Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Жозе Мария Эса де Кейрош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Спустя какое-то время, взяв волосатую руку Улисса и с удовольствием ощущая появившиеся на его ладонях мозоли, она повела его по берегу туда, где волна тихо и ласково лизала бревна могучего плота. На поросшей мохом скале они немного передохнули. Остров, как никогда, был безмятежно красив, море было, как никогда, синее, а небо ласковое. Ни свежая вода Пиндо, испитая в тяжком походе, ни золотое вино с виноградников на холмах Шио не были столь приятны, как этот насыщенный ароматами воздух, созданный богами для богини, которая им дышала. Вечная свежесть деревьев, проникая в сердце, просила ласки. Все звуки: журчание ручейков, бегущих в траве, шум набегающих на песчаный берег волн, пение укрывшихся в тени густых ветвей птиц – уносились куда-то ввысь и звучали, гармонично сливаясь, как священная музыка далекого храма. Великолепные цветы ловили рассеянные лучи солнца. От тяжести плодов во фруктовых садах и налитых колосьев казалось, что остров вот-вот уйдет на дно морское.

Сидя рядом с Улиссом, Калипсо тихонько вздохнула и заговорила с улыбкой:

– О благородный Улисс, у меня нет сомнений, что ты уедешь. Тобою руководит желание вновь увидеть твою Пенелопу и нежно любимого Телемака, которого ты оставил на руках у кормилицы, когда Европа пошла на Азию, и который теперь, должно быть, сжимает в своей руке устрашающее копье. Ведь старая любовь, у которой глубокие корни, всегда цветет цветом тоски. Но скажи! Если бы в Итаке не ждала тебя твоя супруга, которая днем ткет, а ночью распускает сотканный хитон, и не тосковал по тебе твой сын, устремив неустанный взгляд на море, покинул бы ты, о самый хитроумный из мужей, мир и покой этого острова, его изобилие и неземную красоту?

Улисс, воздев свою мужественную руку, как это он делал на ассамблеях царей у стен Трои, когда старался, чтоб его правота проникла в людские души, сказал:

– О богиня, не будь в обиде на то, что я скажу! Даже если бы не существовали милые моему сердцу Пенелопа и Телемак и у меня не было бы царства, я все равно радостно бросился бы, не боясь гнева богов, навстречу опасности, которая подстерегает меня на море! Потому что, если правду говорить, о прославленная богиня, мое сердце пресытилось всем этим, для него мир, покой и неземная красота невыносимы. Ну подумай только, Калипсо, за восемь лет, что я здесь, я ни разу не видел, как желтеют листья на деревьях, и уж тем более, как они опадают. Ни разу это сверкающее чистое небо не затянули темные тучи, ни разу я не испытал удовольствия согреть озябшие руки у огня и не услышал, как в горах бушует буря. Все эти великолепные цветы на тонких длинных стеблях такие же, как восемь лет назад, когда ты в мое первое утро на острове показывала мне эти вечные луга. Больше того, я возненавидел лилии, и меня печалит их неизменная белизна! Я отворачиваюсь, чтобы не видеть, как стараются не видеть черных гарпий, от этих ласточек, бесконечные и однообразные полеты которых мне наскучили. Сколько раз я укрывался в глубине твоего грота, чтобы не слышать этого нежно-назойливого журчания всегда прозрачных ручьев. Подумай, Калипсо, ведь на твоем острове нет ни болота, ни гниющего пня, нет падали, над которой кружились бы мухи. О Калипсо, восемь лет, восемь ужасных лет я лишен был труда, мужества, борьбы и страданий… Не гневайся, богиня! Но я мечтаю увидеть согнувшегося под тяжкой ношей человека, волов, тянущих плуг, поспоривших на мосту мужей, молящие о милосердии руки матери, охваченной горем, хромого нищего с палкой, просящего подаяния у городских ворот… Нет, не могу я более выносить этот безмятежный покой! Я горю желанием разбить, запачкать грязью, заставить гнить все вокруг. О бессмертная Калипсо, я мечтаю о смерти!

