Текст книги "Осада Монтобана"

Автор книги: Жюль Ковен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

– Ребята, – сказал граф звучным голосом, – я не мясник, чтобы вести вас, как стадо, на бойню. Я командую людьми, которые должны иметь полную свободу действовать по своему убеждению, командую храбрецами, которые должны знать, для чего жертвуют своей жизнью. Я поведу вас не на голландцев, а назад к родным пепелищам. Вместо того чтобы проливать вашу кровь для бесплодного честолюбия, для временных завоеваний, вы её прольёте для того, чтобы уничтожить деспотический произвол и упрочить благо родины и спокойствие соотечественников. Скоро ваш полк примкнёт к целой армии. Граф Суассонский идёт к нам навстречу со своим пограничным корпусом, который послужит вам как бы почётным конвоем. Не я один поведу вас, друзья мои! Последуйте за мною, и мы придём к вдове великого Генриха и к жене его достойного сына Гастона Французского, который любит вас, как любил его доблестный отец. Герцог Орлеанский не забудет, что вы первые привели к нему дорогих изгнанниц, когда вы возведёте его на место, принадлежащее ему по праву, избавив Францию от угнетения! Почести и награды ожидают вас, если вы выскажетесь в пользу правого дела, в этом я вам порукой. Итак, кто за него, пусть провозгласит вместе со мной: «Да здравствует герцог Орлеанский, правитель Франции!»

– Да здравствует Гастон I, король Франции и Наварры! – подхватили самые пылкие, и вслед за тем воздух огласился потрясающими криками:

– Да здравствует граф де Трем! Жить и умереть за него!

В полночь все палатки были сняты, обоз готов, полк в строю и господа дю Трамбле, Беврон и Лагравер заперты в арестантской карете. Пока центральная группа войска де Брезе направлялась, по всему вероятию, из Огена к Вавру, его арьергард вместо того, чтобы идти на Оген, отступал к лесу Сеньер-Изаак. Он достиг его в час пополуночи, такое пылкое усердие сумел внушить людям полковник.

Граф де Трем расположился в доме лесничего выжидать прибытия своих братьев с принцессами. Ему также необходимо было получить известие от Рюскадора, прежде чем он направится на Госсели, отстоящего на пять лье, и куда уже, вероятно, поспел авангард графа Суассонского.

Вернёмся к Валентине и Морису, которых мы оставили скачущими от Голля в Нивелль на одной лошади. Её отчаянный аллюр усыпал искрами тёмную дорогу.

После продолжительного молчания молодой человек сказал Валентине, которая кинжалом колола лошадь, чтобы гнать её ещё скорее.

– Жаль, нет у нас крыльев! Если кардинал ещё не будет захвачен Рюскадором, когда мы приедем и если нам удастся его освободить, всё ещё может быть спасено!.. С тем, однако, условием, если Жюссак поспел вовремя в главную квартиру де Брезе, чтобы обойти мятежников.

– Но если Ришелье захвачен в плен, то всё погибло! – ответила Валентина. – Они скорее пожертвуют жизнью, чем согласятся на выкуп ценой жизни кардинала, если даже маршал и успеет окружить их полк перед тем, как он примкнёт к войску Графа Суассонского. О, проклятый провансалец! Кто мог нас выдать ему?

– Без сомнения, дом Грело, так как вы ему поручили вашу записку ко мне.

– Мне не оставалось другого средства. Впрочем, не измена, а какой-то роковой приговор судьбы победил меня... Проклятие! Сыновья Каина ускользнут от меня! Но, – прибавила она, – мне остаётся дочь!

Она почувствовала, как сердце её спутника забилось у самого её плеча.

– Не бойтесь, – продолжала она со злою насмешкой. – Мы, вероятно, побеждены, и Камилле де Трем стоит назвать себя, чтобы сокольничий Гастона Орлеанского с торжеством отвёз её к братьям.

– Камилла мне обещала никому не открывать своего имени до утра, – сказал Лагравер с отчаянием, – вот почему я дрожу за неё. Это благородное существо; она не назовёт себя этим разбойникам, если они отыщут её в таверне «Большой бокал». Поспешим! Священной для вас памятью вашей матери заклинаю вас поспешить!

