Текст книги "Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 48 страниц)

ГЛАВА XXVI

В тот же день маркиза не вернулась к обеду. Она еще с утра отправилась с визитом к одной своей родственнице, жившей неподалеку, в соседнем городке. Родственница эта была небогата, и, чтобы не задеть ее самолюбия, маркиза предусмотрительно (правда, по совету Изольды) выбрала самый скромный из имевшихся в замке выездов – легкий, открытый экипаж, запряженный одной только лошадью. Сопровождал маркизу слуга, который был и за кучера. Это не помешало, однако, обитателям городка высовываться из всех окон и дверей и язвительно говорить друг другу, глядя вслед коляске: «Нет, вы только полюбуйтесь на эту маркизу в собственном выезде и с собственным кучером. А ведь это дочка папаши Клико, красильщика, только и всего!»

Родственница уговорила Жозефину остаться у нее обедать, и было уже почти темно, когда она собралась в обратный путь. Садясь в экипаж, она с некоторым беспокойством заметила, что Вольф – так звали слугу – красен как рак и что-то слишком уж разговорчив. Беспокойство ее еще усилилось, когда он быстро погнал вниз по немощеной улице подпрыгивающий на ухабах экипаж; не налетал он на фонарные столбы, очевидно, только благодаря тому удивительному везению, которое столь часто сопутствует пьяным. Все дело было в том, что Вольф «повстречал дружков» – объяснение, к которому обычно прибегают все пьяницы, оправдываясь в очередной провинности. У этих молодцов такое количество дружков, что они не знают им счета, и куда бы вы с ними ни отправились, они непременно повстречают кого-нибудь из них.

Проехав шагов двести, Вольф, а вместе с ним коляска и маркиза успели поистине каким-то чудом избежать уже стольких опасностей, что были все основания бояться, как бы провидению в конце концов не наскучило охранять их. Напрасно Жозефина и умоляла и приказывала Вольфу ехать потише – он не слушал ее. У его кроткой лошадки словно выросли крылья. К счастью, небо, очевидно, сжалившись над Жозефиной, внушило ему мысль привязать к бичу новую веревку, для чего он вдруг резко остановил лошадку перед дверью небольшого домика, расположенного у самого выхода из городка и на котором была следующая вывеска: «Кузница дядюшки Лабрика. Привал путешественников. Продажа отрубей, овса, сена и прочего».

Темнота все сгущалась, и Жозефине становилось все страшнее. Между тем ее Автомедон[112]112
  Автомедон – герой эпической поэмы Гомера «Илиада», искусный возница, управлявший колесницей Ахилла.(Примеч. коммент.).


[Закрыть] слез с козел и принялся разглагольствовать перед служащими заведения дядюшки Лабрика, которые в придачу к веревке уже успели притащить ему стаканчик водки. И тогда она внезапно решила выйти из коляски, добраться как-нибудь обратно к своей родственнице и попросить дать ей провожатого либо приютить до завтрашнего утра. Надеяться на то, что Вольф, который, как и полагается пьяному, считал себя трезвым как стеклышко, захочет внять ее просьбам, не приходилось, и она стала громко звать кого-нибудь, чтобы ей открыли дверцу коляски.

– Сударь, – окликнула она наудачу какого-то человека, стоявшего неподалеку, – будьте добры, помогите мне выйти отсюда!

Но не успела она докончить фразу, как дверца открылась и какой-то мужчина почтительно и заботливо подал ей руку. Это был Коринфец.

– Вы здесь! Каким это образом? – радостно вскричала она, забыв всякую осторожность.

– Я ждал вас, – вполголоса произнес Амори.

Маркиза, уже поставившая ножку на ступеньку, в смущении остановилась; рука ее так и осталась в руке Амори.

– Что это значит? – спросила она дрогнувшим голосом. – С какой стати вам было ждать меня? Зачем?

– Я еще днем пришел сюда купить кое-что для своей работы. Обедал в кабачке и встретил там господина Вольфа, вашего кучера, – он столько пил, что я испугался, как же он теперь довезет вас домой. Не вывалил бы он вас…

– Он до ужаса пьян, – сказала маркиза, – и если бы вы были любезны проводить меня обратно в город…

– А почему же не в замок? – возразил Коринфец. – Правда, я еще никогда в жизни не правил коляской, но одноколкой править мне приходилось. Думаю, не такая уж это большая разница.