Недвижно, с недвижно лежащими на коленях руками, прикрытыми шафранной вуалью, слушала богиня жалобы пленного героя, улыбаясь своей безмятежной, божественной улыбкой… А тем временем на холме появились нимфы, прислужницы Калипсо; они шли, придерживая округлыми руками стоящие на головах сосуды с вином и неся кожаные мешки с провиантом, который досточтимый стольник приказал доставить на плот. Молча положил Улисс на высокий край плота доску. Когда же легкие нимфы, звеня золотыми браслетами на белых щиколотках, пошли по ней, сердце Улисса, который внимательно считал бурдюки и мешки, радостно забилось, видя изобилие. После того как все мешки и бурдюки были привязаны к плоту, нимфы сели на песчаном берегу вкруг Калипсо, страстно желая увидеть расставание и искусство героя держаться на хребте волны… Но вдруг гнев вспыхнул в широко раскрытых глазах Улисса. Скрестив сильные руки на груди, он зло молвил:

– О Калипсо, вправду ли ты считаешь, что на моем плоту все в избытке и я могу поднять парус и выйти в море? Где же твои богатые дары, которые я должен увезти с собой? Восемь лет, восемь тяжких лет я был достойным гостем твоего острова, твоего грота, твоего ложа… Разве не всегда бессмертные боги в час прощания одаривают по заслугам своих гостей? Где же твои щедрые дары, о Калипсо, те, что мне полагаются по законам земли и неба?

Богиня улыбнулась, величественно спокойная, и тихо произнесла то, что легкий ветерок тут же унес на своих крыльях:

– О Улисс, ты действительно самый корыстолюбивый среди смертных и самый недоверчивый, если думаешь, что богиня оставит своего возлюбленного без подарков. Успокойся, хитроумный герой… Богатые дары мои щедры и великолепны.

И вправду, по склону холма друг за другом шли нимфы, легкими шагами, в развевающихся одеждах, неся в руках драгоценные камни, которые сверкали на солнце. Улисс пожирал глазами их блеск, протягивая к ним руки… А когда нимфы стали подниматься на плот по скрипящей доске, он принялся считать, оценивая все: скамеечки из слоновой кости, расшитые ткани, бронзовые резные сосуды, щиты, инкрустированные драгоценными камнями.

Золотой сосуд, который несла на плече последняя нимфа, был так красив, что Улисс остановил ее, взял сосуд в руки, прикинул вес и, внимательно осмотрев, звонко засмеялся и гордо крикнул:

– Действительно, это чистое золото!

Как только все драгоценности были сложены на плоту и крепко-накрепко привязаны к широкой скамье, беспокойный Улисс, схватив топор, разрубил веревку, которой плот был привязан к стволу дуба, и прыгнул на его высокий борт, возле коего пенилось море. И только тогда вспомнил он, что не поцеловал на прощанье достойную и прекрасную Калипсо! Быстро скинув плащ, он кинулся в пенившиеся воды, побежал по песчаному берегу и запечатлел поцелуй на священном челе богини. Она легонько тронула его крепкое плечо:

– О, сколько бед тебя ожидает, несчастный! Остался бы у меня на моем острове бессмертия в моих совершенных объятиях…

Улисс отступил с громким воплем:

– О богиня, твое совершенство – самое непоправимое и высшее зло!

И, преодолев волну, бросился к спасительному плоту, быстро вскарабкался на него, распустил парус и, рассекая море, двинулся навстречу трудным трудовым будням, бурям, опасностям, нищете, навстречу радости, которую получают от того, что в мире несовершенно.

ТРОГАТЕЛЬНОЕ ЧУДО[35]35
  Перевод Е. Любимовой


[Закрыть]

В те времена Иисус еще не ушел из Галилеи, с приветных, светлых берегов моря Тивериадского, но слухи о его чудесах уже дошли до Эн-Ганнима, богатого города с широкими крепостными стенами, расположенного среди виноградников и оливковых рощ, в земле Иссахаровой.

