Текст книги "Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 48 страниц)

Несколько утомленный за день, граф собрался уже ложиться спать, когда к нему явился его внук Рауль и попросил разрешения поговорить с ним. Пересказав деду все то, что слышал от Изидора, Рауль сообщил о тех сплетнях, которые ходят по поводу странной дружбы Изольды с Савиньеной и Пьером. Явись Рауль с этим разговором на день раньше, граф, вероятно, не придал бы ему особого значения, тем более что Рауль не без злорадства упирал главным образом на то, к каким пагубным последствиям способны привести республиканские взгляды деда. Но после истории с маркизой он склонен был отнестись к словам Рауля более серьезно. Внимательно выслушав его, он задал ему несколько вопросов и не оборвал даже тогда, когда сей юный денди-роялист, картавя и пришепетывая, как большинство ему подобных (эти хилые недоноски не способны даже членораздельно произносить слова!), заявил:

– Смотрите, дедушка, как бы все это не кончилось скандалом, в это дело необходимо вмешаться. Изольда просто сумасбродка, вы избаловали ее, и самим вам ее к рукам трудно прибрать. Но ей ведь уже пора замуж. Вот и нужно выдать ее за такого человека, который мог бы заодно стать опорой и вам. И такой человек уже есть – вам стоит только захотеть. Амедей – вот превосходная партия для Изольды: молод, изящен, прекрасно воспитан, хорош собой, богат, из знатной семьи, у них прекрасные связи. В Изольду он влюблен или близок к тому. Графиня, его сестра, готова снова начать переговоры, хоть Изольда вела себя с ней достаточно нелюбезно. Если вы этого захотите, она, конечно, одумается, – она ведь упряма только в мелочах, а в делах серьезных, думаю, сумеет проявить благоразумие. К тому же вас она любит и ради вас…

– Об этом мы еще поговорим, – прервал его граф. – Ступай. Я хочу прежде всего поговорить с ней об этой Савиньене.

Рауль ушел, а господин де Вильпрё поднялся в башенку. Был второй час ночи. Он нашел Изольду в ее кабинете наедине с Пьером Гюгененом. На этот раз граф вскипел. Гнев, которому он весьма был подвержен, ударил ему в голову, и, забыв о всякой осторожности, он стал в самых резких выражениях упрекать внучку в неприличном поведении. Пьер был так ошеломлен, что, когда старик потребовал, чтобы он немедленно шел вон, не подчинился этому приказанию; опасаясь, что гнев деда тяжко подействует на Изольду, он не решался оставить ее, но не находил слов, чтобы объяснить это графу. В первую минуту Изольда тоже растерялась, но затем ее твердый характер взял верх, и она тут же положила конец тягостной этой сцене. Нисколько не обидевшись на суровые речи деда, она бросилась к нему, обвила его шею обеими руками и, покрывая поцелуями его седую голову, сказала, что очень рада тому, что он застал ее здесь вдвоем с Пьером, потому что это избавляет ее от необходимости пускаться в пространные объяснения. Затем, схватив Пьера за руку, она подвела его к деду и, опустившись на колени, произнесла взволнованным, но твердым голосом:

– Милый дедушка, вы тысячу раз говорили мне, что доверяете моему уму и чувству приличия и даже готовы предоставить мне право выбрать себе супруга по сердцу. Помните, когда мне предлагали всякие «блестящие партии», вы каждый раз одобряли нежелание выходить замуж по расчету или из тщеславия и не раз говорили, что предпочли бы видеть меня замужем за каким-нибудь честным рабочим, чем за одним из тех наглых, низких аристократов, которые злобствуют по поводу вашей политической деятельности, а сами раболепствуют перед вами, потому что вы богаты. И, наконец, не далее как сегодня вы сказали кузине… я заставила ее несколько раз повторить мне ваши слова, чтобы быть уверенной, что вы не рассердитесь за то, что я скажу вам сейчас. Милый дедушка, вот тот, кого я избрала себе в супруги, и если вы одобряете мой выбор и благословите нас…

Но тут Изольда вынуждена была остановиться: изумление, гнев, досада, а более всего, пожалуй, растерянность, сознание, что ему нечего отвечать, – все это так подействовало на старого графа, что силы внезапно оставили его; в ушах у него застучало, он упал в кресло, лицо его побагровело, потом стало мертвенно-бледным.

