Текст книги "Собрание сочинений в 12 т. Т. 9"
Автор книги: Жюль Габриэль Верн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 47 страниц)
ГЛАВА ВТОРАЯ
Лицом к лицу
Минут через десять от саколевы отделилась легкая гребная лодка, «гичка», и вскоре у подножья мола из нее высадился никем не сопровождаемый безоружный моряк, только что обративший в бегство итилонцев.
Это был капитан «Каристы» – так называлось парусное судно, незадолго до того бросившее якорь в гавани.
Николай Старкос был среднего роста, с могучей грудью, мускулистыми руками и ногами. Он носил на голове плотную морскую шапку, оставлявшую открытым высокий упрямый лоб; его черные волосы кольцами рассыпались по плечам. Зоркие глаза глядели сурово. Не в пример клефтам, он не закручивал свои длинные торчащие усы, густые и пышные на концах. Капитану Старкосу можно было дать лет тридцать пять с небольшим. Но обветренная кожа, жесткое выражение лица, глубокая складка на лбу – мрачная борозда, свидетельствовавшая о дурных наклонностях, – сильно его старили.
Он не носил ни куртки, ни жилета, ни фустанеллы – традиционного костюма паликара. Его кафтан с капюшоном коричневого цвета, расшитый темным шнурком, широкие зеленоватые шаровары, заправленные в высокие сапоги, скорее напоминали одежду моряка с берберийского побережья.
А между тем Николай Старкос был чистейшим греком и уроженцем Итилона. Здесь он провел свои детские годы. Среди этих утесов подростком, а затем юношей изучал жизнь моря. У этого побережья плавал, отдаваясь на волю течений и ветров. Вокруг не было ни одной бухты, где бы он не измерил глубину вод и крутизну берегов, ни одного рифа, каменистого участка дна или подводной скалы, чье местоположение не было ему известно. Не нашлось бы ни одного поворота в извилистом фарватере, сквозь который он, без компаса и не прибегая к помощи лоцмана, не провел бы любой корабль. И нет ничего удивительного, что ложные сигналы его земляков не помешали ему уверенно направлять ход саколевы. Впрочем, он отлично знал, что итилонцы – народ ненадежный: ему доводилось видеть их в деле. В сущности это были прирожденные хищники, но он не осуждал их: его-то они не трогали!
Но если Старкос знал итилонцев, то и итилонцы знали Старкоса. После того как его отец, подобно тысячам других патриотов, стал жертвой жестокости турок, мать Николая, обуреваемая жаждой мести, только и ждала случая, чтобы ринуться в первое же восстание против оттоманского ига. Он сам, едва ему исполнилось восемнадцать лет, покинул Мани, и первые странствия по морю, преимущественно в водах Архипелага, стали для него школой не только мореходного искусства, но и пиратского промысла. На каких кораблях служил он в ту пору своей жизни, кто из знаменитых флибустьеров и корсаров были его вожаками, под каким флагом он впервые сражался, чью кровь проливал – врагов Греции или своих соотечественников, – на все эти вопросы никто, кроме самого Старкоса, не ответил бы. Его не раз встречали в различных портах Коронского залива. Пожалуй, некоторые земляки Старкоса могли бы кое-что рассказать о его разбойничьих подвигах, совершенных не без их участия, о захваченных и пущенных на дно торговых кораблях, о богатой добыче, попавшей к ним в руки. Однако некая тайна окружала имя Николая Старкоса. И тем не менее у него была столь громкая известность, что вся Мани склонялась перед ним.
Вот чем объясняется прием, оказанный этому человеку жителями Итилона, вот почему, увидев его, они так испугались, что у них пропала всякая охота грабить саколеву, как только выяснилось, кто ею командует.
Едва капитан «Каристы» причалил к берегу, чуть позади мола, как туда во множестве сбежались мужчины и женщины и почтительно выстроились на его пути. Когда он сошел на пристань, в толпе не раздалось ни единого возгласа. Казалось, Старкос обладал магической властью: с его появлением все вокруг затихало. Итилонцы ждали его слов, но он, по обыкновению, молчал, и никто не смел заговорить с ним первым.
