Текст книги "Гусар на крыше"

Автор книги: Жан Жионо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

В это время дня ветер обычно стихал. Снаружи все было залито золотисто-оранжевым светом последних теплых дней осени. Горы растворялись в солнечном свете: они исчезали в потоках сиренево-розового шелка, сверкающего и прозрачного, невесомого и неосязаемого, и лишь волнистая линия хребтов едва угадывалась в сиянии неба. Пожелтевшие равнины, на которых приютились городок и замок, были окутаны радужным покрывалом, трепещущим, словно раскаленный воздух в знойный день. Только сейчас трепетали крылья бабочек, порхающих низко над землей. Анджело нужно было напрячь все свое воображение, чтобы представить себе этот чудовищный рой. «Вокруг нет ни цветов, ни деревьев, дающих сладкий сок. Где же собирают они свой нектар?» – думал Анджело. У него подкатил комок к горлу, но он быстро сглотнул слюну. Пролетела стая ворон, а за ними несколько голубей, которые летели не так быстро, как вороны, но яростно хлопали крыльями, чтобы не отстать. Когда птицы пролетели над переливающимися всеми цветами радуги равнинами, вслед за ними поднялся вихрь бабочек, и в небе затрепетало пламя странного костра, языки его стали вытягиваться, чернеть, повисли облаком сажи, нацелились вверх, а потом вытянулись черной, блестящей, словно шелк или искусственный брильянт, лентой, летящей вслед за удаляющимися птицами. Вороны двигались по направлению к маленьким синим струйкам дыма, сочившимся из бесплотного тела горы.

Патруль вошел во двор. Не четверо, а пятеро всадников были выбиты из седла. Солдаты вели в поводу пять лошадей, пять вложенных в ножны сабель и пять мушкетонов висели на луке пустых седел. Слезая с лошади, один солдат упал. Однако он поднялся без посторонней помощи.

– Я больше не боюсь смерти, – сказала молодая женщина.

– А кого же вы тогда боитесь?

– Котла.

Он слабо улыбнулся.

– У нас есть пистолеты, – сказал он.

– У меня не хватит смелости.

– Признаюсь вам, что у меня тоже. Но в конце концов, если не быть простофилями, всегда можно где-нибудь спрятаться. Уложи вы хоть одну из этих грязных рож, к вам бы вновь вернулось мужество, когда бы вы увидели, как эта рожа обретает человеческий облик, умирая в крови, а не в испражнениях. Стрелять-то ведь надо не в нас, а в них. Торговец швейными машинками спасается здесь своими средствами. Он и тут получает свои проценты. Мы должны спасаться нашими средствами.

– Вы могли бы это сделать?

– Я не знаю, что я сделаю. Чая, сахара и кукурузы нам хватит на пять дней. Через пять дней мы будем далеко; а если мы останемся здесь, то нам придется либо стать такими, как они, либо остаться тем, что мы есть. Этих соображений достаточно?

– Мне не нужны никакие соображения. Я сейчас думала, что, будь этот подоконник пониже, было бы вполне достаточно неосторожно высунуться из окна, для этого не нужно никаких усилий. А потом ваш собственный вес тянет вас вниз, и все кончено. Я удивляюсь, что им это не пришло в голову.

– А может быть, и приходило, но они предпочли котел. Может быть, кто и бросался из окна, но они нам об этом не сказали, потому что для них это – жест безумца и, следовательно, незаразен, а потому и не занимает их мысли. Их пугают (и только о них они и говорят) лишь те, что умерли как положено (по их соображениям), то есть валяясь на загаженной соломе. Что они уже беззастенчиво делают, даже будучи в добром здравии.

– Я знаю, что через пять дней не выброшусь из окна. Я знаю, что сегодня вечером я лягу на солому, не думая ни о пистолетах, ни об окне, что от пистолетов мне теперь пользы не больше, чем от монашеской рясы. Я знаю, что вечер наступит, как это и должно быть, что я лягу, и это тоже естественно, на эту загаженную, а может быть и нет, солому, что завтра я буду как они, что я привыкну к этой жизни, что тоже естественно и легко, и так – пока не умру от холеры. Видите, я уже не боюсь этой смерти, которая начинается с рвоты.

