355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Жорж Санд » Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер » Текст книги (страница 13)
Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 06:01

Текст книги "Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер"


Автор книги: Жорж Санд



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 48 страниц)

ГЛАВА XVII

Бодрость и уверенность вновь вернулись в сердце Пьера Гюгенена. Часовня показалась ему теперь еще прекраснее, чем когда он увидел ее впервые. Выздоровление отца, возможность отныне быть всегда рядом с милым его сердцу Коринфцем, дружеская его помощь – все это усугубляло в нем чувство радости. Он взял в руки стамеску и звучным, чистым своим голосом затянул песню о столярном ремесле:

 
Почетно наше ремесло,
угольник – символ наш по праву,
во храмах божьих мощь и славу
оно издревле обрело.[78]78
  Жорж Санд слегка изменила текст приведенных в книге Пердигье стихов, принадлежащих ремесленнику Тевено, по прозванию Бургундец Верность.(Примеч. коммент.).


[Закрыть]

 

Пропев первый куплет, он крепко обнял отца, пожал руку Коринфцу и принялся за работу. Берриец грустно покачал головой.

– А я? – печально произнес он. – А на мою долю так-таки и нет ничего?

– На твою долю? И тебе тоже моя рука. Да еще и сердце в придачу!. – ответил Пьер, пожимая мозолистую руку товарища.

Всю грусть беррийца сразу словно ветром сдуло, и он тут же, в соответствии со старым христианским обычаем своей родины, нацарапал стамеской крест на доске, которую собрался обрабатывать, и тоже запел. То была песенка Анжуйца Мудрого, одного из славных поэтов-подмастерьев.

Папаша Гюгенен, все еще с рукой на перевязи, стоял рядом и с улыбкой смотрел на них. В эту минуту в часовню вошел граф де Вильпрё в сопровождении своей внучки, маркизы и господина Лербура. Граф, страдавший подагрой, шел с трудом, опираясь на толстую трость; с другой стороны его поддерживала Изольда, неизменная его спутница во всех прогулках по имению. Маркиза грациозно, с видом покорности судьбе, опиралась на руку господина Лербура, которую тот отважился предложить ей. Войдя, граф помедлил немного у входа, с любопытством прислушиваясь к словам песенки, которую пел Сердцеед:

 
Пускай рыдает божий свет
от скорби и от боли,
до прошлых дней нам дела нет,
до будущих – тем боле.[79]79
  Перевод С. Петрова.


[Закрыть]

 

– Рифмы не слишком изысканные, – вполголоса заметил граф внучке, – но мысль сама по себе недурна.

И они незаметно подошли ближе. Визг пилы и рубанка заглушал звук их шагов и голосов.

– Который же из них Пьер Гюгенен? – спросила маркиза управляющего.

– Вот тот, самый рослый и сильный из них, – ответил господин Лербур.

Маркиза смотрела поочередно то на Коринфца, то на Чертежника и не могла решить, кто же из них лучше – этот, мужественным своим обликом и сильным гибким станом напоминавший статую античного юноши, или тот, другой – бледный, с длинными кудрями, томно-задумчивый, словно юный Рафаэль.

Старый граф, которому присуще было чувство прекрасного, тоже был поражен и невольно залюбовался на редкость красивой группой. Это были три совершенно греческих головы (третьим был папаша Гюгенен со своим высоким лбом, словно вычеканенным профилем, серебристой сединой и полными огня глазами).

– А еще говорят, будто французский народ некрасив! – заметил он внучке, подняв свою трость и указывая ею на рабочих, как будто это была картина. – Вот, пожалуйста, образчики великолепной породы французов.

– Да, в самом деле, – отвечала Изольда, рассматривая старика и обоих юношей так же хладнокровно, как если бы и в самом деле рассматривала живопись.

Папаша Гюгенен, который сам в этот день еще не работал, пошел навстречу высоким посетителям, учтиво и с достоинством приветствуя их. Граф всем своим обликом невольно вызывал чувство почтения к себе, и людям самых демократических взглядов при встрече с ним приходилось отказываться от своего привычного предубеждения.

Здороваясь со старым столяром, граф снял шляпу и опустил ее чуть ли не до самой земли, как сделал бы это, здороваясь с герцогом или пэром. Ему чужды были повадки тех развязных повес эпохи Регентства, которые обращались с народом запанибрата, тем самым унижая его. Он унаследовал здравые понятия вельмож времен Людовика Четырнадцатого, которые, in petto[80]80
  В душе (ит.).