– Пожалуй, постараемся приехать вовремя! – вскричала Валентина. – Но в том или другом случае Камилла всё же была увезена из монастыря прекрасным кавалером, с которым путешествовала день и ночь! Этого факта, сообщённого её братьям, достаточно, чтобы они считали её опозоренной в глазах света. С их адской надменностью мнимый позор убьёт их так же, как могла бы поразить действительность.

– Этого-то я и добивалась... в этом, по крайней мере, ты будешь отмщена, Сабина, мученица и жена мученика!

Слова Валентины открыли Морису глаза на роль, которую она заставила его играть с пансионеркой визитандинок и которую он до тех пор не мог уяснить себе. Им овладел неудержимый порыв ярости и отчаяния. Он занёс руки на этого воплощённого духа мести, который увлекал его за собой, как демон увлекает проданную душу. Он готов был сбросить это чудовище злобы на пустынную дорогу и раздавить его под ногами лошади. Внезапное видение возникло перед его внутренним взором: он увидел умерщвлённых Рене и Сабину, видел бедную сироту, обагрённую их кровью, видел, как его отец проклинал убийцу, и опустил руки, готовые поразить неумолимую мстительницу.

Оба продолжали молча мчаться вперёд, и вскоре въехали в Нивелль.

Везде на их пути царствовала тишина, мрачная, как тягостное предчувствие. Они подъехали к таверне «Большой бокал». Ворота казались ещё запертыми, но Морис, соскочив наземь, едва прислонился к одной из половинок, как заметил, что они просто притворены.

Тогда и Валентина сошла с лошади. Оба, с кинжалами в руках, осторожно вошли во двор: он не был более занят людьми, осаждавшими сарай. Холодный пот выступал на лбу у Мориса и Валентины. Они приехали слишком поздно. Судьба на этот раз изменила им.

Красноватый свет привлёк их к двери древней капеллы. В одной из её половинок было прожжено отверстие, достаточно большое, чтобы через него мог пролезть человек. Груда пепла и ещё дымящиеся головни ясно доказывали способ, употреблённый Бозоном Рыжим для того, чтобы ворваться в убежище, где скрывался Ришелье.

– Войдём! – скомандовала Валентина де Нанкрей.

Они пробрались через пепелище, в котором Лагравер подобрал ещё горящую головню.

Сделав два шага в тёмном сарае, Валентина оступилась и вскрикнула от ужаса. Она наткнулась на человеческое тело. Рука её, коснувшись пола, попала в лужу, тёплую и липкую.

Морис нагнулся и осветил окровавленный труп. Это было тело убитого Таванна. Приподнимаясь, Лагравер покачнулся, он ступил на другой труп, и волосы Валентины встали дыбом, когда, сделав ещё шаг, она вдруг услышала хриплый стон.

В этих стенах, некогда посвящённых Богу мира и милосердая, отчаянная, ужасная резня оставила свои роковые следы. Таванн и Нанжис, оба с раскроенными черепами и с телами, покрытыми бесчисленным множеством ран, лежали на четырёх наёмниках Рюскадора, не менее изрубленных и исколотых. Немного далее Рошфор лежал, прислонившись спиною к стене, и сжимал ещё в своих геркулесовских руках задушенного им птицелова Феррана.

Но кардинала нигде не было. Громадная карета тоже исчезла. Второй хриплый вздох пробудил Мориса и Валентину из леденящего оцепенения, в которое их повергло это страшное зрелище.

Фурьер кардинала ещё был жив. Эти стоны или, вернее, это хрипение вырывалось из его широкой груди, из которой ещё не отлетел дух. Лаграверу стоило большого труда высвободить из его сжатых пальцев мёртвого Феррана. Потом Валентина, приподняв колоссу голову, поднесла к его ноздрям флакончик с нюхательной солью, который всегда имела с собой.

Хотя Рошфор получил два удара ножом в горло после того, как сломал себе ноги при падении с круглого окна, сложение его было так сильно, что он вскоре открыл глаза. Взор его тотчас остановился на Морисе, вид которого мгновенно привёл его в полное сознание.

– Слишком поздно! – произнёс он глухим голосом. – Но хотя бы вы с Жюссаком и остались здесь, вы не спасли бы кардинала от рыжего чёрта. Это он убил Таванна, с которым не могли справиться его канальи. Слишком поздно!..