– А если вы не умрете?.. Потому что вы ведь можете уцелеть. Вы уверены, что уже не помните, какой вы были все это время, уверены, что больше не верите в себя? Этим-то и забывать нечего. Чем они были раньше? А вас я как сейчас вижу с подсвечником в том пустом доме, в том разлагающемся городе; и вдруг перед вами из мрака появился мужчина жуткого, наверное, вида. Вспоминая, какую жизнь я вел на крышах, думаю, что взгляд у меня был не слишком нежный. Помню, что пламя вашего подсвечника осталось совершенно неподвижным, словно острие трезубца. И рука, готовившая мне спасительный чай, не дрожала. И ваш большой пистолет, прикрытый шалью, лежал рядом со спиртовкой, на которой грелась вода. Чтобы так действовать, нужно было быть уверенной в себе. Той женщине, чья рука не дрогнула, неведома низость, ведь, будь иначе, она тотчас же бы придумала какую-нибудь подлость (это нужно было делать немедленно или никогда), и тогда бы пламя ее свечи затрепетало. Самого себя обмануть невозможно, ибо человек всегда одобряет любые свои поступки. Вы не из тех, кто будет есть из этого котла и спать на этой соломе, а потом лгать самой себе, говоря, что вы были вынуждены это делать. Я убежден, что вы не из тех, кто на это способен. Ведь вам придется жить с мыслью, что вы уступили, сдались, смирились с этим котлом.

Я не знаю, кто вы. Я знаю только одно: в чрезвычайных обстоятельствах на вас можно положиться. Поэтому я заговорил с вами, увидев вас перед баррикадой. С другими я был один против солдат. С вами я уже не чувствовал себя одиноким. Во время нашей первой стычки с солдатами я вполне мог получить удар в спину; драгуны ведь не шутили. Если бы я этого опасался, то развернул бы тогда лошадь не слишком элегантным образом. Но я об этом не думал, я знал, что вы здесь (хотя я вам и крикнул, чтобы вы спасались, не думая обо мне); а потому я смог выполнить этот блестящий маневр, который доставил мне столько радости. И конечно, вы были рядом, ваша маленькая рука держала бедного бригадира под прицелом вашего огромного пистолета.

– Да, но на следующий день я выстрелила в ворону, потому что она ворковала, как голубка.

– А разве это пустяк – ворона, воркующая, как голубка? В таких случаях надо обязательно стрелять. Я поступил бы так же, и у меня были бы такие же испуганные глаза, как у вас. Настоящая смерть ничтожна. Знаете, что губит здесь вашу душу? Запах дерьма и мочи, все эти юбки, от которых несет тухлой треской. Не стены и не оковы удерживают узников в темнице, а запах параши, которым они вынуждены дышать месяцами, годами. Что может сохраниться в душе, если все чувства унижены и опошлены? Самые сильные люди, не утратившие тоску по воле,в конце концов делают то, о чем я вам только что говорил: они вспарывают брюхо одному из сокамерников, чтобы вдохнуть запах крови, вспомнить, что такое красный цвет. Так, на затерянном в океане плоту съедают юнгу, чтобы почувствовать вкус мяса. Давайте подойдем к этому окну и выглянем наружу, но не для того, чтобы потерять равновесие, а для того, чтобы вновь его обрести.

Солнечные лучи падали уже не так отвесно, и горы снова начинали обретать плоть. Анджело и молодая женщина видели из окна крыши городка и большую часть замка. Они простояли у окна больше двух часов, глядя, как надвигающиеся сумерки окрашивают небо в перламутрово-серые тона. В это время года солнце рано покидает небосклон. Окруженные темной каймой серые плоские камни, сливающиеся в чешую крыш, становились нежно-зелеными. Кое-где на более низких крышах золотились большие пятна лишайника. Вновь поднявшийся ветер придавал пейзажу что-то морское и, казалось, доносил аромат открытого моря.