[Закрыть]
относясь к народу свысока, внешне держались с ним безукоризненно вежливо. Но в эту издавна вкоренившуюся в него светскую учтивость старый граф вкладывал некий новый смысл: он не забыл дней революции и теперь полушутя-полусерьезно выказывал себя сторонником принципа равенства; он уверял, будто всякий раз, когда ему случается иметь дело с простолюдином, шепчет про себя: «Ты хочешь, чтобы тебе поклонились? Изволь, народ-самодержец!»

Прежде всего он учтиво осведомился у старого столяра, как его рука, и выразил сожаление, что несчастный случай произошел во время работы над его, графа, заказом.

– А все потому, что спешил, – отвечал папаша Гюгенен. – В мои годы пора быть разумнее. Но господин Лербур больно торопил меня, а я, значит, испугался, как бы граф не разгневался, ну и начал что есть силы резать дерево, да и не заметил, как саданул резцом по руке. А как вонзилось железо в мою старую кожу (она у меня твердая, что старый дуб), тут я понял – резец-то у меня на славу!

– Так вы, значит, изображаете меня таким свирепым? – проговорил граф, обращаясь к управляющему. – До сих пор я, насколько мне известно, еще никогда никого не калечил.

Пьер Гюгенен стоял недвижимо с обнаженной головой и с каким-то неизъяснимым волнением смотрел на мадемуазель де Вильпрё. Сердце его сжималось. При этом имени в памяти его всплывали те бессонные ночи, которые он провел в ее кабинете за чтением. Он вспомнил, какое почти молитвенное преклонение вызывала в нем в ту пору никогда не виданная им хозяйка этого святилища. Какое-то смятение вдруг охватило его, будто между ними существовала некая таинственная связь, которой суждено было окрепнуть или оборваться от первой этой встречи. Сначала он удивился, что она вовсе не так красива, как он ее себе представлял. Во внешности Изольды и в самом деле было больше благородства, нежели красоты. У нее была изящная головка, нежный овал лица, высокий лоб, тонкие черты, но ничего яркого, поражающего. В ней не было на первый взгляд никакого особого очарования. И, однако, нужно было только пристально вглядеться, чтобы понять, что она просто не дает себе труда проявлять его, и стоит только небольшим черным глазам ее оживиться, а губам улыбнуться, как хрупкая эта девушка вдруг обнаруживала всю таящуюся в ней женственную прелесть. Но, словно умышленно, она пренебрегала искусством женского обольщения и сообразно этому одевалась в темные платья без всяких украшений, а волосы носила гладко причесанными, двумя полукружиями спуская их на уши. И все же, вопреки всей этой намеренной строгости облика, в ней таилось очарование, непреодолимое для тех, кто способен был бы разгадать ее, однако понять это было не так просто, а с первого взгляда и вовсе невозможно.

Пьер Гюгенен смотрел на нее и вдруг встретил ее взгляд, взгляд почти оскорбительный, настолько был он невозмутим и безразличен к нему, Пьеру. Покраснев, Пьер быстро отвел глаза; его словно холодной водой облили; он почувствовал глубокое разочарование. Нет, хозяйка башенки не показалась ему неприятной или отталкивающей; но это холодное равнодушие в столь юной девушке так непохоже было на все его представления о ней, на все его мечты! Он не знал, как ему теперь относиться к ней – просто ли как к болезненной девочке или как к бесчувственному существу, чья душа навсегда поражена изнуряющим недугом равнодушия. Потом он подумал, что не все ли ему это равно, раз он никогда о ней ничего больше не узнает, может быть, никогда больше и не увидит ее, и ему уже никогда не придется встретиться с ней глазами; и почему-то ему стало от этого грустно, словно его внезапно лишили жившей в нем надежды на помощь некоего совершенного, всесильного, хотя и никогда не виденного прежде существа.

Между тем граф подошел ближе к работающим и стал внимательно рассматривать замененные куски панели.

– Превосходная работа, – сказал он, – просто выше всяких похвал. Но уверены ли вы в том, что это хорошее дерево, господа?

– Конечно, с тем, из которого сделана старая панель, его не сравнить, – отвечал ему Пьер, – но через двести лет и оно будет таким, а вот старое, может, до того времени и не продержится. Но за одно могу ручаться: оно не покоробится и вида панели не испортит. А если даже треснет где какая доска или расколется филенка (только это навряд ли!), я заменю ее за свой счет, так что никто и не заметит.

