Текст книги "Осада Монтобана"

Автор книги: Жюль Ковен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Глава XXV
В ПОГРЕБЕ НА СЕДЬМОМ НЕБЕ

илль-Жери-Никола Грело, некогда приор капуцинов, а ныне хозяин таверны в Нивелле, стал таковым только благодаря кое-какому ходатайству с той минуты, как получил записку от Валентины, в которой она уведомляла его о скором прибытии поручика Урбена в таверну «Большой бокал». Он с особенной охотой поспешил исполнить её предписание скрыться при появлении молодого приверженца принца Орлеанского, которому так же, как и его братьям, известна была измена толстого капуцина своему повелителю.

– Незачем этому пострелёнку в женском образе приказывать мне, – говорил он сам себе, читая послание Валентины де Нанкрей. – В самом деле, красив бы я был, если бы показался после каши, которую она заварила, передав доносы этим трём отчаянным орлеанистам! Сойтись лицом к лицу с майором Анри, ну это ещё куда ни шло. Он мой собутыльник и я мог надеяться усмирить его за братской чашей, как унимают крикливого ребёнка, всунув ему соску в рот. К тому же в случае крайности я мог рассчитывать на помощь самого пострелёнка или его двойника Мориса, этого воплощённого Вельзевула... Но встретиться один на один с мэтром Урбеном, отважным малым, трезвым, как отшельник, немым, как траппист, и резким, как сабля, с позволения сказать, я и не спросившись сохранил бы инкогнито в отношении его, разве только я находился бы под охраной отряда королевских солдат... О, будь при мне несколько солдат, хотя бы и собственного его полка, я не побоялся бы самого полковника Робера... благодаря тебе, драгоценный и всесильный автограф!

Говоря таким образом, он расстегнул камзол и вынул из бокового кармана бланкет[24]24
  Скреплённый чьей-либо подписью чистый лист бумаги, в который вписывается затем нужный текст.


[Закрыть]. сложенный вчетверо. Он развернул благоговейно белый лист, на котором стояла одна лишь подпись, и приложил к нему свои толстые губы.

– С этим, – продолжал он, кладя опять пергамент на свой живот, громадный, как у кашалота, – с этим мне бояться нечего, если при мне будет хоть один верноподданный короля Людовика, готовый повиноваться воле его великого министра. Тогда марш в Бастилию, приятель!

Погруженный в подобные размышления, дом Грело спускался в погреб, сопровождаемый своим ключником, смешным старичком, лицо которого напоминало сморщенное красное яблоко и которого мы уже обрисовали в нескольких словах нашим читателям.

– Мастер Рубен, зажгите лампу и следуйте за мной, – отдал приказание капуцин, бросивший рясу.

И вот они прошли обширные подвалы дома и достигли наконец самого отдалённого и самого сухого – словом, той части погреба, где сохранялись дорогие вина, и которая запиралась дверью не менее надёжной, чем ворота цитадели.

– Мэтр Рубен, – обратился с торжественным видом Никола Грело к своему спутнику, – вы будете приносить мне сюда каждый день по вкусному обеду на четверых, а также и ужин. Стаканы тащить незачем, я удовольствуюсь бутылками.

Ключник почесал за ухом, изобразив, что плохо расслышал.

– Принесите мне тотчас стол и мягкое кресло, потом тюфяк, простыни, одеяло и всё остальное. Не забудьте жаровни, чтобы мне не озябнуть, и масло для лампы, чтобы мне не остаться в темноте.

Ключник стоял неподвижно, совершенно остолбенев от изумления.

– Не удивляйтесь, брат мой! – продолжал Грело со смирением. Меня, многогрешного, давно уже преследует мысль искупить мою неправедную жизнь в уединении и молитве. Сегодня я намерен приступить к этому святому делу.

– Я заметил уже, что вы из числа избранных сосудов, – ответил ему ключник, некогда бывший клерком.

– Большой сосуд, мой любезный, – проговорился Грело, который всегда был навеселе. Но смирение и скромность необходимы для покаяния. И потому на всё время, пока я, для спасения души моей многогрешной, останусь под землёй в этих четырёх стенах, уставленных бутылками, я требую, чтобы память обо мне исчезла и с лица земли.