Анджело провел эти два часа в полной безмятежности. Он не стал курить свою маленькую сигару, чтобы не вызывать зависти тех пленников карантина, у кого не было табака. Прежде чем так решить, он взглянул через плечо, чтобы узнать, есть ли в зале курильщики, но никто не курил. Наевшись супа, люди растянулись на своих подстилках. Торговец швейными машинками не каждый день проявлял щедрость. Желание курить мучило Анджело не более пяти минут. Он стал считать трубы, из которых шел дым: их было семь. Семь очагов в городке, где до эпидемии к четырем часам пополудни начинало дымить не меньше восьмисот труб. Он стал следить за действиями солдат во дворе. Один чистил стекла седельного фонаря. Анджело подумал, что они готовятся к ночному дозору. Несколько слов приказа, долетевших до него, подтвердили его предположение. Он спросил себя, как бы он стал действовать на месте капитана. Время от времени, чтобы дать отдохнуть правой ноге, он переносил вес на левую. Он стал вглядываться в расположение дорог и обнаружил две пустынные тропы, которые вели по направлению к горам. Часть замка, находившаяся у него перед глазами, не оставляла никакой надежды. Ровная, без единого выступа башня отвесно спускалась во двор, где находились солдаты. С другой стороны была стена метров пятнадцати высотой, вокруг которой шла дорога, и если судить по расстоянию между дорогой и крышами, то городок находился метров на двадцать ниже. В голову ему приходили самые разнообразные мысли. В душе царило абсолютное спокойствие.

Он думал о монахинях. Он говорил себе, что они наверняка боятся шума и крови. Он знал, какое впечатление производит прозвучавший посреди ночи прямо над ухом пистолетный выстрел. Солдаты, конечно, – другое дело. Но только не эти. Охота за обывателем – это ведь не война. Она усыпляет.

В начале любой военной кампании нужно пять – шесть дней, чтобы привыкнуть к огню противника и даже просто к отдельным выстрелам. Это ведь только в романах свист пули похож на жужжание осы. Он знал, что в начале боя нужно действовать как можно более решительно. Важно убить первых четырех противников, а дальше можно рубить направо и налево. «Я дам ей время перезарядить свой пистолет», – сказал он себе, думая о своей сабле и о молодой женщине.

Он взглянул на нее. Ей было явно не по себе. Он с тревогой спросил, не больна ли она.

– Нет, – ответила она, – только мне все-таки придется воспользоваться этими омерзительными ведрами.

– Ни в коем случае, – сказал он, – пойдемте.

Он взял сумки и сунул под мышку свою саблю. Они стали спускаться по большой темной лестнице, которая вела к решеткам. Анджело остановился на маленькой площадке.

– Может быть, вы сходите за портпледами? – спросил он. – Они внизу, в углу под первым пролетом. Я подожду вас здесь.

Анджело стал ощупывать двери, выходящие на площадку. Первая плотно входила в дверной проем и не поддавалась. Другая, сделанная из менее крепкого дерева, прилегала не совсем плотно, оставляя небольшой зазор. Он просунул лезвие сабли в щель. Дверь не была заперта на ключ, около замочной скважины сабля не встретила препятствия, но сверху и снизу она натыкалась на задвижку замка. Он попытался приподнять задвижку, но безуспешно.

«Очевидно, это замок с ручкой, которая опускается в гнездо, и, чтобы открыть его, нужно поднять ручку», – размышлял он.

Анджело прикинул, какова может быть длина задвижки и где находится ручка. Он стал ковырять дверь острием сабли. Дерево было не слишком твердым.

– Что вы делаете? – спросила молодая женщина.

– Пытаюсь продырявить дверь в этом месте, – ответил он, – так, от нечего делать.

Он, действительно, провертел дырку примерно в сантиметр глубиной. Дерево поддавалось и осыпалось мелкими стружками. Это была ясеневая доска толщиной около восьми сантиметров, но от старости дерево стало трухлявым.

– Дайте мне вашу пороховницу. Расстелите плед и ложитесь. Если кто-нибудь появится, я скажу, что вы больны, что это, без сомнения, сухая холера, и они оставят нас в покое. Наблюдайте за лестницей и, если что, дайте мне знать.

Он насыпал в проделанную дырку пороха и поджег. Красное пламя тотчас же погасло, но в глубине остался маленький голубой огонек, скользивший по стружкам, выгрызая дерево, оставляя тлеющие угольки, на которые Анджело дул, не давая им погаснуть.