– А не противно вам будет сесть на козлы?

– При других обстоятельствах было бы очень противно, – отвечал Коринфец и улыбнулся, – но сейчас – напротив.

Жозефина поняла, что он хочет этим сказать, и сама испугалась чувств, которые вызвали в ней его слова. Ей вдруг непреодолимо захотелось согласиться на предложение Амори (не только из страха перед Вольфом), и желание это взяло верх.

– Но как же мне быть? – сказала она. – Двоим на козлах не уместиться, а Вольф в жизни не согласится уступить вам свое место: он страшно самолюбив и пьяным себя не считает, того и гляди устроит скандал. Ужас, до чего я боюсь этого человека. Право, я готова вернуться в замок пешком, только бы не ехать с ним!

– Пешком? Пять лье? Да я готов сам впрячься в коляску, только бы не допустить этого! – ответил Коринфец.

– Знаете что, оставим его здесь, – сказала Жозефина, и щеки ее запылали. – Давайте удерем от него.

– Давайте! – отвечал ей Коринфец. – Смотрите, он входит в кабачок; когда он оттуда выйдет, нас уже и след простынет.

И, не дав маркизе времени опомниться, он поспешно захлопнул дверцу, одним движением вскочил на козлы, схватил вожжи и бич и пустил лошадь в галоп.

Как он решился на такое? Откуда я знаю? Вам, читатель, легче это понять, нежели мне объяснить. Бывают характеры нерешительные, как у Пьера Гюгенена, сдержанные, как у Изольды. А есть натуры не рассуждающие, как маркиза, пылкие, как Коринфец. И еще есть юность, есть красота, властно ищущая и притягивающая к себе красоту, есть любовное влечение, которое не знает сословных различий и смеется над тем, что принято. И есть случай, который придает смелости, и ночь – покровительница влюбленных.

Коринфец пустил лошадку под гору не менее отважно, чем это сделал бы Вольф, однако Жозефина не испытывала никакого страха. А между тем, по правде говоря, этот злосчастный Вольф отнюдь не был самым пьяным из них троих.

Коляска съехала вниз, затем вскоре дорога опять пошла в гору; теперь лошадке невозможно уже было бежать рысью. К тому же они отъехали настолько далеко, что несчастному животному можно было бы, пожалуй, дать немножко и передохнуть. Но маркиза все еще не могла успокоиться. А вдруг этот пьяница погонится за ними, потребует от узурпатора свой бич и место на козлах, к которым относится столь же ревниво, как король к своему трону и скипетру, а то еще попытается силой отнять их? Маркиза содрогалась при мысли о подобной сцене, и нет поэтому ничего удивительного, что она металась в коляске, пересаживаясь с одного конца сиденья на другой и даже на переднюю скамейку, чтобы посмотреть, нет ли за ними погони. Нет ничего удивительного и в том, что Коринфец то и дело оборачивался к ней и перегибался через козлы назад, чтобы успокоить маркизу и ответить на все ее вопросы. Да и вообще эта неожиданная их встреча, и внезапное решение, и стремительное бегство – все это было так необычно. Как было тут обойтись без восклицаний, как не обменяться впечатлениями?

И у Жозефины – ей так никогда и не удалось окончательно избавиться от той непосредственности буржуазки, которая в высшем свете считается признаком невоспитанности – вырвались слова, сразу же давшие обильную пищу их разговору.

– Боже мой, – воскликнула она, – но ведь он там начнет сейчас бегать и кричать в кабачке и по всему предместью, что я его бросила и удрала. Что станут говорить обо мне в городе? А что подумают в замке, когда увидят, что я приехала без кучера, с вами?

Будь на месте Амори Пьер Гюгенен, он не преминул бы с горечью ответить на это, что никому и в голову не придет этому удивляться. Однако Амори, не столь гордый и в то же время не столь скромный, был озабочен только тем, чтобы успокоить маркизу.

– Я довезу вас до ворот замка и слезу, никто меня и не увидит. А вы сядете на козлы, возьмете в руки вожжи и, когда слуги откроют ворота, скажете, что Вольф напился и вы, побоявшись ехать с ним, оставили его в кабаке и приехали одна.