Увидев, что ему дурно, Изольда вскрикнула и припала к его коленям.

– Несчастное дитя, – с трудом произнес старик, – вы убиваете меня… – И упал без чувств.

ГЛАВА XXXIV

У графа сделался сильный прилив крови к голове, который вначале приняли за апоплексический удар. В замке поднялась суматоха. Однако, когда ему пустили кровь, он пришел в себя и протянул руку внучке, которая, помертвев, еще более бледная, чем он, стояла на коленях у его постели. Старый граф ослабел духом и телом и как будто совсем забыл о поразившем его заявлении Изольды. К утру он уснул довольно спокойным сном, разбитая усталостью девушка тоже задремала, полусидя на подушке в ногах его постели и припав лицом к одеялу.

То, что выстрадал Пьер в эту ночь, превосходило все те страдания, которые довелось ему до сих пор испытать. Сначала он помог Изольде перенести графа в его спальню, позвать людей, послать за врачом. Но когда лекарь удалил из комнаты больного всех, кроме мадемуазель де Вильпрё и ее брата, и Пьер был вынужден уйти из замка, где дальнейшее его присутствие было бы неоправданно, сердцем его овладели отчаяние, ужас, тревога. Он представлял себе, как страдает Изольда, ему казалось, что граф умирает и виноват в этом он, Пьер, что он совершил преступление, и угрызения совести терзали его. До самого утра он все бродил по парку, то и дело наведываясь в замок к Савиньене, чтобы узнать о состоянии графа. Та, узнав о несчастье, сразу же бросилась к Изольде и теперь сидела неотлучно в соседней со спальней комнате, только время от времени потихоньку спускаясь в парк, чтобы успокоить своего друга. Услышав от нее наконец, что больной вне опасности и, по словам врача, приступ не повлечет за собой никаких серьезных последствий, Пьер вновь пошел в парк, весь отдавшись теперь своим мыслям. Его потянуло в те аллеи, где он и прежде не раз предавался размышлениям, где он испытал светлые радости своей целомудренной любви. Вначале он думал только о том, что было связано с теперешним его положением. Что ждет его – вечный союз или разлука навеки? Он вспомнил о непреклонной решимости юной Изольды, о гневе и испуге старого графа… Кто из них возьмет верх? Он забыл о тех непреодолимых препятствиях, которые завтра же должна была воздвигнуть перед ним его собственная совесть; все сомнения его растворялись в невыразимой радости разделенной любви. Он успокаивал себя, что Изольда сумеет преодолеть сопротивление своей семьи; он с благоговением вверял ей свою судьбу. К тому же кровь бурлила в его жилах, мысли его путались, в ушах все еще звучал ее ангельский голос, и при воспоминании о последних ее словах сердце его начинало так отчаянно биться, что он вынужден был то и дело останавливаться, чтобы не задохнуться от счастья. Ночь была темная, дождливая. Он шел, ничего не замечая вокруг себя, шел все вперед по мокрому песку, по холодной траве. Сильные порывы осеннего ветра поднимали и кружили вокруг него опавшие листья. Яростный ветер, беспокойная природа – все было под стать смятенному, тревожному состоянию его души.

Но вот занялась заря, и Пьер вдруг увидел, что находится на том самом месте, где четыре месяца назад в такой же ранний час, обуреваемый сомнениями, он мучительно старался разобраться в проблеме богатства и бедности. С того дня, памятного ему и по другим причинам, он не раз возвращался мыслью к этому предмету. И если с тех пор многое стало ему яснее, если некоторые вечные истины и проложили себе путь в хаосе его мыслей, если ему удалось определить свое отношение к современному ему обществу и выработать приемлемые для себя правила поведения в нем, сама эта проблема оставалась для Пьера такой же животрепещущей и неразрешимой, как и для самых мудрых из его современников. Ему суждено было немало еще поблуждать среди различных символов веры, несовершенных учений, всяких политических и философских систем, ему предстояло немало еще увлечений, ошибок, разочарований, прежде чем блеснул перед ним свет того более обнадеживающего и достоверного учения, которое озаряет ныне народу широкие горизонты.