Наконец, после долгих, но вполне безопасных ухищрений, он сумел открыть оба замка, и они вошли в большую темную комнату.

Они тотчас же закрыли дверь, заперли оба замка и заткнули оба отверстия, размером с пятифранковую монету каждое, обрывками черной шали.

– До утра этого будет достаточно, а может быть, и дольше. Я их знаю, сначала они будут искать в тех углах, куда звери уползают подыхать. Им и в голову не придет, что мы могли отважиться на бегство.

При закрытой двери трудно было как следует рассмотреть помещение, в котором они находились. Скудный свет просачивался лишь сквозь просветы между камнями, которыми было заделано высокое стрельчатое окно.

Когда их глаза привыкли к темноте, они увидели, что находятся в огромной, совершенно пустой зале. Пол был мягкий, будто сделанный из глины, которую время и уединение обратили в пыль. Черное пятно в глубине напоминало дверное отверстие. Это и в самом деле было чем-то вроде двери, но без косяка и дверных петель, просто отверстие, прорубленное, как туннель, в двухметровой толще стены и выходившее к узкой винтовой лестнице, где брезжил сероватый свет…

Они осторожно двинулись к этому свету. Анджело был счастлив и находился за тридевять земель от всяких мыслей о холере. С каждой ступенькой свет становился все более розовым. Наконец они очутились на галерее под сводами огромной высокой залы, куда свет проникал сквозь длинные оконные проемы и сквозь желтые витражи розы. Здесь тоже не было ничего, кроме камня, – ни мебели, ни деревянных панелей: земляной пол, как в чистом поле. Несмотря на витражи, это помещение никогда не служило церковью; ничто не указывало на то, что здесь когда-либо был алтарь.

Они обошли галерею, прошли мимо витража, в котором не хватало нескольких стекол. Внизу под ними был большой чахлый сад, заросший серым тимьяном, прорезанный двумя пересекающимися дорожками для прогулок.

Анджело, улыбаясь, взглянул на молодую женщину. Она тоже улыбалась. Он решил спросить ее, как она себя чувствует. Не ощущает ли она вот здесь неясной боли: указательным пальцем он дотронулся до желудка.

Она прекрасно себя чувствовала и извинялась, что причинила ему беспокойство.

– Совершенно незачем извиняться, – сказал он. – Человек не виноват, если что-то внутри у него начинает гнить и разрушать его. Я не верю в мушек. Какими бы крохотными они ни были, мне кажется, их нельзя не почувствовать, когда они попадают в рот при дыхании. Я думаю, что в желудке или в кишечнике есть какое-то место, которое внезапно начинает разлагаться.

Он рассказал, как он всю ночь растирал «маленького француза», но все было бесполезно, потому что он начал слишком поздно. Не нужно ждать, как тот лейтенант из дозора, когда появится это внутреннее удивление.Едва вы почувствовали, что в бок вонзилось крохотное острие, нужно звать на помощь. Жить-то ведь все-таки стоит.

– Если у вас действительно болит в том месте, где я только что показал, вы должны обязательно показать мне ваш живот. Если вовремя начать растирать, то у вас есть девяносто девять шансов из ста благополучно выкарабкаться.

В конце галереи они обнаружили узкий и очень темный коридор, пробитый, казалось, в толще стен и через который им было довольно трудно протащить свое имущество. В коридоре было тепло и пахло плесенью. Коридор повернул под прямым углом, и они увидели проникавший сквозь узкую щель бледный луч света. Сквозь эту щель прямо перед ними виднелась глыба большой башни и окна карантина, содрогавшиеся под порывами ветра.

«Мы, должно быть, находимся с противоположной стороны от солдатского двора, если только это не те же самые окна, у которых мы недавно стояли».

Сквозь эту щель невозможно было увидеть, что делается внизу; видны были только окна карантина, зубчатый край стены и очень голубое небо в барашках облаков, напоминающих маргаритки, освещенное лучами заходящего солнца.

Дальше коридор стал таким узким, что Анджело пришлось снять сумки, которые он нес на спине. Им приходилось перешагивать через обломки камней и даже пригибаться в тех местах, где проход был наполовину завален.