– Да никто этому не поверит. Все знают, какая я трусиха.

– А страх иногда придает смелости. Из двух опасностей выбирают меньшую. Видите, сударыня, я говорю с вами пословицами, словно Санчо[113]113
  Имеется в виду сцена из главы XXXIII второй части романа Сервантеса «Дон Кихот».(Примеч. коммент.).


[Закрыть], в надежде что вы улыбнетесь, а вы все не улыбаетесь и все еще боитесь…

– Вам не понять этого, господин Амори, ведь мы, женщины, так несчастны, мы ведь рабыни; так легко скомпрометировать себя в свете, в котором я живу.

– Это вы-то несчастны? Вы рабыни? Да что вы? Я всегда думал, все вы королевы!

– Почему это вы так думали?

– Вы все такие красивые, такие нарядные, а вы, сударыня, всегда такая веселая и, мне казалось, такая счастливая!

– В самом деле? Я выгляжу счастливой?

– Ваши губки всегда улыбаются, личико такое беленькое, и вся вы такая изящная. Я говорю вам это, госпожа маркиза, и не знаю, прилично ли я выражаюсь, и все жду, что вы станете смеяться надо мной, как герцогиня над Санчо.

– Не говорите со мной так, Амори, это вы словно смеетесь надо мной. Вы не Санчо, а я не герцогиня и даже никакая не маркиза. Я дочь простого ремесленника и вовсе не собираюсь скрывать это.

– Но ведь… Впрочем, раз вы не хотите, чтобы я вел себя, как Санчо, мне уже не пристало говорить первое, что приходит мне на ум.

– О, я прекрасно понимаю, что вы хотели сказать… То, что я вышла за дворянина, да? Меня достаточно корили за это и среди своих и там, у них… И я достаточно уже наказана, господь мог бы и простить меня.

При этих словах Амори, который до сих пор старался разговаривать веселым тоном, почувствовал такое волнение, что не в силах был притворяться дальше; однако заговорить серьезно у него не хватало смелости. Он ничего не ответил; замолчала и маркиза, и молчанием этим все было сказано. Что нового могли они открыть друг другу? И без того каждый теперь знал, что любит и любим. Амори чувствовал, что им остается сказать еще одно только слово, но на это у обоих недоставало мужества.

– Боже мой, господин Амори, – воскликнула вдруг маркиза, которая сидела теперь в глубине коляски, – кажется, мы едем не той дорогой! Нам надо было свернуть налево. Вы хорошо знаете дорогу?

И маркиза снова пересела поближе к нему.

– Сегодня утром я шел по ней впервые, – ответил Коринфец, – но я надеюсь на то, что лошадь сама приведет нас домой; разве что и она здесь в первый раз.

– То-то и есть, что в первый; эта лошадь недавно доставлена из Парижа, надежда на нее плохая.

– По-моему, нам надо ехать прямо.

– Ни в коем случае, надо свернуть с этой дороги и поехать через равнину.

Следы колес перерезали равнину во всех направлениях многочисленными колеями, и трудно было решить, по которой из них ехать. Все колеи выглядели совершенно одинаковыми, и только местные жители умели различать их по тому или иному признаку – холмику или кусту. Жозефине не раз приходилось ездить по этим еле заметным тропкам, но как могла она поручиться, что не ошибется, указав на какой-нибудь куст или столб? Кроме того, становилось все темнее; сквозь легкие тучи, затягивающие небо, и без того слабый свет звезд становился еще слабее; легкий туман, дремавший над болотами, поднимаясь вверх, постепенно заволакивал все вокруг, так что невозможно было уже что-либо различить.