Николай Старкос приказал матросам возвратиться на саколеву, а сам направился в конец пристани, туда, где она делала поворот. Пройдя шагов двадцать, он остановился. За ним, словно ожидая приказаний, следовал старый моряк, и капитан, узнав его, сказал:
– Годзо, мне нужно пополнить команду десятью крепкими молодцами.
– Ты их получишь, Николай Старкос, – ответил Годзо.
Понадобись капитану «Каристы» сто человек, он нашел бы их по своему выбору в этом морском поселке. И все они, не спросив, куда он их ведет, для какого дела предназначает, за чей счет придется им плавать, в чьих интересах сражаться, – последовали бы за своим земляком, готовые разделить с ним его жребий, ибо хорошо знали, что так или иначе, а в накладе они не останутся.
– Через час люди должны быть на борту «Каристы»!
– Они там будут, – заверил Годзо.
Знаком показав, что он не нуждается в провожатом, Николай Старкос продолжал свой путь вверх по пристани, закруглявшейся в конце мола, и вскоре углубился в одну из узких портовых улиц.
Старик Годзо, послушный воле капитана, возвратился к своим и сразу же занялся отбором матросов для саколевы.
Между тем Николай Старкос медленно поднимался по склонам отвесного берега, на которых раскинулось местечко Итилон. Сюда, наверх, доносился лишь лай свирепых псов, широкомордых, как доги, и с чудовищной пастью; псов этих, с которыми не было сладу, путники остерегались не меньше шакалов и волков. Две-три чайки, коротко взмахивая широкими крыльями, быстро кружили в воздухе, собираясь опуститься в гнезда на прибрежных скалах.
Скоро последние итилонские дома остались позади. Николай Старкос вышел на крутую тропу, которая вьется вокруг келафского акрополя. Миновав развалины крепости, возведенной Вилль-Ардуэном еще в ту далекую эпоху, когда крестоносцы завладели различными пунктами Пелопоннеса, он обогнул развалины древних башен, которые еще покрывают берег. Здесь он остановился и оглянулся.
Близился час, когда лунный серп, опустившись по небосклону за мыс Галло, готовится погаснуть в водах Ионического моря. Несколько редких звезд мерцали сквозь узкие разрывы облаков, гонимых свежим ночным ветром. Когда он затихал, вокруг акрополя воцарялась мертвая тишина. Два-три маленьких, едва заметных паруса бороздили гладь залива, пересекая его по направлению к Корони или поднимаясь к Каламе. Если бы не колеблющийся свет мачтовых фонарей, они, пожалуй, слились бы с темнотой. Внизу, на взморье, то тут, то там мелькало семь или восемь огоньков; отражаясь в воде, они трепетали и двоились. Были то фонари рыбачьих лодок или свет в окнах прибрежных домов? Кто знает.
Николай Старкос обводил привычным к темноте взглядом безбрежный простор. Моряк обладает необыкновенно острым зрением: он видит то, что недоступно другим. Но в ту минуту окружающее словно не существовало для капитана «Каристы»: перед ним несомненно возникали иные картины. Да, он весь ушел в себя. Он безотчетно упивался воздухом родного края – дыханием отчизны. Скрестив руки, он, задумавшись, долго стоял неподвижно, и голова его, с которой упал капюшон, казалась высеченной из камня.
Так прошло с четверть часа. Николай Старкос, не отрываясь, смотрел на запад, туда, где вдали, на горизонте, небо сливалось с морем. Затем он сделал несколько шагов в сторону и начал наискось подниматься по крутому утесу. Не случайно свернул он с тропы. Тайная мысль вела его; но он, казалось, не смел взглянуть на то, ради чего поднялся на итилонские скалы.