Снова впереди полоска бледного света прорезала мрак. Эта щель, как и первая, была, по-видимому, бойницей, но на этот раз выводила на открытое пространство. Они снова увидели небо в розовых барашках и горы, освещенные лучами заката.

Двигаться вперед становилось все труднее. Они ползли на четвереньках, волоча за собой плащи, сумки и сундучок, в абсолютной темноте пробираясь сквозь завалы. Наконец Анджело нащупал обточенный камень с острыми краями и почувствовал, как снизу потянуло свежим воздухом. Это уже внушало надежду. Когда Анджело высек огонь, зажег фитиль и подул на него, он увидел, что они вышли к винтовой лестнице, такой же узкой, как и коридор, но в хорошем состоянии. Внизу было светло, и они осторожно подошли к двери, выходившей в тот самый тимьяновый сад, который они видели сквозь разбитый витраж галереи.

Уже спускались осенние сумерки. Они остались в укрытии. Было видно, что в саду регулярно бывают люди, а стало быть, есть и другие двери, более удобные, чем та, через которую они сюда вышли. Впрочем, место, где они спрятались, вероятно, служило кладовкой; они там обнаружили две лопаты, грабли и большую соломенную шляпу грубого плетения, какие обычно носят жнецы.

В саду не было ничего, кроме тимьяна и камней. Вне всякого сомнения, он спускался террасами и должен был находиться над дорогой, над улицей, над откосом. Важно было узнать, где и на какой высоте. Но сейчас было еще опасно идти на разведку. Нужно было дождаться темноты. Если судить по трогательным садовым орудиям, предназначенным для возделывания этой бесплодной, белой, как соль, земли, монахини любили это место и часто приходили сюда.

Перед дверным проемом молнией пролетали стрижи и ласточки. Птицы, следуя своему новому обычаю, едва заметив неподвижные силуэты Анджело и молодой женщины, устремились к ним и принялись кружить перед входом, почти залетая внутрь, с пронзительными криками и яростным хлопаньем крыльев.

– Это может нас выдать, – сказал Анджело, – поднимемся на несколько ступенек и спрячемся.

Едва они успели скрыться в темноте, как в саду послышались шаги. Это была монахиня, но не та краснолицая, с толстыми обнаженными руками, а высокая и худая, больше похожая на лавочницу, чем на монахиню, и только широкая черная юбка придавала ей некоторое благородство. Она сняла свой чепец, и на свет показалась крохотная головка с на редкость неприятным лицом, на котором сверкали малюсенькие, очень шустрые черные глазки. Она взяла грабли и принялась расчищать пересекающиеся крестом дорожки. Потом пошарила под юбкой, вытащила из кармана роговой нож и, присев на корточки, стала тщательно выпалывать траву вокруг кустиков тимьяна. Она с какой-то яростью отдавалась этой бессмысленной работе.

Наконец стало темнеть. Когда монахиня ушла, Анджело бросился к крепостной стене, заглянул вниз и вернулся.

– Высота здесь не больше трех-четырех метров, – сказал он, – а посередине торчит полуобломанный куст дикого лавра, выросший в стене.

Они связали в один узел все свое имущество.

– Я понесу его, – сказал Анджело, – но с лошадьми придется распрощаться. Если только вы не согласитесь на драку. Признаюсь, я был бы в восторге, да и для вас это был бы славный глоток свежего воздуха. Но это было бы неблагоразумно. И тем не менее я бы много дал и ради этого даже готов взять в руку шпагу, чтобы еще раз услышать, как вы говорили с солдатами сегодня утром, когда они вели нас сюда. Мне каждую минуту казалось, что, позволь они себе какую-нибудь пошлость, вы пришпорите лошадь, а они останутся стоять с разинутыми ртами. Если вы еще не поняли, что на самом деле мы никогда им не уступали, я предлагаю вам небольшое сражение на солдатском дворе, где мы им без обиняков объясним, что мы о них думаем. Если нет, то нам остается только перекинуть через стену наше имущество и спрыгнуть с четырехметровой высоты, а лавровый куст посередине нам поможет. Этот поросший травой откос спускается к полям. Мы будем идти всю ночь столько, сколько у нас хватит сил, а завтра будем уже далеко. У меня есть еще больше трехсот франков, и мы сможем купить себе каких-нибудь лошадок. Хотите, поедем в ту деревушку около Гапа, где, как вы говорили, живет ваша золовка.