И в своем ликовании, среди любовного опьянения он вспомнил вдруг о возложенном им на себя в то утро суровом долге, о своем намерении искать истину и справедливость – и ужаснулся при мысли о богатстве, которое само, казалось, шло теперь к нему в руки, суля все радости существования в мире избранных. Сколько бы ни сопротивлялся господин де Вильпрё намерениям внучки, он не в силах помешать Пьеру стать ее мужем: граф стар, Изольда непреклонна и любит. Стоит только согласиться, произнести клятву – и все эти земли, этот замок, этот прекрасный парк, впервые внушивший ему мысль о возможности победить и усовершенствовать природу, будут его достоянием. Если бы вырвать из сердца эту мучительную жалость к людям! Прожить сорок – пятьдесят лет в радости и довольстве… забыть о своих планах, о той великой цели… оказаться под защитой закона, не препятствующего, даже чуть ли не освящающего право отдельных избранников на счастье. Разве для того, чтобы стать счастливым, ему необходимо отречься от своих убеждений? Почему не отдаться на волю случая, не воспользоваться этим удачным стечением обстоятельств, не поступить так, как поступил бы на его месте Амори, этот истинный человек своего времени, удачливый выскочка, будущий художник-завоеватель или нечаянный богач, – и при этом не отказываться от своих идеалов? Разве не мог он употребить свое богатство во благо другим, делать как можно больше добра людям, строить школы, больницы, производить на своих землях опыты различных способов обработки полей, выгодных бедным землепашцам? Эти благородные планы быстро пронеслись в его голове, и ему на миг показалось, что они не столь уж неосуществимы. Изольда, конечно, не станет ни в чем ему мешать – ведь у нее доброе сердце и твердая воля, она еще поддержит его, она еще поможет ему. Может, именно это и имела она в виду, собираясь сломить его бескорыстие и гордость?

Но раздумывая об обязанностях, которые налагает богатство на человека, столь страстно, как он, пекущегося о благе своих ближних, Пьер испугался своего невежества. «Что есть у меня, кроме добрых намерений? – вопрошал он себя. – Достаточно ли я образован, чтобы суметь развивать свои идеи, осуществлять их, применять на деле?» Он попытался представить себе, сколько доброго, умного, полезного людям сумеет он совершить после того, как станет владельцем всех этих богатств, – и не смог. Его натуре, глубоко верующей, склонной к умозрительности, к мечтательности, было чуждо практическое начало – та особая сообразительность, сметливость, словом, та способность рассчитывать, которой должен в высшей степени обладать человек, задумавший творить добро в обществе, где царствует зло. Пьер подверг внимательному анализу свои умственные возможности – без ложной скромности, но и без всякого снисхождения, не позволяя жажде счастья убаюкать себя иллюзиями. И понял, что таким человеком быть не может. Он всегда будет во власти идеала, но никогда не сумеет претворить его в жизнь. Пьеру шел двадцать второй год. В сфере нравственных понятий он знал все, что знали самые просвещенные его современники, вне этой сферы он был невеждой. Учиться нужно с детства, наверстывать упущенное было поздно, а он не обладал тем врожденным даром постижения, которое у иных восполняет отсутствие систематического образования. И вновь подумал он о тлетворной стороне богатства – не исказит ли оно добрых его намерений, прежде чем он успеет познать все то, чего не знает, не заставит ли оно его невольно осквернить свой идеал. Он вспомнил о графе де Вильпрё с его прекрасными теориями и столь жалким их применением и подумал, что и тот, быть может, в свои юные годы проникнут был любовью к справедливости. И ему стало страшно при мысли, что он будет богат, – он испугался, что будет любить богатство ради самого богатства и окажется неспособным использовать его ради блага других.

Я отнюдь не собираюсь выдавать умозаключения моего героя за последнее слово мудрости, друг мой читатель. Если история юности Пьера Гюгенена, странствующего подмастерья, хоть сколько-нибудь успела заинтересовать вас, вы, быть может, с еще большим интересом прочтете историю зрелых его лет[138]138
  Второй роман о Пьере Гюгенене написан не был.(Примеч. коммент.).