Ключник Рубен выпучил глаза.

– Я поясню свою мысль обыкновенными словами, пока дух святости не озарит тебя своим светом, сын мой, – продолжал вдохновенный Жилль-Жери. – Пока я буду здесь в душеспасительном уединении, ни один из слуг таверны не должен произносить моего имени, если не хочет быть выгнанным, не получив своего жалованья. Для новых посетителей хозяином таверны «Большой бокал» будете вы до моего возвращения к миру живому.

Мэтр Рубен упал к ногам капуцина, как будто слова эти подкосили ему ноги.

– Покорнейше благодарю за честь, мой великодушный хозяин! – вскричал он. – Ваше приказание будет в точности исполнено, как на земле, так и под нею, я ручаюсь за всех других слуг. Пока вы того желаете, вы останетесь заключённым в погребе, как будто вас никогда и не существовало.

– Я делаю исключение только в пользу двух близнецов в зелёном колете, которых вы знаете, Если один из них спросит меня в это время, вы приведёте его в моё жилище мрака.

– Будет исполнено, достопочтенный хозяин.

– Ещё одно слово. Когда вы выйдете на свет божий, то, вероятно, найдёте в таверне молодого человека, похожего на кавалера, который вздумал помериться со мной сегодня ночью в уменье пить. Он потребует комнату дня на три или четыре. Отведите ему помещение как можно выше и как можно дальше от погреба. Ему в особенности ни слова обо мне. И дайте мне знать, как скоро он уберётся совсем из таверны.

– Будет исполнено, достопочтенный источник благодати, – проговорил нараспев бывший клерк.

– Изливаю её на вас, мэтр Рубен, – отвечал тучный капуцин, протягивая свои жирные руки над ключником, простёртым у его ног.

Не прошло и получаса, как дом Грело расположился удобно в погребе, а тот, от которого он скрывался, переодетый поселянином, входил в комнату верхнего этажа, отведённую ему мэтром Урбеном. Капуцин с этой минуты осудил себя на строжайшее одиночное заключение и поступил весьма благоразумно, потому что Урбен в последний день своего пребывания в Нивелле беспрестанно сходил вниз в таверну. Он поджидал Мориса, как ни было невероятно, чтобы он успел вернуться по условию с Анри в срок, назначенный Робером для его поездки в Маастрихт. Впрочем, влюблённый Урбен не очень скучал в течение первых трёх дней, проведённых им безвылазно в своей комнате под предлогом нездоровья. Воспоминание о Валентине возбуждало в нём нескончаемые и упоительные мечты. Это прелестное создание любило его! Он не мог в том сомневаться, после увлечения, которому она поддалась в его присутствии. Она выказала к нему более чем дружеское участие. Это, бесспорно, была вспышка первой любви в молодой и невинной девушке с пылким сердцем, которая не понимала ещё своих собственных чувств. Несмотря на благоразумие не по летам, кавалер Урбен имел свою слабую сторону – тщеславие. А драгоценное сокровище, которое он готов был бы вымаливать на коленах целые годы, само почти давалось ему в руки! Удивительно ли, что очарование Валентины де Нанкрей, сильнее чар Армиды Тассо[25]25
  Армида – красавица-волшебница, героиня поэмы Тассо «Освобождённый Иерусалим».


[Закрыть], ввело его в обман, и он принял одно из проявлений её ненависти за доказательство искреннего сердечного влечения. Он так был уверен в своём торжестве, что прибегал к картам, которые до тех пор занимали первое место в его сердце, и посредством их старался разгадать, скоро ли будут отстранены небольшие препятствия, которые, быть может, замедлят его союз с Валентиной!

Когда настала ночь, когда Урбен должен был отправиться сперва в Лот, а потом в Брюссель, он удалил из своих мыслей все эти пленительные мечты и основательно расположился, скрывая своё лицо под шляпой с широкими полями, в одном из углов таверны «Большой бокал».

«Если Лагравер вернётся в Нивелль в четырёхдневный срок, назначенный ему Робером, – говорил он себе, – и не застанет здесь ни меня, ни Анри, то, без сомнения, поедет в Брен. Будем, однако, наблюдать здесь до полуночи, когда мне самому понадобится отправиться в путь. Быть может, он подоспеет к тому времени, и я узнаю результат его поездки в Динан».

