Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Жозе Мария Эса де Кейрош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

ПОКОЙНИК[31]31
  Перевод И. Чежеговой


[Закрыть]

I

В году одна тысяча четыреста семьдесят четвертом, что был для христианского мира столь обилен милостями господними, когда Кастилией правил король Энрике IV, в городе Сеговье поселился, получив там в наследство дом и землю, благородный юноша знатного происхождения и красивой наружности по имени дон Руй де Карденас.

Дом, унаследованный им от его дяди, архидьякона и каноника, находился бок о бок с церковью Девы Марии де Пилар, под ее благословенной сенью, а напротив, на другой стороне церковного двора, где тремя струями изливался старинный фонтан, высился мрачный, обнесенный оградой дворец дона Алонсо де Лара, дворянина очень богатого, но грубого и дурно воспитанного, который уже в немолодом возрасте, убеленный сединами, женился на юной девушке, чья белоснежная кожа, золотистые, как солнце, волосы и лебединая шея заставляли говорить о ней всю Кастилию. При рождении дона Руя его покровительницей была избрана Дева Мария де Пилар, и он на всю жизнь остался ее благочестивым и верным служителем, несмотря на то, что, обладая горячей кровью и веселым нравом, не прочь был скрестить шпагу в благородном поединке, любил охоту, пышные празднества и даже порой проводил ночи напролет в таверне за картами и вином. Но из любви к своей святой покровительнице и живя к тому же столь близко от церкви, он, как только обосновался в Сеговье, взял себе за обычай каждое утро, во время ранней мессы, посещать свою святую покровительницу и трижды прочитывать «Аве Мария», испрашивая у нее благословения и милости.

В сумерки, после охоты в горах и долинах с борзыми или соколами, он успевал еще воротиться к вечерне, чтобы прочитать «Славься, владычица небесная».

А по воскресеньям он покупал на церковном дворе у цветочницы-мавританки нарциссы, или гвоздики, или веточку шиповника и с нежностью и почтительным усердием рассыпал свои дары пред алтарем пресвятой девы.

Сию весьма почитаемую церковь каждое воскресенье посещала и дона Леонор, прославленная своей красотой супруга сеньора де Лара, в сопровождении угрюмой дуэньи с выпученными и злыми, как у совы, глазами и двух могучих лакеев по бокам, которые охраняли ее, словно две сторожевые башни. Сеньор дон Алонсо был столь ревнив, что дозволил сие краткое посещение лишь по настоятельному требованию своего духовника и из боязни навлечь на себя гнев пресвятой девы, чей храм возвышался рядом с его дворцом, да и то с жадным нетерпением следил сквозь оконные жалюзи за тем, как его жена проходила по двору в церковь и после непродолжительного в ней пребывания возвращалась обратно. Все остальные долгие дни долгой недели сеньора дона Леонор проводила в уединении обнесенного черными гранитными стенами дворца, и единственным ее развлечением и местом прогулок был внутренний садик с вечнозелеными растениями и столь высокими стенами, что из-за них едва-едва виднелась вершина печального кипариса. И все же сих воскресных посещений оказалось довольно, чтобы дон Руй без памяти влюбился в дону Леонор, увидев ее майским утром на коленях пред алтарем в лучах солнца и в ореоле золотых волос, с длинными, склоненными над молитвенником ресницами и тонкими пальцами, перебиравшими четки; он увидел ее – хрупкую, нежную, бледную, напоминавшую своей бледностью распустившуюся во мраке белую лилию; ее бледность подчеркивали черные кружева и черный шелк платья, которое при малейшем движении ее грациозного тела шуршало тугими складками по каменным плитам часовни, древним надгробным плитам. Когда после первого замешательства и сладостного оцепенения дон Руй опустился на колени, то преклонил он их не столько перед Девой Марией де Пилар, своей святой покровительницей, сколько перед земным явлением той, чье имя и чья жизнь были ему неведомы, но ради которой он пожертвовал бы и жизнью и именем, если бы сей ничтожной жертвой мог заслужить ее милость. Пробормотав торопливо трижды «Аве Мария», как он имел обыкновение делать каждое утро, и держа под рукой шляпу, он легкими шагами прошел по гулкому приделу и, выйдя из церкви, замер у портала в ожидании, среди толпы покрытых язвами нищих, выползших погреться на солнце. Но когда наконец дон Руй, у которого сердце безудержно билось от страха и томления, увидел, как дона Леонор выходит из церкви, окунув по пути пальцы в мраморную чашу со святой водой, ее глаза под опущенной вуалью не встретились с его глазами, то ли по ее робости, то ли по невниманию. Сопровождаемая дуэньей с выпученными глазами, которая шла сзади, словно приклеенная к ее платью, и двумя лакеями, возвышавшимися как две башни по бокам, она медленно пересекла мощеный двор, неторопливо ступая с камня на камень, явственно наслаждаясь, подобно узнице, свежим воздухом и ярким солнцем, заливавшим двор. Каков же был ужас дона Руя, когда она, пройдя под сумрачной аркадой из массивных колонн, на которых покоился дворец, исчезла в узкой, окованной железными украшениями двери. Так, значит, то была прославленная дона Леонор, прекрасная и знатная сеньора де Лара…

