Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Жозе Мария Эса де Кейрош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Меж тем река все больше мелеет, течение ее замедляется, и вода становится все более мутной. На ней уже не зеленеют острова, и ее заводи не поят сочных лугов. В бескрайней дали, одетые низким туманом, скрываются безбрежные пустынные земли, и оттуда временами долетает влажный ветер. Наш достопочтенный праотец вонзает свои ноги в рыхлую почву речных наносов и заросших топей, где, к его вящему ужасу, шлепают, яростно квакая, огромные лягушки. Вскоре река вливается в обширное болото, темное и безжизненное, – воды, оставшиеся от тех, над коими носился дух божий. И тогда человеческая печаль сжимает сердце нашего праотца. Среди огромных пузырей, вздувающихся на гладкой поверхности мертвых вод, то и дело возникают страшные смерчи: они выбрасывают из глубин зеленые водоросли, которые громко пыхтят и затем вновь погружаются в глубины, словно их тащит назад липкая донная грязь. А когда из высоких черных зарослей тростника поднимается, пачкая румянец вечера, пронзительная туча кровожадных оводов, Адам бежит, оглушенный, увязая в илистой грязи, раздирая себе кожу о побелевший, искривленный ветром чертополох, скользя по прибрежным камням и гальке, и наконец, почувствовав под ногами мягкий песок, останавливается. Он переводит дух, и его большие уши шевелятся, прислушиваясь к безбрежному гулу, который там, за песчаными холмами, катится, обрушивается и откатывается вновь… То было море. Наш праотец перелез через песчаный холм – и перед ним открылось море!

Сверхъестественный ужас объял его. Одним прыжком, судорожно колотя себя в грудь кулаками, он отскочил назад к трем высохшим и голым соснам, ища у них привычного убежища. Почему они нападали на него, угрожающе вздуваясь, эти зеленые валы со своей пенной гривой, и, набрасываясь, дробились, бурлили, жадно лизали прибрежный песок? Меж тем вся остальная необъятная вода пребывала в неподвижности, словно мертвая, и по ней растекалось толчками кровавое пятно. Кровь эта лилась из раненого солнца, круглого и красного, истекавшего кровью высоко в небе, коему тоже были нанесены глубокие и уже залитые кровью раны. Сквозь молочную мглу, висевшую над солеными болотистыми топями, куда морские валы докатывались плоскими длинными языками, виднелась гора: она курилась и выбрасывала пламя. И повсюду, куда достигал взор Адама, зеленые гребни зеленых валов наступали, грохоча, и устилали прибрежный песок водорослями, ракушками и мертвенно-бледными медузами.

И все это обитало в море! Затаившись подле сосны, наш достопочтенный праотец бросал во все стороны испуганные и тревожные взгляды: то на покрытые водорослями утесы, где неповоротливые тюлени лениво переваливались с боку на бок; то на громадные водяные валы, взлетавшие почти до красных облаков и затем падавшие сверкающим дождем; то на целую армаду раковин, огромных белоснежных перламутровых раковин, шедших в бейдевинд и огибавших изящным маневром гряду утесов… Адам в изумлении взирал на них, не ведая, что это Аммониты, и не догадываясь, что ни одному человеку после него не доведется увидеть великолепную розовую армаду, идущую под парусами по морям едва сотворенного мира! Он еще созерцал ее, и, быть может, в нем просыпалось первоначальное ощущение красоты окружавшей его природы, как вдруг белопенный кильватер содрогнулся и весь чудесный флот опрокинулся! Тем же неспешным толчком подбросило спавших на утесах тюленей, и они, перевернувшись, полетели кувырком в бездонную глубину. И какой-то неведомый ужас пронесся: он шел из морских глубин и был столь всеобъемлющ, что стая альбатросов, безмятежно сидевших на высокой скале, насмерть перепуганная, с оглушительными криками взмыла в воздух.