– Да, именно этого я и хочу. А кстати, вам не приходило в голову, что, даже если бы вы устроили взбучку солдатам, это не имело бы особого значения, поскольку у них наверняка холера, а у вас ее нет? Мне кажется, это должно помешать пустить в ход саблю?

– Вы хотите сказать, что я бы не решился? – растерянно спросил Анджело. – Возможно, вы и правы. Нам нужно немного разогреть мышцы, чтобы не уползать отсюда на четвереньках. В конце концов, спрыгнуть с четырех метров – это не бог весть что. Тем более, что есть этот обломок куста посередине. Я бы хотел показать класс этим запертым наверху баранам, но нужно соблюдать осторожность.

Прежде чем покинуть убежище, Анджело пошел посмотреть, закрыта ли другая дверь, ведущая в сад.

Он подумал: «Насколько все было бы иначе, будь я один; тогда бы я ни о чем не думал. Какое наслаждение!»

Пять минут спустя они уже были на откосе. Молодая женщина спрыгнула без колебаний, очень ловко ухватившись за лавровый куст. Все оказалось удивительно просто. Анджело, немного разочарованный, вглядывался в тени, отбрасываемые деревьями и кустами в свете поднимавшейся луны. Они выглядели совершенно безопасными. А ему хотелось борьбы и препятствий. Он надеялся, что у подножия стены будет хоть один солдат, хоть один часовой, которого придется разоружить. Он представлял себе борьбу, сражение и победу над противником.

В полупустых, гулких водоемах пели древесные лягушки.

– Это очень забавно, – сказала молодая женщина. – Я вспомнила, как однажды в Риане я выпрыгнула из окна, чтобы пойти вечером на танцы. Отец никогда не держал меня взаперти, напротив. Но так интересно сделать что-то тайком. Да еще и выпрыгнуть из окна!

«Женщина – все-таки существо неполноценное», – подумал Анджело.

Он спрашивал себя, почему она, еще недавно такая подавленная, вдруг стала так весела. «Мне тоже доставило удовольствие пробираться на четвереньках сквозь стены, но я ведь понимал, как это опасно. Совсем нетрудно было представить себе часового у подножия стены, где ему и следовало бы быть, если бы капитан, чей голос я слышал, как следует делал бы свое дело».

Наконец Анджело взвалил узел на спину, и они спустились по пологому, заросшему мягкой травой откосу, от которого, куда ни глянь, тянулись душистые лавандовые поля.

Около часа шли они через поля, пока не наткнулись на тропинку, которая, по соображениям Анджело, вела в нужном направлении. Вскоре тропинка круто пошла вверх. Высоко поднявшаяся луна бросала яркий свет на мускулистую спину горы, голой, без деревьев, но усыпанной звездами сверкающих серебром утесов.

Ночь была очень теплая. Дневной жар бабьего лета вновь пробудил к жизни кузнечиков и медведок, чей металлический стрекот сливался теперь с пьянящим ночным воздухом. Ветер притих и переливался теплыми волнами.

Анджело и молодая женщина бодро шагали по дороге, ведущей предположительно на север. К полуночи, перевалив через гору, они вышли на довольно широкую дорогу. Длинные ветви окаймлявших ее тополей приветливо покачивались в лунном свете. В тишине ночи до них донесся издали бодрый цокот лошадиных копыт.

Спрятавшись за высокими кустами дрока, они увидели, как мимо них проехал кабриолет с откинутым верхом; мужчина и женщина, сидевшие в кабриолете, спокойно беседовали.

Дорога, по которой проехал кабриолет, вилась в глубине долины и поворачивала на восток. Уже облетевшие, но посеребренные белым лунным светом ветви тополей радовали взгляд. Если судить по пассажирам кабриолета, то в этих краях можно было надеяться на какое-нибудь гостеприимное пристанище.