– А Ришелье? – спросила Валентина с отчаянием.

– Во время борьбы он стоял холодный и гордый у дверец кареты, в которой не хотел запереться, несмотря на наши усильные просьбы. Ни один из наёмников не осмелился к нему подойти или коснуться его. Но когда всё было кончено, этот сокольничий ада втолкнул его насильно в карету и запер в ней. В один миг впрягли лошадей, выехали во двор, и рыжий провансалец закричал:

– В лес Сеньер-Изаак!

– А потом? – спросил в свою очередь Лагравер, задыхаясь от волнения при мысли о Камилле.

Рошфор, раны которого Валентина перевязывала своим платком, продолжал слабым голосом:

– Я задушил одного из этих мошенников, который хотел меня доконать перед отъездом... кровь текла из меня ручьём, голова кружилась... но кажется, я слышал крик женщины перед тем, как совершенно лишился чувств.

Морис опрометью кинулся на двор и стремглав взбежал на лестницу дома. Достигнув верхней площадки, он ступил на выбитые половинки дубовой двери и, зарыдав, упал на пол опустевшей комнатки.

– Её похитили! – повторял он голосом, сдавленным рыданиями. – Её погубили! О, я отмщу за неё!

Он вскочил на ноги и сбежал вниз с такой стремительностью, что белая, как мел, фигура, блуждавшая около часа по дому, не успела броситься в сторону, хотя пряталась при малейшем шуме.

– Видел ли ты это гнусное похищение? – закричал, преграждая ему дорогу, Морис, почти обезумевший от горя.

Это был мэтр Рубен, бледный и дрожащий, который блуждал по разорённому дому, как душа, осуждённая на вечные муки.

– Пощадите! – застонал он, преклоняя колени под могучей рукой Лагравера.

– Говори! Видел ли ты, когда они похитили мою бедную Камиллу? – повторил молодой человек с отчаянием.

– Молодую девушку? – пробормотал ключник, немного успокоенный. – Да, она вырвалась из рук двух из этих разбойников. Они посадили её в среднее отделение их большой кареты, и их начальник, сущий демон с волосами кровавого цвета, запёрся с нею после того, как поднял очень учтиво и с большим вниманием рассмотрел носовой платок, оброненный бедной молодой девицей, когда её силой заставили войти в экипаж.

Морис не дослушал до конца его пояснений. Он побежал в конюшню, где всегда стояло несколько запасных лошадей.

– Валентина! – закричал Морис каким-то неестественным голосом.

Услыхав этот призыв, Валентина бросила Рошфора и подбежала к нему.

– Следуйте моему примеру! – сказал ей Лагравер.

Он седлал одну из лучших лошадей.

– Я понимаю вашу мысль и одобряю её, – ответила Валентина. – Мы должны скакать вслед за кардиналом и предпринять даже невозможное, чтобы попытаться освободить его прежде, чем они достигнут леса Сеньер-Изаак, где их ждёт полк де Трема!

– Надо догнать Рюскадора... и пожертвовать жизнью, чтобы убить его! – вскричал Морис с яростью.

Через пять минут они скакали во весь опор, а мэтр Рубен выбежал на улицу. Вскоре он поднял тревогу во всём Нивелле, и тем спас храброго Рошфора. Жители города, нахлынувшие в таверну «Большой бокал», нашли его в сарае и перенесли к хирургу, которому знаменитый Копперн сообщил рецепт своего целительного бальзама.

Глава XXXVII
КАРДИНАЛ РИШЕЛЬЕ

омик лесничего, в котором полковник де Трем расположился ждать своих братьев и принцесс, стоял на > возвышении, с которого открывался вид на плоскую местность на шесть лье в окружности. Из Госсели ночью легко можно было бы видеть огненный сигнал, данный с этого высокого пригорка. Робер послал своего аудитора Карадока навстречу авангарду графа Суассонского, который, по всей вероятности, должен был уже пройти местечко Госсели.

– Как скоро Мария Медичи и Маргарита Лотарингская будут в наших рядах, – сказал он Карадоку, посылая его, – я зажгу кучу хвороста, сложенного перед домиком. Тогда вы должны спешить изо всех сил навстречу к нашим союзникам и торопить их соединиться с нами. Но если вы не увидите никакого сигнала, то знайте, что я встретил какую-нибудь преграду. Во всяком случае, однако доезжайте до войска графа Суассонского и остановите его, пока я не сообщу ему новых инструкций.