Такое блуждание наугад в густом тумане было небезопасно. Солонь, эта обширная низина, тянущаяся через самые плодородные и живописные места центральной Франции, представляет собой совершенно пустынную местность, где причудливо перемежаются зоны сухие, покрытые цветущим вереском, с зонами сырыми, где дремлет среди камышей неподвижная заводь. Такие илистые болота, сплошь поросшие растительностью какого-то сероватого оттенка, порой более опасны, чем трясины или стремительные водовороты. Наши путники долго блуждали в этом лабиринте, не находя из него выхода. Приняв какую-нибудь колею за проторенную дорогу, Амори всякий раз попадал в топкое место и вынужден был поворачивать лошадь назад. Время от времени коляска застревала в зыбком песке, который невозможно было заметить в темноте, и так кренилась, что маркиза в страхе всякий раз хваталась за плечо Амори, испуская крики ужаса, тут же сменявшиеся смущенным смехом. Амори рад был бы, чтобы такие опасные места попадались почаще, однако они стали встречаться теперь на каждом шагу, так что положение в самом деле становилось опасным и приходилось отказаться от мысли ехать дальше. Этого требовала маркиза, которой становилось страшно уже не на шутку, потому что совсем нельзя было теперь поручиться за то, что возница не вывернет ее в каком-нибудь болоте. Но тут лошадка, вконец измученная двухчасовым блужданием то среди колючего дрока, то по глине, в которой она то и дело увязала по колена, сама остановилась и принялась пощипывать кустарник.

Тогда маркиза со смехом заявила (вероятно, больше для того, чтобы хоть что-нибудь сказать), что она проголодалась.

– У меня в мешке есть ржаной хлеб, – сказал Амори. – Если бы я мог превратить его в пшеничный, я предложил бы его вам. Но увы…

– Ржаной хлеб? – радостно вскричала Жозефина. – Какая прелесть! Я ведь так люблю его и так давно его не ела. Дайте кусочек, это напомнит мне то счастливое время, когда я не была маркизой.

Амори открыл свой мешок и вытащил из него ржаной хлеб. Жозефина разломила его пополам и, протянув половину ему, сказала:

– Надеюсь, вы тоже будете есть?

– Вот уж не думал, не гадал, что придется когда-нибудь ужинать с вами, госпожа маркиза, – заметил Амори, с удовольствием принимая хлеб из ее ручек.

– Ах, не называйте меня маркизой, – сказала она с печальным видом, делавшим ее еще очаровательнее. – Мы с вами сейчас вдали от света, неужели нельзя хоть на один час забыть о моем рабстве? Ах, если бы вы только знали, как много воспоминаний пробудилось во мне здесь при виде этого вереска – детство, первые игры, милая свобода, которая была принесена в жертву, когда мне было шестнадцать лет и которой я лишилась навсегда… Я была простой крестьянской девчонкой, бегала босиком, гонялась за бабочками, за птичками. Я была такой глупенькой, гораздо глупее тех маленьких пастушек, с которыми играла, – они-то по крайней мере умели прясть и вязать, а я совсем ничего не умела, и если возьмусь, бывало, помогать им пасти овечек, всегда у меня одна непременно потеряется. Можете ли вы поверить, что в двенадцать лет я еще не умела читать?

– Конечно, могу, я-то и в пятнадцать не умел.

– Но вы с тех пор чему только не научились, и в какой короткий срок! Дядюшка говорит, что вы образованнее его внука, а уж меня-то и подавно! Ведь вы ужас как много читали, об этом легко догадаться даже по тем немногим словам, которые вы говорили во время танцев.

– Слишком мало, чтобы быть образованным, но достаточно, чтобы чувствовать себя несчастным.

– Несчастным? Как, вы тоже? Но почему?

– А вы разве не были счастливее, когда бегали в деревянных башмаках?

– Но вы-то ведь не потеряли своей свободы!

– Кто знает, может, и потерял. Но если бы даже и обрел ее вновь – на что она мне?

– Как на что? Весь мир открыт перед вами, дорогой мой Коринфец, вам улыбается будущее, у вас талант, вы художник, может быть, вы будете очень богатым, и, уж во всяком случае, знаменитым!..

– А если бы даже мечты эти осуществились, вы думаете, я стану счастливей?

– Ах, понимаю, вас мучают социальные идеи, так же как и вашего друга Пьера. Дядюшка сказывал вчера вечером, что голова Пьера наполнена философскими мечтаниями, только я не понимаю, что это значит. Видите теперь, я не такая образованная, как вы!

– Мучают социальные идеи? Меня? Философские мечтания? Ну нет, об этом я уже не думаю. Сердце терзает меня куда больше, чем ум!

И снова они умолкли. Эта братская трапеза еще больше сблизила их. Разделив ее с этим рабочим, маркиза словно вступила с ним в некую таинственную связь. Ни один любовный напиток, будь он самого искусного изготовления, не произвел бы такого волшебного действия на двух робких влюбленных, как этот ржаной хлебец.