Между прочим, трудно найти более пустынную местность, чем побережье мыса Матапан до последней бухты залива. Здесь нет ни апельсиновых, ни лимонных рощ, здесь не растут ни шиповник, ни олеандр, ни арголидский жасмин, здесь не встретишь ни толокнянки, ни смоковницы, ни тутовых деревьев – словом, той пышной растительности, которая придает такую прелесть некоторым областям Греции. Нигде не увидишь ни златоцвета, ни платана, ни гранатового дерева на фоне темной стены кипарисов и кедров. Повсюду скалы вулканической формации, готовые при первом же подземном толчке низвергнуться в воды залива. Повсюду неприступна и скупа эта своеобразная манийская земля, впроголодь кормящая своих сынов. Только несколько высоких голых сосен, причудливо искривленных и обескровленных – из них выкачали всю смолу, – показывают глубокие раны на своих стволах. Здесь и там, словно колючий чертополох, торчат тощие кактусы, удивительно похожие на маленьких полуоблезлых ежей. Чахлые кустарники и почти лишенная травы почва, в которой больше песку, чем перегноя, не в силах прокормить даже коз, столь умеренных и нетребовательных в еде.
Пройдя еще десяток-другой шагов, Николай Старкос снова остановился. Затем повернулся лицом на северо-восток, туда, где на фоне более светлой части небосвода вырисовывался профиль далекого гребня Тайгета. Две-три звезды, восходящие в этот час, еще висели над горизонтом, точно громадные светляки.
Николай Старкос замер на месте. Он не сводил глаз с низенького деревянного домика, прилепившегося шагах в пятидесяти к выступу скалы. Крутые тропинки вели к высоко вознесенной над селением скромной усадьбе, сиротливо стоявшей среди почти лишенных листвы деревьев на участке, обнесенном живой изгородью из терновника. Все говорило о том, что жилище это давным-давно заброшено. Изгородь пришла в упадок, местами она густо разрослась, местами поредела и не могла больше служить надежной оградой. Бездомные псы и шакалы, иногда появлявшиеся здесь, не раз опустошали этот одичавший уголок манийской земли. Сорные травы да низкий кустарник – вот все, чем одаряла природа эту пустошь с тех пор, как к ней не прикасалась рука человека.
Но почему такая заброшенность? Потому что хозяина усадьбы уже много лет нет в живых. Потому что вдова его, Андроника Старкос, покинула родной край и встала в ряды доблестных женщин – славных борцов за независимость. Потому что сын его ушел из отчего дома и ни разу туда не возвращался.
А между тем под этим кровом Николай Старкос родился. Здесь он провел раннее детство. После долгих лет плаванья его отец, честный моряк, нашел себе тут пристанище, но он держался в стороне от обитателей Итилона, чьи пиратские нравы претили ему. К тому же, отличаясь от итилонцев умом и достатком, он сумел создать для себя, жены и сына какую-то особую жизнь. Так проводил он дни, всеми забытый, в глубоком и мирном уединении до того часа, когда в порыве негодования осмелился восстать против притеснения и поплатился жизнью за свою смелость. От прислужников Порты трудно было укрыться даже на самом краю полуострова!
После смерти отца Николай остался без надзора – мать была не в силах обуздать сына. Он бежал из дома и пустился скитаться по морям, поставив на службу разбойникам и разбою свои удивительные способности прирожденного моряка.
Итак, прошло десять лет с тех пор, как сын покинул родной дом, и шесть лет, как дом этот покинула мать. Однако в Итилоне поговаривали, что Андронику несколько раз видели в окрестностях селения. По крайней мере, если верить слухам, она с большими перерывами и ненадолго появлялась здесь, но ни с кем из итилонцев не общалась.
А Николай Старкос, которого превратности странствий изредка приводили в Мани, до сего дня не выказывал намерения вновь увидеть свое скромное жилище на крутой скале. Он никогда не спрашивал, уцелел ли покинутый дом. Он никогда не пытался, хотя бы стороною, узнать, посещает ли мать опустевшее гнездо. Но, возможно, сквозь грозные события, залившие кровью Грецию, до него доходило имя Андроники – единственное имя, которое могло бы пробудить в нем совесть, если бы она у него была.
