Текст книги "Мон-Ревеш"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

XVII

Приведенное выше письмо Флавьена вызвало у Тьерре большое напряжение ума, разрешившееся следующими размышлениями:

«Счастливый юноша! Какая богатая натура! Решительно, он стоит выше меня в иерархии живых существ, как и на лестнице сословных предрассудков. Как он вспыхивает, чувствует, борется, падает снова и наконец выходит победителем! За неделю он забыл гетеру, воспылал страстью к чистой женщине, сказал ей об этом и в эту минуту – кто знает? – мог бы ее победить. Но он кусает платок, теряет сон, чувствует, что она слаба, – и уезжает! Забвенье грубых удовольствий, жажда иных радостей, победа чести, совести и доброты… ведь эти качества тоже ему присущи… и все это он пережил за одну неделю! А что я? Я за это время забыл, что влюблен в Олимпию, но так и не решился влюбиться в Эвелину. Ну, конечно же, Флавьен превосходит меня: он человек действия, а я только мечтатель.

Но кто же все-таки прислал эти цветы, из-за которых он так быстро уехал?»

Думая об этом, Тьерре вошел в комнату, где жил Флавьен, спрашивая себя, оставил он или увез этот последний дар любви или коварства.

Там оказалась Манетта – она проветривала помещение.

– Вам что-нибудь угодно, сударь? – спросила она.

– Вот именно, сударыня! Что сталось с цветами, которые были здесь в день отъезда господина де Сож?

– Ах ты господи, опять эти цветы! Это какая-нибудь штучка госпожи Элиетты. Она выкидывает всякие штучки.

– Объяснитесь, сударыня.

– А что я могу объяснить? Я сама ничего не понимаю. В день своего отъезда господин граф меня спрашивает – даже сердито спрашивает, где я взяла цветы, что стоят у него на камине. А я туда никаких цветов не ставила, я их и не видела, когда вечером заходила в комнату, чтобы растопить камин. Я ему клянусь, что это так, а он говорит, что цветы там стоят. Рассердился, отвернулся и уехал совсем! Так вот, сударь, клянусь вам, что эти цветы ему приснились или померещились: ведь после его отъезда я здесь все убирала и вот эта ваза была пуста.

«Он увез их с собой, – сказал себе Тьерре. – Так-то! Значит, он все еще хочет верить, что любим, и верит в это, несмотря ни на что, как бы там ни было!»

Тьерре подошел к камину, где стояла небольшая ваза из старинного фарфора, на которую указывала Манетта, взял ее в руки и стал рассматривать.

– Не беспокойтесь из-за этих цветов, Манетта; их сюда поставила не дама в маске, а я. Они были прекрасны… Какая хорошенькая вазочка!

Тьерре перевернул вазу, и оттуда выпал клочок пергаментной бумаги, привязанной ниткой к сломанному и высохшему стеблю цветка. Когда Флавьен брал букет и выливал воду, он не заметил пергамента, на котором было что-то написано.

«Нет сомнения, – подумал Тьерре, овладевший этой уликой, не привлекая к ней внимания Манетты, – что стебли цветов надломила грубая и неловкая рука. И только тупица мог сунуть в воду вместе с цветами эту бумажку, на которой теперь ничего нельзя разобрать. Похоже на то, что тут действовали рука и голова господина Креза. Он сопровождал нас в тот вечер. И он мог войти сюда, когда мы поднялись в башню за портретом госпожи Элиетты. Я все это выясню!»

Тьерре рассмотрел таинственный клочок со всех сторон, но это было бесполезно. Раньше на нем было что-то написано, и еще можно было различить верхушку прописной буквы, но она так же точно могла быть частью буквы «О», как и любой другой. Удостовериться в чем-либо было невозможно.

Тогда Тьерре снова уселся за свой рабочий стол в гостиной канониссы. Он полюбил эту комнату, даже вместе с унылым попугаем, вечно составлявшим ему компанию, ибо, по словам Манетты, попугай не мог усидеть спокойно нигде, «кроме как тут, где он так уж привык». Но напрасно Тьерре пытался вернуться к своему сочинению. Он был слишком озабочен похождениями Флавьена и всем тем, что в этих похождениях напоминало о Пюи-Вердоне. И он стал думать о загадке, которой ни он, ни Флавьен, ни многие другие не смогли бы разрешить: что же такое Олимпия Дютертр? Фея, кокетка, сумасшедшая, ангел или дура?