Однажды вечером какой-то человек с яркими, горящими глазами прошел по прохладной долине и объявил, что новый Пророк, прекрасный собою Учитель ходит по полям и селениям Галилейским, предвозвещает приближение Царства небесного и исцеляет всякую болезнь в людях. Отдыхая у Садового Источника, он рассказал еще, что по дороге в Магдалу Учитель очистил от проказы слугу римского сотника, простерши над ним руки свои, и что на следующее утро, переправившись в лодке на берега страны Гергесинской, где началась уборка урожая бальзама, он воскресил дочь законоучителя Иаира, начальника синагоги. И так как пораженные земледельцы, пастухи и смуглые женщины с кувшинами на плечах, собравшись вокруг него, принялись расспрашивать, воистину ли это Иудейский Мессия, и сверкал ли над ним огненный меч, и сопровождали ли его, подобно теням двух башен, тени Гога и Магога, то этот человек, даже не напившись холодной воды, какую пил Иисус Навин, взяв посох, тряхнул головой и задумчиво отошел к акведуку; чаща цветущего миндаля тотчас поглотила его. Но надежда, отрадная, как роса в те месяцы, когда трещат цикады, оживила простые души: тотчас же на всей зеленой равнине, простирающейся до Аскалона, плуг, казалось, стал глубже взрыхлять землю, легче стало ворочать камень в давильне; дети, собиравшие букеты анемонов, поджидали на дорогах, не появится ли свет из-за угла стены или из-за сикоморы; сидевшие на каменных скамьях у городских ворот старики, перебирая пальцами бороды, уже не толковали с уверенностью мудрецов древние заветы.

Надобно сказать, что в ту пору жил в Эн-Ганниме пожилой человек по имени Овед, происходивший из рода старейшин самарийских, совершавших жертвоприношения на горе Гевал; ему принадлежали отборные стада и отборные виноградники, и сердце его было столь же преисполнено тщеславия, сколь его житницы – зерна. Но сухой и горячий, губящий все на своем пути ветер, который, по повелению Господню, дует со стороны сумрачного Асора, убил самых тучных тельцов из его стад, и на откосах, где его виноградные лозы обвивали стволы вязов и тянулись вверх по красивым шпалерам, теперь остались лишь сухие корни, засохшие лозы и сморщенные листья, изъеденные ржавчиной. И Овед, присев на пороге своего дома и закрыв лицо краем одежды, посыпал главу пеплом, роптал на свою старость и бормотал жалобы на жестокость Бога.

Едва услышав разговоры о новом Учителе из Галилеи, который насыщал толпы народа, изгонял бесов, избавлял от всякого зла, Овед, человек ученый, путешествовавший по Финикии, тотчас подумал, что Иисус – это, должно быть, один из столь часто встречающихся в Палестине волхвов – таких, как Аполлоний, или равви Бен-Досса, или Симон Хитроумный. Эти люди даже ненастными ночами беседовали со звездами, которые всегда светили им и тайны которых всегда были для них открыты; с помощью одного лишь жезла прогоняют они с полей насекомых, порождаемых илистой землею Египта, удерживают в пальцах тени деревьев и в часы полуденного зноя простирают над полями эти благодатные укрытия. Иисус Галилеянин, самый молодой и, разумеется, самый сильный из них, может прекратить падеж его скота и возродить к жизни его виноградники – надо только щедро заплатить ему. И тогда Овед приказал своим слугам, чтобы они прошли по всей Галилее, нашли нового Учителя и, посулив ему денег или же дорогие подарки, привели его в Эн-Ганним, на землю Иссахарову.

Слуги препоясались кожаными поясами и отправились дорогой караванов, которая огибала берег моря и вела в Дамаск. Однажды вечером на закате, красном, как спелый гранат, они увидели снежную вершину горы Ермон. Назавтра, в прохладе погожего утра, перед ними заблестело море Тивериадское – прозрачное, окутанное тишиной, голубизной своей превосходящее голубизну небес, окаймленное цветущими лугами, пышными садами, порфирными скалами и белоснежными горными террасами, окруженными пальмовыми рощами, над которыми порхали горлицы. Рыбак, медленно отчаливавший в своей лодке от травянистого берега, улыбаясь, выслушал слуг. Учитель из Назарета? О, еще в месяце тишри Учитель вместе со своими учениками отправился туда, где катит свои воды Иордан.