Однако на этот раз Николай Старкос зашел в итилонский порт не только для того, чтобы пополнить свою команду десятью матросами. Желание, даже больше, чем желание, – властное побуждение, в котором он, возможно, не отдавал себе полностью отчета, толкало его на это. Он чувствовал неодолимую потребность вновь увидеть, несомненно в последний раз, родное пепелище, вновь ступить на ту землю, где он учился ходить, вдохнуть воздух дома, в стенах которого раздался его первый вздох и прозвучал его первый младенческий лепет. Да! Вот что заставило его подняться по крутым тропинкам на знакомую скалу, вот почему он в столь поздний час стоял у ветхого плетня маленькой усадьбы.
Здесь обычная невозмутимость, казалось, изменила ему. Найдется ли такое черствое сердце, что не дрогнет под наплывом воспоминаний о детстве. Нет на свете человека, который мог бы остаться равнодушным, глядя на дом, где он родился, где его убаюкивала мать. Душа не может настолько огрубеть, чтобы ни одна струна ее не откликнулась на голос прошлого.
Все это испытал на себе Николай Старкос, остановившийся перед заброшенной усадьбой – такой мрачной и безмолвной, будто совершенно вымершей и снаружи и внутри.
– Войти?… Да!… Войти!
Эти слова, первые после долгого молчания, Николай Старкос произнес шепотом, словно боясь, что его услышат, что перед ним возникнет какой-нибудь призрак былого.
Войти, казалось, так легко и просто! Ограда была наполовину разрушена, колья валялись на земле. Незачем было даже отпирать калитку и отодвигать засов.
Николай Старкос вошел и остановился перед самым домом, кровля которого, полуистлевшая от дождей, едва держалась на одних только обломанных проржавевших скобах.
В то же мгновение из густой листвы мастикового дерева, росшего у самой двери, со зловещим криком вылетела сова.
Тут Старкос снова заколебался. Он твердо решил осмотреть все, до последней каморки. Однако то, что происходило в нем, – раскаяние, шевелившееся в его душе, – вызывало у него глухую злобу. Он был взволнован и в то же время раздражен. Ему казалось, что родной кров отталкивает его, посылает ему самые страшные проклятия!
Поэтому, прежде чем войти в жилище, он решил обогнуть его снаружи. Ночь стояла темная. Незримо бродил он вокруг в таком мраке, когда и самого себя не разглядишь. Но ведь днем он, вероятно, и не пришел бы сюда! В потемках легче отмахнуться от воспоминаний.
И вот, подобно злоумышленнику, который ищет, как ему лучше пробраться в дом, чтобы ограбить его, крадется Николай Старкос вдоль потрескавшихся стен, огибает углы с отбитыми краями, густо одетые мохом, ощупывает расшатанные камни, словно желая убедиться, сохранились ли еще признаки жизни в трупе этого жилища, старается уловить хотя бы слабое биение его сердца! Дворик за домом оставался полностью погруженным в сумрак. Молодой месяц был уже на исходе, и его косые лучи сюда не доходили.
Медленно обошел Николай усадьбу. Темное строение было полно какой-то тревожной тишины, казалось, в нем притаились духи или призраки. Он снова очутился у фасада, обращенного на запад, и подошел к двери, собираясь сильным толчком раскрыть ее, если она держалась только на щеколде, или взломать, если она была на замке.
Внезапно кровь бросилась ему в голову. Его, как говорится, «бросило в жар»: он увидел огонь. Теперь он не решался войти под родной кров, где так хотел побывать еще раз. Ему мерещилось, что отец и мать покажутся сейчас на пороге и, указав ему на дверь, проклянут его, предателя семьи, изменника родины, забывшего сыновний и гражданский долг!
В эту минуту дверь медленно отворилась. На пороге появилась женщина. На ней был обычный костюм маниотки – юбка из черной бумажной материи с узкой красной каймой, темная, перетянутая в поясе безрукавка, а на голове – коричневый колпачок, обвитый, наподобие чалмы, шелковым платком цвета греческого флага.
Смуглое ее лицо, обветренное, как у приморских рыбачек, поражало внутренней силой, ее большие черные глаза горели живым, чуть мрачным огнем. Глядя на эту высокую, стройную женщину никто бы не поверил, что ей больше шестидесяти лет.