– Но если вдруг окажется, что вы ошиблись в качестве дерева и придется работу сызнова начинать, что тогда? – спросил граф.

– Тогда я поставлю другое дерево и переделаю все заново за свой счет, – ответил Пьер.

– Ну раз так, – сказал граф, поворачиваясь к внучке и как бы призывая ее в свидетели, – нужно, я полагаю, довериться опыту и знаниям этих людей. А работаете вы превосходно, господа, я даже не представлял себе, что можно с такой точностью воспроизвести старые образцы.

– Заслуги тут особой нет, – сказал на это Пьер, – добросовестная работа ремесленника, не более того. А вот тот, кто когда-то создал этот образец, – вот уж поистине художник… Какой вкус, какая фантазия, какое искусство формы, простой и в то же время изящной. Нынче это искусство вовсе у нас утрачено.

В глазах графа мелькнуло удивление, он стал легонько пристукивать своей тростью по полу, как это делал обычно, когда бывал чем-либо приятно поражен. Папаша Гюгенен знал эту его манеру и понял, что граф доволен.

– Но нужно самому быть истинным художником, чтобы понять это и выразить так, как это сумели сделать вы, – сказал граф.

– Да, все мы притязаем на это звание, – отвечал Пьер, – но, в сущности, уже его не заслуживаем. Хотя, – поправился он вдруг, повернувшись к Амори, – вот кто настоящий художник. Он занимается тем, что принято называть столярничанием, потому что должен зарабатывать себе на хлеб, но он мог бы создавать такую же красоту, как вот эта, здесь на старой панели. Если вы собираетесь когда-нибудь отделать одну из зал замка скульптурными украшениями, вам, право, стоит взглянуть на его рисунки. Он их делал для собственного удовольствия в часы досуга, но, думаю, даже знатоки не отвергли бы их.

– В самом деле? – спросил граф, глядя на Амори, который никак не ожидал, что Пьер заговорит о нем, и теперь стоял красный как рак. – Это что ж, ваш брат?

– Нет, господин граф, но все равно что брат.

– Ну что ж, постараемся найти применение и его талантам и вашим, сударь. Искренно рад был познакомиться с вами. Всегда к вашим услугам.

На этом граф учтиво, даже с некоторым оттенком уважения, попрощался с Пьером и направился к выходу вместе со своей внучкой, которой он вполголоса высказывал свое восхищение здравым смыслом и скромными ответами Пьера.

Первым, кого они встретили при выходе из часовни, был Изидор, который, проведав, что они пошли именно сюда, подстерегал их, чтобы узнать, какие последствия имели его наговоры на Пьера. Ему было невдомек, что старый граф, обладавший тем врожденным свойством, какое френологи называют нынче чувством созидания[81]81
  Френолог – последователь френологии, модного в конце XVIII и начале XIX в. учения, пытавшегося установить зависимость между психическими особенностями человека и строением его черепа. Создателем френологии был немецкий врач Франц Иозеф Галль (1758–1828).(Примеч. коммент.).


[Закрыть]
, лучше его знает толк в строительных работах и что его не так легко ввести в заблуждение. Изидор рассчитывал на внезапную вспышку гнева со стороны графа (ему несколько раз случалось наблюдать у него такие вспышки), на заносчивый характер старого Гюгенена. Один, надеялся он, выскажет сомнение в чем-либо, другой выйдет из себя и ответит без должного уважения… Но граф, который в это утро выслушал от архитектора всю историю с отвергнутым планом лестницы, отлично понимал теперь, какие чувства движут Изидором, и относился к нему презрительно.

– Мне очень понравилось все, что я видел, – громко сказал старый граф, строго глядя Изидору прямо в лицо, – это превосходные работники, и я весьма обязан вашему батюшке за то, что он нанял именно их. А кстати, кто это уверял меня вчера вечером, будто они плохо работают? Архитектор, что ли? А может, вы, господин Изидор?

– Не думаю, чтобы архитектор мог говорить нечто подобное, – вмешался господин Лербур, – он очень доволен работой Гюгененов.

– Так, значит, вот кто! – насмешливо произнес граф, указывая на Изидора.

– Но ведь мой сын даже не видел их работы, к тому же он плохо в ней разбирается. Науки, которые он изучил, отношения к этому не имеют, они более сложные, и хоть пословица и говорит: «Кто с большим справляется, тому малое нипочем» – это не всегда верно. Да кто же это мог нажаловаться вашему сиятельству на моих рабочих? Не иначе как кюре. Он зол на меня за то, что я обыгрываю его в бильярд.

