Текст книги "Доктор Акомуто Херовато к вашим услугам! Том 1 (СИ)"

Автор книги: Женя Батуридзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Я остался один на освещенной фонарями улице. Холодный воздух бодрил, окончательно развеивая остатки алкогольного опьянения. Я засунул руки в карманы и неспешно пошел в сторону дома. Улицы были почти пустынны. Изредка мимо проезжал редкий автомобиль, и его фары выхватывали из темноты то кота, перебегающего дорогу, то силуэт какого-нибудь полуночника.

Тишина была глубокой, нарушаемой лишь моими шагами и редким шелестом листьев под ногами. Я наслаждался этой уединённой прогулкой, давая мыслям свободно бродить в голове. Домой я добрался на автопилоте.

В приюте царила тишина. Все уже спали. Я тихонько проскользнул на кухню. На столе, накрытая аккуратным полотенцем, стояла тарелка, а рядом лежала записка, выведенная неровным детским почерком Ханы: «Бедному братцу, чтобы руки не дрожали. П.С. Она тебе улыбалась. Не будь идиотом. Дерзай». Под полотенцем лежали два онигири, завернутые в нори.

И тут я почувствовал тяжесть в обеих руках. И только сейчас, в тишине кухни, я осознал: я всё это время таскал за собой несколько сумок с продуктами, купленными на рынке. Те самые, тяжёлые пакеты с дайконом, рыбой, водорослями и яблоками, которые тетушка Фуми и Хана добывали в бою, а я должен был просто нести. Я поставил их на пол, и они с глухим стуком осели. Стыд волной нахлынул на меня. Все эти продукты были нужны для ужина, а я совершенно забыл о них. Разложил продукты в холодильник, затем поднялся в свою комнату и рухнул на кровать, даже не раздеваясь.

Голова гудела.

___________________________________________________

Справка:

Сётю – японский крепкий спиртной напиток из риса, ржи и сладкого картофеля. Более крепкий, чем саке; обычно его крепость составляет 20-25 градусов. Производится, в основном, на Кюсю.

Якито́ри (яп. 焼き鳥, букв. «жареная птица») – японское блюдо из кусочков курицы (с внутренностями), поджаренных над углями на бамбуковых шампурах. Якитори – очень популярное блюдо в Японии. Возвращаясь с работы, люди часто покупают пиво и якитори по пути домой. Кроме того, якитори часто предлагают к пиву в идзакая (японское питейное заведение, в котором также подают еду).

В телеграм канале можете увидеть фотографии бара и еды, что ели герои.

Глава 14

Если в моей настоящей жизни кто-то сказал бы мне, что я буду с нетерпением ждать плановую операцию, я бы, наверное, порекомендовал ему хорошего психиатра. Плановые операции для меня всегда были рутиной, скучной и предсказуемой, как прогноз погоды в Сахаре.

Но здесь… Было что-то в плановой операции, проводимой профессором, своя неповторимая, холодная красота. У Тайги, плановая операция – это балет. Выверенный, отточенный до миллиметра танец медицины, где у каждого инструмента, у каждой нитки, у каждого взгляда есть своя партия. Казалось, что это симфония, дирижёром которой выступает профессор Тайга, а моя задача – быть первой скрипкой, которая не просто играет по нотам, а чувствует малейшее движение дирижёрской палочки, предугадывая его мысли.

Сегодня на операционном столе лежал господин Ито, мужчина шестидесяти лет. Он был владелецем сети антикварных лавок, с аневризмой восходящего отдела аорты и недостаточностью аортального клапана. Проще говоря, главный «трубопровод», выходящий из его сердца, раздулся, как воздушный шарик, и грозился лопнуть в любой момент, а клапан, который должен был работать как надёжная дверь, превратился в калитку на ветру, пропуская кровь обратно в сердце. Состояние, которое не лечится подорожником и добрым словом. Требовалась операция Бенталла – сложное и чертовски опасное вмешательство, по сути, полная замена участка аорты и клапана на синтетический протез.

Мы с Тайгой стояли у раковины, обрабатывая руки. Щётка методично скользила по коже, от ногтей к локтям, и этот ритуал был мне знаком лучше, чем собственное отражение в зеркале. Я мог бы делать это с закрытыми глазами, размышляя о неоплаченных счетах или о том, почему кофе в больничном автомате на вкус напоминает песок.