Просидев три часа в этом ожидании, он едва коснулся губами своего стакана с пивом, тогда как соседи его успели уже поглотить страшное количество пенящейся браги. Вдруг топот лошади, скачущей во весь опор, покрыл крик и гам буйных посетителей таверны. Стук железных подков замолк перед «Большим бокалом», и вслед за тем растворилась наружная дверь. Молодой человек, одетый странствующим купцом и покрытый с ног до головы толстым слоем пыли, явился на пороге и вошёл, с трудом переставляя ноги в буйволовых сапогах со шпорами, как будто изнемогая от усталости. Едва успел взглянуть на него Урбен, как быстро встал, подошёл к нему и увлёк его поспешно к отдалённому углу комнаты, где просидел столько часов перед полным стаканом.

– Вы, Урбен? Вы, вместо Анри! – сказал приезжий, который сначала было оттолкнул его от себя, как будто не узнал.

– Тише! – шёпотом ответил Урбен, пока они проходили мимо полупьяных посетителей таверны.

– Один из пострелят-близнецов! – сказал себе мэтр Рубен, вставая из-за прилавка. – Но который же это из них? Сатана, их прародитель, один про то знает... как бы то ни было, а я пойду известить моего хозяина в его душеспасительном уединении.

Глава XXVI
ДВОЙНАЯ СТАВКА

огда кавалер де Трем привёл своего товарища в отдалённый угол залы, он сказал:

– Сядем здесь. Нам остаётся добрый час, чтобы побеседовать.

– С удовольствием, – отвечал мнимый торговец, тяжело опускаясь на скамью, – но я охотно выпил бы стакан вина, чтобы подкрепить немного силы.

Урбен, не успевший ещё сесть, подошёл к трактирному слуге и велел подать, что желал его товарищ. Потом, вернувшись, он занёс ногу через скамью, чтобы сесть против своего гостя, но при этом движении нечаянно ударил коленом об кончик ножен кинжала Робера, который носил за поясом под одеждою поселянина, и кинжал, выскочив из ножен, от сильного удара упал на каменный пол.

– Неловкий олух! – побранил сам себя Урбен.

Кинжал покатится на другую сторону стола, под скамью, на которой сидел приехавший молодой купец, и тот с любезной предупредительностью поспешил избавить Урбена от труда его поднять. Он нагнулся, повернувшись спиной к де Трему и оставался в таком положении несколько секунд, как будто не мог отыскать упавшее оружие. Между тем, однако, он держал его в руке и на лице его выражалась внезапная радость Архимеда, отыскавшего решения своей задачи:

Кинжал ударился об пол рукояткой. От сильного сотрясения головка его раскрылась, как ящичек, и в образовавшейся щели виднелась какая-то блестящая круглая вещь, похожая на перстень.

В ту эпоху оружейные мастера, пользующиеся известностью, иногда выдалбливали в головках шпаг или кинжалов маленькие углубления-тайники, о секретной пружине для открытия которых сообщали только покупателю.

– Куда же он запропастился, проклятый? – спросил Урбен, который не мог видеть, что делает мнимый купец под столом.

– Вот он! – ответил тот, придавив к полу, как будто бы для того, чтобы приподняться, головку, которая при этом слегка щёлкнула. Он отдал кинжал Урбену, держа его за рукоятку, головка которой плотно закрылась.

– Какой прекрасный кинжал! – сказал он тотчас, опять взяв его из рук де Трема, чтобы лучше рассмотреть. – Миланская ковка. Таким можно рассечь даже дамасскую саблю. Чёрт возьми! Резьба на рукоятке достойна руки Челлини, а может, это и есть его работы!.. Вещь великолепная!

– Мой милый Морис, – возразил, улыбаясь, Урбен, – вы преувеличиваете достоинства этого кинжала, он вовсе не старинной ковки. Хотя он и походит резьбой на работу Бенвенуто, но не иначе, как в виде подражания.

– Раз вы так мало его цените, так сменяйте на мой.