[Закрыть] и убедитесь тогда, что герой наш не раз еще усомнится в том, правильно ли он поступил, и станет вопрошать о том свою совесть. Но в том возрасте, в каком он предстает перед нами здесь, этот восторженный юноша не видел для себя никакого иного выхода, кроме отречения – очень поэтического, чуть ли не христианского, отречения от земного счастья. Ведь он вырос в этих понятиях, ими питались и его добродетель, и его идеалы, и его любовь, и не мог он в один миг отречься от всего. Давно жаждал он совершить что-то героическое, теперь случай представился, и он, не колеблясь, принял решение. Он оказался романтичнее героев всех тех романов, которые прочел. Ему казалось, что, отказываясь от Изольды, он будет более достоин ее любви, что, проявив пренебрежение к богатству, которое она ему предлагает, он докажет ей, что она не ошиблась в своем выборе. В этом было немало гордыни. Но в любом благородном поступке можно найти ее, если хорошенько разобраться.

Дождавшись, чтобы граф де Вильпрё почувствовал себя лучше, он отважился попросить разрешения поговорить с ним. Сначала ему было отказано; но он настаивал и добился своего.

Старый граф был бледен и суров.

– Пьер, – сказал он измученным голосом, – неужели пришли вы глумиться над моим горем и болезнью? Я любил вас как родного сына, я раскрыл вам свои объятия, я мог бы отдать вам половину своего состояния, как самому достойному и самому ценному человеку, а вы предали меня. Вы соблазнили мое дитя!

Пьер не дал обмануть себя этой заранее подготовленной патетической речью и только усмехнулся в душе тем усилиям, которые тратит граф, стараясь обезоружить того, кто пришел к нему добровольно сдаться.

– Нет, господин граф, – отвечал он твердо, – я не совершал подобного преступления, и мне не в чем себя упрекнуть. А если бы даже был я таким подлым, что мог бы подумать об этом, ваша благородная внучка сумела бы достойно защитить свою честь. Клянусь вам всем, что только есть самого святого на свете для нас обоих, я впервые коснулся вчера вечером ее руки и никогда до этого мгновения не мог даже подумать, что она может меня полюбить.

У графа сразу словно камень свалился с груди. Этим словам невозможно было не поверить, зная хоть немного правдивость и высокую нравственность Пьера Гюгенена. Впрочем, граф слишком хорошо знал и свою внучку, чтобы заподозрить, что ее роман мог сколько-нибудь походить на роман маркизы. Но, узнав, что намерение Изольды зародилось совсем недавно, он с радостью подумал, что тем легче будет отговорить ее отказаться от него.

– Пьер, – сказал он, – я вам верю. Скорей я усомнился бы в самом себе, нежели в вас. Но способны ли вы быть столь же мужественным, сколь и правдивым? Я верю вам, вы ничего не делали, чтобы смутить сердце моей внучки. Но вы обязаны сделать теперь все, чтобы напомнить ей о ее долге и о том, что она должна повиноваться мне.

– Очень уж вы торопитесь, господин граф, – отвечал Пьер, – вы явно преувеличиваете мои душевные силы. Благодарю вас за это, но мне все же хотелось бы понять, почему вы отказываетесь выдать свою горячо любимую внучку за человека, которого уважаете до такой степени, что требуете от него акта мужества, которого не осмелились бы потребовать от кого-либо другого?

Этот коварный вопрос был единственной местью, которую Пьер позволил себе, чтобы отплатить старому графу за его лицемерие. В ответ тот начал приводить какие-то смехотворные довода и так запутался в мелочных и пошлых соображениях, что Пьеру стало его даже жалко. Граф вдруг заявил, будто Изольда уже очень давно обещана другому, хотя Пьер отлично понимал, что это ложь и что он никому не мог обещать руки своей внучки без ее согласия. Потом он заговорил о свете, об общественном мнении, о предрассудках, о том, какой несчастной, всеми отверженной и презираемой станет Изольда, если она послушается своего сердца. Да, конечно, суждения света и нелепы и несправедливы, но нельзя не считаться с ними, чтобы не оказаться выброшенным за борт. Изольда еще ребенок, она, несомненно, раскается, что поддалась романтическому увлечению. И Пьер тоже горько раскается, он будет чувствовать себя униженным, его замучают укоры совести, он будет в отчаянии при виде страданий любимого существа, принесшего себя ему в жертву.