«Флавьен не ломает голову над этими вопросами, – думал он. – Единственная загадка, которую он пытался разрешить, подгоняя свою лошадь, получившую от него это прекрасное имя, заключалось в том, чтобы выяснить, любим он или нет. Опять-таки, какая богатая и счастливая натура! Он видит в женщине лишь то, что ему инстинктивно нравится: кротость и грацию, и хочет только, чтобы она принадлежала к тому типу, который он любит. Он не выискивает, как я, достоинства и недостатки, чтобы их потом анализировать. Ах, до чего же я завидую его восторгам и его страданиям!»

Размышляя таким образом, Тьерре чувствовал, что Эвелина, сложный тип, алогичная, недостаточно цельная натура, изучение которой только развивало его бесплодную, назойливую и утомительную страсть к мелочному анализу, все больше отталкивает его. Ему уже не хотелось о ней думать. Мыслями его завладела госпожа Дютертр. Портрет ее, начертанный Флавьеном, грубый, неумелый набросок, эскиз, лишенный тонкости, но пламенный в своем простодушии, все время вставал в его памяти, как скрытая покрывалом Изида [37]37
  Изида (Исида) – главнейшая из богинь древнего Египта, покровительница плодородия, материнства, богиня жизни и здоровья.


[Закрыть], которую он забыл, не захотел или не счел нужным подвергнуть наблюдению. И, отрываясь от Эвелины, как от трудной головоломки, он ставил перед собой другую головоломку, труднейшую, стараясь разгадать судьбу гораздо более загадочную и сердце куда более непроницаемое.

«И, однако, этот тайный свет блеснул мне однажды, – думал он. – Когда я увидел эту женщину в Париже, я думал о ней целую неделю, пожалуй, даже две. Она поразила, удивила меня смесью сдержанности и непринужденности. Я смеялся, подшучивал, описывая ее Флавьену как сотканную из противоречий, но ведь в каждой шутке по собственному адресу есть доля правды. Я был если и не влюблен, то на пути к этому, и сюда я приехал не только с целью поохотиться и подышать воздухом; в глубине этих лесов в самом деле таится аромат приключения, который меня притягивал.

Если б я последовал своему первому побуждению, быть может, я был бы сегодня влюблен, как Флавьен. Быть несчастливым, как он, то есть уверенным в собственной склонности побеждать в себе совершенно определенное, пылкое желание, – да это было бы счастье, которое давали мне другие страсти и которого я еще жду от любви. Я не убежал бы, как он: я мучился бы, я бы жил… а вместо этого я скучаю!

Флавьен отказывается от нее, и он прав. У него с Дютертром были денежные отношения, в которых тот показал себя таким хорошим соседом, или, скорее, другом, что было бы просто непорядочно ухаживать за его женой у него на глазах. К тому же Флавьен принадлежит к людям, которые не умеют ждать и бросаются сразу в гущу опасности, хоть они и раскаиваются в этом на следующий же день. Но я ведь ничем не обязан Дютертру, и, кроме того, мне не нужна драма, я предпочел бы поэму. Только фаты и дураки сразу решаются погубить женщину и довести до отчаяния мужа. Умный человек просто шагает вперед как придется, срывая на своем пути цветы или плоды, не думая о том, чтобы кого-нибудь погубить или ограбить, пользуясь жизнью, но ничем не злоупотребляя. И так как настоящими преступлениями являются лишь те, что обдуманы заранее, умный человек может и должен быть счастлив, не опасаясь причинить несчастье своим ближним».

Нагромоздив таким образом кучу софизмов в свою пользу и заставив замолчать все сомнения, этот ум, более гибкий, нежели непреклонный, предался новой фантазии.

– Сегодня вечером мой вывих будет исцелен! – сказал он, толкая ногой подушку, которую доверчивая Манетта каждое утро клала под его письменный стол.

Большими шагами он прошелся по гостиной и вдруг увидел в окне простоватую и вместе с тем хитрую физиономию господина Креза, который с восхищением наблюдал из сада за тем, как свободно Тьерре расхаживает по комнате.

Уже не впервые паж Эвелины под различными предлогами с видом угодливого соболезнования наблюдал за походкой Тьерре. Захваченный на месте преступления, этот последний не счел нужным скрываться.

– Добрый день, господин Крез, – сказал Тьерре, подходя прямо к окну. – Вы толстеете, о богатый Крез, у вас цветущий вид. Нечего и спрашивать, как вы себя чувствуете.

Что касается меня, то если в Пюи-Вердоне вас случайно спросят, как я поживаю, можете сказать, что хорошо. С сегодняшнего утра я прыгаю, как козленок.

– Вижу, вижу, сударь, – отвечал Крез со своей тяжеловесной хитрецой. – Это очень хорошо, сударь, а то уж больно у вас в тот день был несчастный вид. Бьюсь об заклад, что вам здорово надоело хромать столько времени.

Если бы Крез находился в гостиной или Тьерре – во дворе, возможно, писатель и не смог бы подавить в себе желания дать ему пинка и доказать этим, что его нога уже совсем исцелилась. Но, к счастью для Креза, в окне была видна только его голова.

– Господин Крез, – ответил Тьерре, пыхнув сигарой ему в лицо, так что тот подался назад, – я всегда замечал, что от природы вы рассудительны. Иной раз вы, однако, делаете глупости.

– Что ж, может статься, сударь.

– Умеете ли вы читать, юный Крез?

– Ей-богу, нет, сударь.

– Как! Невежда, вы даже азбуки не знаете?

– Ей-богу, нет, сударь! – повторил Крез, сконфуженный и пристыженный.

– В таком случае меня больше не удивляет пренебрежение, с которым вы относитесь к этикеткам доверенных вам растений. Вы суете их в воду вместе с букетом и еще думаете, что человек может прочесть название цветка, когда вы целые сутки вымачивали бумажку в этой вазе.

Тьерре указал на фарфоровую вазу и на вытащенный им лоскуток пергамента.

– Ах, надо же, сударь! – сказал Крез, захваченный врасплох. – Я и не заметил этой бумажки. Значит, тут было название цветка?

– А что еще могло бы тут быть, я вас спрашиваю? Ну-ка, можете ли вы сказать мне это название?

– Ей-богу, сударь, господа это зовут азалия.

– Вот видите! А без вас я бы этого не знал. И когда особа, поручившая вам цветы, узнает, что вы так неосторожно везли их, что они стали просто неузнаваемы…

– Но, сударь, я ведь спрятал букет в шляпу!

«Бедный Флавьен! Он-то наверное носит его на груди!» – подумал Тьерре.

– Госпожа Дютертр будет ругать вас, – продолжал он, – за то, что вы так небрежно обращаетесь с редкими цветами, которые она посылает ценителям.

– Ей-богу, сударь, у нас они не в диковинку. У нас этих цветов полон сад, могу вам навезти сколько хотите. И потом, мне ведь дала их не госпожа Дютертр.

– Значит, мадемуазель Дютертр; какая разница!

– Слушайте, господин Тьерре, не надо ей про это рассказывать: она будет меня ругать.

– Неблагодарный! Мадемуазель Каролина никогда никого не ругает.

– Так это ж не мамзель Каролина!

– Да нет же, я оговорился: я хотел сказать – мадемуазель Натали.

– И не она вовсе!

– Значит, мадемуазель Эвелина? – воскликнул Тьерре, пораженный и уязвленный сильнейшим образом.

– Право же, сударь, похоже, вы хотите из меня что-то выудить! – нахально заявил Крез. – Да мне все равно. Если вы скажете мамзель Эвелине, что я выдал ее секрет, я выдам и ваш. Я скажу, что вы просто на нее дулись и что у вас был такой же вывих, как у нее или у меня.

Тьерре очень захотелось удлинить по крайней мере на метр красные уши дерзкого пюи-вердонского пажа; но он совладал с собой, решив обратить все это в шутку.

– Хорошо сказано, – заметил он. – Вот тебе за труды трубка, оправленная в серебро, которая принесет тебе почет в обществе.

Тьерре ясно прочел в глазах грума, каков был предмет его вожделений. Крез получил трубку, повертел ее в руках, сунул в рот, рассмеялся и подмигнул с наивной радостью дикаря.

– Свет не видел такой красоты! – сказал он. – Я буду брать по три су с каждого, кто захочет из нее покурить!

– Таким образом вы себе обеспечите недурной доход. Но я еще щедрее, чем вы думаете, Крез; я не расскажу мадемуазель Эвелине ваш секрет и разрешаю вам рассказать ей мой. Признайтесь от моего имени, что я не хромаю и нынче вечером приеду в Пюи-Вердон.

– О сударь, это ее порадует, право же, она очень скучает. А уж когда мамзель Эвелине некого позлить…

– Да, да, она не может обойтись без меня, я понимаю. Но ведь у нее остались вы, Крез.

– Ну, я – это не то: мне сроду не придумать таких глупостей, какие вы рассказываете, чтобы ее насмешить. Есть, конечно, господин Амедей, который тоже немало болтает, да он ей и вполовину не так забавен. К тому же он как раз уехал.

– Уехал? Амедей уехал?

– О, ненадолго. Всего на три-четыре дня. Он сопровождает хозяйку и мамзель Каролину, которые поехали в Невер к одной даме. Все они вернутся в понедельник.

– Значит, госпожи Дютертр нет в Пюи-Вердоне?

– Нет, сударь; с самого утра в доме нет никого, кроме хозяина и двух других барышень.

– Крез, вы любите трубки, но что бы вы сказали про этот сафьяновый кисет, вышитый золотом?

Крез выпучил глаза, покраснел, протянул руку, бормоча что-то, и сконфузился, когда Тьерре отнял у него вещицу, которую он уже считал своей.

– Это надо заработать, – сказал Тьерре. – Скажите всем в Пюи-Вердоне, что моя нога очень разболелась, что я ужасно страдаю и что все протянется еще не меньше трех дней.

– Что ж, сударь, можно и сказать.

– Но раз уж я так расщедрился, то не хочу заставлять вас лгать вашей молодой хозяйке. Так вот, мадемуазель Эвелине – но ей одной, понятно вам? – вы скажите, что у меня не было никакого вывиха: больше, чем у нее или у вас.

– Ого! Ого! Но это совсем ее взбесит! – сказал Крез, приятно улыбаясь. – А что? Ей-богу, это хорошо, раз она так хитрит с вами. Но, черт побери, она неправа: вы были бы для нее славным муженьком, ничуть не хуже кого иного, будь вы хоть немного побогаче.

– Не каждый может быть Крезом, – смеясь, ответил Тьерре. – Ну, хорошо, беги выполнять поручение – и если ты справишься с ним, то в понедельник я тебя осыплю благодеяниями. В путь!

Крез кинулся бежать, но Тьерре остановил его.

– Под каким предлогом ты явился сегодня утром? – спросил он.

– Под каким – что? – переспросил Крез, которого слово «предлог», по-видимому, заинтересовало.

Тьерре объяснил свою мысль, и грум ответил:

– Да я прикинулся, сударь, будто забыл тут в прошлый раз недоуздок моей лошади.

– А в прошлый раз ты прикинулся, что что-то забыл здесь днем? Ну, ладно, пошел к черту, разрешаю тебе шпионить за мной. Но смотри у меня! Когда мне это надоест – гляди хорошенько! – я сделаю вот так.

И Тьерре скорчил ужасающую гримасу.

– То есть вы тогда… – сказал грум.

И начал тузить воображаемого противника.

– Вот именно, о юноша, подающий надежды! А поколотить я могу как следует, имейте эго в виду.

– Да уж не забудем, – ответил Крез, исчезая.

Тьерре снова уселся за письменный стол и написал записку.

«Да здравствуют женщины, друг мой! По сравнению с ними ни один из нас не лучше, чем «Креж». Тот букет азалий, который ты, вероятно, держишь под стеклом, есть знак внимания к тебе Эвелины Дютертр. Давай меняться! Обрати свои домогательства к ней, а мне позволь обратить мои к Олимпии, которая в настоящее время носится по большим дорогам со своим племянником, чтобы вознаградить себя за твое отсутствие».

Тьерре, исполненный глубокого презрения к пюи-вердонским дамам и ко всем женщинам на свете, почувствовал, что готов сесть за стихи, обещанные им Натали. С неслыханной быстротой на десяти листках веленевой бумаги он настрочил свободным размером послание, содержавшее не менее четырехсот рифмованных строк. Это была легкая, насмешливая, но не обидная критика женского лукавства во всех его формах. Тьерре был не злой человек – досада никогда не ожесточала его. Он был недоверчив, обидчив, легко мог увлечься игрой, но природное великодушие и уверенность в собственных силах не позволяли ему стать мстительным. Поэтому в его сатире не было никаких намеков ни на Эвелину, ни на госпожу Дютертр. Первую половину ее он писал от полудня до шести часов, вторую – с восьми до полуночи. Почти засыпая от усталости, он запечатал свое послание, надписал адрес и положил его на буфет в передней, откуда Жерве ежедневно брал письма для передачи почтальону в часы его утреннего обхода. Затем Тьерре, собираясь привести в порядок свои бумаги, опять сел за письменный стол, но тут почувствовал такое изнеможение, что оперся о стол локтями, склонил голову на руки и, прислушиваясь к пению сверчка за печкой, незаметно впал в то состояние духа и тела, которое не является ни бодрствованием, ни сном.

XVIII

Во время этого полусна, не лишенного некоторой прелести, ему несколько раз чудилось, что в доме раздаются какие-то необычные звуки. Сначала они его не беспокоили. В Мон-Ревеше не было сторожевой собаки; дом был построен так, что имел выход только во внутренний двор; забор, ограждавший все три фасада, был так прочен, так высок и запирался такой массивной калиткой, что войти в дом украдкой или силой было почти невозможно. Жерве и Манетта, слуги и сторожа замка, ни разу за тридцать лет не легли спать, не заперев внутренний замок на ключ, и не заложив дверь на железный засов, и не осенив себя крестным знамением, которое должно было предохранить их как от госпожи Элиетты, так и от грабителей.

Слуга, которого Флавьен поручил, или, вернее, передал, Тьерре и от которого он решил избавиться как от ненужной роскоши, если выяснится, что Флавьен не вернется, спал в комнате нижнего этажа, примыкавшей к конюшне. Звали его Форже; это был надежный, спокойный человек, который не верил в духов. Сам Тьерре не верил ми в духов, ни в грабителей. Он считал, что у него слишком мало воображения, чтобы вызвать одних, и слишком мало денег, чтобы привлечь других.

Тем не менее какой-то шорох, уже второй раз почудившийся ему в коридоре, и звук открываемой двери, который, правда, мог оказаться и стуком ставни, колеблемой ветром, окончательно пробудил Тьерре; при этом он вспомнил, что в ящике его письменного стола лежит сотня тысячефранковых банковых билетов и что первый раз в жизни ему не удалось бы посмеяться над разочарованными грабителями. Он поднял голову, протер глаза и увидел, что находится почти в полной темноте.

Пока он дремал, масляная лампа потухла, пламя в камине стало гаснуть, и догорающие дрова отбрасывали только слабые красноватые отблески на стены очага.

Тьерре поднялся, пошарил по столу, ища спички, и не нашел, нащупал свечу и, подойдя к камину, стал разжигать ее, чтобы, вооружившись этим светильником, обойти дом.

Но едва он нагнулся над очагом, как услышал три отчетливых удара в дверь гостиной, – казалось, стучали металлической рукоятью хлыста или легкой трости.

«Флавьен приехал», – подумал Тьерре.

Продолжая разжигать свечу, отсыревший фитиль которой никак не разгорался, Тьерре, не задумываясь, крикнул: «Войдите!»

Дверь отворилась. Кто-то тихо, словно бы с опаской, вошел в комнату. Тьерре, которому наконец удалось справиться со свечой, поднялся и спросил:

– Кто там?

Ответа не было. Тьерре, стоявший со свечой в руке, мог бы обернуться, но из гордости не желал проявить поспешности, потому что, к своему неудовольствию, почувствовал если не страх, то некое неприятное удивление. Инстинктивно взглянув в каминное зеркало, он увидел позади себя, посередине комнаты, странную, неясную фигуру, которая в тусклом и плохо освещенном стекле казалась сошедшим со стены портретом госпожи Элиетты.

«Ого! – подумал Тьерре, почти обрадовавшись тому ощущению тревоги, которое его охватило. – Да ведь это галлюцинация! Наконец-то я узнаю, что это такое»!

Он поставил свечу на камин и снова взглянул в зеркало. Теперь контуры загадочной фигуры показались ему более отчетливыми. Убежденный, что все это не более чем игра воображения или простой обман зрения, Тьерре сумел проявить хладнокровие: он зажег еще одну свечу, поставил ее на другую сторону камина и медленно обернулся, сохраняя спокойный вид.

Перед ним, не более чем в шести шагах, неподвижно стояла госпожа Элиетта.

– Да, это она! – громко сказал Тьерре, тоже стоявший неподвижно; ноги его приросли к земле, но он все еще прекрасно владел собой, хотя и не знал, что говорит вслух. – Амазонка, шляпа, перо, маска, хлыст – все на месте… Волосы белокурые, как у Эвелины, юный подбородок, изящная шея. Прекрасно! Я вижу вас… и сейчас еще вижу!.. Не исчезайте!

В эту минуту Тьерре заметил, что произносит все это вслух, и звук собственного голоса его испугал.

«Нет, эта болезнь серьезнее, чем обычно думают! – сказал он себе, делая усилие, чтобы не говорить вслух. – Вероятно, это может кончиться сумасшествием. Ну нет, с меня довольно»!

Он закрыл глаза, рассчитывая, что, когда он их откроет снова, привидение исчезнет. Но теперь, когда он не был занят созерцанием призрака, он стал думать о том, что сделает, если призрак не рассеется, и опять воспрянул духом.

«Нет, я не сумасшедший, – подумал он, – я отдаю себе полный отчет в том, что наблюдаю феномен, о котором много слышал и который сам всегда желал увидеть, хоть и не считал себя способным на это; и теперь, когда со мной это происходит, жаль было бы не испытать все до конца».

Преодолев таким образом собственную слабость, он опять открыл глаза. Дама в маске не исчезла, она только немного отступила в глубину комнаты и уже не была так освещена.

«Она хочет исчезнуть, – решил Тьерре. – Так пойдем же ей навстречу».

Он попытался сдвинуться с места, но ноги отказались ему служить. Насколько силен и свободен был его ум, настолько сковано было его окоченевшее тело.

«Мне не хотелось бы потерять сознание, ведь тогда я уже не смогу ни в чем разобраться. Но если я еще владею словом, то по крайней мере надо, чтобы создание моего воображения исполняло мою волю».

– Подойдите ко мне! – крикнул он призраку. – Я вам приказываю! И снимите маску, я хочу вас увидеть!

Призрак отрицательно покачал головой.

Потому ли, что усилие воли прибавило ему отваги, или потому, что жест призрака оказался до изумления реальным, но Тьерре почувствовал, что может наконец оторвать ноги от пола перед камином, и пошел напрямик к центру гостиной, говоря почти веселым голосом:

– Хорошо, тогда я сам сорву с вас маску!

Призрак отступил и легкими шагами побежал вокруг гостиной, преследуемый Тьерре, который хотя еще и не вполне владел ногами, но ощутил прилив сил, заметив, что видение хочет от него ускользнуть. Эта суета разбудила попугая, и он прокричал еще отчетливее и мрачнее, чем обычно: «Друзья мои, я умираю!» Крик ужаса вырвался из груди госпожи Элиетты, и она упала в кресло, словно вдруг лишилась чувств.

Тогда Тьерре, убедившись, что его мистифицирует вполне реальная особа, бросился к ней и схватил ее за руку. Он уже не думал, что имеет дело с призраком, порожденным его собственным мозгом; и все-таки напряжение внутренней борьбы в нем было таково, что, случись ему вместо осязаемого существа схватить пустоту, он упал бы навзничь, может быть, бездыханным.

Раздался взрыв смеха, маска упала: то была Эвелина, одетая в точно такой же костюм, как и покойная госпожа Элиетта, точно так же причесанная и восхитительно прекрасная в своем маскарадном одеянии, которое, казалось, было создано для нее.

– Я довольна вами, храбрый рыцарь! – сказала она, протягивая ему руку с самоуверенностью, плохо скрывавшей внутренний трепет. – Вы умеете справляться со сверхъестественными явлениями. Теперь я знаю: пусть приходит настоящая Дама в маске, вы и перед ней не дрогнете! На вашем месте я бы не сумела так владеть собой; как видите, даже вашего отвратительного попугая, хоть я и должна была знать его привычки, оказалось довольно, чтобы напугать меня и заставить забыть свою роль.

– Прежде чем отвечать на ваши милые шутки, – сказал Тьерре, расположенный более к гневу, чем к радости, ибо виски его все еще были покрыты холодным потом, – не позволите ли мне спросить вас, мадемуазель, каким образом вы оказались здесь?

– Не все ли вам равно? – ответила Эвелина, задетая его ледяным тоном. – Я здесь, и это касается только меня.

– Простите! Это касается и меня тоже. Я не желаю нести ответственность перед вашими родителями и общественным мнением за последствия вашего странного поступка.

– Успокойтесь, сударь, – сказала Эвелина, очень обиженная, – ваша репутация не будет скомпрометирована моим посещением. Никто ничего не узнает.

– Кроме верного Креза, который проводил вас сюда, и здешних слуг, которые открыли вам двери?

– Форже, который сейчас служит у вас, раньше служил у меня. Он знает, что я не задумала ничего дурного, он предан мне, и он неподкупен. Что до Креза, то он – мальчишка, который не более, чем я, способен заподозрить подвох в обыкновенной шутке, и я достаточно богата, чтобы купить его молчание. Вы успокоились?

– Нисколько. Через неделю вся округа будет знать, что, желая доставить себе странную забаву напугать господина Тьерре, мадемуазель Эвелина Дютертр под видом Дамы в маске пришла к нему среди ночи одна.

– Вы бредите, никто этого не узнает. Крез болтлив, если ничем не рискует; но если это может принести выгоду, морванский крестьянин промолчит под пыткой. К тому же я буду все отрицать, как, надеюсь, и вы; мои родители не поверят, и Крез останется в дураках. А теперь не будете ли вы любезны разжечь огонь? Я совершенно оледенела от холода и страха.

Тьерре не мог отказать своей прекрасной посетительнице в заботах, которых требовали законы гостеприимства. Он разжег огонь, придвинул к камину кресло, в которое Эвелина тут же села, сам стал на колени и, помешивая в камине и невольно поглядывая на хорошенькую ножку, которую Эвелина поставила на решетку для углей, продолжал свою нотацию и свои расспросы:

– И вы еще говорите о страхе! Ведь вы в своей отчаян» ной смелости доходите до сумасбродства!

– Я не боюсь ни ночного леса, ни одиночества: ведь быть вдвоем с Крезом – это то же, что быть одной. Меня не пугает даже то, что моя проделка – безумие. Но в коридорах вашего фантастического замка мне сразу стало страшно, едва только я осталась одна в темноте и стала ощупью пробираться вдоль стены, отыскивая двери. Конечно, я знала, что вы всегда до двух-трех часов ночи сидите в этой гостиной. Я в этом еще раз убедилась, послав Форже взглянуть в щелку ставен. Но пока я пробиралась по коридору, мне пришло в голову, что тут может повториться история Кровавой монахини [38]38
  Речь идет об эпизоде из готического романа М.-Г. Льюиса «Амвросий, или Монах», послужившем основой для сюжета оперы Ш. Гуно (1818–1893) «Кровавая монахиня» (либретто Э. Скриба и Ж. Делавиня). Ее героиня надевает костюм фамильного привидения, чтобы беспрепятственно встретиться ночью с возлюбленным, но оказывается смертельно напуганной появлением «настоящего» призрака Кровавой монахини.


[Закрыть]: откуда ни возьмись, появится госпожа Элиетта и покажет мне свое обожженное лицо, чтобы наказать за то, что я осмелилась выдавать себя за нее.

И тут Эвелина принялась смеяться так беспечно, словно находилась в гостиной Пюи-Вердона, под присмотром своих родителей.

Тьерре был ошеломлен этой дерзкой беззаботностью. «Что это, – думал он, – предел наивности и полное неведение или привычное бесстыдство?» Чтобы выяснить этот вопрос, Тьерре, заранее решив, что ни при каких обстоятельствах не воспользуется преимуществом своего положения, спросил, пристально глядя на Эвелину, где сейчас Крез.

– В ближнем лесу, с лошадьми, спрятался в самой чаще.

– А Форже?

– В своей комнате; я приказала ему ложиться спать, а когда я уйду, вы тихонько закроете за мной двери.

– Но как вы выехали из Пюи-Вердона?

– О, нет ничего легче. В таком большом доме, где мне никто и ни в чем не может помешать, достаточно предупредить Креза, чтобы лошади были готовы и выведены в определенный час, а потом, имея нужные ключи, дождаться, чтобы все заснули. Я вышла в час ночи… смотрите, сейчас нет еще двух, мы приехали быстро, хотя на дворе совсем темно.

– А как вы вернетесь?

– В десять часов, как всегда. Я часто выезжаю на рассвете и не всегда удручаю себя обществом Амедея. Обычно по утрам меня сопровождает Крез или кто-нибудь другой из лакеев; кто из конюхов встанет первым, решит, что я выехала немного раньше обычного. У меня всегда столько причуд, что никто уже ничему не удивляется. Дровосеки, которые на рассвете обнаружат меня в лесу, подумают, что я только что встала; они уже не в первый раз видят меня в лесу, когда сами только-только туда приходят. Они поймут, что я еду домой, а откуда им знать, два часа я катаюсь или все двенадцать. Правда, мой отец, который в последнее время стал слишком уж строг, может быть, скажет, что я чересчур переутомляюсь и что мне больше не следует ездить без него или его племянника, который ведет себя как настоящая нянька. Ну и пусть, что мне до этого? Зато сегодня я сделала то, что хотела! Завтра мне в голову придет другая выдумка, которой он не сможет предвидеть.

– Значит, мадемуазель, – сказал Тьерре, по-прежнему холодно и настороженно, – только потому, что вам пришла в голову выдумка напугать меня, явившись в образе призрака, вы будете разъезжать по лесу в холодную ночь с двух часов до восхода солнца? Мало того: после бессонной ночи под открытым небом вы еще потом будете кататься до десяти часов утра, чтобы не возбудить подозрений? Не дорогая ли получится плата за такое короткое и малоинтересное развлечение?

– Может быть, для вас это было не слишком большое удовольствие, но для меня оно было полным. Во-первых, я немножко испугалась, а на такое чувство я не рассчитывала, потому что я такой же скептик, каким хотите казаться вы. Однако я думаю, что мы с вами не настоящие скептики: вы хоть и не испугались, все-таки признаетесь, что подумали, будто видите привидение. Тем большую смелость вы проявили. Не отпирайтесь, потому что это очень поднимает вас в моем мнении.

– Я очень польщен, мадемуазель, но, быть может, я не заслуживаю вашего восхищения. А что, если я узнал вас сразу? А что, если, поговорив утром с пронырливым Крезом, я уже предугадал ваши замыслы и ожидал вашего посещения?

Эвелина на минуту смутилась, обеспокоенная больше всего нескромностью своего пажа; но, как всегда, кокетство и насмешливость пришли ей на помощь.

– Я этому не верю, – отвечала она. – Если б вы меня ждали, то, надеюсь, двери не были бы заперты и вы бы не заставили Форже бодрствовать, чтобы открыть их мне.

– Нет, мадемуазель, – возразил Тьерре, становясь все суше по мере того, как убеждался, что она его поддразнивает, – я просто надеялся, что вы не решитесь довести до конца ваше нелепое предприятие.

– Я же надеялась, сударь, – с легким презрением сказала Эвелина, поднимаясь с места, – что все приключение повернется иначе, что вы не проявите такой храбрости, что я пройдусь по гостиной, не вырвав у вас ни слова, что я выйду неузнанной, в маске, как вошла, и что в один из ближайших дней вы приедете рассказать нам о своем приключении, несколько приукрасив его, как всегда делают поэты. Вместо всего этого вы оказались храбрецом, а я дурочкой. Из-за попугая я вскрикнула, вы узнали мой голос; вы угрожали снять с меня маску: я не люблю, когда до меня дотрагиваются, и мне пришлось остановить вас, показав мое лицо. Теперь, когда все сказано, покойной ночи. Откройте мне двери.