Мнимый торговец вынул из-за камзола великолепный кинжал восточной работы с серебряной рукояткой, украшенной драгоценными каменьями, и в ножнах, усыпанными жемчугом. Кинжал, бесспорно, был гораздо ценнее оружия, возбудившего в нём сильное желание приобрести его.

В свою очередь поручик осмотрел восточный кинжал глазом знатока.

– Такой обмен был бы выгоден только для меня, – сказал он, вздохнув.

– Не думаю... но не в том дело! Поменявшись кинжалами, мы будем иметь друг от друга подарок на память.

– Это невозможно.

– Как! – вскричал тот, которого Урбен называл Морисом, – разве вы не считаете меня достойным залога братской дружбы, который я вам предлагаю? Вы отвергаете символ союза двух ротных товарищей!

– Не сердитесь, друг Лагравер. Я отказываю единственно потому, что кинжал этот не мой, и дан мне на время. Он принадлежит моему старшему брату Роберу, в чём вы можете удостовериться, взглянув на графский герб, вырезанный на головке. Но если он вам нравится, я попрошу Робера, как скоро с ним увижусь, отдать его вам.

– Благодарю заранее, – ответил собеседник, нахмурив брови.

– Вы ещё не довольны? – продолжал Урбен.

– Что прикажете делать? – возразил он добродушно, – у меня все замашки избалованного ребёнка. Когда мне чего хочется, то я не имею покоя, пока не добьюсь желаемого. Но оставим это.

– Вы правы, нам надо заняться вещами поважнее. Как ваши поручения?

В эту минуту трактирный слуга принёс заказанную пинту вина, поставил по оловянному стакану по обе стороны кувшина и отошёл к остальным посетителям таверны, толпившимся в середине залы.

– Пью за мой двойной успех! – сказал мнимый торговец, наполнив оба стакана.

– Так вы всё исполнили удачно? – с живостью спросил Урбен, который отпил не более одного глотка из своего стакана.

– Вполне. Принц Фридрих Генрих получил депешу французских генералов и маркиз Рюскадор... – тут он внезапно замялся.

– Не опасайтесь быть нескромным, – сказал ему Урбен с грустью. – От дела, которое я вам доверил... Полковник Робер и я, мы знаем вину Анри. Увы, мой несчастный брат уже искупает её. Он арестован обер-аудитором как дезертир.

– Так вот почему я нахожу вас, а не его на условленном месте! Какое несчастье! А я-то спешил его порадовать известием, что ничего не будет открыто. Близ Динана я нашёл человека, который взялся передать письмо полковника мессиру Бозону и сообщить ему, что посланный к нему гонец вывихнул себе ногу за два лье до города. Сокольничий тотчас прислал мне с тем же человеком этот короткий и ясный ответ: «Я еду в Париж». Всё шло так отлично! Несчастный случай с Анри совсем испортил мою радость.

– Безумство виконта имело ещё другое пагубное последствие, – прошептал кавалер Урбен. – Желая оправдать брата, Робер вмешался в это дело, и маршал посадил его под арест, только завтра утром он будет отпущен.

– Так когда же и как дам я ему отчёт о моих двух поездках?

– Расставшись со мною теперь, вы вернётесь в Бренский замок подземным ходом. С завтрашнего утра ждите возвращение графа в его полк. Тогда передайте ему всё, что вы исполнили в Динане и Маастрихте, он и решит, что вам делать дальше.

– Разве вы не вернётесь со мной в квартиру полковника, Урбен?

– Нет, мне предстоит трудное предприятие, к которому я приступлю в полночь и которое с помощью Божьей будет исполнено в двадцать четыре часа.

– Счастливец!

– Опять зависть, Морис!

– Сознаюсь, я пристрастился к опасным приключениям. Ребяческая прихоть, которую мне внушает всё, что нравится, теперь вся сосредоточена на опасных и затруднительных предприятиях. Чем сильнее душевное волнение, тем более оно меня пленяет. Целых четыре дня я был на волосок от смерти. Вот это я называю жизнью. Вот поэтому-то, кавалер Урбен, зависть и заговорила во мне, когда я услышал, что на вас возложено одно из тех таинственных поручений, которыми я брежу. Клянусь честью, теперь, когда я свободен, я исполнил бы его с наслаждением и с успехом.

