Текст книги "Мон-Ревеш"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

К ним подошел Тьерре. Флавьен поклонился Натали, глядя на нее с холодной иронией.

– Бьюсь об заклад, что это она, противная девчонка, заставила меня наделать все эти глупости с проклятыми букетами! – сказал он другу по пути домой. – Я должен был почувствовать, что ее цветы пахнут желчью. Теперь я понимаю, почему госпожа Дютертр несчастлива, несмотря на любовь своего мужа.

Натали ходила за Олимпией по пятам. Когда та вернулась в гостиную, собираясь пойти к Эвелине, она подошла к ней и с той невероятной дерзостью, которую диктует ненависть, спросила, где она провела утро наедине с господином де Сож. Но в своей злобе она допустила промах. Олимпия не растерялась, не стала искать предлогов, а, видя, что вопрос задан в лоб, ответила с достоинством:

– Милое дитя, я не понимаю, почему вы занимаете меня такими пустяками, когда я спешу к вашей больной сестре.

И она удалилась, не подозревая о той буре, которая клокотала в груди ее соперницы.

Оставшись одна, Натали залилась слезами бешенства. Она чувствовала, что страстная любовь к Флавьену обрушилась на нее как наказание господне, ибо Флавьен ее ненавидел, и она это понимала.

Тем временем Крез приехал на ферму Риве, отыскал в поле господина Дютертра и передал ему письмо Эвелины.

Дютертр прочел письмо и побледнел.

– Боюсь, не обманывают ли меня, чтобы успокоить, – сказал он. – Из-за незначительного происшествия ко мне не стали бы посылать курьера и писать письмо. Крез, моя дочь упала с лошади?

– Нет, сударь, – торжествующе ответил Крез. – Она сегодня не ездила верхом.

– Все равно, – сказал Дютертр, которому отцовское чувство внушило нечто вроде ясновидения, – я уверен, что это было страшное падение. Я чувствую это всем своим существом.

– Ну, сударь, – возразил Крез, весьма гордый своей миссией, – вы слишком уж тревожитесь. Госпожа Олимпия этого и боялась. Она сказала мне так: «Если ты увидишь, что хозяин спокоен, не говори ему ничего; если же ты увидишь, что он ломает себе над этим голову, отдай ему мое письмо». И вот оно, сударь, раз уж вам охота ломать себе голову!

Олимпия писала мужу: «Не хочу обманывать вас, друг мой, иначе вы будете слишком огорчены, когда приедете и все увидите сами. Это не просто ушиб, это вывих. Но благодаря заботам вашего доброго Мартеля, все уже в порядке. Эвелина сейчас почти не страдает, у нее ничего не болит; конечно, ей досадно, потому что ноге нужен покой, но вы не должны волноваться. Поверьте той, которая никогда вам не лгала».

Олимпия написала последнюю фразу так, как она вылилась из ее сердца. Но потом, запечатывая письмо, она почувствовала страх при мысли, что скоро, чтобы угодить Эвелине, ей, впервые в жизни, придется много лгать.

XXVIII

Дютертр, которого письмо жены успокоило больше, чем письмо Эвелины, тем не менее тотчас же поехал в замок. Он нашел дочь в сравнительно хорошем состоянии после всех волнений и страданий, которые она перенесла. По дороге Дютертр не задавал Крезу никаких вопросов, рассчитывая все узнать из первых рук.

Малютка, выбежавшая ему навстречу, вкратце рассказала ему выдуманную Олимпией историю, которой девочка полностью поверила. История была так проста и правдоподобна, что Дютертр не стал вдаваться в подробности. То ли по забывчивости, то ли по глубокому инстинкту осторожной деликатности, который таился в ее преданной душе, Малютка ничего не сказала ни о Тьерре, ни о господине де Сож. «Это мама нашла мою бедную сестричку в скалах парка», – сказала она просто. Поэтому Дютертр поцеловал дочь и жену, не задавая им праздных вопросов, которые ничему не могут помочь. Он расспросил только врача и хирурга, которые оба сказали ему, что отвечают за пациентку. Дютертр опасался столбняка; он спросил, с большой ли высоты произошло падение, сильно ли Эвелина ударилась, не была ли она при этом чем-нибудь испугана. Эвелина поторопилась сказать, что упала с высоты собственного роста и у нее просто под вернулась нога.