Слуги бегом пустились по берегу реки, пока не нашли брод: там река образовывала широкую заводь и отдыхала, и на миг, зеленая и неподвижная, засыпала в тени тамариндов. Какой-то человек, – это был ессей, – в белых льняных одеждах, с беленьким ягненком на руках, не спеша собирал целебные травы у самой воды. Слуги смиренно поклонились ему, ибо народ любит таких людей, людей с чистым сердцем, светлых и незапятнанных, как их одежды, которые они каждое утро стирают в тщательно промытых каменных чанах. Не знает ли он, куда направился новый Учитель из Галилеи, который, подобно ессеям, проповедовал милосердие и который исцелял людей и животных? Ессей пробормотал, что Учитель прошел через пустыню Эн-Гадди, а потом переправился на ту сторону… А куда – «на ту сторону»? Ессей, махнув букетом красных цветов, указал на землю, лежащую по ту сторону Иордана, – на Моавию. Слуги перешли реку вброд, но, задыхаясь на трудном пути, тщетно искали они Иисуса даже в горах, на которых возвышается мрачная Махерусская крепость… У колодца Иакова отдыхал большой караван, который вез в Египет мирру, пряности и бальзамы из Галаада; погонщики верблюдов, черпая воду кожаными бадьями, рассказали слугам Оведа, что в Гадаре, во время новолуния, некий Учитель, творящий чудеса, более великий, нежели Давид или Исайя, изгнал семь бесов из одной прядильщицы и что, повинуясь звуку его голоса, один человек, которому отрубил голову разбойник Варрава, вышел из гроба и вернулся к своему саду. Обнадеженные слуги тотчас же поспешно поднялись дорогой паломников в Гадару – город с высокими башнями, а затем еще дальше, в сторону Гамалы… Но в это утро Иисус, сопровождаемый народом, который пел и махал букетами мимозы, вышел в море в рыбачьей лодке под парусом и поплыл в Магдалу. Павшие духом слуги Оведа снова перешли Иордан по мосту Дочерей Иакова. Однажды, когда они, в уже стоптанных от долгого пути сандалиях, шли по земле Иудейской, им повстречался мрачный фарисей, возвращавшийся в Эфраим верхом на муле. Почтительно и благоговейно обратились они к законоучителю. Не видел ли он нового Пророка галилейского, который ходит по земле, творя чудеса, как бог? Длинноносый фарисей сморщился и помрачнел, и гневный, гордый его голос загремел, как труба:

– О, язычники! О, проклятые! Где вы слышали, что пророки и чудеса могут существовать вне стен Иерусалимских? Всемогущ один Бог Израилев, имя которого пребывает во Храме его. Из Галилеи же приходят глупцы и лжецы…

И так как слуги попятились, увидев, что он поднял руку, сплошь обернутую пергаментом со священными надписями, взбешенный книжник соскочил с мула и побил слуг Оведа камнями, лежавшими на дороге, с воплем: «Рака! Рака!» – и с прочими проклятиями, которых требовал обычай. Слуги побежали в Эн-Ганним. И велика была скорбь Оведа, ибо стада его гибли, а виноградники засыхали; а между тем, подобно заре, загорающейся над вершинами гор, во всем блеске сияла слава Иисуса Галилеянина, утешителя, исполнителя божьего обетования.

В ту пору начальником главной крепости долины Кесарийской – от города и до моря – был римский центурион Публий Септим. Публий, суровый человек, заслуженный воин, принимавший участие в походе Тиберия на парфян, разбогател во время восстания в Самарин с помощью поборов и грабежей; он был владельцем копей в Аттике и – это была высшая милость богов – пользовался благорасположением Флакка, императорского легата в Сирии. Но горе подтачивало его великое благоденствие подобно тому, как червь подтачивает сочный плод. Его единственная дочь, которая была ему дороже жизни и сокровищ, угасала от продолжительной и странной болезни, непонятной даже ученым врачам и волхвам, за которыми он посылал в Тир и в Сидон. Бледная и печальная, как кладбищенская луна, она улыбалась отцу бледной улыбкой и без единой жалобы угасала, сидя под велариумом на эспланаде крепости и устремив тоскующий взор печальных черных глаз на голубизну Средиземного моря, по которому она приплыла из Италии на роскошной галере. Порой какой-нибудь легионер, стоявший близ нее между зубцами стены, не спеша нацеливал вверх свой лук, и стрела пронзала большого орла, безмятежно парящего в сияющем небе. Дочь Септима с минуту следила за тем, как птица кружилась в воздухе и падала мертвой на скалы, но тут же со вздохом снова переводила взгляд на море и становилась еще бледнее и еще печальнее.