– Я чувствую, что вам холодно, – сказал Амори, заметив, как дрожит маркиза, прижавшись к его плечу.

– Нет, только немножко озябли ноги, – отвечала она.

– Еще бы не озябнуть в атласных туфельках!

– Откуда вы знаете, в каких я туфлях?

– Когда вы давеча позвали меня и я открыл вам дверцу, вы собрались выйти из кареты и высунули ножку.

– Что это вы собираетесь делать?

– Снять куртку, чтобы закутать ваши ножки. Ничего другого у меня нет.

– Но вы же простудитесь. Я ни за что этого не допущу. Такой холодный туман. Нет, нет, я не хочу!

– Не отказывайте мне, это ведь, может быть, единственная милость, которую я попрошу у вас за всю свою жизнь, госпожа маркиза.

– Посмейте только еще раз назвать меня маркизой – я не стану вас слушать.

– А как же мне вас называть?

Жозефина ничего не ответила. Сняв свою куртку, Коринфец спрыгнул с козел и подошел к дверце, чтобы закрыть ей ноги.

– Сядьте-ка поглубже, – сказал он, – тогда над вами будет поднятый верх и это лучше защитит вас от тумана.

– А вы как же? – спросила Жозефина. – Так и останетесь без куртки, на таком холоде, да еще в мокрой траве?

– Я сейчас снова взберусь на козлы.

– Но тогда вы будете слишком далеко, и мы не сможем больше разговаривать.

– Ну хорошо, я сяду на подножку.

– Нет, садитесь тоже в коляску.

– А если лошадь затащит нас в трясину?

– Привяжите вожжи к козлам, вы тогда сразу же сможете схватить их.

– Впрочем, она занята, – сказал Амори, заметив, что животное мирно щиплет травку, не помышляя о чем-либо другом.

– Она ест папоротник с таким же удовольствием, как я давеча ржаной хлеб, – смеясь, сказала Жозефина. – Наверно, ей тоже равнина напоминает время, когда она была молода и свободна.

Амори сел в коляску, но не рядом с Жозефиной, а напротив, – и это была последняя дань почтения к маркизе, которую ему суждено было в тот вечер воздать. Но ночь была так холодна – а ведь это из-за нее, Жозефины, он был без куртки, – и она заставила его сесть рядом с собой, чтобы он по крайней мере был защищен от тумана. Правда, в глубине души Жозефина понимала, что наносит последний удар этому, в сущности, уже побежденному человеку. Но меньше всего рассчитывала она вызвать этим какие-либо решительные действия с его стороны. Робость и неопытность юноши казались Жозефине достаточной порукой ее безопасности (ведь он так мужественно защищался целых два часа!), и она надеялась, что все дело сведется к наслаждению некой чистой и невинной любовью. Однако в глубине души ей было страшно при мысли, что станут обо всем этом говорить. Коринфца же преследовала мысль о Савиньене. Обоих мучили угрызения совести, а радости чистой любви возможны лишь, когда спокойна совесть. Какая-то странная дрожь напала на них обоих. Сначала они объясняли это холодом, пытались болтать, смеяться, но постепенно им не о чем стало говорить. Все большая грусть овладевала Коринфцем, постепенно переходившая в чувство горечи. Все более тягостным и пугающим становилось его молчание, и Жозефина почувствовала, что нужно либо бежать искушения, либо поддаться ему.

– Как вы думаете, – произнесла она испуганным голосом, – может, все же попытаться найти дорогу?

– А где ее найдешь, дорогу? – ответил Коринфец, у которого все внутри кипело.

Маркиза почувствовала, как он страдает, и это решило все.

– Да, в самом деле, – сказала она, – мы, пожалуй, еще хуже заблудимся. Придется уж набраться терпения и подождать до утра. Ночи сейчас такие короткие!

Она нажала на пружинку своих часиков, и они прозвонили двенадцать раз. Тогда она сказала, чтобы заставить Амори заговорить:

– Через два часа начнет светать, правда?

– Да, скоро рассвет, не беспокойтесь, – ответил Амори, и отчаяние прозвучало в его голосе.