Наш достопочтенный праотец вцепился что есть силы в сосну и, дрожа, озирал необъятную морскую ширь. Там, вдали, под бледным отсветом скрывшегося солнца, медленно всплыла похожая на вытянутый холм исполинская спина, усаженная черными, острыми горбами, напоминавшими обломки скал. И эта спина приближалась! Впереди нее вздымался водяной вихрь, разлетавшийся мириадами брызг, и сквозь водяную завесу мало-помалу обрисовалась издававшая глухой рев бесформенная морда с огромной полуоткрытой пастью, в которой, сверкая чешуей, исчезали заглатываемые единым духом косяки рыб…

Чудовище, ужасное морское чудовище! И можно с легкостью предположить, что наш праотец, начисто забыв о своем человеческом (столь недавно обретенном) достоинстве, в отчаянии в один миг вскарабкался на самую вершину сосны. Но и там, в привычном ему убежище, его мощные челюсти судорожно стучали от страха перед возникшим из глубин чудовищем. Сотрясая все вокруг, расплющивая раковины, гальку и ветвистые кораллы, чудовище выбралось на берег и, глубоко вдавливаясь в песок, выпрямило свои передние лапы, толщиной превосходившие тиковые стволы; когти их были увиты морскими водорослями. Из похожей на пещеру пасти, усеянной страшными зубами, зелеными от застрявших в них тины и мхов, вырвался тяжкий вздох то ли усталости, то ли гнева, от которого, крутясь, разлетелись во все стороны сухие водоросли и раковины помельче. Голову чудовища, покрытую броней твердокаменной чешуи, украшали два черных, коротких и тупых рога. Его бесцветные стекловидные глаза походили на бледные луны. Неимоверной длины хвост с зубчатым гребнем волочился еще далеко в море, и каждое его неторопливое движение поднимало настоящую бурю.

По всем этим малопривлекательным чертам вы, верно, уже узнали Ихтиозавра, самое страшное китообразное, созданное Иеговой. Да, это был он, и, может статься, самый последний, продержавшийся в пучине океана до того достопамятного дня, двадцать восьмого октября, чтобы дать нашему праотцу хоть какое-то представление о происхождении жизни на земле. И вот он высится перед Адамом, связывая древнейшие времена с новыми, и громоподобно ревет, вздыбив свой страшный гребень. А наш достопочтенный праотец, обвившись вокруг высокого ствола, визжит от невыносимого страха… И вдруг со стороны окутанных туманом болот зловещий, яростный свист, подобный свисту ураганного ветра в горном ущелье, прорезает небеса. Что это? Еще одно чудовище? Да, Плезиозавр. И тоже, по всей вероятности, последний, вышедший из болотных глубин. И для вящего изумления первого на земле человека (и удовольствия палеонтологов), между чудовищами разгорается битва: в доисторическую эпоху такое побоище было все равно что стихийное бедствие. Вообразите себе диковинную голову Плезиозавра, кончавшуюся птичьим клювом, но клювом величиной в две морские сажени и более острым, чем самое острое копье; голова эта сидит на чрезвычайно длинной и тонкой шее, на которой она извивается, изгибается, свистит и нападает с устрашающей грацией. Два словно бы окостеневших плавника передвигают это бесформенное тело, мягкое, скользкое, все в морщинах и бледно-зеленых наростах. И столь огромно оно и так плотно прижато к земле, что вместе с вытянутой шеей на фоне песчаного холма, где растут сосны, укрывшие Адама, тело Плезиозавра тоже кажется черным песчаным холмом, на котором возвышается одна-единственная сосна. Плезиозавр приближается, разъяренный. И вдруг раздается какой-то ужасающий хаос звуков: рев, свист, гром ударов, песчаная буря и яростные всплески взбаламученных вод. Наш достопочтенный праотец перепрыгивает с одной сосны на другую и трясется от страха так, что вместе с ним дрожит и могучий ствол. А когда рев усиливается и он все же дерзает взглянуть на побоище, он видит в пенной белизне, уже облитой струями крови, двух свившихся в исполинский клубок чудовищ: и клюв Плезио целиком погружен в мягкое брюхо Ихтио, чей вздыбленный хвост судорожно извивается под бледным испуганным небом. Наш достопочтенный праотец вновь обреченно и поспешно укрывается за стволом сосны! Смертельная схватка двух чудовищ на песке подходит к концу. Содрогаются прибрежные холмы, и на их толчки отзываются подземные глубины. И вдруг воцаряется покой, лишь Океан рокочет умиротворенно и с облегчением. Адам снова выглядывает из-за веток: раненый Плезио уже укрылся в теплой грязи своих болот, а мертвый Ихтио покоится на прибрежном песке, словно холм, одетый вечерней мглой.