Эта восторженная речь, исполненная духа отваги, произнесена была с таким увлечением, что удалой оратор подкреплял каждую свою фразу ударами кулака то об стол, то себе в грудь и тем заставил выскользнуть из-за камзола медальон, надетый у него на шее на тоненькой цепочке. В жару разговора он, по-видимому, не замечал этого обстоятельства.

– Успокойтесь, – сказал смеясь Урбен. – Робер вознаградит вас за удовольствие, которого я вас лишаю теперь. Что это у вас висит на камзоле?

Он заметил медальон, освещённый лампой, и увидал на нём миниатюрный портрет, который, казалось ему, напоминал обожаемые черты.

Морис взглянул вниз и удивился:

– Легка на помине, – сказал он. – Это портрет злосчастной героини, которая невольно заманила нашего бедного майора в ловушку.

– Лагравер, прошу относиться почтительнее...

– О моей сестре? Об этой ветренице, начитавшейся романов Скюдери[26]26
  Мадлен де Скюдери (1607—1701) – представительница французской прециозной литературы, все свои галантно-героические романы печатала под именем брата – Жоржа де Скюдери, популярного поэта и драматурга, соперничавшего с Корнелем.


[Закрыть]? Это мне нравится, ей-богу! – и он покатился со смеху.

– Так это действительно портрет Валентины?! – вскричал Урбен, наклонившись к нему. И увлекаемый безумным порывом страсти, он в ту минуту, когда Морис хотел запрятать медальон за камзол, дёрнул его так сильно, что тонкая цепочка порвалась и украшение осталось у него в руке.

– Однако я нахожу вас очень... бесцеремонным, кавалер Урбен.

Но влюблённый ничего не слышал: глаза его прикованы были к лицу, которое ему улыбаюсь сквозь стекло, окружённое серебряным ободком.

– Отдайте-ка мне эту безделушку. Почтенная сестрица вздумала украсить этой мазнёй мой медальон, под предлогом, что это, дескать, её работа, – продолжал мнимый торговец, протягивая руку через стол.

Кавалер де Трем быстро закрыл руку с медальоном.

– Подарите мне его, умоляю вас! – сказал он, совершенно потеряв голову от взгляда на обожаемые черты.

– Вы сходите с ума, кавалер Урбен, сказал с внезапным достоинством собеседник. – Слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы брат дарил портрет своей сестры человеку постороннему?

– Морис, – ласково сказал Урбен, – заговори со мной подобным тоном кто другой, даже мой брат Анри, я потребовал бы от него удовлетворения. Но вы до такой степени временами напоминаете мне Валентину, что я не могу сразиться с вами, мне всё бы казалось, что я угрожаю ударом шпаги ей самой. Итак, я ограничусь тем, что скажу вам: брат не дарит портрета сестры постороннему, когда отдаёт его жениху молодой девушки.

– Позвольте вам напомнить, что я не Эдип, – возразил торговец, – а вы со мной толкуете языком сфинкса.

– Означает это то, Морис, что я не могу винить Анри, если он погубил себя из-за вашей сестры: чувство не менее сильное повергло бы и меня в бездну.

– Вы любите мою сестру и полагаете, что и она вас любит?

– Я уверен в её любви! Валентина созналась мне в ней.

– Она немного поторопилась... с первого раза?

– О, в своей невинности она сама не понимала, какого рода чувство питала ко мне. Она не сумела бы и дать ему настоящего имени, это наивное дитя! Я сам всё угадал.

– Слава богу и за то.

– Морис, я убеждён, что она согласится отдать мне свою руку, если вы сегодня сообщите ей о моём предложении, которое я делаю вам как представителю вашего отца, неспособного по болезненному своему состоянию решить судьбу дочери.

– Предложение несколько поспешно... однако с согласием графа де Трема всё может устроиться по вашему желанию.

– Послушайте, – начал Урбен, воодушевляясь всё более и более, – так как вы не решаетесь отдать мне эту драгоценность, то сыграемте партию. Если выиграете вы, то кинжал, который так вас прельщает, принадлежит вам, а вы одолжите мне ваш на время, если же останусь победителем я, то медальон мой.

«Всё равно главное – не сам этот кинжал, – заключил он мысленно, – а то, как он будет подан вдове Гислейн и даме в Брюсселе».

– Пожалуй! – вскричал мнимый Морис. – Вы истинный дворянин, и если выиграете портрет Валентины, то будете охранять его как святыню от нечестивых взоров... Взяв всё в соображение, я принимаю предложенную партию. Итак, моя ставка – медальон с цепочкой, а ваша – кинжал.

– Какую игру избираете вы?

– Ломбер, я его лучше знаю.

– Я предпочёл бы гальбик: карты занимают больше времени, чем кости.

Сигнал о тушении огня разогнал уже всех посетителей «Большого бокала». Наши два игрока остались почти с глазу на глаз, так как мэтр Рубен давно вернулся к своему прилавку и, отослав всех слуг, по-видимому сладко спал, уткнувшись носом в выручку.

Кавалер де Трем не стал его будить, чтобы велеть подать карты. Он сам достал их из ящика, находившегося позади спящего ключника. Спустя десять минуть партия была в самом разгаре. У кавалера Урбена занимался дух, на лбу его партнёра выступил лёгкий пот. В младшем де Треме пробудился прежний страстный игрок, и новая страсть придавала прежней ещё большую силу вследствие драгоценной ставки, которую он имел в виду. Морис выиграл первый ход. Лицо его прояснилось. Черты Урбена судорожно передёрнулись. Но реванш оказался в его пользу.

Игроки были одинаковой силы и вскоре оправились от первых неудач. Оба с напряжённым вниманием изучали карты, обдумывая свои ходы, как будто речь шла о плане решительного сражения. Слышен был один шелест карт при ходах и взятках. Но спустя немного времени счастье стало изменять владельцу медальона. Он становился бледен и наконец с отчаянием схватился левой рукой за свои длинные чёрные волосы.

– Вы проиграли! – вскричал Урбен, придвигая к себе обеими руками кинжал и медальон, лежавшие на столе справа и слева от него.

– Урбен! – вскричал в сильном волнении побеждённый, швырнув свои карты. – Любезный Урбен, дайте мне отыграться. Я предлагаю вам мой стилет и всё золото, которое находится в моём кошельке, за ваш выигрыш.

– Не имей я другого средства для спасения жизни, я сказал бы нет.

Несчастный игрок сунул правую руку за камзол и продолжал, стараясь улыбнуться:

– Это ваше право, и я должен покориться. Предлагаю тост в честь вашей победы! – и он протянул левую руку к полному стакану Урбена; но при этом движении он задел рукавом за лампу, стоявшую между ними, и опрокинул её.

– Мы отличились оба, – сказал де Трем, смеясь. – Я чуть не сломал кончик своего кинжала, вы же теперь оставили нас в потёмках.

И он проворно встал, чтобы зажечь потушенную лампу у догоравшего ночника, который стоял на прилавке и разливал мерцающий слабый свет.

Пока он стоял спиной к своему товарищу, тот вынул из-за пазухи голубой флакончик и вылил, что в нём заключалось в один из стаканов. Когда же поручик вернулся к своему месту, на лице мнимого купца не было заметно никакой перемены, мимолётная краска только пробежала по его лицу.

– Итак, выпьем на прощанье! – сказал он, однако, не совсем спокойным голосом.

– Любезный Морис, я никогда не пробую двух раз кряду этих сильных напитков, – ответил ученик строгого графа Робера.

Его собеседник побледнел, как полотно, и судорожно сжал рукоятку своего кинжала.

– Но если брат Валентины хочет выпить за успех моей любви, то я готов ответить на этот тост, – продолжал Урбен, взяв в руку стакан, в который вылито было содержимое голубого флакончика.

– Идёт! За здоровье сестры... и за ваше! – сказал товарищ, втянув в себя воздух, как человек, который чуть было не задохнулся.

Они выпили: один – едва половину своего стакана, а другой – в честь царицы своего сердца осушил его до дна.

– Как горько это вино! – сказал Урбен. – Впрочем, я в нём не знаю толку, по непривычке пить. Но если оно горько для вкуса, то взамен сладко для сердца, так как я пил за здоровье Валентины.

Мнимый купец стоял уже подле Рубена, которого он расталкивал, говоря:

– Скорее! Мою лошадь. Я отдал её вашему конюху когда приехал... Велите оседлать и Лошадь этого доброго малого, который прожил у вас четыре дня.

– Творец небесный! – прошептал ключник, красное лицо которого сделалось зеленовато-бледным. – Вы отравили его?

Мэтр Рубен спал только одним глазом, а потому заметил как из голубого флакона что-то было вылито в стакан.

– Молчи!.. Да ступай сказать дому Грело, чтобы он меня ждал.

Рубен вышел из приёмной с крайней поспешностью и перекрестился у двери, бормоча:

– Это злой дух! Сам черт в двух видах! Отступись от меня, сатана!

Урбен сидел на скамье, склонив голову.

– Вставайте! Вставайте! – повторял ему загадочный путешественник. – Наших лошадей выводят со двора, они уже ждут нас перед дверью.

– Да, нам надо расстаться, – ответил слабым голосом кавалер де Трем. – Обнимемся по-братски на прощанье!.. Но когда он хотел встать, под ним подкосились ноги, и он тяжело упал назад на скамью.

– Какая странная слабость! – прошептал он. – Никогда я не испытывал подобного изнеможения, а я отдыхал здесь целых...

Он не смог договорить, им вдруг овладело какое-то мысленное оцепенение. Но спустя минуту сознание к нему вернулось, зато физическое онемение значительно увеличилось.

– Что со мною? – прошептал он с ужасом. – Всё моё тело становится тяжело, как свинец... мысли разбегаются!.. Воды... воды! Морис, облейте мне голову!

Тот оставался неподвижен.

Сверхъестественным усилием воли Урбен переломил на минуту летаргию, которая овладевала им.

– А! – закричал он вдруг пронзительным голосом. – Я знаю, что у меня есть силы исполнить мой долг!

Он встал, выпрямился, но вдруг задрожал всем телом и рухнул к ногам виновника своего страшного положения.

– Морис! – закричал он с отчаянием. – Морис!.. Я погиб!.. Я слишком был счастлив... Несчастье поражает меня, как неумолимый завистник... Вся кровь прихлынула мне к сердцу... чтобы прилить к голове... и помутить мысли... нет сомнения, это удар!.. А поручение, возложенное на меня, всё погибнет, я сгублю и братьев моих, и их друзей!

– Заменил же я Анри, и вам могу оказать подобную услугу, – холодно сказал Лагравер или его двойник.

– Да, вы счастливы во всём! – продолжал задыхающимся голосом младший де Трем. – Поезжайте в Лот... ферма вдовы Гислейн... кинжал, поданный рукояткою вперёд... Потом... в Брюссель! Благодарю... и моё «прости» Валентине...

Страшная борьба с летаргией, поражавшей онемением все жизненные силы, отразилась на его лице, которое судорожно подёргивалось, но вскоре глаза его закрылись, лицо сделалось безжизненным и всё тело окоченело, как труп.

– Спи, воображая, что умер, тщеславный безумец! – сказал злой гений, который наслаждался этим страшным подобием предсмертных мук. – Лучше было бы для тебя спать вечным сном, чем проснуться покрытым позором, который я тебе готовлю.

Он нагнулся к бесчувственному телу и, раскрыв камзол, вынул из-за пояса кинжал.

– Не какой-нибудь кинжал, но твой кинжал будет служить условным знаком. Само небо, очевидно, покровительствует дочери мучеников!

Валентина произнесла ещё шёпотом несколько слов, но в ту минуту, когда выходила из таверны, бросила ещё последний взгляд на бедного Урбена.

Он лежал на полу, как труп, и потухающая лампа, освещая его желтоватым светом, ещё более придавала ему вид мертвеца.

– Как он похож на старшего брата! – сказала, содрогнувшись, Валентина де Нанкрей. – Но отчего испытываю я этот подлый страх при мысли, что глава каинова отродья мог бы лежать там вместо этого брата... и на самом деле бездыханным.