– Херовато, – обратился ко мне профессор в предоперационной. – Не робей. Сегодня ты будешь много шить.

Я поднял на него бровь, продолжая намыливать руки.

– Профессор, вы уверены? Вдруг моя врожденная криворукость окажется заразной и перекинется на вас? Это будет удар по репутации больницы.

– Твоя врожденная криворукость, Херовато, каким-то чудом позволяет тебе проводить операции, на которые не решаются некоторые врачи со стажем, – без тени улыбки парировал он, выключая воду локтем – Так что хватит болтать.

– Так точно, – кивнул я, и мы вошли в операционную.

Операционная встретила нас стерильной тишиной, нарушаемой лишь мерным писком мониторов и тихим гулом аппаратуры. Никакой беготни, никаких криков. Лишь сосредоточенные лица анестезиолога и сестёр. Я встал напротив Тайги, через операционный стол. Он кивнул анестезиологу.

– Начинаем.

И симфония началась.

– Скальпель.

Лезвие в руке профессора блеснуло под светом ламп. Разрез по срединной линии грудины – стернотомия – был выполнен с такой точностью, будто он рисовал его по линейке. Ни капли лишней крови. Настоящий профессионал.

– Пила.

А вот и жутковатый, но до боли знакомый звук распиливаемой грудины. В воздухе едва уловимо запахло жжёной костью. Затем шел расширитель рёбер. И вот оно, сердце. Живое, пульсирующее, обёрнутое в тонкую плёнку перикарда. Оно, когда-то совсем живое и радостное, сейчас же билось тяжело, натужно, словно уставший марафонец.

– Канюли в аорту и полые вены. Подключаем аппарат искусственного кровообращения, – командовал Тайга.

Я ассистировал: придерживал края раны, подавал инструменты, отводил ткани.

Когда аппарат искусственного кровообращения заработал, взяв на себя функцию сердца и лёгких, наступил самый ответственный момент. Сердце пациента остановили с помощью специального раствора – кардиоплегии. Оно замерло. Теперь у нас было ограниченное время, так называемые «золотые» часы ишемии, пока сердечная мышца могла обходиться без кровотока.

– Отжим на аорту, – голос Тайги был абсолютно спокоен.

Я тут же наложил зажим, перекрывая главный сосуд. Тайга взял скальпель и вскрыл аневризматический мешок. Я мгновенно сунул в полость отсос, убирая остатки тёмной крови.

– Вот, смотри, – он ткнул инструментом в стенку сосуда. – Расслоение. Стенка истончена, как мокрая папиросная бумага. Ещё пара недель, и он бы не дошёл до своей антикварной лавки. Стал бы сам частью антиквариата.

Тайга работал быстро и чётко. Иссечение поражённого участка аорты, удаление деформированного клапана. Я же готовил протез, состоящий из искусственного клапана и синтетической трубки-аорты.

– Нить, – бросил Тайга, и медсестра моментально вручила ему инструмент.

И тут начался самый кропотливый этап. Вшивание протеза. Сначала шло кольцо клапана. Десятки П-образных швов на специальных прокладках, чтобы не прорезать нежные ткани. Каждый стежок должен был быть идеальным. Любая неплотность – и после запуска сердца кровь хлынет, как из прорванной плотины.

Тайга накладывал швы, я ассистировал, затягивая и срезая нити. Мы работали в полном молчании, понимая друг друга без слов. Он делает прокол, я подхватываю иглу. Он формирует узел, я готовлю ножницы. Это был тот самый профессиональный тандем, о котором мечтает каждый хирург. Я знал, какой инструмент ему понадобится в следующую секунду, он знал, что я подам его под нужным углом. Я видел, как он ценит мою помощь и то, что не нужно отвлекаться на объяснения.

Затем пришла очередь коронарных артерий – тех самых сосудов, что питают само сердце. Их нужно было аккуратно вырезать из удалённого участка аорты, как крошечные окошки, и вшить в отверстия, проделанные в новом синтетическом протезе. Ювелирная работа, не иначе. Одно неверное движение, и можно нарушить кровоснабжение сердца.

– Микропинцет, – кинул я медсестре, видя, что Тайга уже заканчивает предыдущий манёвр. Он благодарно кивнул, не отрывая взгляда от операционного поля.

Когда и этот этап был завершён, оставалось пришить дистальный конец протеза к здоровой части аорты.

– Снимаем зажим, – скомандовал Тайга.

Я медленно ослабил давление. Сердце начало наполняться кровью, розоветь. Анестезиолог внимательно следил за мониторами.

– Готовим дефибриллятор.

Часто бывает, что после такой остановки сердце не может завестись само. Оно в фибрилляции, то есть хаотично подергивается, но не качает кровь. Ему нужен мощный электрический, так называемый, «пинок», чтобы поставить на место и перезагрузить систему.

– Разряд!

Тело пациента слегка дёрнулось. Я смотрел на монитор. Прямая линия… ещё одна… и вдруг – ровный, уверенный синусовый ритм. Завелось.

По операционной прокатился тихий вздох облегчения. Тайга же не проявил никаких эмоций. Он лишь внимательно осмотрел швы.

– Ушиваем, – констатировал профессор.

Остальное было уже делом техники. Сведение грудины, швы на мышцы, кожу. Когда я накладывал последний косметический шов, аккуратно сводя края кожи, чтобы шрам был как можно незаметнее, то почувствовал, как по спине течёт пот. Четыре часа пролетели как одна минута.

– Отлично сработано, Херовато, – сказал Тайга, когда мы снимали перчатки. Это была высшая похвала, которую от него можно было услышать.

– Вы были великолепны, профессор, – честно ответил я. И это была не лесть.

***

Послеоперационный «отходняк» – вещь коварная. Адреналин уходит, оставляя после себя гулкую пустоту и свинцовую усталость. Единственное, что могло спасти меня от немедленного превращения в лужу на полу, – это кофе. Двойной, чёрный, желательно с тем самым отвратительным привкусом, который гарантировал, что ты точно не уснёшь.

Я добрел до кухни для персонала, мечтая о большой кружке чего-нибудь горячего и черного. Кофемашина, этот древний агрегат, который, казалось, помнил еще основание больницы, кряхтела и плевалась, но все же выдала мне стаканчик мутной, пахнущей грязью жидкости. Я прислонился к стене, прикрыл глаза и сделал первый глоток. Да, это была все та же смесь дегтя с асфальтом, но сейчас она казалась мне амброзией.

Именно в этот момент на кухню заглянула медсестра Аяка. Сейчас она была похожа на испуганного оленёнка, пришедшего на водопой и обнаружившего там крокодила. В её руках была стопка историй болезни.

– Херовато-сан?

Она стояла у двери, прижимая к груди какую-то папку. Ее щеки были чуть розовыми, а глаза смотрели на меня с уже привычным благоговением и страхом.

– Вы как всегда, спасаете мир, а потом пьете этот ужасный кофе, – чуть слышно прошептала она. – Вы заслуживаете лучшего.

– Аяка-сан, после пяти часов на ногах даже этот яд кажется нектаром, – усмехнулся я, и Аяка вздрогнула, видимо, не ожидая, что я услышу ее слова.

В этот момент на кухню вальяжной походкой вошел Кенджи. Его взгляд скользнул по мне, полный плохо скрываемой неприязни, а затем остановился на Аяке, и на его лице появилась по-настоящему сальная ухмылка.

– О, Аяка-тян, какая встреча! – протянул он, подходя к ней слишком близко. – Все порхаешь, как бабочка? Может, спустишься на землю и выпьешь кофе с простым смертным?

Аяка сделала крошечный шаг назад, ее улыбка вдруг стала напряженной.

– Спасибо, Кенджи-сан, но у меня много работы.

– Да брось, – он не унимался, его рука потянулась к ее плечу. – Такая красивая девушка не должна так много работать. Тебе нужно отдыхать, веселиться. Со мной, например.

Кенджи сделал ещё один шаг к ней, вторгаясь в её личное пространство. Аяка попятилась и вжалась в стену. На её лице отражалась истинная паника. Она явно не знала, как избавиться от этого прилипалы, не устроив скандал. Японцы… Готовы унижаться и страдать, лишь бы лишний раз не показаться грубыми. Особенно девушки. Наши бы как влепили пощечину, и летел бы этот герой дальше, чем видел.