Тут наш достопочтенный праотец осторожно спускается с дерева и приближается к чудовищу. Весь песок вокруг него изрыт невообразимо, и повсюду – в длинных бороздах и глубоких ямах – дымится еще не впитавшаяся кровь. Ихтио столь огромен, что Адам, даже задрав любопытствующую морду, не может разглядеть гребень чудовища, вздымающийся вдоль его покатой спины, из которого острый клюв Плезио вырвал немало массивных, превосходящих своей тяжестью каменные плиты, чешуи. Но дрожащие руки Адама натыкаются на вспоротое брюхо, откуда струится кровь, течет жир, вываливаются гигантские внутренности и свисают куски окровавленного мяса. Плоские ноздри нашего достопочтенного праотца, озадаченно расширясь, жадно нюхают воздух.

Весь этот день наш праотец путешествовал из леса через Эдем, питаясь ягодами, обгладывая съедобные корешки, ловя и обсасывая пришедшихся ему по вкусу насекомых. Но вот солнце уже опустилось в море – и Адам проголодался, а на песчаном берегу белел лишь один чертополох, извиваясь под напором ветра. О, это жесткое мясо, пропитанное кровью и еще теплое, – от него шел такой свежий, соленый дух! Квадратные челюсти Адама ощерились нетерпеливым голодным зевком… Океан дышал размеренно, словно во сне… И тогда, повинуясь неодолимому позыву, Адам погрузил пальцы в разорванное брюхо ящера и с жадностью принялся обсасывать их, слизывая кровь и жир чудовища. Неведомый доселе вкус мяса потряс вегетарианца Адама, чьей пищей до сей поры были плоды и травы. И он, набросившись на эту гору изобилия, вырвал из нее кусок и, раздирая, глотал его в ярости и спешке, и первое съеденное им мясо было приправлено острым от страха наслаждением.

Поужинав сырым мясом морского чудовища, наш достопочтенный праотец почувствовал страшную жажду. Но вода в блестевших среди песка лужах была соленой. Отяжелевший и мучимый жаждой, с перемазанным жиром и кровью ртом, Адам пересек в ночных сумерках песчаные холмы и вышел на равнину в нетерпеливых поисках пресной воды. Здесь повсюду – в те времена воды на земле было вдоволь – бежали, журча, ручьи. Добравшись до одного из них, Адам упал на глинистый берег и утолял жажду, хлебая воду большими глотками и пугая светляков, которые кружили над его головой и запутывались в его рыжих космах. Ручей протекал возле рощи, где дубы соседствовали с осинами. Ночная тьма сгущалась и покрывала собой землю, обильно поросшую мальвой, мятой, петрушкой и укропом. На этой зеленой поляне Адам, измученный долгой дорогой и всеми ужасами, пережитыми им за день в раю, пристроился отдохнуть. И едва он растянулся на душистом ковре, положив волосатую морду на сложенные ладони и подтянув колени к раздувшемуся, как барабан, животу, он тут же погрузился в сон, но сон его был уже не такой, как прежде, он был полон живых теней: птиц, строящих хижину, насекомых, плетущих паутину, и плывущих по волнам чудовищ.

