Текст книги "Осада Монтобана"

Автор книги: Жюль Ковен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Глава IV
МЕМУАРЫ

ерез неделю Валентина де Нанкрей отреклась от кальвинизма, не понимая всей важности этого поступка, потому что ей только что минуло девять лет.

Она вступила в монастырь визитандинок как пансионерка. Кардинал приказал обращаться с нею как с богатой наследницей; он условился со мною, чтобы она продолжала называться Лагравер, потому что имя Нанкрей было хотя и несправедливо, но презираемо. Кардинал из деликатности оставил мне всю власть над моей воспитанницей. Он потребовал, чтобы его благодеяния приписывались мне, поручив госпоже Комбале действовать от моего имени, пока я буду в Лангедоке, чтобы заботиться о благосостоянии Валентины в монастыре.

Я уехал из Парижа и вернулся в Лагравер к сыну моему, Морису, ибо почувствовал тоску от разлуки с моим любимым ребёнком».

Так оканчивался отрывок мемуаров, составлявший продолжение истории дома де Нанкрей.

После рассказа о свидании с кардиналом рукопись Норбера теряла отчасти свой официальный характер. Далее следовали личные впечатления, записываемые каждый день. Но каждый параграф в этих записках содержал пропуски, доказывавшие, что Норбер не касался иногда своих записок по целым месяцам, однако каждая часть этой мозаики без определённого рисунка всегда имела отношение, иногда одною фразой, иногда одним словом, к существованию Валентины.

Непосредственно после той главы, которую прочла Валентина, Норбер написал эти строки:

«Январь 1625 года. Я только сегодня кончил ту часть летописи Нанкрейской, которая относится к жизни кавалера Рене.

5 января граф Филипп де Трем, полковник полка, носящего его имя, и гувернёр Гастона Орлеанского, брата короля, скончался почти скоропостижно в Париже на пятьдесят пятом году жизни. Из четверых его детей один старший сын его Роберт присутствовал при его последних минутах, которые продолжались так недолго, что умирающий не мог получить помощь религии. Его скоропостижная смерть не дала ему времени раскаяться, и его похороны, лишённые присутствия представителей Бога на Земле, служат, может быть, знаком его осуждения в другой жизни.

Смерть графа Филиппа была бы счастьем для Валентины, если бы он не оставил четырёх наследников: троих сыновей и одну дочь! Валентина должна остаться в неизвестности о своём происхождении для её же спокойствия, и может быть, для спасения её души, потому что Валентина по характеру склонна к мести.

Август 1625 года. Как слепо иногда распоряжается судьба. По обещанию, данному мною Валентине де Нанкрей, я взял её из монастыря с секретного позволения кардинала в замок Лагравер. Ей нужны воздух и свобода, она чахнет за решёткой, там, где не может повиноваться стремлениям своей пылкой натуры. В ту минуту, когда она пришла ко мне в приёмную, за ней прибежала семилетняя девочка, несмотря на сопротивление двух послушниц, между которыми она проскользнула.

– Я хочу ещё раз поцеловать мою мамочку-сестрицу! – вскричала она, бросаясь на шею Валентине, которая отвечала на её ласки с некоторой серьёзностью.

– Ты остаёшься в монастыре, твои братья слишком молоды, они не могут взять тебя на каникулы... Ты будешь очень скучать, бедная Камилла... но твоя мамочка-сестрица будет думать о тебе... Она будет утешать тебя своими письмами...

После этих слов визитандинки тихо отняли у моей воспитанницы плакавшую девочку и мы отправились к нашей дорожной карете. Я спросил у Валентины объяснения случая в приёмной. Она мне сказала, что пансионерки разделяются на больших и маленьких, а монахини поручают вторых первым для забот, имевших в себе что-то материнское. По монастырским обычаям, она сделалась матерью этого ребёнка.

– Как зовут вашу «дочку»? – спросил я Валентину.

– Камилла де Трем.

Таким образом младшая дочь убийцы обрела покровительницу в лице дочери жертвы»...

В продолжение шести лет записки Норбера не заключали в себе ничего важного, они распространялись на достоинства и недостатки, обнаруживавшиеся в Валентине де Нанкрей, когда она росла в монастыре визитандинок. Датированная октябрём 1631 года в рукописи Норбера была ещё такая заметка:

«Валентина воротилась в Лагравер. Нельзя было колебаться, она умерла бы от скуки в монастыре. Кардинал Ришелье, знающий стремление к независимости и восторженное состояние ума Валентины, одобрил моё намерение.

– Возьмите эту дикую газель, – сказал он мне ласково. – Ей когда-нибудь надоест оставаться в глуши. В тот день, когда она воротится ко мне, я дам ей в свете место, которое она должна в нём занимать, и упрочу ей блистательную будущность.

Возвращение Валентины в Лагравер принуждает меня расстаться с моим сыном Морисом. Они считают друг друга братом и сестрой, но эта мысль допускает между ними фамильярность, иногда тягостную для меня. Сын мой уедет завтра в замок де Момежа, за двадцать лье от Лагравера. Граф Режинальд очень хотел бы поручить ему должность своего конюшего».

В период между 1631 и 1635 годами Норбер записывал в своей рукописи приезды сына в замок Лагравер. Режинальд де Момежа, человек очень добрый, позволял Морису проводить по крайней мере два или три дня в месяц у семидесятилетнего отца. Во время своих приездов в Лагравер молодой конюший подвергался преследованиям своей мнимой сестры. Она просила научить её тому, чему его учили у графа: фехтованию, верховой езде, обращению с огнестрельным оружием. Иногда молодая девушка сама удивлялась своим мужским наклонностям, она влекли её сами по себе и часто за один урок она уже знала больше своего молодого учителя.

Норбер также записал в рукописи, что после выхода Валентины из монастыря между ней и Камиллой де Трем началась постоянная переписка.

Несколько ниже Валентина прочла:

«Одно таинственное обстоятельство повторялось несколько раз с тех пор, как моя последняя болезнь очень меня ослабила: когда я ухожу днём в брошенный флигель замка, чтобы продолжать эти записки, я всегда нахожу на этих страницах то, что я ещё только хотел записать. Неужели я страдаю той сверхъестественной болезнью, которая заставляет действовать и думать во сне так, что этого не помнишь наяву? Да сохранит меня Господь от этой болезни! Или даст мне силу победить её! Если нанкрейская тайна вырвется из меня во время сна, как призрак из могилы!»

После этого объяснения ночной встречи Валентина закрыла рукопись Норбера. Лицо её было бело, как мрамор, нахмуренные брови – грозное выражение древней Немезиды. Она почти час оставалась неподвижна и безмолвна. Наконец она прошептала почти бессознательно:

– Да будет проклят он до последнего поколения!

Она села за эбеновый стол и написала следующую записку:

«Милая малютка, благодарю тебя за прелестный портрет, присланный с твоим последним письмом. Он доказывает твои успехи и в рисовании, и в красоте. Ты похожа на ангела, который нарисовал себя пером из своего крылышка. Когда же, моя очаровательная художница, подаришь ты мне, в моём уединении, миниатюрные портреты твоих братьев, о которых ты так много говорила мне в монастыре и продолжаешь говорить в каждом из твоих милых писем. Правда, что и я описывала тебе беспримерные достоинства и красоту моего брата Мориса, так что ты должна умирать от желания узнать этого феникса. Не умирай! Морис скоро поедет в Париж, и первым его поручением будет явиться к милой дочке от её мамочки-сестрицы. Ты увидишь, как он на меня похож!.. Как же я самонадеянна! Я ведь раз сто говорила и писала тебе, что он восхитителен! Кажется, ты то же самое говорила обо мне полковнику Роберу, двадцативосьмилетняя серьёзность которого внушает мне робость, капитану Анри, двадцатичетырёхлетняя весёлость которого немножко меня пугает, и поручику Урбену, двадцатилетняя кротость которого привлекает меня, право!

Но будь спокойна, эти господа, отправляющиеся на фландрскую войну, как ты меня уведомляешь, не слишком скоро увидят – и, надеюсь, не разочаруют после твоего описания – твою

Валентину».

Мадемуазель де Нанкрей поставила на письме имя адресата: «Камилле де Трем».

Глава V
ЛАГРАВЕРСКАЯ ШАЛУНЬЯ

робило восемь часов утра, когда Валентина запечатала своё письмо. В дверь её спальной, очень кокетливо убранной, несмотря на её готическую величину, тихо постучались.

– Войди, Жермена, – сказала молодая девушка с принуждённой улыбкой, показывавшей её власть над собой.

Женщина лет пятидесяти, полная, но проворная, в простом коричневом платье, но в белом переднике и в белом же чепце, тотчас вошла. Это была горничная и лаграверская ключница, помогавшая Норберу заботиться о Валентине и имевшая к ней слепую привязанность.

– Уже встала и одета! – сказала она с удивлением.

– Я хотела ответить Камилле де Трем, а это надо было сделать пораньше, чтобы Амбруаз успел отнести моё письмо в Монтобан. А то почта в Париж уйдёт, и моё письмо опоздает на целую неделю.

– О, это было бы ужасно! Мы ведь так любим нашу доченьку!

– Да, я очень её люблю! – отвечала Валентина странным тоном. – Вот моё письмо. Пусть конюх прямо сейчас отвезёт его верхом в город.

Когда Жермена воротилась, исполнив поручение, она нашла молодую девушку сидящей перед зеркалом и любующейся на себя со странным вниманием.

– Да, да, – повторила добрая женщина, опять принимаясь за прерванный разговор, – мы не вполне отдохнули и будем не достаточно свежи, когда приедет красивый конюший господина Момежа. Если бы послушались меня, то легли бы до тех пор, пока...

– Жермена, – перебила мадемуазель де Нанкрей, всё смотрясь в зеркало, – ты находишь, что я очень переменилась после моего возвращения из монастыря?

– Как вы это понимаете?

– Подурнела я или похорошела?

– Четыре года тому назад вы к нам воротились бледненькая и худенькая: соловей лишился своей весёлости и чахнул в клетке. С тех пор как вы живёте по душе, носитесь по горам и долинам, вы развились, выросли, зарумянились... от солнца. Тогда вы были хорошеньким шиповником, а теперь сделались прелестной розой.

– Так что тот, кто не видел меня по выходе из монастыря, не узнает меня теперь с первого взгляда?

– Может быть; когда вы оставили монастырь, вы едва вышли из детства, а теперь вы взрослая девушка во всей красе.

– А моё сходство с Морисом остаётся?

– Да, когда у вас появляется вот этот горящий взгляд, который я примечаю в зеркале. Господи, что это с вами? Вот так вы совсем не похожи на пансионерку визитандинок!

Поправляя манишку, Валентина сжала под корсажем эфес кинжала, заржавевшего от крови отца.

– Причеши мне эти растрепавшиеся косы, – продолжала девушка, преодолевая чувство, охватившее её от этого прикосновения.

Но когда роскошные волосы рассыпались природными локонами, Валентина остановила руку горничной и, взяв тёмную кружевную вуаль, покрыла ею волосы так, что их светлые отблески потемнели под чёрными кружевами.

– Как теперь, не примут меня за брата? – настаивала она.

– Эти золотистые волосы, даже вот так припрятанные, никогда не будут походить на вороново крыло, которым природа накрыла его голову, – улыбнулась Жермена. – Притом, если бы вы как две капли воды походили друг на друга, то могли бы нравиться больше его, хотя и он красавец... но вы непременно хотите из прелестной девушки сделать шалуна-мальчишку, подражая ему.

Валентина не обратила внимания на это замечание.

– Жермена, ты очень меня любишь? – продолжала она дрожащим голосом, взяв за руку горничную.

– Люблю ли я вас?! Ведь я вас вырастила, милая моя барышня! – вскричала добрая женщина, взволнованная и удивлённая.

– Ты предана мне и телом, и душою? Если я поверю тебе тайну, она останется между нами? Если я дам тебе секретное поручение, ты верно его исполнишь?

– Да, милая барышня, – отвечала Жермена, поражённая серьёзным тоном своей молодой госпожи, – да, я буду вам повиноваться во всём. Несмотря на мою фамильярность с вами, я не забываю, что я не что иное, как бедная служанка, а вы благородная особа, рождённая для того, чтобы повелевать.

– Слушай же. Может быть, я скоро уеду в Париж.

– Месье де Лагравер ничего не говорил мне об этом, а он имеет ко мне полное доверие.

– Отец не знает о моём намерении, я ему скажу.

Ключница не могла удержаться от движения, выражавшего неудовольствие, слыша, что Валентина говорит так, как будто она должна приказывать, а Норбер повиноваться. Но магнетический взгляд молодой девушки совершенно подчинил служанку.

– Я последую за вами, – прошептала она.

– Нет, напротив, ты останешься, до тех пор пока я не призову тебя к себе. Ты знаешь почерк Камиллы де Трем? Она, вероятно, будет продолжать адресовать свои письма сюда. Непременно пересылай эти письма ко мне в Париж. Может быть, я стану пересылать к тебе мои ответы, чтобы они имели вид, будто отправлены прямо из Лагравера. Ты так же скоро должна пересылать и мои ответы... Ты поняла?

– Да... но к чему эта таинственность?

– Ты узнаешь после. А пока вот в чём состоит секрет и моё поручение. Могу я положиться на тебя?

– Ваше приказание будет для меня законом, милая барышня, – торжественно произнесла Жермена, изумляясь внезапной перемене, которая превратила в решительное, повелительное и таинственное существо вчерашнюю шалунью.

Она прикрепляла последнюю шпильку в причёске Валентины, когда лошадиный топот послышался на дворе.

– Разве Амбруаз уже исполнил поручение? – удивилась Жермена.

– Это Морис! – вскричала Валентина, даже не посмотрев в окно, чтобы убедиться в справедливости своего заключения.

Через минуту она уже была на парадном крыльце, по ступеням которого быстро вбегал молодой человек, чтобы прижать её к груди. На нём был зелёный суконный колет, обшитый тонким золотым галуном. На его коричневой шляпе с узкими полями торчало орлиное перо, сдерживаемое широким медальоном с гербом служащего графа Момежа. Шпага, заткнутая за пояс из буйволовой кожи, билась о сапоги, доходившие до колен.

– Сестра! – закричал Морис.

– Брат! – отвечала Валентина, сначала бросившись к нему на шею.

Но почти тотчас она его оттолкнула, и наблюдатель приметил бы, что лёгкий румянец выступил на се щеках.

– Что с тобой? – с удивлением спросил Морис.

– Ничего... ты слишком крепко меня сжал, – отвечала она, улыбаясь и протягивая Морису руку, которую он дружески пожал.

Сын Норбера действительно походил на дочь Рене и тем более, что, несмотря на свои двадцать лет, он ещё не имел бороды. Но его мужественное лицо ничего от этого не теряло. Его густые волосы, иссиня-чёрные, отброшенные назад, открывали широкий лоб, на котором изогнулись дугой шелковистые брови. Тёмно-голубые глаза как будто не могли потупиться ни перед чем, даже перед солнцем и перед молнией. Нос, орлиный, как у Валентины, загибался, как клюв хищной птицы, при малейшем сжатии презрительных губ. Морис был не выше Валентины и, следовательно, казался роста небольшого для мужчины, но вся его наружность показывала при каждом движении необыкновенные силу и гибкость.

Представьте себе одну модель статуи в двух экземплярах, один из бронзы, другой из мрамора, и вы будете иметь понятие о сходстве в совокупности и несходстве в оттенках двух этих созиев[3]3
  Созий (Sosie) – слуга из комедии Плавта «Амфитрион», который однажды столкнулся с «самим собой», вернее, со своим абсолютным близнецом, чей образ принял проказливый бог Меркурий. Это имя стало нарицательным и вошло во французский язык (отчасти благодаря Мольеру) в значении «двойник».


[Закрыть].

– А отец? – спросил Морис.

– Он, кажется, ещё спит... Пойдём узнаем, – отвечала Валентина.

И они отправились в комнату старика.

Морис застал отца погруженным в глубокий сон – припадок лунатизма сильно потряс его тело, он ведь был уже стар.

– Я не смею разбудить, – шепнул молодой человек Валентине, оставшейся на пороге. – Он успеет ещё увидеться со мною. У меня есть позволение остаться здесь до завтрашнего утра.

Он нежно коснулся губами лба спящего и пошёл в сад с Валентиной, где она приказала усыпать песком длинную полосу земли для военных упражнений.

Морис стал говорить о своих надеждах; может быть, граф Момежа купит полк и тогда возьмёт с собой на войну своего верного конюшего, успехи которого в фехтовании становились удивительны. Надо было подтвердить это хвастливое, или, лучше сказать, простодушное уверение перед Валентиной, которая с лихорадочной весёлостью более обыкновения начала поддразнивать Мориса.

Стали стрелять из пистолета. Из четырёх выстрелов Валентина три раза попала в цель, Морис один раз. Валентина подняла его на смех.

– Велика важность попасть в дерево, – возразил Морис, слегка нахмурив брови. – Попасть в живую цель – вот ловкость!

Прицелившись в несчастную кошку, гнавшуюся за воробьём, он прострелил ей голову пулей.

– Злой! – закричала Валентина.

– Она хотела съесть птицу, – спокойно отвечал искусный стрелок. – Притом я не хочу, чтобы надо мной имели первенство.

Начали фехтованье. Морис показал Валентине два новых удара, и она так скоро их поняла, что Морис уже не мог коснуться её рапирой. Лоб его снова нахмурился, и после нескольких ударов он сломал рапиру в руках своей противницы.

– Грубиян! – сказала Валентина с досадой.

– Терпеть не могу, когда мне сопротивляются, – отвечал Морис всё с тем же странным спокойствием.

Наклонившись, чтобы поднять своё оружие, Валентина выронила из своего корсажа продолговатый свёрток. Она это заметила, а между тем ждала, чтобы Морис увидел и поднял его.

– Что это ты потеряла? – сказал он, беря в руки свёрток.

Он развернул его и увидел очаровательный миниатюрный портрет.

– Ого, какое восхитительное создание! – вскричал он.

– Это Камилла де Трем, о которой я так часто говорила тебе, – сказала Валентина де Нанкрей. – Преувеличила ли я её красоту?

– Нет, – отвечал молодой человек, не спуская с портрета глаз.

– Оригинал ещё лучше, – продолжала Валентина, – сердце такое же ангельское, как лицо, ум такой же упоительный, как взгляд!

– Берегись, – прошептал Морис, – ты становишься неблагоразумной.

– Почему?

– Ты мне её так расхвалила, что я сделал из неё идеал моих мечтаний. Показав ещё и портрет, ты мне доказала, что действительность во сто раз пленительнее!

– Ты бредишь... или насмехаешься надо мной.

– Напрасно ты это сделала, говорю тебе. Бедный конюший без имени не может домогаться руки наследницы благородного графа!.. Однако...

– Однако?.. – повторила Валентина, смотря ему прямо в глаза.

– Пойми, – продолжал Морис после некоторого молчания и тоном, вдруг сделавшимся холодным, – то, что я захочу, я должен иметь... всё равно каким бы то ни было образом.

– А желать так обладания молодой девушкой не значит её погубить??? – вскричала Валентина, покраснев до ушей, и таким тоном, который заставил задрожать Мориса.

Но он не успел ничего сказать, так как Валентина продолжала:

– Морис, твоя дружба ко мне, без сомнения, стоит выше этой безумной страсти?

– Ты мне кажешься лучшей частью меня самого, управляющей всем моим остальным существом и даже моими мыслями.

– Поклянись же, что если когда-нибудь ты будешь мне нужен, то станешь слепо мне повиноваться.

– Я в свою очередь спрошу тебя: не насмехаешься ли ты надо мной?

– Клянись, что ты будешь полностью принадлежать твоей старшей сестре!

– Клянусь!.. Но объясни мне...

Приход старого Норбера помешал Морису настаивать на объяснении, которого, впрочем, он не получил бы. Отец, проснувшись, узнал о приезде сына и поспешно встал, чтобы застать его в саду. Он несколько раз обнял Мориса с истинной нежностью. Он не менее был ласков и к Валентине, называя её «обожаемой дочерью» и расспрашивая с истинно отцовской нежностью о её самочувствии: очевидно, он не помнил ночной встречи. Сыну он поручил пригласить к обеду некоторых соседей.

– Не думай, что это для того, чтобы праздновать твой приезд, разбойник, хотя он и произвёл счастливый переворот в моём болезненном состоянии, – прибавил старик с весёлостью, не свойственной ему.

Он сорвал большую маргаритку с ближайшей грядки и подал её Валентине, говоря:

– День рождения нашей милой шалуньи оправдывает это приглашение гостей. Отдадим честь белокурым волосам её двадцатилетней весны!

– Я предвидел это, – отвечал Морис, – и привёз с собой свой лучший костюм.

Молодая девушка горячо поблагодарила их обоих. Под предлогом приготовления к приёму гостей она ушла, чтобы не оставаться наедине со своим названым братом, жадно желавшим получить от неё объяснение.

Обед был очень оживлён по милости лихорадочной весёлости героини праздника. Вечером, когда уехали последние гости, молодой конюший графа де Момежа, ехавший верхом всю ночь, чтобы поспеть рано в Лагравер, почувствовал усталость и рано ушёл в свою комнату. Норбер, впавший в восторженную мечтательность, свойственную ему, не приметил, что питомица оставила его одного в большом кресле в пиршественной зале, где догорали лампы. Когда Валентина опять пришла к старику, на девушке была длинная мантилья, покрывавшая её с головы до ног. Она должна была дотронуться до руки Норбера, чтобы призвать его к действительности. Он взглянул на неё с изумлением, которое перешло в испуг. Валентина показала ему рукопись, которую держала в левой руке. Правой рукой она вынула из белых складок мантильи заржавленный кинжал. Наступило мрачное молчание, во время которого слышались биение сердца молодой девушки и хрипение в груди старика. Потом Валентина произнесла эти слова с энергией:

– Памятью знаменитых умерших нашего дома и гнусным оружием графа де Трема, заклинаю вас, дядюшка, помочь мне отмстить за моего отца и мою мать!

– Она знает всё! – застонал испуганный Норбер. – Разве сам сатана сообщил ей? Нет, нет, я написал, а ты прочла: я никогда не подвергну дочь моего брата и повелителя опасности подобного мщения!

– Хорошо... не подвергайте Валентину де Нанкрей... поручите это Морису де Лаграверу! – отвечал звучный голос.

Старик поднял глаза, которых он до сих пор не спускал с кинжала и книги. При красноватом и мерцающем свете ламы он увидал не питомицу свою, а своего сына в зелёном колете.