Побуждаемый своим человеколюбием, граф Робер занялся и Норбером.

– Выпустите его из кареты, – приказал он страже, – пусть он бродит по лесу, лишь бы не выходил из него. Я желаю, чтобы плен этого безвредного старика казался ему по возможности менее тягостным.

Потом полковник расставил часовых вокруг временного стана, чтобы предупредить нечаянное нападение, и когда обошёл группы своих солдат, поднялся в первый этаж маленького дома лесничего.

До той минуты он силой своей твёрдой воли сдерживал страшную скорбь, которую причиняло ему непостижимое озлобление Валентины против него самого и его близких. Но оставшись один, он склонил голову на грудь, изнемогая под тяжким бременем этого необъяснимого вероломства.

Глухой стук колёс пробудил его от грустной задумчивости. Он полагал, что приехали его братья с принцессами и намеревался выйти, когда офицер, поставленный им на одном из передовых постов, вбежал в комнату.

– Полковник, – доложил офицер, – человек шесть подозрительного вида явились ко мне с требованием, чтобы я привёл их к вам. Начальник этих людей назвал себя Рюскадором и хочет немедленно сдать вам очень важного пленника, как утверждает он. Вот сюда подъезжает его огромный экипаж.

– Это сокольничий его высочества! Впустите его! – вскричал Робер де Трем, бросаясь к окну.

При свете факелов двух часовых, стоявших у наружной двери домика, он увидел Бозона, который приказывал так повернуть громадную фуру, чтобы она обращена была задним отделением к крыльцу. Потом маркиз отпер тремя поворотами ключа дверцы и сказал вполголоса:

– Сойдите, герцог.

Мужчина, которого полковник разглядеть не мог, повиновался этому приказанию и пошёл за Поликсеном в комнату нижнего этажа. Через две минуты Рюскадор и его пленник стояли перед графом де Тремом.

– Хорошо, маркиз, – начал Робер, – вы захватили представителя...

Он не договорил, потому что едва бросил взор на человека, приведённого провансальцем, как глаза его широко раскрылись, и на лице его выразилось крайнее изумление, почти недоверчивость.

– Вы не ошибаетесь, – сказал тогда спутник сокольничего. – Я кардинал Ришелье.

Это было сказано скорее тоном всесильного повелителя, который называет себя, чем тоном человека, попавшего во власть своих заклятых врагов.

– Господин первый министр его величества Людовика XIII, по-видимому, забывает, что находится в присутствии верного слуги Гастона Орлеанского, – заметил насмешливо Робер, обращаясь к Поликсену.

– Я знаю, – продолжал Арман дю Плесси, – что полковник де Трем благороднейший из офицеров всей армии и был бы самым верным слугой отечества, если бы беспокойный принц не употреблял во зло его благодарности, чтобы вводить его в заблуждение. Я спокоен, находясь во власти великодушного воина, неспособного прибегать к насилию против старика и священнослужителя! С тех пор как попал в руки этого кровожадного разбойника, я того только и опасался, что не увижу вас.

– Чёрт возьми, – вскричал Бозон Рыжий, – я не думал, что Варёный Рак так дорожит своей скорлупой!

– Молчите! – сказал граф повелительным тоном.

– Насильственная смерть от руки этого злодея не путала меня, – продолжал Ришелье, взглянув на Рюскадора, у которого от бешенства даже усы встали дыбом. – Но я надеялся на важные последствия от моего свидания с вами, полковник. Умереть, не увидев вас, было бы то же, что погубить Францию, когда оставалось ещё средство её спасти.

– Разве вы считаете меня настолько глупым, что я поддамся на ваши софизмы, месье де Люсон? – возразил с оттенком пренебрежения граф де Трем. – Что бы вы ни говорили, а вы теперь в моих руках – лишь неприкосновенный залог, который я передам брату короля.

– А я докажу вам, полковник, – возразил кардинал спокойно, – что вы не способны на подобный поступок, недостойный доброго патриота. Прикажите только этому чудовищу не мешать нашему разговору.