Я никогда не считал себя принцем на белом коне, который спасает принцесс. Но как же мне захотелось подойти и просто сказать этому павлину пару ласковых. Да и Кенджи меня откровенно бесил, не могу не признать. Однако я понимал, что это лишь усугубит ситуацию, особенно для бедной медсестры Аяки. Нужен был другой подход.

Я сделал глоток своего жуткого кофе, громко отхлебнув, чтобы привлечь внимание.

– Какого чёрта, Херовато? Не видишь, мы разговариваем? – прошипел Кенджи.

– Вижу, что ты мешаешь человеку работать, – спокойно ответил я. – Аяка-сан, профессор Тайга просил вас зайти к нему. Очень срочно. Кажется, что-то по поводу того пациента из седьмой палаты. Говорил, что кроме вас никто не разберётся.

Глаза Аяки на секунду расширились от удивления, но она тут же все поняла. В них мелькнула искра благодарности. Кенджи же нахмурился.

– Тайга-сенсей? – переспросил он с недоверием.

– Да, – невозмутимо кивнул я, делая еще один глоток своего пойла. – Сказал, что вопрос не терпит отлагательств. И выглядел он, как обычно, не очень… довольным.

Одно упоминание недовольного Тайги подействовало на Кенджи, как святая вода на черта. Он тут же отступил от Аяки на безопасное расстояние.

– А, ну раз профессор зовет… – пробормотал он. – Тогда, конечно, беги, Аяка-тян. Работа прежде всего.

Аяка низко поклонилась, прошептав одними губами «Спасибо, Херовато-сан», и пулей вылетела с кухни. Кенджи проводил её расстроенным взглядом, словно у щенка отняли любимую косточку, а потом развернулся ко мне.

– Ты, Херовато! Вечно лезешь не в своё дело. Думаешь, раз пару раз повезло, так ты теперь герой?

– Не думаю, Кенджи, – я допил кофе и бросил стаканчик в урну. – Я просто не люблю, когда обижают симпатичных медсестёр. Это портит мне аппетит. А у меня, между прочим, впереди ещё целая ночь дежурства.

Он весь покраснел, как сеньор Помидор, начал что-то бурчать, но я не слушал. Просто откровенно игнорировал его, пока рылся в шкафчиках, надеясь найти какую-нибудь старую, забытую кем-нибудь пачку печенья. Есть хотелось жутко. Кенджи же, поняв, что от меня ответа не дождеться, крикнул что-то не особо цензурное и, громко хлопнув дверью, удалился.

Я остался один. Вдруг через минуту дверь снова тихонько открылась, и на кухню снова заглянула Аяка.

– Он ушел? – прошептала она.

– Испарился, как утренняя дымка над Фудзи, – улыбнулся я. – Заходите, не бойтесь.

Она вошла и с облегчением выдохнула.

– Спасибо вам, Херовато-сан. Он… бывает слишком настойчивым.

– Есть такой тип людей. Они, к сожалению, не подвержены лечению. Но вы не обязаны это терпеть. В следующий раз просто скажите ему, что он похож на перезрелый баклажан..

Она хихикнула, прикрыв рот ладошкой.

– Вы совсем не такой, как о вас говорят, – вдруг сказала она.

– А что обо мне говорят? – с деланым интересом спросил я. – Надеюсь, последняя версия про внука императора еще актуальна? Мне она нравится.

Она рассмеялась, и на этот раз искренне, без тени смущения.

– И это тоже, но, —покачала головой она, вдруг становясь серьезной. – Говорят, что вы стали… другим. Раньше вы были лентяем, бездарем, вечно недовольным. А сейчас… вы такой.

Аяка молчала. И я молчал в ответ.

– Возможно, у вас и впрямь душа императора, – наконец улыбнулась она, а затем, взглянув на настенный часы, охнула: – Мне же нужно к пациенту! Извините, Херовато-сан! И спасибо!

Я и сказать ничего не успел, как медсестра Аяка скрылась за дверью. Я хмыкнул, постоял так еще немного и, так и не найдя, чего бы перехватить, направился в кардиологическое отделение.

Можно сказать, отделение кардиореанимации жило своей тихой, напряженной жизнью. Здесь не было суеты приемного покоя, только мерное пиканье мониторов и приглушенные шаги медсестер. Сам того не замечая, я направился к палате того самого старика с мандаринами. Он лежал на кровати, приподнятой у изголовья, и хмуро смотрел в окно, за которым сгущались сумерки. Подключенный к нему монитор рисовал ровными зелеными линиями вполне приличную кардиограмму.

– Как себя чувствуете? – спросил я, входя в палату.

Он медленно повернул голову.

– А, это ты, – проскрипел он. – Кривоногий. Чего пришел? Проверить, не освободил ли я койку?

– Решил убедиться, что вы не едите те дрянные мандарины и не рискуете снова оказаться у меня на столе, – парировал я.

Он хмыкнул, но в глазах его на долю секунды промелькнуло что-то похожее на интерес.

– Садись, раз пришел, – кивнул он на стул у кровати. – Все равно скучно. По телевизору одна чушь.

Я сел. В палате пахло лекарствами и стерильностью. На прикроватной тумбочке рядом со стаканом воды стояла небольшая, старая деревянная шкатулка. Я поправил ему капельницу, проверяя скорость инфузии.

– Так и не представился, – сказал я, нарушая тишину. – Акомуто Херовато.

– Судзуки, – буркнул он. – Судзуки Ичиро.

Я кивнул. Старик внимательно осмотрел меня.

– Руки у тебя хорошие, – неожиданно сказал Судзуки. – Уверенные. Такие руки бывают у трех профессий: у хирурга, художника и снайпера.

Он вздохнул и с кряхтением дотянулся до шкатулки на тумбочке.

– Ты спас мне жизнь, парень, – сказал он, не глядя на меня. – Хоть и сшиб меня перед этим, как мешок с картошкой. Но в то же время подарил еще немного времени, чтобы смотреть в это дурацкое окно. Думаю, ты имеешь право увидеть то, что я не показывал никому уже лет сорок.

Он открыл шкатулку. Внутри, на выцветшем бархате, лежал свернутый в несколько раз кусок пожелтевшего шелка и пара кистей, уже высохших от времени.

– Я ведь не всегда был сварливым стариком, – тихо сказал Судзуки, и его голос изменился, стал глубже, мягче. – Когда-то я был художником.

Я удивленно поднял на него глаза.

– Бедным, правда, как буддийская мышь, но счастливым, – старик вдруг улыбнулся. – У меня ведь была она. Харуко. Моя жена.

Он благоговейно развернул шелк. Это был портрет. Невероятно живой, написанный тонкими, почти прозрачными мазками. Молодая женщина с добрыми, смеющимися глазами и легкой улыбкой смотрела прямо на меня. Казалось, художник сумел поймать не просто черты лица. Он будто бы поймал сам свет, саму душу. Вот-вот, еще секунда, и она рассмеется прямо с портрета.

– Она была моим миром, – продолжал старик, не сводя глаз с картины. – Была бы моя воля, я бы писал ее каждый день. Я так часто пытался удержать, остановить мгновение. Пытался запереть ее смех в красках. Глупец. – он улыбнулся снова, но теперь уже горько. – Когда она заболела… я продолжал писать. Я думал, что если я буду рисовать ее здоровой, улыбающейся, то смогу обмануть болезнь, обмануть саму смерть.

Судзуки замолчал, и в тишине палаты было слышно лишь пиканье кардиомонитора, отмеряющего удары его недавно спасенного сердца.

– Когда она умерла, я думал, что сойду с ума от горя. Я смотрел на ее портреты, и казалось: они кричали на меня. В одну ночь я сжег их все. Все, что писал годами, десятилетиями.

Я невольно подался вперед, не в силах оторвать взгляд от маленького шелкового свитка и невероятно красивой девушки на нем.

– Все, кроме этого, – прошептал он. – Ее последний портрет. Я написал его за неделю до ее ухода. Она уже почти не вставала, но улыбнулась мне и сказала: «Нарисуй меня счастливой, Ичиро. Такой, какой ты будешь меня помнить».

Старик аккуратно свернул шелк и положил обратно в шкатулку.

– С тех пор я не взял в руки кисть. Говорят, когда уходит муза, художник умирает вместе с ней.

Судзуки закрыл крышку и вновь положил шкатулку на тумбочку.

– Вот так, доктор. Спасибо, что дал мне шанс еще немного на нее посмотреть, – старик проговорил это, глядя мне прямо в глаза, а затем склонил голову в почтительном жесте.

Я не мог вымолвить ни слова. В горле стоял ком. Вся моя жизнь, казалось, была посвящена работе, науке. Я спасал жизни. Но ничего не знал о душе.

А этот старик, потеряв все, хранил в старой шкатулке целый мир.

Глава 15

В царстве ординаторской, после полуночи, наступает особое благоприятное время. Время, когда большинство пациентов мирно спят, а единственными звуками остаются мерное похрапывание перетрудившихся врачей и гул старого кондиционеры, который, казалось, вот-вот взлетит на орбиту. Это время называется ночное дежурство.

Я лежал на узкой кушетке, закинув руки за голову и чувствуя, как свинцовая усталость пропитывает каждую клетку моего тела. Глаза слипались сами по себе, и мозг отчаянно требовал перезагрузки. А в двух метрах от меня, на стуле, сгорбившись над экраном ноутбука, сидел Танака и с упоением смотрел аниме.

Сказать, что он его смотрел – значит не сказать ничего. Казалось, он им жил. Экран заливал его лицо калейдоскопом цветов: фиолетовые вспышки, алые росчерки, золотые искры. Танака то ахал, то хватал себя за голову, то шептал что-то вроде: «Давай, Юдзи! Покажи ему силу Черной Вспышки!»

– Танака, – прохрипел я, не открывая глаз. – Сделай потише. У меня сейчас мозг вытечет через уши.

– Т-с-с, братец, тише! – зашипел он на меня, не отрывая взгляда от экрана. – Сейчас самый важный момент. Годжо-сенсей вот-вот использует «Расширение территории»! Ты не представляешь, что это такое!

Я с трудом разлепил один глаз. На экране какой-то парень с белоснежными волосами и черной повязкой на глазах стоял напротив чудища, что выглядело как плод любви осьминога и сгоревшей пиццы.

– Расширение территории? – переспросил я. – Звучит как название программы по ипотеке в каком-нибудь новом японском райончике.

– Что? Какая ипотека? – удивился Танака, наконец оторвавшись от зрелища и посмотрев на меня с недоумением. – Это высшая техника магии. Он создает внутри барьера собственное измерение, где все его атаки стопроцентно попадают в цель. Это же гениально!

– Гениально… – пробормотал я. – Вот бы мне такую территорию в операционной. Накладываешь шов, а он стопроцентно идеальный. И профессор Тайга стопроцентно рад.

– Но Годжо-сенсей такой крутой не только из-за этого! – продолжал вещать мой персональный гид по миру японской анимации. – У него есть «Техника Безграничности». Он может управлять пространством на атомарном уровне, и никто не может до него дотронуться, потому что расстояние между ним и противником – это буквально бесконечность!

Я сел на кушетке и потер виски. Бесконечность. Точно такое же расстояние, казалось, лежало между моим пониманием происходящего и энтузиазмом Танаки.

– Погоди, – сказал я, пытаясь включить остатки своего логического мышления. – Если он такой неуязвимый, то в чем смысл сериала? Он просто приходит и всех побеждает?

– Нет! – Танака снова всплеснул руками. – В этом-то и вся соль! Он настолько сильный, что автору приходится постоянно придумывать, как его убрать, чтобы дать шанс главным героям. Его то запечатают в какой-нибудь артефакт, то еще что-нибудь… А еще он обожает сладкое и постоянно подкалывает всех вокруг. Он гений, но при этом такой несерьезный! Понимаешь?

– Ладно, – вздохнул я. – А тот, второй, с розовыми волосами? Он что, главный герой?

– Да! Это Итадори Юдзи, – глаза Танаки снова заблестели. – Он съел палец древнего проклятия и стал сосудом для Короля Проклятий, Сукуны. Теперь он учится в столичной технической школе магии, чтобы собрать все пальцы и потом умереть вместе с Сукуной!

Я молчал. Просто молчал, переваривая информацию. Пальцы. Древние проклятия.. В голове пронеслась шальная мысль: может, и мне стоило съесть какой-нибудь палец, чтобы разобраться со всем этим бардаком в моей жизни? Хотя, учитывая мою удачу, я бы просто подавился.

Пока я размышлял, Танака снова погрузился в свой мир. Я встал и побрел к кофейному аппарату на кухню. Нужно было что-то горячее. И крепкое. Желательно, не сакэ.

Кухня для персонала была пуста, но из приоткрытой двери кладовки, где хранились разные принадлежности, доносился приглушенный шепот. Можно сказать, я уже даже закатил глаза. Казалось, что я стал главным героем какого-то низкобюджетного фильма. Иначе как объяснить то, что на кухне я постоянно сталкивался с какими-то странными людьми.

Я налил себе в чашку бурду из автомата, стараясь не шуметь, и прислонился к стене.

– …говорю тебе, он ее бросил прямо перед свадьбой, – шипел до ужаса знакомый голос Кенджи. – А весь такой из себя профессор.

– Да не может быть, – сомневался его собеседник. – Что должно было случиться?

– А вот случилось! Говорят, она была красавица, из хорошей семьи, дочка какого-то важного чиновника из министерства. А он взял и разорвал помолвку. Без объяснения причин.

– И что она?

– А что она? Погоревала и вышла замуж за другого. Говорят, за его же лучшего друга. Вот почему у Тайги нет друзей, и он всех ненавидит. Он с тех пор он стал холодный, как его любимый скальпель.

Я отхлебнул кофе. И на душе вдруг стало так мерзко. Конечно, обо мне тоже часто ходили сплетни. Как никак, профессор, так еще и строгий. Чего я мог только о себе не узнать. «Этот профессор Шпаков всех медсестер так этот переэтак» либо, наоборот, «Да у него там уже давно не работает». В общем, о моей личной жизни ординаторы знали лучше родителей. Но то дело я, а тут слышать такое о профессоре Тайге, к которому я, буду честен, уже проникся уважением и симпатией, было неприятно.

Тут дверь кладовки скрипнула. Я остался стоять на месте. Кенджи и его приятель вышли и, заметив меня, обомлели. Я лишь продолжил пить кофе. Вступать с ними спор, драться на кулаках? А зачем? Таким ведь ничего не докажешь. Да и Тайга не девушка, чтобы я его честь отстаивал, особенно перед такими идиотами.

Эти двое еще несколько секунд попялились на меня, а затем, продолжая шептаться, направились на выход. Я постоял еще немного в тишине, а потом медленно пошел обратно.

Пронзительный звонок громкой связи разорвал ночную тишину:

– Кардиобригаду! Срочно в приемное!

Я рванул сразу туда. Когда я добежал, фельдшеры уже вкатили каталку. На ней, вся синяя, лежала маленькая девочка. Лет шести, не больше. Она дышала тяжело, с хрипом, жадно хватая ртом воздух, который, казалось, совсем не приносил ей облегчения. Ее крошечные пальчики и губы были иссиня-черными. Рядом, вцепившись в край каталки, бежала молодая, обезумевшая от страха женщина.

– Эми, шесть лет, – быстро докладывала уже знакомая мне Акико, которую я даже сначала и не заметил. В ее голосе звенела неподдельная тревога. – Врожденный порок сердца. Тетрада Фалло. Состояние резко ухудшилось час назад. Приступ одышки, потеря сознания. Давление критическое.

Я шагнул к каталке. Тетрада Фалло, по другому, «синий порок». Четыре аномалии в одном маленьком, отчаянно бьющемся сердце. Дефект межжелудочковой перегородки, смещение аорты, сужение легочной артерии и, как следствие, утолщение стенки правого желудочка, который работал на износ, пытаясь протолкнуть кровь через узкое горлышко в легкие. Кровь, бедная кислородом, смешивалась с артериальной и растекалась по телу, окрашивая кожу в этот жуткий синий цвет.

Взади уже стоял профессор Тайга. Он окинул девочку одним взглядом и бросил:

– В реанимацию. Срочно УЗИ, ЭКГ, подготовьте все для интубации.

– Доктор! – женщина, видимо, мать девочки, бросилась к нему, хватая за халат. – Спасите ее! Умоляю! Нам говорили, что операция слишком рискованная, что нужно ждать… Но она угасает!

Тайга мягко, но настойчиво отстранил ее руку.

– Мы сделаем все, что в наших силах. Сейчас главное – стабилизировать ее состояние.

В отделении реанимации воцарился хаос. Аппараты пищали, медсестры бегали, анестезиолог уже готовил трубку. Я стоял у УЗИ-аппарата, водя датчиком по крошечной грудной клетке. Картина на экране была хуже, чем я ожидал. Правый желудочек был огромен. Легочная артерия сужена почти до ниточки. Кровь едва поступала в легкие.

– Она не доживет до утра, – тихо сказал я, когда мы с Тайгой вышли в коридор.

– Я знаю, – глухо ответил он. Он смотрел на рыдающую мать, которую пыталась успокоить медсестра.

– Может, в столицу ее, где больницы более оснащенные… – начал я.

– Перелет она не перенесет, – отрезал Тайга. – Это все равно что пытаться перевезти зажженную динамитную шашку в самолете.

Мы молчали. Ситуация была патовой. Здесь, в нашей больнице, такие операции на детях с комплексными пороками не проводили. Риск был чудовищным. Смертность на операционном столе просто запредельной. Любой здравомыслящий администратор запретил бы это, чтобы не портить статистику и не нарваться на судебный иск.

– Мы не можем просто смотреть, как она умирает, – сказал я наконец.

Тайга посмотрел на меня. Долго, изучающе.

– Ты понимаешь, о чем просишь, Херовато? Если мы ошибемся, нас не просто уволят. Нас сотрут в порошок. И будут правы.

– А если мы не попробуем, я не смогу смотреть в глаза ни ее матери, ни себе в зеркале, – ответил я. – Профессор, мы можем это сделать. Я знаю, что можем.

– Откуда такая уверенность? – его голос был тихим, но в нем слышалась сталь. – Из своих книжек?

– Из понимания того, что другого шанса у нее нет.

В этот момент из-за угла вышел Кенджи. Этот японец что, преследует меня? Он, видимо, усердно подслушивал. На его лице было написано злорадство.

– Профессор, он сумасшедший! – выпалил он. – Вы не можете его слушать! Это же ребенок! Если она умрет на столе, нас засудят. Больницу закроют.

Тайга даже не повернулся в его сторону. Он продолжал смотреть на меня. И я видел, как в его глазах идет борьба. Борьба между протоколом и долгом, между риском и шансами, между холодным расчетом и отчаянным желанием спасти.

– Кенджи, – негромко сказал Тайга. – Иди работай. Пиши выписки. Это у тебя получается лучше всего.

Кенджи открыл рот, чтобы возразить, но, встретившись со взглядом профессора, захлопнул его и, бросив на меня полный ненависти взгляд, удалился. Тайга взглянул на меня, покачал головой, а затем вернулся к матери девочки.

– Шанс есть, – медленно произнес он. – Но он очень мал. Операция невероятно сложная, и исход непредсказуем. Мы можем попытаться. Но я не могу вам ничего обещать. Решение за вами.

Женщина посмотрела на него, потом на меня. В ее глазах, полных слез, была не только мольба, но и какая-то отчаянная решимость. Удивительно, но взгляд матери, отчаянно жаждущей спасти своего ребенка, одинаков у всех наций и народов.

– Делайте, – прошептала она. – Делайте все, что нужно. Только спасите ее.

Тайга кивнул.

– Херовато. Готовь операционную.

Подготовка к операции была похожа на подготовку к высадке на вражескую территорию во время войны. Мы собрали целый консилиум. Анестезиологи, реаниматологи, перфузиологи – все были напряжены до предела. Я, если честно, даже удивился, что кто-то согласился. Ладно мы с профессором, там уже давно понятно, что мы отбитые на всю голову. Но, видимо, у Тайги здесь была целая бригада «своих» людей, готовых идти даже на самые сумасшедшие операции.

В это время профессор быстро рисовал на доске схемы, объясняя план. Голос его был ровным и четким, но я видел, как сжаты его кулаки.

– Мы сделаем радикальную коррекцию в один этап, – говорил он. – Закроем дефект межжелудочковой перегородки заплатой из ее собственного перикарда. Затем – самое сложное. Реконструкция выводного тракта правого желудочка. Мы должны расширить его, чтобы обеспечить нормальный кровоток в легкие.