Всю последующую нескончаемую неделю дон Руй провел на скамье у своего окна, не сводя глаз с темной, окованной железными украшениями двери, словно дверь эта вела прямо в рай и оттуда должен был явиться ангел и возвестить ему о счастье. Наконец наступило воскресенье; проходя по двору в час ранней мессы, под звон колоколов, с букетом белых гвоздик для своей святой покровительницы, он столкнулся с доной Леонор, которая появилась из-под сумрачной аркады, бледная, нежная и задумчивая, как вышедшая из-за туч луна. В сладостном смятении, от которого грудь его взволновалась сильнее моря, он чуть не уронил гвоздики, и вся потрясенная душа дона Руя излилась в его приковавшемся к ней взоре. И она тоже подняла на него глаза, но взгляд их был безмятежен и строг, в нем не отражалось ни любопытства, ни даже предчувствия встречи с другими глазами, горящими и потемневшими от любовного томления. В то утро благородный юноша так и не вошел в церковь из благочестивой боязни, что не сможет оказать своей святой покровительнице обычного почтения, ибо его душа отныне принадлежала той, что была всего лишь смертной женщиной, но она завладела его сердцем, и сердце дона Руя ее обожествило.

Сгорая от нетерпения, дон Руй ждал ее среди нищих, на паперти, и гвоздики увядали от жара его рук, в то время как он сокрушался о том, сколь нескончаемы молитвы доны Леонор. Она еще не вышла из бокового придела, как в его сердце уже отозвалось сладостное шуршанье тугих шелков, влачащихся по каменным плитам. Бледная красавица прошла мимо него – но, увы, все тем же рассеянным взглядом, невозмутимым и равнодушным, окинула она двор и толпу нищих, скользнув по лицу дона Руя, явно не понимая, отчего вдруг так побледнел этот юноша, а быть может, и вовсе никак не выделив его среди прочей толпы.

С печальным вздохом дон Руй поспешно удалился и у себя в комнате с благоговением положил перед статуей пресвятой девы цветы, которые так и не принес в то утро к ее алтарю в церкви. Вся его жизнь отныне обернулась для него нескончаемым унынием: он ощутил, сколь жестока и холодна эта женщина, единственная из женщин, пленившая навеки его сердце, прежде ветреное и непостоянное. С надеждой, от коей сам он не ждал ничего, кроме разочарования, дон Руй без устали кружил возле обнесенного высокими стенами дворцового сада или, закутанный в плащ, проводил долгие часы, прислонясь к стене, не отрывая взгляда от оконных решеток, массивных и темных, как в тюрьме. Но в стенах нельзя было отыскать ни малейшей щели, и сквозь решетки ни разу не блеснул сулящий надежду луч света. Замок был подобен склепу, в коем покоилась бесчувственная: холодные каменные стены скрывали каменное сердце. Бессонными ночами, чтобы облегчить свои муки, дон Руй с праведным рвением слагал, записывая на пергаменте, жалобные строфы, не приносившие ему облегчения. Он преклонял колена перед Девой Марией де Пилар на тех же самых плитах, где преклоняла колена дона Леонор, и замирал в безмолвной молитве, в горестно-сладком раздумье, ожидая, что сердце его успокоится и утешится пред алтарем той, что всем приносит успокоение и утешение. Но поднимался он с колен еще более несчастным, ощущая лишь холод и жесткость камня. И весь мир казался ему жестоким и холодным.

Порой, ясным воскресным утром, дон Руй встречал дону Леонор, но всегда взор ее оставался безмятежным и рассеянным, и ее глаза, встречаясь с его глазами, были столь неподдельно лишены малейшего волнения, что дон Руй предпочел бы видеть ее оскорбленной и чтобы глаза ее пылали от гнева или чтобы она отводила их от него с гордым презрением. Дона Леонор не могла не приметить его, но она смотрела на юношу, как смотрела на цветочницу-мавританку, сидевшую на корточках перед своей корзиной у фонтана, или на нищих, которые ловили на себе блох, греясь на солнце у портала церкви. Теперь уже дон Руй более не обвинял дону Леонор в холодности и жестокости. Она была лишь возвышенно-отдаленной, словно звезда, которая сверкает в небесной выси, не ведая о том, что там, внизу, в мире, для нее неразличимом, на нее смотрят, о чем она и не подозревает, глаза, обожающие ее и вверяющие ей свою судьбу и счастье.

И тогда дон Руй подумал: «Она меня не любит, и я не смею ее домогаться. Мечте моей сбыться не суждено, и да не оставит нас обоих своей милостью наша пресвятая заступница!»

И поскольку дон Руй был юноша скромный, он, уверившись в неколебимом равнодушии к нему доны Леонор, более не позволял себе даже поднять глаз на решетки ее окон и не входил в церковь, ежели, подойдя к порталу, различал в глубине придела дону Леонор, стоящую на коленях, с грациозно склоненной над молитвенником головой в нимбе золотых волос.

II

Старая дуэнья с выпученными и злыми, как у совы, глазами не замедлила доложить сеньору де Лара о том, что некий дерзкий юноша приятной наружности, поселившийся в старом доме архидьякона, беспрестанно встречается им во дворе и вечно торчит перед церковью, когда там молится дона Леонор, – не иначе, как хочет показать, что она пленила его сердце. К вящей своей горькой досаде, ревнивый супруг услышал то, что ему уже было известно: он сам, притаясь у окна, всегда высматривал, подобно охотничьему соколу, свою красавицу жену, когда та пересекала двор, направляясь в церковь или из церкви, и давно приметил учтивого юношу, который беспрестанно попадался ей навстречу, ждал ее у церкви и бросал на нее пламенные взгляды, – тогда сеньор де Лара в ярости терзал свою бороду. Уже давно все мысли и чувства его были заняты ненавистью к дону Рую, нечестивому племяннику каноника, который осмелился обратить свои низкие помыслы к высокопоставленной сеньоре де Лара. Он отрядил слугу выслеживать дона Руя и теперь досконально знал, куда тот направляется и где пребывает, и обо всех его друзьях знал, с кем дон Руй охотился или проводил время в развлечениях; известны ему были даже портной, кроивший дону Рую камзол, и оружейник, точивший юноше шпагу, и каждый час жизни дона Руя. И еще более ретиво отныне сторожил ревнивый супруг дону Леонор – сторожил каждое ее движение, мимолетные жесты, ее молчание и разговоры со служанками, рассеянность за вышиваньем, манеру задумываться, глядя на деревья в саду, ее вид и выражение лица, когда она возвращалась из церкви… Но столь неколебимо безмятежной представала перед ним сеньора дона Леонор в невозмутимости своего сердца, что самая изобретательная ревность не отыскала бы пятен на ее белоснежной непорочности. И тогда, ожесточившись вдвойне, дон Алонсо обратил свой гнев против каноникова племянника, осмелившегося возжелать сию непорочность, и эти, подобные ясному солнцу, волосы, и лебединую шею, – все, что принадлежало только ему и было высшей усладой его жизни. И когда он прохаживался по гулкой, сводчатой галерее замка, в отделанном кожей кафтане, выставив вперед клинообразную, с проседью, бороду, с гривой взъерошенных курчавых волос и стиснутыми кулаками, одна и та же неотвязная мысль грызла его: «Он замыслил покуситься на ее добродетель, он замыслил покуситься на мою честь… Две вины лежат на нем, и он заслуживает двух смертей!»

Но к его ярости примешалось нечто похожее на страх, когда он узнал, что дон Руй больше не поджидает сеньору дону Леонор во дворе, не кружит влюбленно возле дворцовых стен, не входит в церковь по воскресеньям, когда она молится там, и что его отчужденность простерлась столь далеко, что однажды утром, находясь вблизи аркады и хорошо слыша скрип отворяемой двери, из которой появилась сеньора, он продолжал стоять к ней спиной и вместе с неким тучным кавалером смеялся над листком, который тот ему читал. Столь явно притворное равнодушие несомненно должно было служить (так думал дон Алонсо) прикрытием нечестивому замыслу. Что он затевает, коварный обманщик? Грубую душу дона Алонсо все сильнее терзали ревность, затаенная злоба, подозрения – тяжкий груз его седеющей и безобразной старости. В невозмутимости доны Леонор ему почудились хитрость и притворство, и он незамедлительно запретил ей посещать церковь Девы Марии де Пилар.

А сам каждое утро спешил в церковь и молился там, вымаливая прощение доне Леонор: «Ведь она не может прийти сама (бормотал он, склонившись пред алтарем), и ты знаешь почему, пречистая дева!»

Он тщательно осмотрел и распорядился укрепить все засовы на воротах замка. А по ночам приказывал спускать с цепи в темноту обнесенного стенами сада двух сторожевых псов.

В изголовье его широкого ложа, возле столика, на котором рядом с горевшим ночником стояли ларец и для подкрепления сил чаша с подогретым вином, приправленным корицей и гвоздикой, всегда сверкал обнаженный меч. Но при всех таковых предосторожностях спал дон Алонсо дурно – то и дело приподнимался он в страхе с пышных подушек и грубыми жадными руками сжимал дону Леонор, сдавливая ей шею и шепча неистово и жарко: «Скажи, скажи, что ты любишь только меня одного!..» А с рассветом он, словно охотничий сокол, усаживался наблюдать за окнами дона Руя. Ни разу более не встречал его теперь дон Алонсо ни у входа в церковь, когда там служили мессу, ни возвращавшимся верхом с охоты в час, когда звонили к обедне.

Но, не встречая дона Руя в привычных местах, все сильнее опасался дон Алонсо, что тот отыскал себе место в сердце доны Леонор.

Наконец однажды поздно вечером после нескончаемого хождения по каменным плитам галереи, истерзанный тайными подозрениями и ненавистью, он кликнул управителя и велел ему готовить лошадей и собираться в дорогу. Нынче же утром он намерен отбыть вместе с сеньорой доной Леонор в свое поместье Кабриль в двух легуа от Сеговьи! Однако он не отбыл рано поутру, подобно скряге, который бежит, чтобы схоронить подальше свое сокровище; нет, отъезд был неторопливым и пышным: долгие часы ждали дону Леонор перед аркадой носилки с отдернутыми занавесками, в то время как конюх прогуливал по двору белого господского мула, покрытого мавританским чепраком; а возле сада, палимый солнцем и одолеваемый слепнями, томился, привлекая внимание толпы звоном бубенцов, целый табун мулов, привязанных к железным кольцам и нагруженных сундуками. Так дон Руй узнал об отъезде сеньора де Лара, так об этом узнал весь город.

Для доны Леонор их отъезд был великой радостью: она очень любила Кабриль, его цветущие фруктовые сады, парк, куда выходили большие, незарешеченные окна, залитые светом комнаты; там ее ждали простор, свежий воздух, солнце, цветы, которые она будет поливать, вольер с птицами и узкие лавровые и тисовые аллеи, где она сможет гулять на свободе. И еще она надеялась, что сельское уединение утишит тревогу, в коей пребывал все последнее время ее супруг и повелитель, по сей причине ставший столь сумрачным и молчаливым. Однако этой надежде не суждено было сбыться: и по прошествии недели не прояснилось лицо дона Алонсо – верно, ни свежесть рощ, ни журчанье родников, ни аромат цветущих роз не в силах были утишить столь горестного и глубокого смятения. Как и в Сеговье, без устали ходил он взад и вперед по гулкой и сводчатой галерее, в отделанном кожей кафтане, выставив вперед клинообразную бороду, с гривой взъерошенных на затылке курчавых волос, и губы его кривились в зловещей усмешке, словно козни, которые он замышлял, заранее заставляли его испытывать острое наслаждение. Весь интерес его жизни сосредоточился теперь для него в слуге, который без конца сновал галопом между Сеговьей и Кабрилем и которого он нередко поджидал на краю селения возле дорожного распятия и, едва дав посланцу спешиться и перевести дух, выслушивал его и тут же вновь отправлял назад с новыми поручениями.

Однажды вечером, когда дона Леонор в окружении служанок молилась в своих покоях при свете большой восковой свечи, к ней медлительной поступью вошел сеньор де Лара, держа в руке лист пергамента, перо и костяную чернильницу. Резким жестом он велел выйти вон служанкам, боявшимся его хуже волка. Затем, пододвинув к столу табурет, обернул к доне Леонор притворно безмятежное и благожелательное лицо, словно он явился с чем-то естественным и обычным.

– Сеньора, – молвил он, – я желаю, чтобы вы безотлагательно написали письмо, которое очень даже следует написать…

Дона Леонор столь привычна была к покорности, что без тени удивления или любопытства, лишь поспешив повесить в изголовье постели четки, уселась на табурет, и ее тонкие пальцы со всевозможным старанием, чтобы каждая буква была красивой и четкой, вывели первую короткую строку, которую сеньор де Лара продиктовал ей и в которой говорилось: «Мой рыцарь…» Но когда он продиктовал ей следующую строку, более длинную и несказанно ее огорчившую, дона Леонор отшвырнула перо, словно оно ее обожгло, и, вскочив из-за стола, вскричала в горестном отчаянии:

– Сеньор, кому надобно, чтобы я писала такую ужасную неправду?..

В приступе внезапной ярости сеньор де Лара выхватил из-за пояса кинжал и стал потрясать им перед лицом жены, глухо рыча:

– Или вы напишете все, что я вам прикажу и что надобно мне, или, клянусь богом, я воткну этот кинжал прямо вам в сердце!..

Белее, чем воск освещавшей их свечи, дрожа всем телом при виде сверкавшего кинжала, готовая под страхом смерти согласиться на все, дона Леонор прошептала:

– Ради пресвятой Девы Марии, не губите меня!.. Не гневайтесь, сеньор, ведь я живу лишь для того, чтобы покоряться и служить вам… Приказывайте, я все напишу…

Тогда, опершись сжатыми кулаками о край стола, куда он положил кинжал, и не сводя с несчастной хрупкой женщины тяжелого взгляда, которым он, казалось, пронзал ее насквозь, сеньор де Лара продиктовал, выкрикивая хрипло и отрывисто, письмо, которое было начертано неверными и дрожащими буквами: «Мой рыцарь! Верно, вы не поняли либо не оценили моей любви, которую я никак не могла явственно обнаружить перед вами в Сеговье… Пребывая здесь, в Кабриле, я сгораю от желания видеть вас; и, ежели таково и ваше желание, вы очень легко можете его осуществить, поскольку супруг мой уехал в другое поместье, а проникнуть в здешнее поместье – Кабриль для вас не составит труда. Приезжайте нынче ночью, войдите через садовую дверь в стене и по тропинке мимо пруда идите к террасе. Там вы увидите лестницу, приставленную к окну, – это окно моей комнаты, где вы будете радушно приняты той, что ждет вас с таким страстным нетерпением…»

– А теперь, сеньора, поставьте внизу ваше имя, это важнее всего!

Медленно вывела свое имя дона Леонор, вся залившись краской, словно ее раздевали на глазах у толпы.

– А теперь, – глухо, сквозь стиснутые зубы приказал ей супруг, – адресуйте это письмо дону Рую де Карденасу!

Тут дона Леонор осмелилась поднять на него взор, не в силах скрыть своего удивления перед незнакомым ей именем.

– Пишите!.. Дону Рую де Карденасу! – закричал дон Алонсо, нахмурив брови.

И она адресовала свое бесчестное письмо дону Рую де Карденасу. Дон Алонсо спрятал письмо за пояс, рядом с вложенным в ножны кинжалом, и молча, выставив вперед клинообразную бороду, вышел, бесшумно ступая по плитам коридора.

Застыв в бесконечном ужасе, дона Леонор осталась сидеть на табурете с безвольно упавшими на колени руками и взором, устремленным во тьму безмолвной ночи. Сама смерть представлялась ей менее мрачной, чем это мрачное приключение, в которое она была насильственно вовлечена! Кто был этот дон Руй де Карденас, о котором она даже не слыхала и который никогда не соприкасался с ее жизнью, столь безбурной и столь небогатой событиями и людьми? Но, верно, он знал ее, встречался ей, следил за ней, хотя бы взглядом, иначе как бы ему счесть вразумительным и естественным получение от нее столь пылкого и многообещающего послания…

И этот человек, судя по всему юноша благородного происхождения и, должно быть, красивый, внезапно вторгся в ее жизнь по прихоти ее супруга! И незаметно для нее столь глубоко проник сей человек в ее жизнь, что для него отворяется дверь в саду, а к ее окну, чтобы он мог туда подняться, приставляется лестница!.. И кто же – ее супруг, сам, втайне от всех, открывает настежь дверь и сам поднимает лестницу к ее окну!.. Зачем?..

И тогда мгновенно дона Леонор уразумела всю истину, постыдную истину, которая исторгла из ее уст тоскливый и тут же приглушенный вскрик. Это ловушка! Сеньор де Лара искусительным письмом заманит в Кабриль доверчивого дона Руя, одного, беззащитного, и здесь он схватит его и предаст смерти! И она, ее любовь, ее тело должны служить соблазном, сияющим перед очарованным взором несчастного юноши. Ее супруг использует ее красоту, ее ложе, как золотую сеть, в которую должна угодить неосмотрительная жертва! Возможно ли нанести ей оскорбление более ужасное? И какое бесстыдство! Ведь дон Руй де Карденас может не поверить и не принять столь откровенного любовного приглашения и лишь разгласит о нем по всей Сеговье, смеясь над ней и похваляясь письмом, в коем супруга Алонсо де Лара предлагает ему свое ложе и тело! Но нет! Несчастный поспешит в Кабриль, чтобы погибнуть, бесславно погибнуть в черном безмолвии ночи, без духовника, без отпущения грехов, с душой, отягченной грехом прелюбодеяния! Он умрет непременно, – сеньор де Лара никогда не допустит, чтобы остался в живых тот, кто получит это письмо. Выходит, этот юноша умрет из-за любви к ней, любви, которая, не дав ему любовных радостей, будет стоить ему жизни. Да, да, из-за любви к ней умрет он – ведь ненависть сеньора де Лара, ненависть, столь насыщенная подлостью и вероломством, могла родиться лишь из ревности, которая затмила в нем долг рыцаря и христианина. Без сомнения, он перехватил бросаемые на нее доном Руем взгляды, приметил, что тот нетерпеливо ждет ее появления и старается попасться ей на глаза: будучи страстно влюбленным, дон Руй, верно, забыл об осторожности.

Но где, когда это было? Смутно припомнила она юношу, что по воскресным дням встречался ей в церковном дворе и ждал ее с букетом гвоздик у церковного портала… Быть может, это был он? Юноша благородной наружности, с очень бледным лицом и большими черными жгучими глазами. Она проходила мимо – не замечая его… В руках он держал белые и красные гвоздики… Кому они предназначались? Ах! Если б она могла предупредить его, теперь, неотложно, раньше, чем наступит рассвет!

Но как? Ведь в Кабриле нет ни одного слуги, ни одной служанки, коим она могла бы довериться! Ужели дозволить, чтобы грубый меч предательски пронзил это сердце, полное любви к ней, бьющееся ради нее, живущее лишь надеждой на встречу с ней!

О! Бурная и пылкая надежда эта погонит дона Руя из Сеговьи в Кабриль, маня соблазном отворенной в сад двери и лестницы, приставленной к окну, под покровом и защитой ночи! Вправду ли сеньор де Лара приказал приставить лестницу к ее окну? Уж не иначе, ведь так им легче будет убить его, бедного, красивого, невинного юношу; как он станет обороняться, стоя на шаткой лестнице, держась за нее обеими руками, – ведь он даже не сможет выхватить из ножен кинжала. Так, значит, назавтра, всю ночь, окно напротив ее постели будет открыто и лестница будет приставлена к ее окну в ожидании гостя! И, затаившись в темной комнате, ее муж непременно его убьет…

Но вдруг сеньор де Лара подстережет дона Руя де Карденаса у входа в сад и там на тропе неожиданно нападет на него, и вдруг случится так, что ловкость или сила изменят ему в поединке и он упадет, пронзенный, а тот, другой, не признает в ночной тьме, кого он убил? А она, здесь, в своей комнате, ничего не будет знать, и все двери открыты, и лестница приставлена к окну, и этот человек может появиться в окне из душной густой ночной темноты, а как мужу прийти ей на помощь, если он лежит мертвый на тропе… Что тогда ей делать, матерь божия? О! Без сомнения, она надменно оттолкнет дерзкого юношу… Но он придет в изумление, и гнев охватит его при виде обманутых надежд! «Ведь вы сами позвали меня, сеньора!» И он вынет письмо, которое он держал у сердца, ее письмо, подписанное ею, начертанное ее рукой. Как тогда рассказать ему о засаде и обмане? Рассказ будет долгим в глухой безмолвной ночи, а его темный и влажный взор станет умолять ее и проникнет ей в душу… Горе ей, если сеньор де Лара умрет и оставит ее в одиночестве в этом огромном незащищенном доме! Но сколь тяжкое горе постигнет ее, если этот влюбленный в нее юноша, по ее зову и из любви к ней, поспешит сюда в любовном ослеплении и здесь вместо сбывшихся надежд найдет смерть и умрет нераскаянным грешником, обреченным попасть в ад на вечные муки… А ему всего-то лет двадцать пять, – если это тот юноша, которого она припоминает, такой бледный, стройный, в лиловом бархатном камзоле и с букетом гвоздик в руке, у церковного портала в Сеговье…

Две слезинки скатились из утомленных глаз доны Леонор. Преклонив колена и всей душой устремясь к небесам, понемногу озарявшимся лунным светом, она зашептала в бесконечной печали и уповании:

– О! Пресвятая дева де Пилар, владычица моя, спаси и помилуй нас обоих, спаси и помилуй нас всех!

III

Когда в час сиесты дон Руй вышел в прохладное патио своего дома, навстречу ему с каменной, стоявшей в тени скамейки поднялся деревенский парень и, вытащив из кожаной сумки письмо, протянул ему, бормоча:

– Сеньор, прочтите поскорей, потому как я должен спешить обратно в Кабриль к тому, кто меня послал…

Дон Руй вскрыл пергамент и, потрясенный, крепко прижал письмо к груди, словно желая вложить его в самое сердце.

Парень между тем, тревожась, торопил его:

– Скорее, сеньор, скорее! Отвечать не надо. Вы только дайте мне что-нибудь в знак того, что, мол, письмо получено.

Бледный как смерть дон Руй сдернул с руки вышитую шелком перчатку: парень свернул ее и спрятал в сумку. Когда он в своих легких альпаргатах уже двинулся к выходу, дон Руй жестом остановил его:

– Послушай, ты по какой дороге идешь в Кабриль?

– По самой короткой, через Холм Повешенных, да только она для тех, кто не робкого десятка.

– Хорошо.

Взлетев по каменным ступеням лестницы к себе в комнату, дон Руй, даже не сняв шляпы, снова принялся перечитывать перед закрытым жалюзи окном волшебный пергамент, в котором дона Леонор призывала его явиться ночью к ней в спальню, где она будет принадлежать ему всецело. И он не удивился этому призыву – после всей ее неизменной, невозмутимой холодности! Напротив, он почел любовь ее весьма хитроумной, но от того не менее сильной: такая любовь с великим терпением скрывается до поры до времени перед опасностями и преградами и молчаливо дожидается часа своего торжества, еще более сладостного от столь долгого промедления. Она давно его любит, быть может, с того благословенного утра, когда у церковного портала встретились их взоры. И в то время, как он кружил вокруг глухой ограды ее сада, проклиная холодность доны Леонор, казавшуюся ему куда более ледяной, чем холод каменных стен, она уже предалась ему всем сердцем и, верная своей любви, с находчивостью, свойственной влюбленным, подавляя малейший вздох и усыпляя подозрения, предуготовляла ночь блаженства, когда она сможет отдаться ему не только душой, но и телом.