Успокоенный насколько возможно, Дютертр спустился пообедать с Натали и с обоими сельскими эскулапами, которые были верными друзьями дома и образованными людьми, в особенности Блондо, врач. Они ушли, не дожидаясь десерта: им надо было посмотреть Эвелину и сделать еще несколько визитов до наступления темноты, ибо Дютертр, боясь, как бы с Эвелиной не случилось чего-нибудь непредвиденного, добился от них обещания провести ночь в замке.

Для того чтобы свести счеты с Олимпией, в распоряжении у Натали были только те несколько минут, когда Дютертр пил свой кофе. Ей их хватило с лихвой.

– Сказали ли вам во всей этой суете, – спросила она, – что этот своевольный варвар Тьерре наконец появился снова?

– А! – сказал Дютертр. – Ну, тем лучше. Эвелина знает?

– Она даже видела его, потому что он помогал нести ее из парка на носилках, вместе с тем, другим.

Упоминание о «том, другом» не поразило Дютертра. Он думал только об Эвелине.

– Ну и как? – спросил он. – Когда он увидел бедную девочку в таком состоянии, выказал он какие-нибудь признаки сердечного волнения? Ты присутствовала при этом?

– Да, отец, господин Тьерре был в отчаянии, как и полагалось вашему будущему зятю.

– И это несколько утешило Эвелину, я надеюсь? Известно ли теперь, почему он не приезжал целую неделю?

– Нет, ничего в точности не известно. Но я думаю, что его удержало в Мон-Ревеше присутствие друга.

– Какого друга? – спросил Дютертр, и трепет пробежал по его жилам.

– Ну, господина де Сож, – отвечала Натали безразличным тоном.

– Он в Мон-Ревеше? – спросил Дютертр, стараясь тоже сохранить хладнокровие.

– Вез сомнения, поскольку он приезжал сюда сегодня утром.

– Сюда?

– Разве Олимпия не говорила вам, что они приехали вместе? Как странно!

– Кто «они»? Господин де Сож с Тьерре?

– Право же, ваши вопросы меня удивляют, отец, и заставляют бояться, не сказала ли я какую-нибудь глупость. Что за странная особа ваша жена со своей скрытностью! Должна ли я понять все это так, что она скрывает от вас самые обычные вещи?

– Моя жена ничего от меня не скрывает, Натали, – твердо отвечал Дютертр, – и я сам никогда не задаю ей вопросов.

– Может быть, вы и правы, отец, – небрежно уронила Натали.

И она торопливо ушла: удар был нанесен. Смертельная тревога овладела Дютертром, колени его дрожали. Не в силах подняться в комнату Эвелины, где находилась Олимпия, он дождался возвращения врачей.

– Наша дорогая девочка чувствует себя прекрасно, – сказал старый Мартель, хирург, знавший Эвелину с рождения. – Уверяю вас, вы можете быть спокойны и позволить мне ночевать у себя дома. У вас остается Блондо. Если повязка ослабнет, чего, по-моему, не может быть, вы пошлете за мной; ведь деревня Пюи-Вердон так близко отсюда!

Мартель не любил нарушать свои привычки. Блондо заверил Дютертра, что присутствие хирурга не обязательно, и сам обещал остаться. Дютертр отпустил старика, который дал слово коллеге посетить его больных.

– К тому же, – сказал Мартель, уходя, – у вас тут есть самый лучший врач: ваша жена. Известно ли вам, что она успешно конкурирует с нами обоими? Она великолепно сделала Эвелине первую перевязку. Право же, умные жен шины все делают одинаково хорошо и умеют сделать все, что нужно. Я не раз видел в лачугах бедняков, какие чудеса предусмотрительности и прозорливости она творила, дожидаясь моего посещения.

– Да, – сказал Дютертр, – хоть сама она и слаба здоровьем, она много занимается здоровьем других. – И, увлекаемый слепым роком на поиски разгадки слов Натали, он прибавил: – Она иногда выезжает с рассветом, чтобы навестить больных бедняков.

– Еще бы! – подхватил Мартель. – Сегодня она встала раньше, чем я: когда я начал свой обход деревни, оказалось, что она уже там побывала.

– А, так она выезжала сегодня утром? – сказал Дютертр, невольно продолжая лукавить и разыгрывать безразличие.

– А как же! – невинно отвечал Мартель. – Когда в девять часов она нашла в парке Эвелину, она уже закончила свой обход. О, госпожа Дютертр – это великая душа. Все для других, ничего для себя. Но если я начну о ней говорить, я никогда не уйду. Покойной ночи!

И Мартель удалился, оставив Дютертра, снедаемого пагубным любопытством.

– Ваша жена – святая, – сказал, в свою очередь, Блондо. – Но она себя не бережет. Она слаба и утомляет себя превыше своих сил.

– Не правда ли? – с живостью отозвался Дютертр. – Я уверен, что сегодня она совершенно изнурена. Ведь она выехала на рассвете! Где же она была сегодня утром?

– Я не знаю, – отвечал Блондо, с большим удивлением заметивший волнение Дютертра.

– Она была в Мон-Ревеше, – сказала Натали, на цыпочках вернувшаяся в комнату якобы для того, чтобы взять со стола свое вышивание.

Дютертр принял удар бесстрастно, словно он этого и ожидал.

– А, – сказал он, – видно, бедная Манетта заболела?

Моя жена к ней очень добра, это честное создание.

– Я думаю, что мадемуазель Натали ошибается, – сказал Блондо, который, не понимая, в чем дело, видел, что на его глазах разворачивается домашняя драма. Он знал Натали и был проницателен. Он чувствовал, что его вмешательство необходимо, хотя пока еще не понимал, к чему оно должно относиться. – Я не думаю, что госпоже Дютертр случалось в эти дни ездить в Мон-Ревеш, – прибавил он, видя, что Дютертр почувствовал облегчение при его словах.

– Но я знаю, что она там была, – возразила беспощадная Натали. – Что в этом плохого? Вероятно, там болен кто-нибудь из стариков – Манетта или, может быть, Жерве.

– Но откуда вам все это известно? – спросил Дютертр, теряя самообладание. – Что, у вас свои шпионы в деревне?

Ему удалось улыбнуться, но улыбка его было полна горечи.

– О господи, деревня полна шпионов, таких же не любопытных и не склонных к сплетням, как я, – небрежно отвечала Натали. – Один из ваших новых мон-ревешских фермеров – ведь ферма теперь принадлежит вам, отец! – только что принес нам в подарок дичь, которую пришлось принять мне, так как мачеха занята около Эвелины. Этот добрый человек простодушно спросил меня, не ездила ли я в Мон-Ревеш сегодня утром, потому что он видел, как наша белая карета с синими шторами, с господином де Сож на козлах, поднялась на холм и въехала в замок. Вот вам, кстати, доказательство, что крестьяне могут без всякой задней мысли предположить все, что угодно, о людях, чьих обычаев они не понимают. Ну, как известно, я не врач и не езжу в Мон-Ревеш; как известно, Олимпия позаботилась отослать от себя Креза в семь часов утра с поручением передать, что едет с господином де Сож в деревню Пюи-Вердон навестить больных; как известно, в девять часов она вернулась в этой самой коляске с господином де Сож; из всего этого я вполне естественно заключаю, что она была у него и с ним, чтобы ухаживать «за своими бедняками».

– В добрый час! – сказал Дютертр; он терпел жестокую пытку и страдал так, что уже сам не чувствовал своих страданий. – Видимо, старые слуги канониссы заболели.

– И, наверное, опасно, – сказал Блондо, который уже не знал, что сказать. – Я навещу их завтра.

– Олимпия вам о них не говорила? – спросила Натали, чувствуя, что в присутствии третьего лица отец не прикажет ей замолчать.

– Кажется, что-то говорила, – сказал Блондо, – Но меня так сильно встревожило происшествие с Эвелиной…

– Ну, конечно, конечно, – сказал Дютертр, с усилием поднимаясь с кресла, в котором он сидел. – Пойдемте же навестить бедную Эвелину. Мы ведем праздный разговор а забываем о ней.

В сопровождении Блондо он поднялся к дочери. Навстречу ему вышла Ворчунья.

– Не входите, сударь! Мой бесенок спит очень крепко; и, глядите, малышка тоже задремала! – прибавила она, приоткрывая дверь и показывая на Каролину, которая спала, прикорнув у изголовья постели.

– Неужели Малютка просидит с Эвелиной всю ночь? – спросил Дютертр.

– Нет, нет, сударь, с Эвелиной будет сидеть хозяйка. Она пошла взять чепец и капот на ночь; как только она придет, она отошлет малышку. И я тоже буду здесь, вы не беспокойтесь.

– Не надо, Ворчунья; поставьте себе походную кровать в комнате рядом, чтобы вас можно было позвать, если понадобится. Я сам буду сидеть около дочери.

– Вы хорошо сделаете, – сказал Блондо. – Госпожа Дютертр слишком слаба здоровьем, чтобы не спать по ночам, не позволяйте ей этого!

Блондо, узнав от Амедея, что тот рассказал дяде о нервной болезни Олимпии, имел по этому поводу с Дютертром длинный разговор. Блондо никогда не считал, что Олимпия опасно больна, к тому же за те несколько дней, когда Натали думала только о Париже и не проявляла своей злобности, госпожа Дютертр, казалось, внезапно расцвела снова. Некоторое время он ее не видел, а когда после происшествия с Эвелиной приехал в Пюи-Вердон, он, конечно, заметил, что Олимпия бледна и взволнована, но это его нисколько не удивило. Тем не менее ему показалось необходимым пробудить в Дютертре тревогу, ибо он уже почувствовал угрозу, нависающую над этим союзом, до той поры столь мирным и нежным. Он утвердился в своем мнении, когда Дютертр, который обычно закидывал его вопросами по поводу состояния здоровья жены, на этот раз промолчал, словно не услышал его слов.

Дютертр спустился вниз, пересек весь дом и направился в свои покои. Блондо не хотелось идти за ним; он пошел в сад и стал расхаживать по лужайке, желая быть рядом, не для того, чтобы слушать супружеский спор, но чтобы предложить, в случае необходимости, помощь и утешение. Потом он говорил, что в этот вечер был подавлен странным предчувствием, совершенно несвойственным ему при его спокойном характере и веселом нраве.

К тому же Блондо был не лишен любопытства – недостатка, которым в провинции страдают даже самые мудрые люди. И он стал обдумывать только что увиденное и услышанное. «Черт возьми! – говорил он себе. – Как же Дютертр, которому жена в жизни не подала ни малейшего повода к ревности, теперь, после восьми лет любви и четырех – образцового супружества, оказывается таким ревнивцем? Что ему до того, что господин де Сож возил его жену в коляске, если он уже два года оставляет ее чуть ли не наедине с Амедеем и предоставляет ей неограниченную свободу – привилегию порядочных женщин, которые неспособны этой свободой злоупотреблять? И что дурного можно сделать в коляске, если женщина сидит в кузове, а мужчина на козлах? Разве в таком положении удобно беседовать? Уже не в пример лучше гулять под ручку по лесам и даже по аллеям их собственного парка; на мой взгляд, там куда легче спрятаться. И сколько раз на семейных прогулках, на охоте, в поездках, которые устраиваются во время каникул, Дютертр видел, что его жену сопровождают мужчины. Почему же она не может совершенно невинно пригласить в свою коляску господина де Сож или господина Тьерре, которые, быть может, оба станут зятьями Дютертров, чтобы побеседовать с ними, например, о чьей-нибудь женитьбе или и впрямь посетить с ними каких-нибудь бедняков или больных? Конечно, странно, что ради этого она сама поехала в Мон-Ревеш, вместо того чтобы послать туда меня. Но, черт возьми, на то есть какая-нибудь простая причина, о которой эта скверная Натали нам не сказала ни слова. Все выяснится завтра, как всегда выясняется, если дать себе труд подождать, прежде чем осуждать. Госпожа Дютертр считает, что добродетель защищает ее от всяких подозрений. Она имеет на это полное право, и все-таки, по-видимому, ошибается, раз в собственном доме встречает недоброжелательство и клевету. Вот так-то! И это лучший из всех браков, который мне пришлось видеть! Немногого же он стоит!»

Само собой разумеется, Блондо был старый холостяк.

В это время Дютертр вошел в комнату жены. Она надела серый капот и убрала свои великолепные черные волосы под батистовый чепчик. В этом виде она походила на монахиню. В ней были покой и кротость, чистота и серьезность гольбейновской богоматери [48]48
  Имеется в виду крупнейший художник германского Возрождения Ганс. Гольбейн Младший (1497–1543) и его картина «Мадонна бургомистра Мейера», ренессансная по своей простой и спокойной композиции и лишенная пафоса позднего готического искусства


[Закрыть]. Олимпия молилась, ибо, будучи итальянкой и католичкой, она не пренебрегала религиозными обязанностями даже в ту пору, когда готовилась стать артисткой. Дютертр уважал простоту ее сердца и никогда не отвлекал жену от молитвы. Но в эту минуту он готов был даже ее молитву считать проявлением лицемерия, и ему захотелось прервать ее. Однако он не посмел. Нельзя в одно мгновение перейти от безграничного уважения к подозрительности и злобе. Он нетерпеливо ждал, пока она кончит молиться, шагая взад и вперед по соседней комнате, которая принадлежала ему.

Олимпия услышала звук его шагов и поняла, что он взволнован. Она сосредоточилась еще на мгновение, чтобы последний раз вознестись душой к богу, и вышла к мужу.

– Что, нашей дочери хуже? – спросила она с испугом, увидев его мрачное лицо.

– Речь не о моей дочери, – ответил Дютертр, – речь обо мне. Олимпия, мне плохо, я очень страдаю. У меня смертельное горе, и я решил признаться вам откровенно, потому что, может быть, от вас зависит единым словом прекратить мои мучения, и если вы меня все еще любите, вы скажете мне это слово без колебаний.

– Если я все еще вас люблю? – растерянно переспросила Олимпия.

Она больше ничего не могла прибавить, ей показалось, что ее поразила молния.

– Да, жена моя, мне кажется, что вы больше меня не любите.

– Чтобы произнести эти слова впервые, о боже мой, надо самому перестать любить! – ответила Олимпия, которой почудилось, что ледяная десница смерти коснулась ее. – Почему вы мне это говорите? Что я вам сделала, что вы меня убиваете одним ударом?

Этот крик, вырвавшийся из глубины ее души, заставил затрепетать Дютертра.

– Да, это все страшный сон! – вскричал он, беря ее за руку. – Освободи меня от этой пытки, говори скорее, отвечай. Ты встретила сегодня утром господина де Сож у твоих больных?

– Да, друг мой, – сказала Олимпия удивленно, не подозревая о ревности мужа.

– И, как мне сказали, ты поехала с ним на прогулку?

– Да, друг мой, это правда, разве я вам этого не говорила?

– Нет. Я тебя об этом не спрашивал, – сказал Дютертр, успокоенный уверенным тоном жены. – К чему была эта прогулка? Я не понимаю, как это случилось, зачем это понадобилось.

Олимпия подумала, что Дютертр мучается из-за Эвелины, что он предчувствует правду и осуждает ее за то, что она покрывает эту тайну. Видимо, он очень рассердился на дочь, если считает молчание жены таким большим преступлением. Но ведь она дала клятву Эвелине сохранить ее секрет! К своему изумлению, она увидела, что Дютертр вне себя. Она испугалась, что его гнев будет иметь тяжелые последствия для бедной больной, если она подтвердит своим признанием его подозрения, и решила сделать асе возможное, чтобы развеять их. Но Дютертр, видя, что она колеблется, повторил свой вопрос более холодным и тревожным тоном.

– Я не понимаю, почему это для вас так важно, – сказала она. – Господин де Сож, о возвращении которого я не знала и который, по его словам, искал вас, обратился ко мне, чтобы попросить меня об услуге: он хотел, чтобы я оказала помощь интересующей его особе… Я попросила его отвезти меня к ней. Это было недалеко, но оттуда он повез меня шагом по проселочной дороге… По-моему, одна из лошадей захромала, я заснула в коляске, и господин де Сож некоторое время проблуждал по парку, что, к счастью, помогло нам найти Эвелину.

Олимпия произнесла последние фразы с усилием. Ей было бы вовсе нетрудно сказать это, чтобы отвести от падчерицы недоброжелательные или просто нескромные намеки. Но, лгать справедливому и любящему отцу, лгать пламенно любимому супругу было для нее пыткой, и Дютертр в этом не обманулся.

– Чтобы вы, вы лгали! – вскричал он. – Олимпия – и ложь! О господи! Как же надо любить, чтобы так внезапно измениться?

– Любить? Я не понимаю! – сказала Олимпия, у которой закружилась голова. – Клянусь вечным спасением, я ничего не понимаю.

– Я тоже, – сказал Дютертр, сердце которого всегда трогали правдивые интонации жены. – Объяснитесь же, Олимпия, объясните мне все! Разве вы не видите, что я умираю от нетерпения?

– Но как объяснить го, чего я сама не понимаю? – возразила Олимпия. – Объяснись ты, друг мой, и я найду средство тебя успокоить.

– Ну хорошо, – ожесточившись, сказал Дютертр, – я нанесу вам смертельное оскорбление и начну вас допрашивать. Бог мне свидетель, что я сделал все, чтобы избежать этого, вы сами позволили себе унизиться до такой степени. Зачем вы были сегодня утром в замке Мон-Ревеш? Отвечайте: теперь я этого требую…

XXIX

Олимпия не могла предвидеть, что ее муж так быстро узнает подробности злополучной истории. Меньше всего в свете абсолютное доверие нуждается в расспросах, и Дютертр никогда даже не думал спрашивать у жены отчета в том, как она провела те часы, когда не находилась с ним рядом. Сколько раз она проводила утро за пределами замка, иногда одна, иногда с Каролиной или Амедеем, и он никогда не задавал вопросов, кроме одного: «Ну, детки, как поживают ваши бедняки?» Далеко не всегда ее поездки преследовали благотворительные цели. Нередко то были обыкновенные прогулки, и не раз Олимпия бродила одна по лесам, ибо любила их дикую прелесть и нежные ароматы.

Правда, в те дни, которые Дютертр проводил подле нее, она почти всегда гуляла с ним вместе; но часто она писала ему: «Сегодня утром я обошла твои любимые места; когда я не с тобой, то воспоминание о тебе я предпочитаю всякому иному обществу!» И ни разу Дютертр не сказал, не написал ей: «Я не хочу этого! Мне не нравится, что ты ходишь одна».

Зная, что Дютертра не будет в Пюи-Вердоне все утро, она, продумывая свой план, не подготовилась к объяснению с мужем. Она никак не предполагала, что, по роковому стечению обстоятельств, ее поездка в Мон-Ревеш тотчас же откроется: она надеялась, что пройдет неделя, прежде чем появится необходимость об этом рассказать, а за неделю Эвелина и Тьерре во всем признаются, ибо Олимпия не видела нужды хранить перед Дютертром столь долгое молчание и поклялась Эвелине не выдавать ее секрет только из опасения вызвать у нее своим возражением опасную для жизни лихорадку, которой иногда сопровождаются падения с большой высоты.

Так как Олимпия даже не подозревала, какая страшная ревность терзает ее мужа, она решила, что он разгневался на Эвелину и потому сердится на нее. Но за что он так сердился на нее – она не могла понять. И потому она молча стояла перед своим судьей и господином и не отвечала на его вопрос, не желая навлекать грозу на голову падчерицы и предавать ее доверие ради того, чтобы самой избегнуть упреков за попытку ее спасти.

Помертвевшая, ошеломленная, охваченная ужасом, Олимпия заключила, что если ее поступок возымел такие последствия, то, значит, произошло что-то ужасное: либо Натали измыслила какую-нибудь новую страшную клевету, которую нельзя было ни предвидеть, ни опровергнуть, либо Дютертр сошел с ума.

И когда Дютертр вытащил руку, которую все время держал за отворотом сюртука, и Олимпия увидела, что он судорожно сжимает в кулаке окровавленные лохмотья своей рубашки, она окончательно уверилась в его безумии. С криком отчаяния она кинулась ему на шею, покрывая поцелуями и слезами его лицо и руки, нисколько не опасаясь, что он убьет ее в приступе буйного помешательства.

Но Дютертр с негодованием оттолкнул ее, увидев в ее порыве испуг и мольбу виновной жены. Олимпия хотела заговорить, хотела поклясться, что Эвелина невинна, что, как бы то ни было, Тьерре твердо решил на ней жениться, При виде бешенства и отчаяния мужа она думала уже не о том, чтобы сохранить тайну Эвелины, но лишь о том, чтобы избавить несчастного отца семейства от опасений за будущее или за прошлое.

Но все ее попытки заговорить были тщетны: слова замирали у нее на устах. За последние дни ее болезнь опять обострилась, и сейчас она слишком страдала, чтобы справиться с волнением и усталостью. Она никогда не видела своего мужа в таком гневе. Горло ее стиснуло как клещами: она забилась, произнося нечленораздельные звуки, и, не в силах даже вскрикнуть, совершенно разбитая упала в кресло.

– Очнитесь, Олимпия, – сказал Дютертр, тоже сделавший над собой огромное усилие, чтобы заговорить, ибо ему хотелось рычать от боли. – Я никогда не позволю себе ни угроз, ни упреков по отношению к вам. Всему виной мое безрассудное доверие, мой слепой оптимизм. Я был обязан держать вас под своим покровительством и наблюдением. Но что вы хотите? Я думал, что вы безгрешны как ангел: я думал, что вы больше, чем женщина. А теперь, повторяю вам, успокойтесь. Я не забуду о тех обязательствах, которые связывают меня с вами. Любой ценой я спасу честь своей семьи и заставлю уважать вашу, вы можете на это рассчитывать. Вы для меня по-прежнему останетесь женой и дочерью. Но, боже мой, вы больше не Олимпия, вы для меня уже не святая, не божество, не высшее в мире благо!.. Вы подверглись какому-то нравственному насилию, какому-то неизъяснимому ослеплению! Вы будете отомщены и можете после этого рассчитывать на друга, который не отдаст вас на всеобщее посмеяние и простит вам восемь дней мучений и будущее, лишенное надежд, ради тех восьми лет высшего счастья, которое вы мне дали.

Олимпия слушала эти слова, не понимая их. Взор ее устремился в одну точку, рот искривился, руки, вцепившиеся в подлокотники кресла, окостенели. Тому, кто не понимал, что ей только что был нанесен смертельный удар, могло показаться, что ее поза выражает ужас перед своей виной.

Этого Дютертр снести не мог; страшное молчание жены отнимало у него последнюю надежду. Он мог вообразить, что его жена проявила легкомыслие или поддалась увлечению; однако же добродетель женщины, которая долго была чиста, нельзя победить за несколько часов, и Дютертр думал, что если Олимпия и оставила свое сердце и свои мечты в Мон-Ревеше, то, по крайней мере, свою честь она привезла обратно в Пюи-Вердон. Видя, что она онемела, как бы раздавленная своей виной, Дютертр утратил последние иллюзии и убежал в глубь сада, терзаемый отчаянием, бешенством и стыдом.

Через четверть часа он вернулся в будуар, прошел в свой кабинет, пробыл там несколько минут, не входя в комнату Олимпии, и опять вышел в сад. В эту минуту Дютертр был совершенно безумен.

Подстерегавший его Блондо, по-своему объяснивший себе его метания между домом и садом, остановил его у подножия башни и решительно обратился к нему:

– Что случилось, господин Дютертр? Не меня ли вы ищете? Вы, по-видимому, обеспокоены: вашей жене нехорошо?

– Какой жене? У меня нет больше жены! – ответил обезумевший Дютертр.

– Несчастный! – воскликнул Блондо, который решил, что тут разыгралась еще более ужасная драма. – И это вы, всегда делавший только добро! Тогда бегите, спасайтесь, чтобы мне не пришлось отдать вас в руки правосудия.

– Вы думаете, она от этого умрет? – сказал Дютертр с ужасной улыбкой. – О нет, доктор: женщины не умирают из-за таких пустяков.

– Куда вы? – вскричал Блондо, который, попытавшись удержать Дютертра, ощутил под рукой пистолеты, спрятанные у него под плащом.

– Куда же мне идти, милый доктор! – сказал Дютертр, который был словно в бреду. – Иду поглядеть на звезды и подышать воздухом. Позаботьтесь о моей бедной Эвелине, слышите? Я скоро вернусь.

Блондо, полагая, что Дютертр замышляет самоубийство, схватил его за полу плаща, но в эту минуту ему показалось, что из комнаты Олимпии донесся стон. Зловещее подозрение охватило его, он отпустил Дютертра и кинулся вверх по лестнице. Но стон ему только почудился. Олимпия по-прежнему безмолвно сидела в кресле, неподвижная и холодная, как статуя. В первое мгновение доктору показалось, что она умерла. Но так как ни на ней, ни в ее комнате не было никаких следов насилия, он понял, что ошибся, определил у нее состояние нервной каталепсии и побежал вниз позвать Дютертра; однако ни в доме, ни в саду Дютертра не было. Тогда Блондо призвал горничную Олимпии, запретив ей поднимать тревогу, ибо Эвелина нуждалась в полном покое, и энергично стал приводить Олимпию в чувство. Наконец Олимпия очнулась, но, казалось, она не понимает, что с нею произошло; горничной удалось уложить ее в постель, так как она ей не противилась. Блондо стал ее расспрашивать, но Олимпия, показывая на свое горло и на лоб, дала ему понять, что голос к ней не вернулся и мысли путаются у нее в голове.

Натали, которая из своего окна видела, как мечутся тени в комнате Олимпии, почувствовала, что происходит нечто необычное, и тихонько спустилась в будуар послушать, в чем дело. Как только она пришла туда, появился Блондо, который в беспокойстве расхаживал по всем комнатам.

– Что случилось? – спросила слегка испуганная Натали. – Не заболел ли отец?

– Ваш отец? – резко сказал Блондо, видевший в Натали разрушительницу семейного счастья. – Значит, вы не знаете где он? Ну, и я не знаю тоже! Ищите его, потому что, может быть, в этот самый час он собирается пустить себе пулю в лоб.

– Это ужасно! – вскричала Натали. – Это жестоко, то, что вы говорите!

– Ба! Разве вас это волнует? Разве вы не сделали все, что могли, для того, чтобы это произошло?

– Великий боже, – возразила Натали, которая, несмотря на ужасную тревогу, не забывала о своей ненависти, – она, эта отвратительная женщина, убивает его и обвиняет меня.

– Эта отвратительная женщина недолго будет отягощать вас, судя по тому, какую жизнь вы ей устроили!

– Блондо, – раздраженно сказала Натали, – вы просто негодяй! Вероятно, она сделала вас поверенным своих интриг! Но я презираю вас обоих! Где мой отец? Меня интересует только это!

В ответ на обвинения Натали Блондо лишь пожал плечами.

– Вам удалось на целый час сделать своего отца вздорным и злым. Ищите его, говорю вам, и постарайтесь вывести его из заблуждения. Это все, что вам следует сделать, если вы на это способны.

Испуганная Натали собиралась выйти, когда в комнату вошел Крез.

– Что вам нужно? – спросил Блондо тем резким и властным тоном, который по праву принимает врач, когда в семье разражается катастрофа.

– Я пришел от хозяина поговорить с хозяйкой.

– Скажите мне то, что вы должны были сказать ей, – произнес Блондо с той же властной интонацией, которой грум инстинктивно повиновался.

– Хозяин уехал верхом, но не велел, чтобы я ехал с ним. Он дал мне это для хозяйки. – Крез показал записку, не решаясь передать ее Блондо, ибо Дютертр, вероятно, приказал передать ее Олимпии в собственные руки; однако Блондо взял записку, бесцеремонно развернул ее, приблизил к свече и прочел про себя: «Олимпия, вы можете спокойно спать эту ночь, не доводите себя до болезни. Я увижу вас завтра утром». – Хорошо, – обратился Блондо к Крезу, – вы можете идти спать.

Крез вышел.

– Что пишет отец? – спросила Натали. – Я хочу это знать.

– Вам надо знать, – отвечал Блондо, – только то, что вы можете спокойно отправляться в свою комнату; хватит и того зла, что вы уже причинили!