Взбешённый, Рюскадор присел, как тигр, который собирается прыгнуть на свою добычу, но Робер удержал его дружеским жестом и сказал:

– Успокойтесь, маркиз. Осуждённым ни в чём не отказывают!..

Провансалец заскрежетал зубами, но повиновался графу. Он медленно направился к двери. Вдруг у порога он обернулся. Лицо его выражаю очевидное смущение.

– Чёрт возьми, у меня в карете ещё кое-кто: добыча не менее изумительная, чем поимка Красного Рака, – пробормотал он, обращаясь к Роберу де Трему.

– Ещё пленник?

– Напротив, освобождённая жертва. Но, – прибавил он скороговоркой, – это слишком длинный рассказ, который требует затруднительных объяснений. Закончите ваше дело с герцогом. После я вам представлю особу, которую вы не ожидаете увидеть...

– Что значит?..

Но Поликсен уже сбежал с лестницы, потряхивая своими взъерошенными волосами в знак отказа объясниться.

Робер де Трем, удивлённый и немного встревоженный, вернулся к кардиналу, который сел на единственное соломенное кресло в маленькой комнатке и указал ему на скамью против себя с таким повелительным видом, как будто он принимал его в кабинете своего парижского дворца.

– Будем говорить откровенно, месье де Трем, – начал Ришелье решительным тоном, – и выслушайте, что я намерен был сделать, если бы не попал в ловушку, расставленную мне сокольничим вашего повелителя. Я ехал в армию маршала де Брезе с целью уничтожить вас, потому что план вашего отступления мне был известен. Мне стоило отдать приказ о форсированном марше, чтобы окружить ваш полк и авангард графа Суассонского. Я знал о вашем заговоре с самого его начала. Одним словом, я мог остановить его. Но мне было необходимо дать ему обнаружиться во всей своей силе, чтобы перед лицом Франции задушить его в моей железной руке и вместе с ним раздавить его ненавистных предводителей.

– И вы говорите это мне, монсеньор, мне вы решаетесь сознаваться в подобных замыслах?! – вскричал удивлённый такой смелостью Робер.

– Не перебивайте меня. В Нивелле я узнал о вашей попытке освободить Марию Медичи. Я воспользовался бы подменой одного из ваших агентов моим, для того чтобы завладеть этой зловредной итальянкой и, заключив её в тюрьму навсегда, отнять у неё средства производить смуты во Франции.

– О, замолчите, монсеньор! – вскричал граф де Трем. – Не напоминайте мне о вашей ненависти к тем, кому я служу.

– Это ещё не всё, – продолжал кардинал так же хладнокровно. – Оттого что мне не удалось, перейдём к тому, что мною уже исполнено. Всем известна пылкая опрометчивость графа Суассонского. Итак, я убеждён, что вследствие вашего извещения, он сам повёл свой авангард к вам навстречу, а кому-нибудь из своих офицеров поручил собрать главный корпус армии и последовать за ним в Бельгию, чтобы подкрепить небольшой отряд, во главе которого он сам. Для этой решительной минуты я тайно послал в Рокруа маршала де Ла Мельере, одного из моих самых преданных командиров, с отрешением графа от его должности главнокомандующего. Маршал де Ла Мельере боготворим солдатами. Он удержит их в повиновении. Вам, стало быть, предстоит сразиться с пограничным корпусом, вместо того чтобы располагать им для вторжения в пределы королевства.

«Он, верно, надеется меня напугать», – сказал себе полковник, которого сильно встревожил этот план, так смело ему открытый.

– К довершению всего, – прибавил Ришелье со сверкающим взором, – Месье, получивший ваше последнее письмо, вероятно, выехал тайно из Парижа, потому что я запретил препятствовать его побегу. Он теперь должен быть в Рокруа, где рассчитывал найти отряд войска, подготовленного к мятежу его кузеном и графом Суассонским. Со вчерашнего дня он, по всей вероятности, арестован маршалом де Ла Мельере, который уполномочен на это его величеством Людовиком XIII.

– Разве вы не видите, монсеньор, что сами призываете меня вынести вам приговор? – сказал Робер, гордо выпрямившись во весь рост.

– А призываю вас дать мне почётный конвой для того, чтобы я мог догнать армию де Брезе... а вы – спасти вашу голову, – холодно возразил кардинал.