– Не иначе как кюре! – повторил граф. – Вот тихоня-то! Надо будет при встрече сказать ему, чтобы он больше не совал нос, куда не просят.

Изидор ровно ничего не понял в уроке, преподанном ему графом. Он подумал, что у того просто плохая память, и решил при случае начать все сызнова. Он принадлежал к той породе людей, которых решительно никто не может убедить в том, что они неправы, и твердо был уверен, что сделанный им план лестницы превосходен, а план Пьера – никуда не годится. Он искренно удивлялся несправедливому, как ему казалось, суждению архитектора и только ждал часа, чтобы противника его постигла неудача и он смог бы унизить его. Тщетно предусмотрительный его родитель советовал ему молчать об истории, чтобы о ней совсем забыли; делая вид, будто он следует его совету, Изидор продолжал лелеять планы мести.

В тот вечер, когда в домике Гюгененов все сидели за ужином, в дверь постучался графский слуга и передал Пьеру просьбу явиться в замок. При этом он держался столь учтиво, что дядюшка Лакрет, тоже сидевший за столом, был поражен.

– Сроду не видывал, чтобы их лакеи разговаривали так вежливо, – прошептал он куму.

– Говорил я тебе, в моем сыне есть что-то особенное, – так же тихо отвечал тот. – Никто не смеет вести себя с ним запанибрата.

Пьер ненадолго поднялся в свою комнату и вскоре вернулся, тщательно, по-воскресному одетый и причесанный. Отец хотел было отпустить какую-то шутку по этому поводу, но не отважился.

– Фу-ты ну-ты! – начал берриец, как только Пьер вышел за дверь. – Принарядился-то как молодой наш хозяин, а? Коли дальше так пойдет, держись, земляк Коринфец, маленькая графиня скоро и смотреть на тебя не захочет…

– Хватит паясничать! – сердито прервал его старик Гюгенен. – Такие шутки до добра не доводят, а сыну моему это может только повредить. Если вы желаете ему добра, Амори, не позволяйте этому парню болтать.

– Я и сам не любитель праздных слов, хозяин, – отвечал Коринфец. – Так вот, дружище, больше ни слова об этом. Договорились?

– Ладно, молчу! – сказал Сердцеед. – Мне ведь что? Я ведь так, чтобы посмешить, а раз никто не смеется…

– Ты у нас мастер смешить, это мы знаем, мой мальчик, – сказал папаша Гюгенен. – Ладно, посмешишь нас ужо как-нибудь иначе.

– Да мне-то все едино, – сказал берриец. – А славные люди эти господа из замка, ей-богу! Не гордые, а уж дамы их – ну загляденье, да и только!

Когда Пьер Гюгенен переступил порог графского кабинета, он почувствовал вдруг страшное смятение. Никогда прежде не случалось ему разговаривать с людьми столь высокого общественного положения. Перед богатыми буржуа, с которыми до сих пор ему приходилось иметь дело, он никогда не испытывал робости; он всегда чувствовал себя ровней им, даже по манерам. Но в этом старом вельможе ему чудилось какое-то иное превосходство, нежели превосходство общественного положения. Он знал, что граф будет с ним безукоризненно вежлив, но в соответствии с неким кодексом правил, которому и он, Пьер, вынужден будет подчиняться, даже если правила эти будут противны его убеждениям. Согласно этому странному кодексу, простолюдина, который вздумал бы держаться так же, как держится человек из светского общества, сочли бы наглецом. Рабочему не полагается, например, кланяться слишком низко, – этим он словно требует, чтобы ему отвечали подобным же образом, а на такое он не имеет права. Пьер достаточно прочитал всяких романов и комедий и знал, как ведут себя в этом обществе, которого он никогда не видел воочию. Но как будут они вести себя с ним и как должен вести себя с ними он? Как равный с равными? Его сочтут за дурака. Как низший с высшими? Это унизительно. Все эти несколько наивные мысли, быть может, и не пришли бы ему на ум, если бы при свете лампы, слабо освещавшей кабинет, он не заметил в глубине, за столом, мадемуазель де Вильпрё, писавшую что-то под диктовку деда. И сразу же эти сомнения нахлынули на него и больно сжали ему сердце – он сам не мог бы объяснить почему, да и я, признаться, затрудняюсь объяснить это.

При его появлении Изольда встала. Хотела ли она поздороваться с ним или уступить ему место? Пьер снял картуз, не смея даже посмотреть в ее сторону.