И Жозефина вздрогнула при звуке этого голоса – она почувствовала в нем затаенную страсть. Снова воцарилась тишина. Только время от времени жалобно ржала лошадь да в прудах квакали лягушки.

И вдруг Амори услышал, что Жозефина плачет. И упал к ее ногам…

Прошло еще два часа. В сладостном упоении забыты были и светские приличия и любовь к Савиньене. Они не помнили о том, что ждет их завтра… Они не заметили, как занялась заря и как лошадка, которой наскучило стоять на месте, решила сама двинуться в путь.

Громкий крик ужаса вырвался из груди маркизы, когда в открытой дверце неожиданно появилось чье-то лицо. То, что она так испугалась, было вполне естественно, но этот крик вернул Коринфца к действительности. И когда впоследствии он вспоминал об этой минуте, то всякий раз думал, что она, пожалуй, была бы не так испугана и сконфужена, если бы ее застали в объятиях дворянина.

Впрочем, и сам Амори испытал немалое чувство смущения, узнав свидетеля своего счастья. Это был Пьер Гюгенен.

– Успокойтесь, госпожа маркиза, – сказал Пьер, видя мертвенную бледность и испуганное личико Жозефины, – я один, и бояться вам нечего. Но надо немедля возвращаться в замок. Вас ждали до поздней ночи. Кузина ваша очень беспокоится и послала нарочных в город; возможно, вас ищут и с другой стороны.

– Послушай, Пьер, – сказал Коринфец. – Вот что надо будет сказать: меня ты не видел, я ночевал в городе. Ты нашел маркизу одну, около полуночи, лошадь понесла…

– Но это неправдоподобно, полчаса тому назад я был в замке.

– Где же это мы находимся?

– Неподалеку от замка, в четверти мили, не больше. Так что же все-таки мне говорить?

– Скажи, что вчера вечером Вольф напился пьян – и это будет чистая правда, – что он погнал лошадь во весь опор, раз десять чуть не опрокинул коляску, у городских ворот остановился, зашел в кабачок…

– Ну ладно, – сказал Пьер, – значит, так: лошадь понесла и всю ночь бегала по равнине. А теперь ступай отсюда, Амори, спрячься там, в зарослях дрока, и смотри не возвращайся в замок раньше полудня. И не забудь – ты ночевал в городе.

Коринфец поспешил выпрыгнуть из коляски и исчез в кустах. Маркиза не в силах была вымолвить ни слова. В полуобмороке откинулась они вглубь коляски; она и в самом деле была в таком нервном состоянии, что история, которую готовился рассказать Пьер, выглядела вполне правдоподобно.

Он взял лошадку под уздцы и осторожно, на каждом шагу пробуя ногой почву, вывел ее из болота. Когда они добрались до замка, первой выбежала им навстречу Изольда, которая всю ночь не ложилась и с самого рассвета сидела у окна.

Пьер рассказал ей, что нашел маркизу в коляске одну, без кучера, лошадь, видно, закусила удила и всю ночь где-то носилась, а теперь возвращалась наугад; в первую минуту у госпожи маркизы еще достало силы рассказать, как все это случилось, а дальше Пьер рассказал историю, которую они сочинили с Коринфцем. Затем он помог мадемуазель де Вильпрё внести кузину в ее комнату, между тем как слуги разглядывали упряжь, которую Пьер предусмотрительно в нескольких местах спутал и порвал, чтобы легче было поверить, что лошадка и в самом деле понесла. Так на безответное это создание всё и свалили. Никто так ни о чем и не догадался. Вольф, который Коринфца не видел и вообще не помнил, как все это произошло, ничего не мог сказать в свое оправдание. И если бы не маркиза, которая, придя в себя после нервного припадка, попросила за него графа, Вольфа прогнали бы со двора. Пьера граф поблагодарил в самых изысканных выражениях. Но тому хотелось одного – услышать хоть слово от Изольды. Так и не дождавшись его, он уже с грустью собрался идти к себе в мастерскую, как вдруг она подошла к нему и на глазах у всех протянула ему руку. В крепком ее рукопожатии было то же нескрываемое дружеское чувство, которое светилось на ее лице. И Пьер почувствовал себя счастливым. Иначе, чем Коринфец, но, вероятно, не меньше.