То была Андроника Старкос. Мать и сын после долгих лет разлуки и полного отчуждения оказались лицом к лицу.
Николай Старкос не ожидал встретить мать… Ее появление потрясло его.
Андроника повелительным жестом преградила путь сыну, и несколько скупых слов, произнесенных ею, прозвучали с грозной силой, присущей ей одной:
– Никогда Николай Старкос не переступит порог отчего дома!… Никогда!
И сын, согнувшись под тяжестью этого запрета, шаг за шагом отступал. Та, что некогда носила его в своем чреве, теперь гнала его, как гонят предателя. Нет, он все-таки подойдет к ней… Еще более решительный жест, немое проклятие остановило его.
Николай Старкос отпрянул. Затем выбежал за ограду и, не оборачиваясь, большими шагами спустился по тропинке с утеса, словно чья-то невидимая рука толкала его в спину.
Андроника неподвижно стояла на пороге и смотрела ему вслед, пока он не исчез во мраке ночи.
Через несколько минут Николай Старкос уже оправился от пережитого волнения и овладел собой; дойдя до гавани, он кликнул гичку и поплыл к саколеве. Десять матросов, завербованных Годзо, уже ожидали его там.
Молча поднялся Старкос на палубу «Каристы» и подал знак сниматься с якоря.
Приказ был выполнен молниеносно. Оставалось только побыстрее поднять паруса на готовом к отплытию судне. Береговой ветер облегчал саколеве выход из гавани.
Не прошло и пяти минут, как «Кариста» уверенно и в полной тишине уже преодолевала извилистый фарватер; команда судна и жители Итилона не обменялись ни единым прощальным приветом.
Саколева не прошла еще и мили в открытом море, когда яркое пламя озарило гребень скалы.
Это горело объятое сверху донизу огнем жилище Андроники Старкос. Рука матери подожгла его. Она хотела бесследно уничтожить дом, где родился ее сын.
Уже три мили легли между манийской землей и «Каристой», а капитан ее все еще не мог оторвать глаз от зарева: следил за ним до тех пор, пока не погасла во мгле последняя вспышка пожара.
Андроника сказала:
– Никогда Николаю Старкосу не переступить порога отчего дома!… Никогда!…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Греки против турок
В доисторическую эпоху, когда под воздействием внутренних нептунических или плутонических сил земной шар покрылся плотной корой, могучий катаклизм вытолкнул на водную поверхность кусок земли, именуемый ныне Грецией, и тот же катаклизм поглотил часть суши Архипелага, возвышенности которого превратились в острова. Греция и в самом деле расположена на линии вулканов, идущей от Кипра до Тосканы [1]
[Закрыть].
Очевидно, от неустойчивой почвы своей родины унаследовали эллины ту врожденную физическую и моральную возбудимость, которая делает их способными на беспредельный героизм. Это так же верно, как то, что только благодаря своим природным качествам – неукротимой отваге, глубокому патриотизму и свободолюбию – им удалось сплотить в независимое государство отдельные провинции, находившиеся столько веков под властью турок.
В незапамятные времена Греция была населена азиатскими племенами – пеласгами; в период почти мифологический, в эпоху Аргонавтов, Гераклидов и Троянской войны, с XVI по XIV век до нашей эры, она, с появлением эллинов, стала эллинской, причем одному из племен – грайи – предстояло впоследствии дать ей свое имя; затем, вслед за полулегендарным Ликургом, Мильтиад, Фемистокл, Аристид, Леонид, Эсхил, Софокл, Аристофан, Геродот, Фукидид, Пифагор, Сократ, Платон, Аристотель, Гиппократ, Фидий, Перикл, Алкивиад, Пелопид, Эпаминонд, Демосфен мало-помалу превращали страну в чисто греческое государство; позднее Филипп и Александр сделали это государство македонским, и в конце концов за сто сорок шесть лет до начала христианской эры Греция стала римской провинцией под именем Ахеи и оставалась ею на протяжении четырех столетий.
С той поры в нее поочередно вторгались вестготы, вандалы, остготы, болгары, славяне, арабы, норманны, сицилийцы, в начале тринадцатого века ее завоевали крестоносцы, а в пятнадцатом столетии раздробленная на множество феодальных владений страна, выдержавшая столько испытаний в античное время и в средние века, в конце концов попала в руки турок, и на нее всей тяжестью легло мусульманское иго.
Можно сказать, что почти на два века политическая жизнь Греции совершенно прекратилась. Деспотизм правивших ею оттоманских властителей не имел границ. По своему положению греки не могли быть приравнены ни к присоединенным, ни к завоеванным, ни даже к побежденным народам: они стали рабами, которых держал под палкой паша с имамом-священнослужителем – по правую руку и джелахом-палачом – по левую.
Но жизнь не совсем еще покинула эту умиравшую страну. Острая боль пробудила ее к бытию. Сначала черногорцы в Эпире, в 1766 году, и маниоты в 1769 году, а затем албанские сулиоты восстали и провозгласили свою независимость; но в 1804 году эта попытка мятежа была окончательно подавлена Али Тепеленским, пашой Янины.
Тогда пришел час европейским державам вмешаться в ход событий, если только они не хотели стать свидетелями полного уничтожения Греции. Предоставленная самой себе, она могла лишь умирать, безуспешно борясь за свою независимость.
В 1821 году Али Тепеленский в свою очередь восстал против султана Махмуда и призвал на помощь греков, пообещав им взамен свободу. Они поднялись как один. Со всех концов Европы на помощь грекам стали стекаться филэллины. Итальянцы, поляки, немцы и главным образом французы примкнули к борцам против поработителей. Ги де Сент-Элен, Гайар, Шовасэн, капитаны Балест и Журдэн, полковник Фавье, командир эскадрона Реньо де Сен-Жан-д’Анжели, генерал Мэзон, а также три англичанина – лорд Кокрэн, лорд Байрон и полковник Гастингс – оставили по себе неизгладимую память в стране, в которую они прибыли сражаться и умирать.
На подвиги этих людей, на их беззаветную преданность делу освобождения угнетенных Греция ответила выдвижением своих национальных героев, представителей старинных родов: трех гидриотов – Томбазиса, Цамадоса, Миаулиса, затем Колокотрониса, Марко Боцариса, Маврокордато, Мавромихалиса, Константина Канариса, Негриса, Константина и Димитрия Ипсиланти, Одиссея и многих других. С самого начала мятеж перерос в войну не на жизнь, а на смерть; ее девиз – око за око, зуб за зуб – привел к страшным жестокостям с обеих сторон.
В 1821 году восстали сулиоты и маниоты. В Патрасе епископ Германос с крестом в руках первым бросил клич. Морея, Молдавия, Архипелаг стали под знамя независимости. Эллинам, искушенным в морских победах, удалось овладеть Триполицей. На первые успехи греков турки ответили избиением их соотечественников, находившихся в то время в Константинополе.
В 1822 году Али Тепеленский, осажденный в янинской крепости, был предательски убит во время переговоров, предложенных ему турецким генералом Хуршидом. Вслед за этим Маврокордато и филэллины потерпели поражение в битве при Арте, но зато вынудили армию Омер-Вриона снять, с немалым для него уроном, первую осаду Миссолонги.
В 1823 году иностранные державы усиливают свое вмешательство в греческие дела. Они предлагают султану посредничество. Тот отклоняет его и подкрепляет свой отказ высадкой десяти тысяч азиатских солдат на Эвбее. Затем он назначает главнокомандующим турецкой армией своего вассала – египетского пашу Мухаммеда-Али. В одном из сражений этого года пал патриот Марко Боцарис, о ком можно сказать: он жил, как Аристид, и умер, как Леонид.
В 1824 году, принесшем много неудач борцам за независимость, в Миссолонги 24 января прибыл великий английский поэт Байрон, а в день пасхи он умер возле Лепанто, так и не дождавшись осуществления своих надежд. Ипсариоты были истреблены турками, а город Кандия, на Крите, отворил ворота солдатам Мухаммеда-Али. Одни только морские победы могли несколько утешить греков в тяжелых бедствиях.