Это был последний удар, нанесённый терпению графа де Трема, которому стоило неимоверных усилий, чтобы сдерживать свой гнев перед надменным пленником, доводившим смелость до безумия. Оттолкнув далеко от себя свою скамью, он стал перед Ришелье и с гордым и могущественным видом обменялся с ним взглядом.

– Господин кардинал, – сказал он после некоторого молчания, – я здесь представитель монсеньора Гастона Французского. Вы тотчас отправите курьера к де Ла Мельере с приказанием возвратить свободу наследнику престола, и если герцог Орлеанский сам не прикажет мне отложить казнь, назначенную мной через двадцать четыре часа, то я отомщу за него.

– Полковник, – медленно проговорил кардинал, – вы сейчас велите освободить меня, во-первых, из любви к общему благу, потому что вы достойный патриот, хотя и введены в заблуждение, а во-вторых, для спасения тех, к кому вы питаете преданность, ослепление которой я намерен вам доказать.

– Докажите мне прежде, что честолюбие – не единственный двигатель, побуждающий вас истощать Францию людьми и деньгами, когда вы ссылаетесь на благо отечества! – возразил Робер тоном язвительной насмешки.

– Когда я принял власть, – ответил Ришелье, – королевство, которое должно было бы предписывать законы другим, находилось в постыдной зависимости. Теперь Франция восстановила равновесие между европейскими державами, над которыми австрийский дом тяготел, как исполинский вампир. Я уничтожил влияние испанцев на дела государства, все тайны которого до меня были им открыты отчасти подкупом, отчасти страхом, ими внушаемым. А чтобы не опасаться иностранных держав, которые с завистью смотрели на блистательное пробуждение главы мира, я содержал армии, всегда готовые выступить против неприятеля. Я создал флот, который оспаривает первенство на морях у Англии и у Голландии и который отнял его у Испании. В войсках я ввёл дисциплину, а с нею упрочил победы. Наконец, я собрал неприкосновенный запас для непредвиденных случаев или бедствий... Внутри королевства я вырвал у кальвинистов когти, которые они по временам обращали против матери-родины и обломал зубы вельмож, которые пожирали её. Я употребил на пользу громадные средства моей прекрасной родины, храбрость её воинов, ум её даровитых сынов, плодородие её почвы, я организовал её заграничную торговлю и её колонии, заставил уважать её границы. А хотите ли вы знать, какую долю назначил я себе из огромных богатств, созданных моим трудом? Я кругом в долгах и, не будь я министром, я вынужден был бы бежать, чтобы скрыться от моих кредиторов.

Излагая этот обзор своей политической деятельности, Ришелье воодушевился. Его худощавое лицо дышало гениальным умом, голос его имел такую силу убедительности, что предубеждение графа де Трема против могущественного министра было поколеблено в самой глубине его души.

– Положим, – сказал он нерешительно, – вы стремились к величию Франции и достигли цели. Но ваша чрезмерная гордость побуждает вас жестоко преследовать тех, кто имеет права, священнее ваших, способствовать благу страны. Для того чтобы исключительно пользоваться верховной властью, вы изгнали королеву-мать, вы унижаете герцога Орлеанского.

– Видно, – возразил кардинал с горькой улыбкой, – что вы были ещё ребёнком в несчастные времена Элеоноры Галигай и маршала д’Анкра, когда Мария Медичи заставляла Францию преклонять колена перед Европой и разоряла её в пользу своих бездарных и корыстолюбивых любимцев. Вы упрекаете меня в удалении вдовы Генриха IV, которую даже не удивило убийство этого великого короля. Все бедствия, от которых я хотел оградить Францию этой мерой, пали на меня. Это было неминуемым последствием смелого средства, к которому я прибегнул и я переносил его без ропота. Что же касается принца Гастона, то он должен винить себя самого в своём унижении. Будь в нём тень нравственной силы, он сверг бы меня десять раз, стольких могущественных союзников посылала ему судьба. Но он всегда был камнем преткновения для тех, кто жертвовал собою для него. По тому, как он умел воспользоваться непоколебимой преданностью многих друзей, погибших ради него и даже выданных им самим, вы можете вполне судить, чего можно ожидать от его слабой и неловкой руки, если доверить ей бразды правления.

Граф де Трем слушал молча, и свет истины проникал в его ум, пропитанный с детства ещё его покойным отцом, слепым поклонением Гастону Орлеанскому. Он вдруг увидел глиняное основание своего кумира. Однако в душе он возмутился против унижения в собственных глазах тех лиц, которым до той поры служил с такой искренней преданностью.

– Монсеньор, – вскричал он с некоторого рода запальчивостью, как бы с целью заглушить собственные убеждения, – не разделяя вашей власти, вы должны были допустить присутствие при дворе королевы-матери и её младшего сына, как этого требует их высокий сан! Насильно разлучать мать с детьми – святотатство!

– Соединение Марии Медичи с герцогом Орлеанским, – возразил кардинал с достоинством, тотчас привело бы к заговору, поддержать который иностранные державы всегда окажут готовность. Изгнание королевы-матери из Франции, а брата короля в его удел, – вот единственные средства для благосостояния страны, потому что, не имея возможности рассчитывать на наши раздоры, внешние враги будут нам покоряться из собственных выгод. Вот почему я говорил вам, входя сюда, что вы не только освободите меня, но ещё будете мне служить, так как желаете видеть Францию процветающей и увенчанной уважением других народов, как и величественным сиянием.

Действительно, Робер де Трем был ослеплён очевидной справедливостью доводов кардинала. Он, который считал себя освободителем отечества, вдруг сознал себя обыкновенным мятежником, орудием политических смут в пользу честолюбия самого жалкого и вредного. И несмотря на это, он не решался повиноваться внутреннему голосу, который говорил ему: «Последуй за этим кормчим, избранным Богом, для правления кормилом государства».

– Нет, – сказал он вслух, так он бы поглощён мучительным недоумением. – Нет! Отказаться от дела, на которое посвятил меня отец, было бы предательством!

– Полковник, – произнёс медленно Арман дю Плесси, – если бы граф Филипп совершил страшное преступление против своего короля и против отечества и доказательства были бы в моей власти, если бы я предложил вам уничтожить бумагу, обнародование которой покрыло бы позором память умершего и отразилось бы постыдным пятном на его детях... проводили бы вы меня до армии де Брезе, взяв с меня слово простить ваш первый шаг к измене?

Намёк Ришелье на проступок отца покрыл лицо Робера смертельной бледностью. Знал ли он что-нибудь о мрачном деле под Монтобаном, он, который присутствовал один при последних минутах виновного, внезапно поражённого смертью среди своего чудовищного торжества? Как бы то ни было, но после немногих минут мучительного колебания он ответил изменившимся голосом, тогда как капли пота выступали у него на лбу:

– Я никогда не захочу освобождением вашего высокопреосвященства выкупить нашу семейную честь. Это было бы ещё более постыдной изменой, если бы я пожертвовал вам партией, которой служу для того, чтобы избегнуть клейма позора хотя бы для памяти моего отца, а тем более для его сыновей.

Кардинал окинул его быстрым взором, в котором проглядывало удивление. Потом он внезапно спросил:

– Ваши условия для моего полного освобождения и для средств им воспользоваться?

– Ваше торжественное обещание, чтобы никто, поймите меня, монсеньор, никто от самого важного до самого ничтожного не был наказан за заговор, в котором я – главный предводитель и за который в случае нужды я отвечу один. Если королева-мать и герцогиня Маргарита попадут в руки маршала де Брезе, вы отдадите приказание, чтобы им возвратили полную свободу ехать, куда они захотят. Пусть маршал де Ла Мельере также выпустит из плена герцога Орлеанского. Наконец графу Суассонскому возвращено будет командование пограничным корпусом.

– Это смелые условия, полковник, – заметил Ришелье, нахмурив брови.

В эту минуту сильно постучались в дверь комнаты, запертой графом на задвижку. Он побежал отворять. Рюскадор стоял на площадке лестницы с сияющим лицом. Он шепнул несколько слов на ухо Роберу, который побледнел ещё более, чем за минуту перед тем, когда Арман дю Плесси обвинил намёком покойного графа Филиппа в преступлении против короля и отечества.

– Велите запереть двух пленников в смежную комнату, – ответил полковник задыхающимся голосом.

Бозон исчез, как стрела, а граф Робер вернулся нетвёрдым шагом к скамье, на которой сидел напротив кардинала.