И вот Септим, услышав рассказы Хоразинских купцов об этом необыкновенном Учителе, исцелявшем страшные душевные болезни, послал тридцать воинов искать его по Галилее, по всему Десятиградию и по всему побережью до самого Аскалона. Воины спрятали щиты в парусиновые мешки, прицепили к шлемам оливковые ветви, и топот их подкованных сандалий быстро удалился, отдаваясь на базальтовых плитах римской дороги, пересекающей владения Ирода-тетрарха от Кесарии до моря Тивериадского. По ночам оружие их сверкало на вершинах холмов, между колеблющимся пламенем высоких факелов. Днем они врывались в селения, продирались сквозь чащи фруктовых садов, протыкали копьями скирды соломы, и перепуганные женщины, желая умилостивить их, бегом бежали к ним навстречу с медовыми пирогами, спелым инжиром и с чашами, полными вина, которые те, сидя в тени сикомор, осушали одним глотком. Так прошли они Нижнюю Галилею, но светлое присутствие Учителя нашли только в человеческих сердцах. Наскучив бесплодными поисками и заподозрив, что иудеи укрывают своего волхва, дабы его великим искусством не попользовались римляне, они дали волю своей ярости, проходя по тихой, покоренной земле. Они задерживали паломников у входа на мосты, выкрикивая имя Учителя, и разрывали покрывала на девушках; в час, когда, погружаясь в колодцы, наполняются кувшины, они топали по узким городским улочкам, врывались в синагоги и кощунственно стучали рукоятями мечей по ковчегу – обшитому кедровыми досками Священному книгохранилищу, предназначенному для свитков Завета. В окрестностях Хеврона они вытаскивали за бороды отшельников из их пещер, чтобы вырвать у них название пустыни или пальмовой рощи, где скрывался Учитель; двум финикийским купцам, которые шли из Иоппии с грузом разных дешевых товаров и которые даже не слыхивали имени Иисуса, пришлось заплатить за таковое преступление по сто драхм начальнику каждой десятки. Уже и сельские жители, даже дикие идумейские пастухи, пригонявшие к Храму белых ягнят, в ужасе спасались бегством в горы, едва завидев на каком-нибудь повороте дороги сверкание оружия озлобленной шайки. И на гумнах старухи, словно мешками, трясли растрепанными космами волос, и посылали им проклятия, и взывали о мщении к Илье-пророку. Так, сея тревогу, добрались они до Аскалона, но не нашли Иисуса и повернули назад вдоль берега, увязая в раскаленном песке.

Однажды утром, когда они шли по долине близ Кесарии, они заприметили на вершине холма темно-зеленый лавровый лес, в котором одиноко белел изящный, светлый портик храма.

Длиннобородый седой старик, увенчанный лавровым венком, одетый в тунику цвета шафрана, держал в руках маленькую трехструнную лиру и сосредоточенно ждал на мраморных ступенях восхода солнца. Воины, снизу помахав жрецу оливковыми ветвями, принялись расспрашивать его. Не знает ли он нового Пророка, появившегося в Галилее, творящего чудеса во мгновение ока, воскрешающего мертвых и претворяющего воду в вино? Простирая руки над влажной зеленью долины, безмятежный старец безмятежно ответил им:

– О римляне! Неужто вы верите в то, что в Галилее или в Иудее могут появляться пророки, совершающие чудеса? Может ли варвар изменить законы, установленные Зевсом?.. Волхвы и чародеи – это лжецы, которые бормочут непонятные слова, чтобы выманивать деньги у глупцов… Сухая ветвь не упадет с дерева, сухой лист не шелохнется на дереве, если нет на то соизволения бессмертных богов. Нет пророков, нет и чудес… Одному Аполлону Дельфийскому известны тайны мира!

Тогда воины, словно потерпев поражение, повесили головы и медленно возвратились в Кесарийскую крепость. И велико было отчаяние Септима, ибо дочь его без единой жалобы умирала, глядя на Средиземное море, а слава Иисуса, исцеляющего неизлечимые болезни, все росла и росла; она несла людям великое утешение и воскрешала в них надежду, подобно тому как легкий вечерний ветер, веющий с Ермона, оживляет и поднимает поникшие головки садовых лилий.