– Садитесь, сударь, прошу вас, – произнес граф, указывая ему на кресло.

Но Пьер от смущения взялся за стул, на котором лежали какие-то бумаги и книги. Изольда немедленно пришла ему на помощь: она придвинула ему другой и сразу же куда-то отошла – Пьер не видел даже, куда она села, – так боялся он встретиться с ней взглядом.

– Прошу прощения, что побеспокоил вас, – сказал граф, – но я стар, у меня подагра, и ходить мне затруднительно. Нынче утром я убедился, что восстановление панели в часовне движется довольно быстро, и хотел узнать, не сочли бы вы возможным взять на себя еще и скульптурные украшения.

– Это не совсем по моей части, – отвечал Пьер, – но, полагаю, с помощью моего товарища (а он, я своими глазами видел, умеет делать очень тонкие и сложные работы такого рода) я, пожалуй, мог бы сделать копии с тех украшений, о которых идет речь.

– Значит, вы согласны взять на себя этот труд? – спросил граф. – Сначала, признаться, у меня было намерение нанять для этих работ резчиков по дереву. Но после утреннего нашего разговора и того, что я увидел в мастерской, мне вдруг пришло на ум – а не поручить ли вам также и скульптурные работы? И я решил поговорить сперва только с вами, чтобы не обижать напрасно вашего товарища, если вы, хорошенько подумав, найдете все же, что такая работа ему не по силам.

– Я полагаю, господин граф, вы останетесь им довольны. Но должен заранее предупредить, работа эта потребует немало времени, – ведь ни один из наших учеников нам в этом деле помочь не сможет.

– Ну что ж, будете работать столько, сколько нужно. Только можете ли вы обещать мне, что никакие другие заказы не отвлекут вас на это время от работы в моем замке?

– Могу, господин граф. Но у меня есть одно сомнение. Осмелюсь задать вам вопрос: не вели ли вы уже переговоры с кем-нибудь из резчиков по дереву?

– Нет, пока ни с кем. Я только еще собирался просить своего парижского архитектора прислать мне кого-нибудь по его выбору. Однако позвольте узнать, в свою очередь, почему вы спрашиваете об этом?

– Потому что браться за работу, не имеющую прямого отношения к моему ремеслу, в то время как есть люди, которые, кроме этого, ничего другого не умеют, противно духу нашей корпорации, да и вообще, я думаю, было бы непорядочно. Это значило бы нарушить чужие права и лишить этих работников заработка, на который они имеют больше прав, чем мы.

– Подобного рода опасения свидетельствуют только о вашей честности и ничуть не удивляют меня в ваших устах, – отвечал граф. – Но вы можете успокоиться, я ни к кому еще не обращался. К тому же я-то волен поступать по собственному усмотрению. Выписывать сюда столичных рабочих для меня слишком дорого. Можете считать причиной хотя бы это (если уж вам непременно нужно какое-то оправдание). А я поступаю так просто потому, что мне приятно поручить вам работу, которая вам по душе и всю красоту которой вы так тонко чувствуете.

– Но прежде чем начать, – сказал Пьер, – вам необходимо представить образец нашего умения. Если вам не понравится, вы сможете еще отказаться.

– И вы можете представить такой образец в ближайшие дни?

– Думаю, что да, господин граф!

– А можно мне попросить вас кое о чем, господин Пьер? – спросила мадемуазель де Вильпрё.

Пьер чуть не упал со стула, услышав ее голос. Она обращалась к нему! Пьеру всегда казалось, что если когда-нибудь такое чудо и произойдет, то это будет в каких-то совершенно особенных, романтических, невероятных обстоятельствах. Обыденное всегда кажется таким малым разгоряченному воображению! Он молча поклонился, не в силах произнести ни слова.

– Я хочу попросить вас, – продолжала Изольда, – навесить дверь в моем кабинете. Господин Лербур, по его словам, уже много раз напоминал вам об этом, но, говорят, ее никак не найдут. Будьте так добры, поищите ее и навесьте, в каком бы виде она ни была.

– Да, в самом деле, я совсем забыл, – сказал граф, – она любит работать в своем кабинете, а теперь это стало невозможно.

– Завтра все будет сделано, – ответил Пьер.

И он вышел совершенно подавленный. Он сам был испуган этой вновь охватившей его мучительной тоской.

«Я сошел с ума, – говорил он себе по пути домой. – Завтра же дверь должна быть на месте. Так надо. Надо, чтобы отныне между ней и мною дверь всегда была закрыта…»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю