Текст книги "Доктор Акомуто Херовато к вашим услугам! Том 1 (СИ)"

Автор книги: Женя Батуридзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Но это еще не все. Недавно до меня дошел слушок, что якобы мое то безалаберное поведение – всего лишь маска, за которой скрывается хладнокровный интриган, который сейчас начал выходить наружу, показывая свое истинное я. И та самая операция – не случайность, а спланированный ход: я сам спровадил профессора на конференцию, подделав пригласительное письмо, а затем позвонил во все станции скорой помощи и убедил их приезжать только в нашу больниц. Словом, мастер маскировки и перевёртыш, который стоит в тени старшего коллеги и готов в любой момент обнажить свои истинные, холодные когти.

Однако как же это все было далеко от правды. Что самое удивительное, всей правды не знал даже я.

___________________________________________________

Справка:

"Золотой час" в медицине – это критический период времени (обычно первый час) после получения травмы или внезапного заболевания, когда оказание первой помощи и медицинская помощь максимально важны для предотвращения тяжелых осложнений и повышения шансов на выживание.

Послеоперационная аритмия – нарушение сердечного ритма, возникающее после хирургического вмешательства, особенно после кардиохирургических операций.

Электролитный дисбаланс может быть серьезной причиной аритмий сердца. Недостаток или избыток электролитов, таких как калий, натрий, кальций и магний, нарушает нормальную работу сердечной мышцы, что приводит к нерегулярности ритма и другим сердечным проблемам.

ЭКГ в динамике – это значит надо взять прошлые результаты ЭКГ(если они есть) и сравнить какова динамика: есть ли ухудшения или, наоборот, улучшения в работе сердца. Если же нет старых, то надо снять в течение определенного времени ЭКГ и, сравнивая с предыдущими ЭКГ, проследить динамику работы сердца.

Глава 9

Я брел по вечерним улицам, едва переставляя ноги. Долгие монотонные рабочие дни, гуляющие вокруг меня больничные сплетни, а еще та моя первая сумасшедшая операция – все это навалилось на меня разом, как бетонная плита, обещая лишь одно: заветный выходной. Целый день. В моей реальной жизни это словосочетание было сродни мифу, вроде единорога или честного политика. Там, в моей одинокой, стерильной квартире, меня никто не ждал, и, казалось, все живое, будь то чахлое растение или случайно залетевшая муха, сдыхало от тоски. Здесь же все было иначе.

Казалось, будто какой-то невидимый инстинкт гнал меня домой. Дом... По мере приближения к знакомому двухэтажному зданию, мир вокруг менялся, преображаясь на глазах. Тихие, аккуратные улочки, где каждый камешек лежал на своем месте, сменялись оглушительным шумом и гамом. Уже за квартал доносились визг, смех и какой-то невообразимый грохот. Это был безошибочный признак – я подходил к приюту, который в этом коматозном сне я называл своим домом.

Запах жареного масла и соевого соуса, густой и обволакивающий, щекотал ноздри, перебивая даже тонкий аромат цветущих гортензий в саду соседей. И этот аромат, такой далекий от привычной мне русской еды и такой характерный для японской кухни, почему-то мгновенно создавал ощущение уюта и тепла. Я толкнул незапертую калитку, и мои уши тут же атаковал разнообразный букет звуков, который мог бы поспорить по силе децибел с больничной сигнализацией: пронзительный визг восторга, глухое «тхумп-тхумп-тхумп» от дешевых пластиковых пистолетов и шлепанье мокрых босых ног по каменным плитам дорожки.

Первым, кого я выхватил из этого мельтешения, был мальчишка лет десяти. Как «торнадо в миниатюре», он несся по газону, оставляя за собой мокрый след. Его черные волосы стояли дыбом, на лице застыла маска детского безумия, а из глотки извергался самый настоящий боевой клич. Мальчишка споткнулся на ровном месте, проехал пару метров на животе по мокрой траве, вскочил, будто и не заметив этого, и, хохоча, продолжил свою атаку.

Это был Макото. Один из моих так называемых братьев. Если описывать его в нескольких словах, то Макото – это вечно сбитые коленки и громкий смех, это готовность сначала сделать, а потом, может быть, когда-нибудь, и подумать. Я вспомнил его самым первым, как и то, как Макото, колючего и дикого, привели сюда пару лет назад. Тогда он был настоящим сгустком недоверия и скрытого испуга, ведь собственная мать оставила его одного на вокзале и так и не вернулась. Однако тетушки(так я называл хозяек приюта. Хоть они и были для всех тут как мамы, но старшие дети, и я в том числе, всё-таки называли их тетушками) смогли вытащить из этого колючего ежика жизнерадостного мальчика, и теперь вся его энергия выплескивалась не в слезах и огрызаниях, а в жизнерадостной беготне.

Однако Макото был не один. Как и положено любому уважающему себя генералу (чаще всего в играх он представлял себя именно им), у него был свой стратег. Такой же 12 летний японский мальчишка сидел под деревом, и в его руках я смог разглядеть лист бумаги с нанесенным на ней карты нашего двора. Мальчик крикнул: «Противник наступает с запада! Вон его белое знамя!», как тут же Макото сменил курс и обрушил всю мощь своего водяного арсенала на беззащитные белые простыни, трепыхавшиеся на бельевой веревке.

Этим стратегом был Юки. Маленький паучок в центре паутины, то есть приюта. Следующим после Макото я вспомнил его историю. Тихий мальчик, найденный в пустой квартире, потерявший в аварии родителей-ученых. Но тот не плакал, не кричал и не говорил. Целыми днями он лишь мастерил. Из спичек, из кубиков, из старых ненужных деталек бытовых приборов. Врачи поставили Юки диагноз «психогенный мутизм». Это такое состояние, когда больной не отвечает на вопросы и вступает с окружающими в контакт, при этом в принципе способность разговаривать и понимать речь окружающих у него сохранена. Как врач, я понимаю, насколько страшна и сложна эта болезнь. И попади Юки в другой приют, где с первых же дней не обратили бы внимание на тихое поведение мальчика, он мог бы навсегда остаться закрытым для мира. Но матушки этого приюта сразу забили тревогу и объездили все больницы и психологов, записали Юки на лечение, постоянно поддерживая его и помогая восстанавливаться. Именно благодаря им Юки теперь обыкновенный мальчишка, да, немного тихий, но это скорее издержки характера.

Тут Юки снова подал знак, и Макото, издав победный вопль: «За императора!», ринулся в финальную атаку. Брызги полетели во все стороны. Несколько холодных капель попали мне на лицо и на шею, и я вздрогнул. Этот непроизвольный ледяной душ вырвал меня из воспоминаний и размышлений.

И в этот момент они меня заметили.

Макото замер на полушаге, его пистолет бессильно повис в руке. Восторг на его лице сменился сначала удивлением, а потом широченной улыбкой. Юки тоже выскочил из своего укрытия.

– Братец Акомуто! Ты вернулся! – заорал Макото так, будто не видел меня лет сто. – Мы тут это… тренируемся! Да! Тренируемся отражать атаку корейских неприятелей!

– Я вижу, тренировка прошла успешно, – ответил я, вытирая шею тыльной стороной ладони. Голос прозвучал хрипло и устало. – Корейцы, к счастью, повержены. Только вот сейчас явится их король в лице тетушки Фуми, и тогда уже вам придется отражать ее контратаку с помощью тряпок и таза с мыльной водой.

Макото мгновенно понял всю глубину тактической ошибки. Его лицо трагически вытянулось, он посмотрел на мокрые простыни, потом на окна кухни, откуда в любой момент мог появиться самый страшный и пугающий из всех королей Чосона и тихо застонал.

– Братец, ты же нас не выдашь? – тихо подал голос Юки. Я весело хмыкнул и, потрепав его голову, ответил:

– Как я могу послать на верную смерть наших лучших генерала и стратега? Тайна мокрых простыней уйдет со мной в могилу, – и в подтверждение своих слов я приложил руку прямо к сердцу. Мальчишки облегченно выдохнули и снова вернулись в игру, кажется, совсем уже позабыв обо мне.

Я покачал головой и направился к дому. На веранде Хината, девчушка с двумя смешными хвостиками, пыталась научить кота Карупина сидеть, но тот явно был не в восторге от педагогических экспериментов и норовил цапнуть ее за палец. Я мысленно хмыкнул: кота я понимал. Сам бы цапнул, если бы меня пытались дрессировать после суток на ногах. Входная дверь была распахнута настежь.

– Херовато-кун, это ты? Наконец-то! А мы уж думали, тебя работа проглотила!

Навстречу мне из кухни выплыла одна из моих «матерей». Я называл ее тетушка Хару. Полноватая, улыбчивая женщина с круглым лицом и глазами-щелочками, которые всегда смеялись. Она была воплощением домашнего уюта и тепла. Именно она всегда следила, чтобы все были накормлены, и знала любимое блюдо каждого из детей.

– Проголодался, наверное? Садись, я сейчас тебе вчерашний ужин согрею.

– Спасибо, тетушка Хару, я не голоден, – солгал я, и мой желудок тут же предательски заурчал. На самом деле я был готов съесть слона, а потом еще и мамонта на закуску, но единственным моим желанием было добраться до кровати и провалиться в такой нужный сон. Мой мозг можно сказать уже рисовал идеальную траекторию падения на подушку.

– Как это не голоден? – всплеснула она руками, и я понял, что мой желудок (чертов предатель!) меня подставил. – Совсем себя не бережешь! Посмотри, на тебе лица нет. Весь зеленый. Ну-ка, марш за стол!

Спорить с ней было так же бесполезно, как и с профессором Тайгой или Натальей Львовной.

Но тут в коридоре появилась вторая хозяйка дома. Тетушка Фуми. Она была полной противоположностью своей подруги – высокая, худая, строгая, с пучком седеющих волос на затылке и проницательным взглядом. Если тетушка Хару была «сердцем» этого дома, то тетушка Фуми, без сомнения, была его «стальным позвоночником». Именно она управляла финансами, договаривалась со школами, решала все организационные вопросы и поддерживала дисциплину.

– Пришел, лодырь? – беззлобно проворчала она, окинув меня строгим взглядом, который, казалось, просвечивал меня насквозь. – Не успел порог переступить, а уже отдыхать собрался? У нас сегодня генеральная уборка и лепка гёдза на ужин. Работы всем хватит. Так что мой руки и присоединяйся.

Я мысленно застонал. После почти недели на ногах это звучало как изощренная пытка, придуманная лично профессором Тайгой для особо непослушных ординаторов. Мое тело требовало только одного – горизонтального положения, желательно, правда, не на операционном столе и не в гробу. Если честно, я даже внутри возмущался. Какая уборка? Какая готовка? Я тут постоянно жизни спасаю. Я заслужил отдых! Минимум неделю на Мальдивах, а не вот это вот все.

Но когда я посмотрел на уставшее лицо тетушки Фуми, на добрую улыбку тетушки Хару, я понял, что сейчас я не тот одинокий профессор Шпаков. Я старший брат в этой большой шумной семье. И здесь действовали свои законы: здесь каждый вносил свою лепту. И моя лепта, судя по всему, заключалась в том, чтобы лепить гёдза и отмывать дом от следов игр маленьких детишек.

– Хорошо, тетушка Фуми, – вздохнул я, и этот вздох, кажется, был слышен даже на соседней улице. – Что нужно делать?

На ее губах промелькнуло удивление, смешанное с одобрением. Очевидно, «старый» Херовато непременно начал бы ныть и отлынивать, ссылаясь на острую форму аллергии на домашние обязанности. И вроде бы мне было логично и дальше придерживаться такого образа жизни и не выделяться, но не мог я смотреть в эти добрые и такие усталые глаза и врать. Так что я лишь смиренно ждал указаний.

Меня отправили на второй этаж – разбирать старую кладовку вместе с Кайто. Кайто было семнадцать, он был старшим среди парней после меня. Молчаливый, серьезный не по годам, он с недоверием относился к моему внезапному преображению. Он-то помнил меня ленивым бездарем, который все свободное время проводил, уткнувшись в телефон.

– О, – протянул он, когда я вошел в заваленную хламом каморку, которая больше напоминала склад забытых вещей, чем кладовку. – Решил помочь? Неужто воробей наконец стал ястребом.

– Просто заткнись и дай мне вон ту коробку, – беззлобно ответил я, указывая на гору пыльных коробок, из которых торчали обломки игрушек и пожелтевшие журналы. – И постарайся не задохнуться от пыли, а то мне еще одного пациента на операционный стол не хватало.

– Кто бы говорил! – воскликнул Кайто, но все же весело хмыкнул.

Мы работали молча. Но, что удивительно, это было комфортное молчание, прерываемое лишь кряхтением и шорохом старых вещей. Я разбирал этот хлам с такой методичностью, что удивляла даже меня самого. Старые журналы – в одну стопку, сломанные игрушки – в другую, то, что еще можно было починить, – в третью. И я работал настолько быстро и эффективно, что вскоре Кайто перестал язвить и начал просто молча подавать мне вещи, с неприкрытым удивлением наблюдая за моими действиями. Его глаза, обычно смотрящие на брата с презрением и скрытой грустью, теперь светились неподдельным любопытством.

В какой-то момент он протянул мне старую, пыльную фотографию в рамке. На ней были две молодые, улыбающиеся женщины, Хару и Фуми, и между ними стояли двое мужчин в форме, видимо, их покойные мужья. Они обнимались и радостно смотрели в камеру, а на фоне красивыми лепестками опадала сакура.

– Тетушка Фуми не любит, когда видят это фото, – тихо сказал Кайто, его голос был непривычно мягким. – Говорит, что прошлое нужно оставлять в прошлом. Но иногда я вижу, как она достает его и смотрит.

Затем Кайто дал мне еще один снимок. Эта фотография уже была снята напротив приюта. Посередине опять стояли тетушки, уже чуть постаревшие, но все такие же улыбчивые, а рядом с ними была целая орава детей разных возрастов. И там я вдруг узнал себя. Точнее, Херовато. Еще совсем маленький, он смотрел в камеру, чуть улыбаясь, и крепко держал за руку тетушку Фуми.

Я долго смотрел на эту фотографию. На этих сильных женщин, которые, потеряв все, посвятили себя чужим детям. На этих детей, брошенных, никому не нужных, но нашедших здесь семью. И на себя – мальчика с серьезными, испуганными глазами. В тот момент я почувствовал нечто странное, но не смог понять, что это, потому что тетушка Хару с первого этажа кричала поторапливаться.

Закончив с кладовкой, мы спустились на кухню. Там уже вовсю кипела работа. За большим столом сидела почти вся семья и лепила гёдза. Процесс напоминал конвейер на фабрике, только сдобренный смехом, спорами и периодическими шлепками мукой по носу.

Центром внимания, как всегда, была Хана. Та самая двенадцатилетняя девчонка, которая встретила еще совсем непонимающего и только очнувшегося здесь меня. Она была невероятно умной и наблюдательной, с глазами, которые, казалось, видели тебя насквозь. Усевшись рядом со мной, она подозрительно прищурилась, словно готовилась к допросу.

– Братец, – начала она, ловко защипывая края пельмешки, которая в ее руках превращалась в произведение искусства. – Ты стал очень странным. Прямо как будто тебя подменили.

– С чего ты взяла? – спросил я, пытаясь повторить ее движения. Гёдза в моих руках получался кривым и неуклюжим, больше похожим на недоеденный вареник, чем на изящный пельмень.

– Ну, – она перечисляла, загибая пальцы. – Во-первых, ты перестал играть в свою дурацкую игру на телефоне. Раньше тебя от нее было не оторвать, ты даже ел, уткнувшись в экран, как зомби. Во-вторых, ты начал помогать по дому. Без напоминаний! В-третьих, ты больше не ворчишь, когда тетушка Фуми просит что-то сделать. И еще… – она понизила голос до заговорщицкого шепота, – ты смотришь на нас по-другому.

Я замер. Детская интуиция была страшнее любого сканера КТ. Мозг лихорадочно искал правдоподобное объяснение.

– Работа тяжелая, Хана, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал убедительно. – Приходится много думать. Вот и меняюсь. Взрослею, наверное. Или просто перестал быть таким… оболтусом.

Она недоверчиво хмыкнула, но от дальнейших расспросов ее, к моему облегчению, отвлекли близнецы Рен и Рин, которым было лет по восемь. Эти двое, казалось, были созданы для того, чтобы превращать любую мирную деятельность в хаос. Они устроили соревнование, кто быстрее слепит пельмень, и в итоге вся их часть стола была в муке и ошметках фарша, словно там прошел небольшой мучной ураган.

– Аккуратнее, – машинально сказал я, забирая у Рена из рук комок теста, который он пытался запихнуть себе в нос. – Смотри. Нужно вот так положить начинку, – я показал ему, – а потом защипывать край, делая маленькие складочки.

Близнецы с открытыми ртами смотрели, как под моими пальцами вдруг рождается идеальный, ровный гёдза. Он был настолько совершенен, что даже Хана удивленно приподняла бровь, что уж говорить обо мне, который просто надеялся, что хоть бы этот пельмень не развалился у меня прямо в руках.

– Ого! – выдохнула Рин, ее глаза были размером с блюдца. – Братец Херо, ты волшебник!

Вся эта сцена происходила под смех тетушки Хару.

– Ай да Акомуто!

Ужин был шумным и веселым. Мы сидели за огромным столом, и каждый нахваливал свои гёдза, утверждая, что именно его были самыми вкусными. Макото, с остатками муки на щеке, жадно уплетал пельмешки, Юки же аккуратно ел, не проронив ни крошки. Рин пыталась незаметно стащить гёдза с тарелки Рен, который был слишком увлечен рисованием кетчупом по тарелке. Хината, наевшись, уже дремала на коленях у тетушки Фуми. А Кайто, быстро умолотив свою порцию, поднялся к себе в комнату. И я ел и чувствовал, как уходит напряжение последних дней.

После ужина, когда дети разбрелись по своим комнатам, а тетушки принялись за мытье посуды, я вышел на старую деревянную энгаву, выходившую в небольшой сад. Сел на ступеньки и задрал голову. Ночное небо было усыпано звездами, такими яркими и далекими, а воздух был прохладным и свежим, наполненным ароматом ночных цветов.

Дверь тихо скрипнула, и рядом со мной опустилась Хана.

– Не спится? – тихо спросила она.

– Просто думаю, – ответил я, глядя на звезды.

Мы помолчали, слушая сверчков.

– Знаешь, братец, – вдруг сказала она, глядя на звезды. – Ты, конечно, стал очень странным. Но… – она запнулась, словно подбирая слова. – Хорошо, что ты такой. Раньше ты был… как будто не с нами. Вечно в своем телефоне, вечно недовольный.

Я молчал, не желая перебивать ее и сбивать с мысли.

– Ты будто забыл, что мы твоя семья. Отдалился, отгородился, постоянно отмахивался от нас и закрывался в комнате. А потом вообще уехал в другой город учиться, – и тут Хана посмотрела на меня. В ее глазах я видел такую бурю эмоций, столько вырвавшихся на волю чувств, что внутри что-то защемило. – А сейчас ты здесь. По-настоящему. Ты словно снова стал нашим братцем.

В ее глазах стояли слезы. Мы смотрели друг на другу еще несколько долгих мгновений, а затем она встала, и я почувствовал легкое прикосновение к своему плечу.

– Спокойной ночи, братец.

И ушла, оставив меня одного с моими мыслями.

Я сидел на холодных ступенях, смотрел на звезды и впервые за очень долгое время не чувствовал себя одиноким. Я был измотан до предела. Физически, морально, психологически. Но это была усталость не от пустоты, а от наполненности, от прожитого дня, от уборки, от лепки пельменей, от разговоров, от смеха. Это была та самая усталость, которая приносила удовлетворение.

Я не знал, сон ли это, кома или чья-то злая шутка. Но я понимал одно. Я невольно становился частью этой жизни. Становился Акомуто Херовато. И это было страшно...

___________________________________________________

Справка:

Гёдза (яп. 餃子) – это японские пельмени, которые произошли от китайских цзяоцзы, но приобрели свои особенности в японской кухне. Гёдза обычно готовятся с мясной (свинина, говядина, курица) или овощной начинкой, обжариваются с одной стороны и затем тушатся на пару.

Воробей стал ястребом – поговорка, чем-то похожая на нашу «Неужто снег завтра пойдет». Тут использовалась в контексте, что мол человек совершил что-то ему нехарактерное, и тем самым как преобразился.

Энгава (яп. 縁側) – это японская веранда, открытая галерея, примыкающая к дому вдоль одной или нескольких стен, часто используемая для любования садом. Она является продолжением жилого пространства и плавно переходит из закрытых помещений в открытую террасу.

Глава 10

Пробуждение в этом доме, однако, совсем не напоминало рекламу кофе, где лучезарная блондинка томно потягивается в белоснежных простынях под пение райских птиц. Мое утро в приюте, как правило, начиналось со звуков, способных поднять мертвого и заставить его бежать марафон. Сегодняшний день не стал исключением. Виновником моего резкого возвращения из небытия (где мне, кажется, в очередной раз припоминалась Наталья Львовна, доказывающая, что сон – это не приятная мелочь, а базовая потребность организма) стал глухой удар, а затем – победный клич, достойный самурая, только что повергшего врага.

Я рывком сел на кровати. В дверях с выражением чистого восторга на лице стояли Рин и Рен, которые только что запустили в мою многострадальную дверь футбольным мячом.

– Го-о-ол! – завопил Рен. – Команда «Разбуди соню Херо-куна» побеждает со счетом один-ноль!

Я смерил их взглядом, в котором смешались остатки сна, вселенская усталость и легкое желание применить свои хирургические навыки для разборки и последующей неправильной сборки футбольного мяча.

– Если команда «Разбуди соню Херо-куна» сейчас же не испарится, то команде «Получи леща от Акомуто» придется попросить судью в лице тетушки Фуми выдать той красную карточку, – прохрипел я, и, кажется, мой утренний голос прозвучал достаточно убедительно. Близнецы хихикнули и, как два маленьких ниндзя, растворились в коридоре.

Я тяжело вздохнул и рухнул обратно на подушку. Все никак я не мог привыкнуть к тому, что здесь тишина была дефицитом, почти как трезвый хирург на корпоративе. Быстро натянув какую-то одежду и умывшись, я спустился вниз. Запах риса, мисо-супа и чего-то неуловимо-сладкого витал в воздухе. За столом уже сидела почти вся орава. Макото с энтузиазмом рассказывал Юки, как он во сне в одиночку отбил атаку гигантского кальмара, Юки молча кивал, но в глазах его читался явный скепсис. Хината сосредоточенно пыталась построить из риса башню, достойную любого уважающего себя сёгуна.

– Доброе утро, братец, – Хана, сидевшая напротив, оторвалась от своей еды и смерила меня своим фирменным пронзительным взглядом маленького японского прокурора. – Ты сегодня похож на зомби больше обычного.

– Вот спасибо, – буркнул я, усаживаясь на свое место.

– Я тут подумала, – не унималась она, подозрительно прищурившись. – И все-таки вся эта история про твое внезапное преображение… Это все часть твоего хитрого плана! Ты специально притворялся лентяем, чтобы никто не заподозрил, что ты на самом деле гений и не упек тебя в лабораторию на обследование твоего мозга!

Я поперхнулся чаем. Господи, да у них тут у всех сговор?

– Хана, твоей фантазии позавидовал бы любой сценарист, – ответил я.

Тетушка Хару, услышав наш разговор, рассмеялась и поставила передо мной миску с рисом.

– Не слушай ее, Акомуто-кун. Просто ты взрослеешь. Работа мужчину меняет.

Тут в дверях кухни появилась тетушка Фуми.

– Меняет, если он работает, а не витает в облаках, – твердо проговорила она. – Поел, так что бегом в больницу. Нечего тут прохлаждаться.

Проглотив завтрак и попрощавшись со всеми, я уже был на пороге, когда меня догнала тетушка Хару и сунула в руки сверток.

– Держи. Онигири. Танака мне передал, что ты с тунцом очень полюбил.

Я благодарно кивнул, взял сверток и направился на работу.

Дорога до больницы стала для меня своего рода медитацией. Я шел по чисто выметенным улочкам, вдыхал утренний воздух и пытался навести порядок в голове. В голову все лезли одни и те же мысли, которые уже, если быть честным, мне надоели. Но не думать об этом я не мог. Этот невероятно «детализированный» мир с каждым днем мне казался все реальнее, и я никак не мог избавиться от мысли, что я просто ввожу себя в заблуждение.

За этими размышлениями я не заметил, как на полном ходу врезался в кого-то. Раздался глухой стук и брань. Я больно упал на пятую точь и увидел, как покатились по асфальту апельсины, или мандарины, или что у них тут за оранжевые шарики, кто знает эти японские фрукты. Подняв голову, я увидел перед собой невысокого, но коренастого старикана с лицом, сморщенным, как печеное яблоко. Его глаза чуть ли молнии не метали.

– Смотреть надо, куда прешь, сопляк! – проскрипел он, тыча в меня пальцем. – Вечно носитесь, уткнувшись в свои дурацкие телефоны! Никакого уважения к старшим!

Я опустил взгляд. Вокруг уже раскатилась целая гора цитрусовых. Захотелось сразу съязвить: "Простите, не заметил вас в тени вашего непомерного чувства собственной важности", но вместо этого я почему-то почувствовал укол вины.

– Простите, я задумался, – сказал я и присел, чтобы помочь ему собрать фрукты.

– Не трогай! – рявкнул старик так, будто я пытался украсть у него фамильные драгоценности. – Сам справлюсь! А ты иди куда шел, пока еще чего не натворил, недотепа!

Он, кряхтя, собрал свои мандарины в пакет, еще раз смерил меня испепеляющим взглядом и, что-то бормоча себе под нос про «современную молодежь», зашагал прочь. Я остался стоять, провожая его взглядом и чувствуя странное послевкусие от этой встречи. День определенно не задался.

В больнице же меня встретил Танака. Его глаза горели энтузиазмом.

– Херовато-кун! Ты не поверишь! Новая версия! – зашептал он, таща меня в ординаторскую.

– Только не говори, что теперь я аватар и повелеваю стихиями, – устало вздохнул я.

– Почти! Медсестра Аяка теперь утверждает, что у тебя не просто энергия «ци», а редчайшая ее разновидность – «исцеляющее касание», которое передается только по мужской линии в роду потомственных врачевателей императорской семьи! На самом деле ты внук потерянного правнука императора Хигасияма.

Я остановился и посмотрел на него. Ага, и впрямь «Фига се яма», в которую я попал.

– Танака. Иногда мне кажется… – я даже замолчал, не зная, как описать все то, что я думаю о сплетнях в их больнице. Затем лишь вздохнул, так и не найдя подходящих слов, и продолжил: – Стоит ли мне ждать, когда у меня из спины крылья вырастут или я начну лазером из глаз стрелять?

– Ну… об этом пока слухов нет, – серьезно ответил Танака. – Но я буду держать тебя в курсе!

Я покачал головой и пошел переодеваться. Слухи жили и размножались, и я, если честно, даже не хотел еще больше погружаться в это болото. Обход с профессором Тайгой прошел в уже привычном ключе. После той операции он стал слишком активно за мной наблюдать и не упускал повода погонять меня по всей теории и практике, как будто пытаясь понять, как же такой дурак, как я, все-таки совершал такое чудо. Ну а я что? Отвечал, работал, иногда, конечно, специально не отвечал на особо сложные вопросы, чтобы совсем не подвергать в шок остальных, но в целом дальше притворяться дураком не стал. Не видел смысла.

– Херовато, – остановился он у кровати пациента с недавно установленным кардиостимулятором и снова обратился именно ко мне. – На ЭКГ спайки. Твои действия?

– Проверю порог стимуляции и чувствительность, – ответил я. – Посмотрю импеданс, исключу смещение электрода через рентген. Если надо – перепрограммирую: увеличу амплитуду или ширину импульса. Если и это не поможет – будем думать про ревизию.

Тайга хмыкнул и двинулся дальше, к следующим пациентам. Танака, как всегда, показал мне большой палец, остальные же ординаторы окинули недовольным взглядом. После обхода снова началась рутина. Бумажки, осмотры, назначения. Я сидел за столом, заполняя историю болезни, и краем уха слушал, как Танака спорит с другим ординатором о преимуществах ручного шва. Я усмехнулся. Еще пару недель назад Танака даже боялся подойти к пациенту без старшего врача, а теперь рассуждал о хирургических техниках. Даже самого непробиваемого лентяя и оболтуса можно заинтересовать работой, главное найти подход.

Внезапно по больнице разнесся пронзительный звук сирены скорой помощи, а затем по громкой связи раздался голос дежурного врача: «Кардиобригаду срочно в приемное отделение! Мужчина, 72 года, острая боль в груди!»

Я встал и направился в приемную с несколькими другими ординаторами. Там, на каталке, окруженный перепуганными фельдшерами, лежал он. Тот самый старик с мандаринами, которого сегодня утром я так неудачно встретил. Он был бледен, губы посинели, а рука судорожно сжимала грудь.

– Давление падает! 100 на 60! – крикнул один из фельдшеров. – Нитроглицерин не помогает!

Старик тяжело дышал, и в какой-то момент его затуманенный болью взгляд встретился с моим. Узнавание промелькнуло в его глазах, смешанное с шоком и… страхом? Чего боишься, старик, не убью ж я тебя под шумок.

И опять та же ситуация: все стоят и смотрят, но никто не решается действовать. Это уже даже становилось не смешным. Я шагнул вперед.

– Я ординатор Акомуто, – спокойно сказал я, отстраняя растерянного интерна. – Что в анамнезе?

– Гипертония, ишемическая болезнь сердца. Десять минут назад внезапно почувствовал жгучую боль за грудиной, иррадиирущую в левую руку и спину, – быстро доложил фельдшер.

Я взял фонендоскоп и приложил к груди старика. Сердечные тоны были глухими, но я услышал кое-что еще. Тихий, но отчетливый шум трения. Как будто два куска наждачной бумаги терлись друг о друга в такт сердцу. Шум трения перикарда.

– Быстро ЭКГ! – скомандовал я.

Медсестра тут же подключила электроды. На мониторе появилась кривая. Конкордантный подъем сегмента ST во всех отведениях. Это не был типичный инфаркт. Это был острый перикардит. Но почему такое резкое ухудшение и падение давления? Я быстро пропальпировал шею старика. Шейные вены были вздуты. Это, в сочетании с низким давлением и глухими тонами сердца, складывалось в одну картину. Триада Бека.

– У него тампонада сердца! – сказал я так уверенно, что все вокруг замерли. – Жидкость скапливается в перикарде и сдавливает сердце. Он умрет в течение нескольких минут, если не убрать давление.

– Но профессор Тайга на сложной операции! – пискнул какой-то интерн.

– Операционная не понадобится. Это можно сделать здесь. Мне нужен набор для перикардиоцентеза. Быстро! И УЗИ-аппарат.

Все вокруг забегали. Перикардиоцентез – пункция сердечной сорочки. Процедура, требующая ювелирной точности. Один неверный миллиметр – и игла может проткнуть миокард. Это была работа для опытного кардиолога, но никак не для ординатора. Но времени на раздумья, как всегда, не было.

Мне подкатили УЗИ-аппарат. Я приложил датчик к груди старика. Так и есть. Между сердцем и перикардом я увидел темную полоску – скопившаяся жидкость, которая не давала сердцу нормально сокращаться.

– Готовьте иглу и лидокаин, – сказал я, обрабатывая место прокола антисептиком.