– Не стоит продолжать, господин граф, – прервал его Пьер, – мне достаточно и того, что вы сказали. Я понял и ваши опасения и ваш отказ. Но это не имело бы ровно никакого значения (я лучшего мнения, чем вы, об уме и душевных силах вашей внучки), если бы я сам не принял уже определенного решения. Ибо я пришел к вам, чтобы сказать нечто, что, быть может, явится для вас неожиданностью. Я отказался бы стать вашим зятем, даже если бы вы согласились на этот брак. Помните ли вы, господин граф, ту беседу, которой почтили меня в тот день, когда мы говорили с вами о собственности? Вспомните, вы тогда не дали мне никакого ответа на мой вопрос. И я так до сих пор и не знаю, действительно ли богатство является правом, а бедность – долгом. Человек я простой, малопросвещенный, но честный, а потому хочу выполнять свой долг – и остаться бедняком. Вот что могу ответить вам я.

Граф, совсем обессилев от болезни, пережитого страха и радости, со слезами обнял рабочего в благодарность за то, что тот столь великодушно пощадил его тщеславие и отказался от его состояния.

– А теперь, – холодно сказал ему Пьер, выслушав поток лестных слов, которые не произвели на него особого впечатления, – позвольте мне повидаться с мадемуазель де Вильпрё и поговорить с ней без свидетелей.

– Хорошо, Пьер, – сказал граф, немного поколебавшись. – Я знаю, вы никогда не лжете. Свое обещание вы сдержите. Я верю, что решение ваше твердо.

Пьер и Изольда провели вдвоем около двух часов. Со всех сторон обсудили они вопрос о высоком идеале и долго спорили о том, как правильнее всего претворить его в жизнь. Изольда была непоколебима в своем решении соединиться с тем, кого считала своим избранником, и Пьер, вконец измученный борьбой, которую вынужден был вести вопреки собственному сердцу, уже исчерпал все свои доводы. Но тут Изольда сказала ему:

– Да, Пьер, нам надобно расстаться – на несколько месяцев, на годы, быть может. Когда я вспоминаю свой вчерашний ужас, то отчаяние, которое испытала, увидев, как подействовало на дедушку мое решение, мне становится ясно, какие непереносимые угрызения совести стали бы терзать меня в случае, если бы своим упорством я способствовала смерти человека, который после вас дороже мне всех на свете; да, Пьер, после вас, потому что вы лучше, чем он, и в моем сердце занимаете большее место. Но я слишком многим ему обязана. Пусть он вел себя малодушно, пусть он неправ, это не освобождает меня от моего долга по отношению к нему. До тех пор, пока он будет противником нашего брака, я больше не заговорю с ним об этом. Упаси меня бог отравить последние годы его жизни, проявляя настойчивость, которая в конце концов, возможно, и заставила бы его уступить! Но, кто знает, может быть, он и сам (я надеюсь на это, я так привыкла верить в него) снова придет к тому, что всегда проповедовал и претворял в жизнь. Если ж этого не случится, я буду послушна его желаниям, всем, кроме одного – замуж я ни за кого, кроме вас, не выйду. Ибо отныне я принадлежу вам. В этом я поклялась перед богом и собственной совестью и клятве этой останусь верна. Будет ли это через год или через десять лет, но в тот день, когда я буду свободна, вы, Пьер, если только хватит у вас терпения ждать меня до тех пор, найдете в моем сердце те же чувства, что живут в нем сейчас, когда мы расстаемся с вами.

Три дня спустя граф, его внук, внучка и племянница уже катили в дорожной карете, запряженной четверкой лошадей, по направлению к Парижу, в то время как Коринфец трясся в дилижансе, увозившем его в Лион, откуда ему предстояло отправиться в Италию; в замке между тем молчаливая Савиньена, глотая слезы, прибирала опустевший кабинет Изольды, в мастерской весело распевал берриец, а Пьер, бледный как полотно, осунувшийся, постаревший за один день лет на десять, стоял у своего верстака и спокойно работал, терпеливо отвечая на встревоженные расспросы папаши Гюгенена.

ПЕРЕВОД А. Андрес