Предание рассказывает, что едва первый человек на земле заснул, как вокруг него засновали вынюхивающие рыльца, настороженные уши, блестящие, словно агатовые пуговицы, глазки и выгибающиеся от волнения спины, а с дубовых и осиновых вершин возбужденно захлопали крылья и свесились многочисленные клювы: клювы кривые, клювы прямые, клювы хищные и клювы любознательные, – все это освещалось неяркой луной, взошедшей из-за гор и золотившей листву деревьев. Потом на краю поляны появилась, ковыляя и тоскливо завывая, гиена. Примчались два отощавших, голодных волка с горящими зелеными глазами. Не заставили себя ждать и львы: пышные рыжие гривы ореолом окружали их изрезанные почтенными морщинами, по-царски надменные морды. И в этом пестром сообществе рога зубров не могли удержаться от столкновения с оленьими рогами. И почти у всех шерсть поднималась дыбом, когда мимо проскальзывали крадущейся, бархатной поступью тигр или черная пантера с высунутыми, красными, словно сгустки крови, языками. Из лесов и долин, с гор и холмов все звери спешили к поляне, где спал Адам, и спешили столь ретиво, что дикие лошади налезали на кенгуру, а гиппопотамы мордами, с которых стекала грязь, подталкивали медлительных дромадеров. Между ногами крупных животных и под их теснившимися туловищами дружно шмыгали хорек, куница, ласка; проползала, блеснув, змея, что не прочь была проглотить ласку, и резвая мангуста, которая охотно прикончила бы змею. Газели на всем скаку едва не переломали себе ноги, споткнувшись о твердокаменные панцири крокодилов, с ревом выползавших из болота и разевавших зубастые пасти. Освещенная лунным светом поляна уже задыхалась от скопления притиснутых друг к другу и находившихся в беспрестанном движении тел, из гущи которых поднималась то шея жирафа, то тело удава, похожие на торчащие из волн мачты потерпевшего кораблекрушение судна. И наконец, сотрясая почву, затмевая собой небо, с хоботом, скрученным между изогнутыми клыками, появился, весь в морщинистых складках, мастодонт.

Теперь здесь собрался весь животный мир Эдема: прознав, что первый человек на земле заснул в пустынной роще и беззащитен во сне, звери примчались сюда в безмерной надежде погубить его и тем самым избавить землю от Разумной Силы, призванной подчинить себе Грубую Силу. Но из всего этого устрашающего скопища, от которого валил пар и которое уже не помещалось на поляне, где на ковре из мяты и мальв спал Адам, ни один зверь не осмеливался приблизиться к нему. Сверкали, хищно оскалясь, длинные клыки, торчали нацеленные рога, выпущенные когти в нетерпении рыли рыхлую землю; и голодные клювы на вершинах деревьев с жадностью клевали лунные лучи… Но ни одна птица, ни один зверь не приближались к первому на земле человеку: рядом с Адамом, охраняя его, возвышалась гордая белая фигура с белоснежными крылами за спиной, сияющим вкруг головы звездным нимбом, грудью, защищенной алмазной кирасой и огненным мечом в сверкающих руках…

Во всем своем пышном великолепии взошла заря, возвещая ликующей земле, ликующей от своей невинности, от того, что не было еще на ней ни рубищ, ни могил, высшую, величайшую и священную брачную радость. Адам проснулся и, хлопая темными веками, удивленный своим человеческим пробуждением, вдруг ощутил у себя под боком что-то большое, мягкое и нежное… В ужасе, который не покидал его сердце с тех пор, как он слез с дерева, Адам вскочил с таким шумом, что дрозды, соловьи, малиновки и все птицы, чьи песни славят радость и любовь, проснулись в роще и разразились поздравлениями и благопожеланиями. И, о чудо! Перед Адамом, словно отлепившись от него, стояло другое Существо, похожее на него, но более стройное, слегка покрытое шелковистой шерстью; Существо смотрело на него блестящими влажными глазами. Отливающая золотом рыжая грива крупными волнами спускалась до самых бедер Существа, округлых соразмерной и многообещающей полнотой. Существо стояло, скрестив руки, и под ними виднелись большие, тяжелые груди, темно-красной смуглотой напоминавшие плоды земляничного дерева, с торчащими набухшими сосками, окруженными неровным пушком. И, опускаясь перед ним движением медлительным и непостижимо сладостным на свои голые колени, это шелковистое и нежное Существо дарило ему себя с пленительной и щедрой покорностью. Это была Ева… Это была ты, достопочтенная наша праматерь!

III

И наступили для наших прародителей райские дни – ужасные райские дни!

Все их отчаянные усилия сводились лишь к одному: выжить, выжить наперекор Природе, то и дело, в ярости, замышлявшей их погубить. Адам и Ева провели эти времена, которые в библейских преданиях прославлены как Несказанные, трепеща от страха, визжа от ужаса, спасаясь бегством от опасностей. Земля все еще не стала совершенным творением, и Божественная Сила, продолжая трудиться над ней, беспрестанно ее улучшала, и улучшала со столь неуемным вдохновением, что на том месте, где еще утром шумел густой лес, к вечеру блестело зеркало озера, в которое ущербная луна разглядывала свою бледность. Сколько раз, когда наши прародители предавались отдохновению на склоне какого-нибудь девственного холма, лежа между серапилейрой и розмарином (Адам, уткнувшись лицом в Евино бедро, Ева, выискивая ловкими пальцами насекомых в Адамовой шерсти), они бывали сброшены с гостеприимного склона, словно со спины разъяренного животного, и летели вверх тормашками среди грохота, пламени, дыма и раскаленного пепла, извергаемых вулканом, сымпровизированным Иеговой из мирного холма. Сколько раз по ночам им приходилось с воем спасаться из уютной пещеры, когда над ней вдруг разливалось бурное море, которое ревело, бурлило, клокотало в горных ущельях, выбрасывая на поверхность мертвых черных тюленей. И даже когда мнилось им, что под ногами у них твердая почва, почва, только и ждущая, чтобы ее возделали и засеяли, она внезапно, взревев, словно дикий зверь, распахивалась бездонной пастью, поглощая стада, пастбища, родники, благодетельные кедры с горлицами, ворковавшими на ветвях.

Помимо этого еще были дожди, бесконечные эдемские дожди: они обрушивались на землю шумными потоками и шли день и ночь, заливая все вокруг, так что рай превращался в огромную глинистую лужу, откуда торчали лишь макушки затопленных деревьев и горные вершины, где сбившиеся в кучу уцелевшие звери ревели в страхе при виде подступавшей к ним воды. Наши прародители, укрывшись на каком-нибудь торчавшем из воды утесе, жалобно выли; ручьями струилась вода по их плечам и реками бежала по их ногам, и свежая глина, из которой слепил их Иегова, казалось, вот-вот готова была растечься жидкой грязью.

Но страшнее всего были засухи. О, какие ни с чем не сравнимые муки приносила с собой райская сушь! Тягучие безотрадные дни сменялись тягучими безотрадными днями, чудовищный жар раскаленного добела солнца яростно пылал на медного цвета небесах, и тусклый плотный воздух трещал и задыхался. Горы раскалывались, покрываясь расщелинами, а долины прятались под черным слоем скученных и переплетенных волокон, жестких, словно проволока, – то была сгоревшая трава недавних зеленых пастбищ. Катилась, громко шурша, подхваченная горячими ветрами, почерневшая листва. Русла высохших рек твердостью превосходили литое железо. Мох слезал с горных склонов, словно сухая кожа с острых костей. Каждую ночь, подобно вороху сухих поленьев, пылающим костром горели леса, делая еще более невыносимым царившее в раю пекло. Бесчисленные стаи стервятников кружили над Эдемом: рай был усеян трупами животных, погибших от голода и жажды, – и им было чем поживиться. Река, почти вовсе обмелевшая, кишела змеями, лягушками, выдрами, черепахами, искавшими убежища в этом последнем, грязном и подогретом, источнике жизни. И наши достопочтенные прародители, с обтянутыми обожженной кожей ребрами и высунутыми, отвердевшими, словно кора пробкового дуба, языками, бродили от одного родника к другому в тщетной надежде найти хоть один, откуда, пусть по капле, текла бы вода и редкие капли падали бы, шипя, на раскаленные камни…

Вот так Адам и Ева, спасаясь бегством то от Огня, то от Воды, то от Земли, то от Воздуха, вкушали жизнь в Саду Наслаждений.

И среди всех этих беспрестанно угрожавших им опасностей они должны были еще заботиться о своем пропитании! Ах! Добыча пропитания была для наших достопочтенных прародителей поистине головоломным занятием! Особенно после того, как Адам (а затем и наученная им Ева) отведал, себе на беду, лакомого мяса, они больше не находили вкуса ни в ягодах, ни в плодах, ни в корнях, которые в изобилии дарила им природа во времена, когда они еще не вышли из животного состояния. Без сомнения, в раю обитало предовольно всякого зверья и в лакомом мясе недостатка не было. Отменным вкусом отличался первозданный лосось – но, увы, он весело плавал в быстрых водах. Вкусны были и бекасы и красавцы фазаны, питавшиеся злаками, кои сам создатель почитал хорошими для пищи, но и они, летая в поднебесье, не давались в руки. Даже кролик или заяц – попробуй догони их в зарослях душистого кустарника!.. А ведь в те благословенные времена у нашего праотца еще не было ни удочки, ни стрел. И потому он без устали кружил возле заболоченных отмелей или по морскому побережью в надежде, что вдруг на поверхность всплывет какое-нибудь мертвое чудовище. Но такая богатая добыча выпадала Адаму и Еве нечасто, и первая на земле человеческая пара, рыская по берегу моря в поисках чего-нибудь съестного, порой довольствовалась каким-нибудь обнаруженным среди прибрежных скал или рыхлого песка крабом, чей жесткий панцирь ранил им губы. Прибрежные отмели к тому же опустошались набегами хищных зверей, которые, подобно Адаму и Еве, только и ждали, не выбросит ли волна какую-нибудь рыбину – жертву бури или морской междоусобицы. Сколько раз наши прародители, уже запустив когти в тюленью или дельфинью тушу, бросали ее и спасались бегством, заслышав устрашающую поступь пещерного льва или тяжелое дыхание белых медведей, спешивших к добыче по белому песку под холодным сиянием белой луны!

Что и говорить, унаследованное Адамом и Евой умение лазать по деревьям нередко помогало им в охоте. Если под коричным деревом, на ветвях которого они сидели, притаившись, вдруг появлялся отбившийся от стада козленок или молодая неопытная черепаха вылезала откуда-то в поисках свежей травки, – вот вам и пир горой! В одно мгновенье козленок раздирался на части, и кровь его высасывалась судорожными глотками, а Ева, наша могучая праматерь, сокрушенно повизгивая, вырывала из-под черепашьего панциря одну за другой черепашьи лапы… Но сколько раз по ночам, так никого и не выследив, Избранники Земли доходили до того, что громкими воплями прогоняли с поляны гиену и подбирали брошенную ею, обглоданную зловонную кость, которую сама гиена подобрала после утолившего голод льва!.. Но случались еще худшие дни, когда голод вынуждал наших прародителей возвращаться к безвкусному вегетарианству времен, проведенных ими на дереве, и вновь питаться травами, побегами, горькими корнями, познавая таким образом среди райского изобилия первобытную форму Нищеты.

И помимо всех этих забот они жили в постоянном страхе, что их самих разорвут дикие звери! Адам и Ева пожирали более слабых и менее ловких тварей, но и сами они были лакомой добычей для матерых хищников. И думается, что не один тигр в тростниковых зарослях рая помышлял с вожделением о том, как бы ему слопать Еву, такую кругленькую и мясистую. И какой из медведей, даже из тех, чьим любимым лакомством был мед, ради которого они опустошали пчелиные соты в дупле какого-нибудь дуба, не бросал свое занятие и не замирал в нерешительности, плотоядно облизываясь, когда различал сквозь ветви, в скользящих солнечных лучах, очертания могучего Адамова торса! Но угрозой для наших прародителей были отнюдь не одни лишь орды изголодавшихся плотоядных, но и ленивые, сытые травоядные: зубры, буйволы, олени, способные с легкостью забодать и растоптать наших прародителей просто по неразумию, или из-за несхожести их вида и запаха, или даже забавы ради. И ко всем им следовало еще прибавить тех, что убивали, лишь бы не погибнуть самим, – ведь Страх, Голод и Жестокость были законами райской жизни.

Наши прародители тоже были жестоки, внушали страх своей силой и владели спасительным искусством влезать на ветвистые вершины деревьев. Но леопард перепрыгивал с ветки на ветку бесшумно и с ловкостью куда более прирожденной и уверенной. А удав дотягивался головой до самых верхних веток самого высокого кедра, лишь бы схватить удиравшую от него обезьяну, и мог ненароком схватить вместо нее Адама, не различая, по свойственной удавам тупости, под схожестью форм разность заключенных в них достоинств. И чего стоили когти Адама, пусть даже вместе с когтями Евы, против чудовищных львов, водившихся в Саду Наслаждений, которых зоология, до сих пор содрогаясь от ужаса, именует Leo Anticus? Или против пещерной гиены, столь свирепой, что в первые дни творения даже ангелы, слетая в рай, передвигались по нему, тщательно сложив крылья, из опасения, как бы гиена, выскочив из бамбуковых зарослей, не вырвала из них сверкающие перья? Или против собак, лютых райских собак, нападавших сплоченными, воющими стаями, собак, которые в пору первых шагов человека по земле были его злейшими врагами?

И среди всего этого враждебного скопища у Адама не было ни одного союзника. Его собственные родители – человекообразные, завистливые и пустоголовые, – при встрече забрасывали Адама кокосовыми орехами. Одно лишь исполинское животное испытывало к человеку снисходительно-сдержанную симпатию: то был мастодонт. Но еще не просветленный разум человека в те эдемские дни не мог оценить должным образом великодушия, благородства и добросердечия толстокожего великана. И потому, мня себя беззащитным и одиноким, Адам прожил все эти безотрадные годы в постоянном томительном страхе. Столь томительном и нескончаемом, что его боязнь и тревога увековечились в его потомках: древний страх Адама просыпается в нас, когда мы ночью должны идти лесом, пусть даже в нем нет никаких диких зверей.

Стоит еще упомянуть о тех немногочисленных чудовищах, которые, дожив до знаменательного дня двадцать пятого октября, не делали чести божьему творению и которые водились в раю наряду с особями целесообразными и завершенными, вполне пригодными для возвышенных трактатов Бюффона. Впрочем, Иегова все же пощадил Адама, избавив его от унизительной и ужасной необходимости пребывать в раю вместе с безобразнейшим порождением божьей фантазии, которого изумленные палеонтологи нарекли Игуанодоном. Накануне появления человека Иегова заботливо утопил всех игуанодонов в грязном болоте, находившемся в укромном райском уголке, там, где нынче расположена Фландрия. Но Адам и Ева еще успели застать Птеродактилей. О, эти птеродактили! Туловища у них были, как у крокодилов, но покрытые и чешуей и пухом; два страшных, черных, мясистых крыла походили на крылья летучей мыши; нелепый, огромный, шириной с туловище, клюв был уныло опущен книзу и усажен сотнями зубов, острых, словно зубья пилы. Но при этом летать птеродактиль не мог! Он ползал, опираясь на мягкие, бесполезные крылья, ими же он душил очередную жертву, накидывая на нее крыло, похожее на клейкое ледяное полотнище, а затем разрывал ее на части сокрушительными ударами зловонных челюстей. И этих редкостных страшилищ в раю водилось видимо-невидимо, не меньше, чем дроздов и ласточек в святых небесах Португалии. Жизнь наших прародителей была весьма омрачаема присутствием сих чудовищ: никогда бедные сердца Адама и Евы не трепетали столь мучительно, как в тот миг, когда с далеких гор, зловеще скрипя крыльями и клювами, низвергалась в долину стая птеродактилей.

И как только уцелели наши прародители в этом Саду Наслаждений? Верно, без устали сверкал, трудясь, меч их ангела-хранителя!

И все же, друзья мои! Именно благодаря всем этим страшным чудовищам человек стал венцом творения. Не будь всех этих ящеров, птеродактилей, пещерных гиен и того ужаса, который они сеяли вокруг, и той постоянной необходимости противопоставлять свою всегда разумную защиту их всегда инстинктивным нападениям, земля продолжала бы оставаться страшным раем, где все бродили бы обросшие и голые, питаясь на морских побережьях жиром погибших чудовищ. Неослабному страху Адама его потомки обязаны своим бесстрашием. Звери, которые преследовали его, заставили человека достичь вершин своего развития. И лучшими знатоками истоков этого развития показали себя поэты древней Месопотамии в дошедшем до нас мифе о том, как самое хитрое и опасное животное – Змей уговорил Еву, а Ева уговорила Адама вкусить плодов с древа Познания. Когда бы в те далекие времена не рычал в своем логове свирепый пещерный лев, ныне человек не обитал бы в городах, ибо цивилизация родилась из отчаянных усилий защитить себя от всего лишенного Души и Разума. Таким образом, человеческое общество – всецело заслуга животного мира. Если бы гиена или тигр тогда, в раю, принялись ласково гладить Адама дружеской лапой по волосатому плечу, Адам так и остался бы их братом, деля с ними пещеры, добычу, досуги и дикие удовольствия. И Сила Разума, которая заставила его слезть с дерева, вскоре погасла бы, не преодолев его дикости, как гаснет искра даже в сухих поленьях, если только холодное дуновение ветра, долетя из мрака, не заставит ее разгореться, чтобы победить холод и темноту.

Но однажды вечером (как утверждает пунктуальнейший Уссериус) Адам и Ева, выходя из лесной чащи, столкнулись, нос к носу, с громадным медведем, Праотцем всех Медведей, и тот пошел на них, поднявшись на задние лапы и разинув кровожадную пасть… Застигнутый врасплох, когда спасаться бегством было уже поздно, и побуждаемый настоятельной потребностью защитить свою подругу, Праотец всех Людей метнул в Праотца всех Медведей свой посох – сук тикового дерева, который Адам сломал в лесу и у которого был острый конец… И острый сук пронзил звериное сердце.

Можно сказать, что начиная с этого благословенного вечера на земле и в самом деле появился Человек.

Он уже был Человеком, высшим существом, когда, в изумлении шагнув вперед, вытащил свою палку из груди распростертого на земле чудовища и засмотрелся на острый ее конец, с которого капала кровь; при этом он изо всех сил морщил лоб, обуреваемый желанием уразуметь, что произошло. Глаза его горели торжеством. Адам наконец понял…

И он даже не вспомнил о вкусном медвежьем мясе! Мигом повернул он обратно в лес, и весь вечер, пока заходящее солнце скользило по листве, Адам отламывал сучья от стволов, действуя ловко и осмотрительно, чтобы концы отломленных сучьев были ровные и острые. Ах, как славно трещали прохладным вечером в лесной чаще сучья, ломаемые во имя начала Освобождения! Славный лес, ставший первым местом человеческой работы, кто знает, где ты покоишься, давно превратившись в своей многовековой могиле в черный уголь! Когда наши прародители, обливаясь потом, покинули лес и направились к себе в пещеру, им пришлось проделать неближний путь, сгибаясь под приятной тяжестью двух увесистых вязанок оружия.

С тех пор не прекращались дела человеческие. Еще не успели вороны и шакалы обглодать праотца всех медведей, как наш собственный праотец уже расщепил конец своего победного посоха и вставил туда один из тех острых, колких камней, о которые он, когда шел берегом реки, частенько ранил свои лапы; а затем укрепил этот наконечник с помощью туго стянутых волокон, извлеченных им из высохших вьющихся растений. И получилось копье! Но поскольку подходящие камни не валялись в изобилии, Адам и Ева обломали себе все когти, силясь превратить кремневые кругляши в острые осколки, которые смогут служить превосходными наконечниками и остриями для того, чтобы дырявить и раздирать очередную добычу. Но камни сопротивлялись, не желая поддаваться человеку, топтавшему их в октябрьские дни великого миросозидания (как о том повествуют великолепные трактаты Бэкона). И тогда вновь осветилось лицо Адама, озаренное идеей, пронзившей его, словно искра Вечной Мудрости. Он схватил камень, ударил им о скалу и отколол от нее осколок… Так камень превратился в молоток!