не идут в сравнение с его. А они говорили, говорили о каких-то своих явно пустяковых делах. Он решил было подойти поближе, прижать ухо к двери, но спохватился и пожал плечами. «Мне-то что до всех их выдумок», – подумал он и прошел к себе в кабинет.