И то, что она обнаружила столько твердости и была столь изобретательна в любовных делах, делало ее в глазах дона Руя еще более прекрасной и желанной!

С каким нетерпением взирал он на солнце, в тот вечер будто нарочно не спешившее зайти за горы! У себя в комнате, с окнами, закрытыми жалюзи, наедине со своим счастьем, дон Руй старательно и любовно снаряжался в путь, суливший ему желанную победу: он облачился в тонкое белье, тончайшие кружева, надел черный бархатный камзол, натерся душистыми маслами. Дважды спускался он в конюшню, чтобы удостовериться, что лошадь его хорошо подкована и оседлана. Не раз и не два испытывал он упругость шпаги, которую носил на перевязи у пояса, втыкая ее концом в пол и сгибая то в одну, то в другую сторону… Но более всего заботила его дорога в Кабриль, хоть она и была ему хорошо знакома: путь лежал через селение, что теснится вокруг францисканского монастыря, а дальше – древний римский мост с распятием и тропа внизу, ведущая к поместью сеньора де Лара. Нынешней зимой он проезжал там, когда ездил на охоту с двумя приятелями из Асторги, и, завидев башню поместья, принадлежащего роду де Лара, подумал про себя: «Там живет непреклонная!» Как он обманывался! Теперь полнолуние, и он должен покинуть Сеговью так, чтобы его никто не видел, через ворота Святого Маврикия. Недолгий галоп – и он доскачет до Холма Повешенных… Это место тоже было ему хорошо знакомо: печальное и страшное место, где высилось четыре каменных столба, на которых вешали преступников, чьи тела, раскачиваемые ветром и палимые солнцем, оставались там до тех пор, пока не истлевали веревки и скелеты, побелевшие и лишенные плоти, расклеванной вороньем, не падали на землю. За холмом тянулось Бабье болото. В последний раз он был там в день святого Матфея, когда коррехидор и братья милосердия процессией восходили на холм, чтобы предать земле объеденные стервятниками скелеты, лежавшие в черной пыли. Оттуда, уже не петляя, дорога идет прямо в Кабриль.

Пока дон Руй размышлял о предстоящем ему счастливом путешествии, наступил вечер. Но когда стемнело и вокруг церковных башен начали кружить летучие мыши, а по углам двора осветились поминальными свечами ниши усопших, отважный юноша ощутил какой-то странный трепет, какой-то страх перед приближавшимся счастьем, в котором ему чудилось нечто сверхъестественное. Ужели и вправду эта женщина, прославленная своей божественной красотой на всю Кастилию, а своей недоступностью превосходящая небесные светила, будет принадлежать ему, принадлежать всецело, в тишине и укромности спальни, вот уже совсем скоро, скорее, чем догорят поминальные свечи перед изображениями усопших? Чем заслужил он столь беспримерное счастье? Ходил взад и вперед по церковному двору, караулил у церковного портала, ища глазами других глаз, которые ни разу, по равнодушию или рассеянности, не подарили его взглядом. Тогда, без излишней скорби, он оставил всякую надежду… И вдруг теперь этот прежде равнодушный взор ищет его, и ему открываются запретные объятия, долгие объятия обнаженных рук, и женщина телом и душой призывает его: «О ты, кому я не могла открыться, ты, кто меня не понял! Приди! Та, что заставила тебя пасть духом, вознаградит тебя!» Возможно ли подобное счастье? Столь редкостно, столь драгоценно оно, что за ним непременно, если верить закону судьбы, должно последовать несчастье! И оно и вправду последует: разве не будет для него несчастьем знать, что после подобного блаженства, когда на рассвете он, покинув божественные объятия, возвратится в Сеговью, его Леонор, несравненное счастье его жизни, столь нежданно обретенное им на один лишь миг, вновь окажется во власти своего супруга!