В ту пору между Эн-Ганнимом и Кесарией, в одинокой лачуге, затерявшейся среди холмов, жила-была одна вдова, самая несчастная женщина во всем Израиле. Ее единственный ребеночек, совсем больной, высохший, перешел с ее худой груди, которой она его вскормила, на груду тряпья, оставшегося от жалкого, прогнившего тюфяка, где он, тихо плача, лежал уже семь лет. Ее тоже изнуряла болезнь, ходила она в одних и тех же лохмотьях, более темная и скрученная, чем вырванная виноградная лоза. И над ними обоими росла неизбывная нужда, подобно плесени на заброшенных развалинах где-нибудь в пустыне. В красном глиняном светильнике почти не осталось масла. В крашеном ларе уже не было ни зерна, ни корок. Летом умерла с голоду коза. Потом во дворе засохло фиговое дерево. Они жили так далеко от селения, что во двор к ним не приходило подаяние в виде хлеба или меда. Лишь травы, собранные в расселинах скал и приготовленные без соли, кормили эти создания на Богоизбранной Земле, где даже для хищных птиц еды было вдоволь!

Однажды к ним в лачугу зашел какой-то нищий, отдал часть своей еды удрученной матери и, присев на камень у очага и расчесывая раны на ногах, рассказал о великой надежде несчастных – об этом Учителе, который появился в Галилее и который превратил один хлеб в семь хлебов, который любил всех деток, осушал людские слезы и обещал бедным великое, светлое Царство, более изобильное, нежели двор Соломона. Женщина слушала, глядя на него голодными глазами. А где живет этот Учитель, надежда несчастных? Нищий вздохнул. Ах! Сколько людей жаждало увидеть милосердного Учителя и отчаивалось! Слава о нем ходила по всей Иудее, как солнце, которое освещает любую старую стену и радуется; но увидеть свет, исходящий от его лица, удалось только счастливцам, только избранным. Овед, такой богач, послал своих слуг по всей Галилее, чтобы они нашли Иисуса и посулами заманили его в Эн-Ганним; Септим, такой надменный, отправил своих солдат на поиски Иисуса по всему побережью, чтобы они, по приказу центуриона, привели его в Кесарию. Бродя и прося милостыню по всем дорогам, он встретил сперва слуг Оведа, потом легионеров Септима. Те и другие возвращались, словно потерпевшие поражение, в истоптанных сандалиях, так и не найдя рощи или города, лачуги или дворца, где скрывался Иисус.

Наступил вечер. Нищий взял свой посох и спустился вниз по крутой дороге, среди вереска и скал. Мать снова уселась в своем углу, еще более покорная, еще более одинокая. И тогда ребеночек, шепотом, более слабым, чем дуновение крыльев, попросил мать привести этого Учителя, который любил деток, даже самых бедных, и исцелял болезни, даже самые застарелые. Мать схватилась за голову; волосы ее растрепались:

– Ах, сынок! Как же я тебя оставлю и пойду по дорогам в поисках Учителя из Галилеи? Овед богат, и у него есть слуги, но тщетно искали они Иисуса по пескам и холмам, от Хоразина и до страны Моавийской. Септим могуч, и у него есть воины, но тщетно гонялись они за Иисусом от Хеврона до моря! Как же я тебя оставлю? Иисус ходит очень далеко от нас, а наше горе живет с нами, в наших стенах, и держит нас здесь в плену. А если даже я его встречу, то как смогу я уговорить Учителя, того, кто нужен всем, того, кого жаждут видеть богатые и могучие, пройти через города и спуститься в эту пустыню, чтобы исцелить такого бедного больного ребеночка, лежащего на таком дырявом тюфяке?

Ребенок, по худому личику которого ползли две крупные слезы, прошептал:

– Матушка! Иисус любит всех малышей. А ведь я еще такой маленький, и так тяжело болен, и мне так хочется выздороветь!

Мать зарыдала:

– Сыночек мой, как могу я тебя оставить? Велики галилейские дороги, но мало жалости в людях. Я такая оборванная, я так сильно хромаю, я такая несчастная – ведь даже собаки у входа в селения будут на меня лаять. Никто не ответит мне на приветствие и не укажет, где живет милосердный Учитель. Сыночек! Может быть, Иисус умер… Ведь даже богатые и могучие не нашли его. Небо дало его людям, небо и взяло его обратно. А вместе с ним навсегда умерла надежда несчастных. Ребенок, лежавший на черных лохмотьях, протянул свои слабые дрожащие ручонки и прошептал:

– Матушка, я хочу видеть Иисуса…

И в ту же минуту медленно отворилась дверь, и улыбающийся Иисус сказал ребенку:

– Я пришел.