Карта заимствована из прижизненного французского, издания романа Мюля Нерпа «Архипелаг в огне» (издание Этцеля)
В 1825 году Ибрагим-паша, сын Мухаммеда-Али, высаживается с одиннадцатитысячной армией у Мо-дона, в Морее. Он овладевает Наварином и наносит в Триполице поражение Колокотронису. И тогда греческое правительство поручило командование корпусом регулярных войск двум французам – Фавье и Реньо де Сен-Жан-д’Анжели; но пока они приводили свои войска в боевую готовность, Ибрагим опустошал Мессинию и Мани. И если он прекратил свои набеги, то лишь потому, что захотел принять участие во второй осаде Миссолонги, присоединившись к генералу Киутаги, которому никак не удавалось овладеть этим городом, хотя султан и сказал ему: «Миссолонги или твоя голова!»
Пятого января 1826 года Ибрагим, предав огню Пиргос, подошел к Миссолонги. За три дня – с 25 по 28 января – он обрушил на город восемь тысяч снарядов и ядер, трижды пытался взять его приступом и не смог войти в него, хотя город защищали всего две с половиной тысячи истомленных голодом бордов. Однако перевес был на стороне турок, особенно после того, как им удалось отбросить эскадру Миаулиса, которая везла помощь осажденным. И только 23 апреля, после, упорной осады, стоившей жизни тысяче девятистам грекам, Ибрагим овладел Миссолонги и отдал город на растерзание своим солдатам, убивавшим без разбора мужчин, женщин и детей – всех, кто остался в живых из девятитысячного населения. В том же году турки под предводительством Киутаги, опустошив Фокиду и Беотию, подошли к Фивам, 10 июля вторглись в Аттику, обложили Афины и, водворившись там, осадили Акрополь, гарнизон которого насчитывал полторы тысячи человек. На помощь этой крепости – ключу к Греции – новое правительство послало одного из героев Миссолонги – Карайскакиса и полковника Фавье с его корпусом регулярных войск. Они дали туркам сражение при Хайдари и проиграли его, после чего Киутаги вернулся к осаде Акрополя. Тем временем Карайскакис, прорвавшись через Парнасские ущелья, 5 декабря разбил турок при Арахове и воздвиг на поле брани холм из трехсот отрубленных вражеских голов. Почти вся Северная Греция вновь стала свободной.
По несчастью, эта борьба открыла доступ в Архипелаг самым страшным корсарам, когда либо опустошавшим его моря. И среди них называли наиболее кровожадного и, быть может, наиболее дерзкого пирата Сакратифа, одно имя которого наводило ужас на все побережье Леванта.
Между тем месяцев за семь до начала нашего повествования турки вынуждены были укрываться в некоторых укрепленных местах Северной Греции. В феврале 1827 года греки отвоевали свою независимость на всей территории от залива Амбракии до границ Аттики. Турецкий флаг развевался теперь только в Миссолонги, Вонице, Лепанто. 31 марта под влиянием лорда Кокрэна Северная Греция и Пелопоннес прекратили междоусобицу, и представители народа, избранные в единое национальное собрание в Трезене, решили сосредоточить верховную власть в одних руках: президентом страны был избран Каподистрия, русский дипломат, грек родом с острова Корфу.
Однако Афины все еще находились во власти турок. 5 июня Акрополь сдался. Северная Греция была вынуждена вновь подчиниться Турции. Правда, 6 июля Франция, Англия, Россия и Австрия подписали договор, который, признавая суверенитет Порты, провозглашал существование греческой нации. Кроме того, в секретной статье державы, подписавшие договор, обязались объединиться против султана, если он откажется от мирного разрешения греческого вопроса.
Таковы главные вехи этой кровопролитной войны; читатель должен их запомнить, ибо они имеют самое прямое отношение к тому, что будет изложено дальше.
Теперь от исторических событий перейдем к связанным с ними действующим лицам, тем, которые уже появлялись, и тем, которые еще только появятся на страницах нашей драматической истории.
Прежде всего остановимся на Андронике, вдове патриота Старкоса.
Война за независимость Греции породила не только героев, но и героинь, чьи славные имена вплетены в яркие дела тех дней.
Вот перед нами Боболина – уроженка маленького острова, расположенного при входе в Навплийский залив. В 1812 году ее муж был схвачен, увезен в Константинополь и там по приказу султана посажен на кол. Раздался первый призыв к борьбе против турецкого ига. В 1821 году Боболина на свои средства снаряжает три корабля, и, как рассказывает, со слов одного старого клефта, г-н Анри Белль, она, подняв на них знамя с лозунгом спартанских женщин – «Со щитом или на щите», – отправляется к берегам Малой Азии и там с неустрашимостью, достойной Цамадоса или Канариса, захватывает и предает огню турецкие суда; затем, великодушно подарив свои корабли новому правительству, она участвует в осаде Триполицы, подвергает Навплию блокаде, длящейся четырнадцать месяцев, и в конце концов вынуждает крепость сдаться. И этой женщине, вся жизнь которой напоминает легенду, суждено было пасть от руки брата, пронзившего ее кинжалом в пылу обычной семейной ссоры!
Величественный образ другой дочери Греции достоин стоять рядом с доблестной гидриоткой. Одинаковые причины порождают одинаковые следствия. По приказу султана в Константинополе был удушен отец Модены Мавроейнис, женщины, у которой красота соединялась со знатным происхождением. Модена сразу же бросается в огонь восстания, призывает жителей Миконоса к мятежу, снаряжает суда и сама плавает на них, подготовляет и руководит партизанскими вылазками, останавливает армию Селим-паши в узких ущельях Пелиона и доблестно сражается до конца войны, не давая туркам покоя в теснинах Фтиотидских гор.
Нужно еще назвать Кайдос, взорвавшую стены Вилии и с неустрашимой отвагой сражавшуюся в монастыре св. Венеранды; Москос, ее мать, боровшуюся рядом с мужем, погребая турок под обломками скал; Деспо, которая, не желая попасть в руки мусульман, взорвала себя вместе с дочерьми, невестками и внуками. А сулиотские женщины, а защитницы нового правительства, обосновавшегося в Саламине, взявшие на себя командование флотилией, а Констанция Захариас, которая, подав сигнал к восстанию в равнинах Лаконии, бросилась во главе пятисот крестьян на Леондари! Все они, как и многие другие гречанки – участницы этой войны, кровью своей доказали, на что способны благородные дочери Эллады!
Подобно им поступила и вдова Старкос. Отрекшись от своей фамилии, опозоренной сыном, Андроника, движимая неодолимой жаждой мести и любовью к свободе, целиком посвятила себя борьбе за независимость. Она не могла на собственный счет снаряжать корабли и вооружать отряды, как это делали Боболина, вдова мученика-патриота, Модена или Констанция Захариас, – она могла лишь жертвовать собою, участвуя в великой драме этого восстания!
В 1821 году Андроника присоединилась к тем маниотам, которых Колокотронис, приговоренный турками к смерти и укрывшийся на Ионических островах, призвал под свое знамя, высадившись 18 января в Скардамуле. Она участвовала в первом крупном сражении в Фессалии, где Колокотронис напал на жителей Фонари и Каритены, присоединившихся к туркам на берегах Руфии. 17 мая, при Вальтезио, она была в рядах воинов, разгромивших армию Мустафы-бея. Особенно отличилась она во время осады Триполицы, где спартанцы называли турок «подлыми персами», а те их – «трусливыми зайцами Лаконии»! Но на сей раз зайцы одержали верх. 5 октября столица Пелопоннеса капитулировала, ибо турецкий флот не мог разжать кольцо осады. Вопреки соглашению, Триполица была на три дня предана огню и мечу, что стоило жизни в стенах и за стенами города десяти тысячам турок обоего пола и всех возрастов.