– Что нам нужно, – сказал Анджело, находивший весьма нелепым узел, который он тащил на спине, с тех пор как увидел этот ладный, бодро кативший за рысаком кабриолет, – так это вот такой экипаж. Это в десять раз лучше, чем наши лошади. Во всяком случае, он придает зажиточный вид, а это внушает уважение солдатам. У мужчины и женщины, беседовавших в кабриолете, был отнюдь не затравленный вид. Гладя на них, невозможно даже и представить себе, что существует карантин в Вомеле, а ведь мы удалились от него не больше чем на двадцать километров. Давайте посмотрим, что находится с той стороны. Тем более, что эта дорога скорее приведет нас к цели, чем та, по которой мы шли до этого. Не будем больше думать о Джузеппе. Он вполне совершеннолетний и сам найдет дорогу. Главное для нас – это побыстрее добраться до той деревни около Гапа, где живет ваша золовка.

– Как вас зовут? – спросила молодая женщина. – Вчера в карантине мне не раз хотелось вас окликнуть, хотя вы были рядом. Не могу же я продолжать говорить вам «сударь». Да и бывают ситуации, когда это обращение и вовсе неуместно. Меня зовут Полина.

– Меня зовут Анджело, – ответил он. – Фамилия – Парди. Только не думайте, что это фамилия моей матери или отца. Отнюдь нет. Я горжусь тем, что это просто название большого леса, под Турином, который принадлежит моей матери.

– У вас очень красивое имя. Теперь мы идем по хорошей дороге, дайте я понесу свою часть багажа.

– Ни в коем случае. Я делаю большие шаги и совсем не ощущаю тяжести. Плащи очень приятно греют плечи. Ваш сундучок и наши сумки должным образом упакованы. Хватит того, что вы вынуждены идти в сапогах. Это не слишком удобно. Всадник, лишившийся лошади, всегда смешон. Но честно скажу, если что и придает мне уверенности, то это не обогнавший нас кабриолет, хоть он и выгладит воплощением беспечности и покоя, а все увеличивающееся расстояние между нами и карантином, где вы на мгновение утратили мужество. Вы не устали?

– Сапоги у меня легкие и удобные, я их всегда надевала для прогулок в лесу. А это были очень длинные прогулки. Мой муж знает толк в сапогах и в пистолетах. Это он научил меня заряжать пистолет двумя пулями. Он позаботился о том, чтобы сапоги у меня были мягкие, как перчатки. В наших краях холмов и лесных зарослей природа заслуживает того, чтобы ради нее прошагать не один километр.

– То же самое было у нас в Гранте, пока я не поступил на военную службу. Каждый раз, когда я возвращался домой – до моего отъезда во Францию, – мы совершали долгие верховые прогулки, а иногда приходилось спешиваться и вести лошадь под уздцы, пробираясь сквозь чащу, чтобы в конце концов увидеть красивый закат, или рассвет, или просто чистое небо над головой, которое так любит моя мать.

Дорога по-прежнему шла вверх и теперь вилась среди вечнозеленых дубов. Чуть желтоватый свет наполовину скрытой облаками луны придавал окружающему пейзажу фантастические очертания. Горизонт на западе казался усыпанным серебряной пылью, сквозь которую проглядывали туманные призраки гор. Ночь была темной и сверкающей одновременно, деревья, угольно-черные на фоне луны, казались ослепительно белыми среди ночного мрака. Нельзя было сказать, откуда дует ветер; он словно остановился и покачивался, как теплая пальмовая ветвь.

Анджело и молодая женщина шли уже около шести часов. Их больше не подгонял страх погони. Эти леса ничем не напоминали леса Вомеля, а в лунном свете им уже не мерещились на каждом шагу холерные патрули.

В двадцати шагах от дороги под дубами среди высоких зарослей дрока они обнаружили небольшую площадку мягкой, теплой земли. Анджело снял со спины узел. Как он ни храбрился, он падал от усталости и, несмотря на сказочный лунный свет, был в очень скверном расположении духа.

«Я не люблю таскать узлы», – говорил он себе.

Анджело расстелил плащи и устроил удобное ложе.

– Ложитесь, – сказал он молодой женщине, – и я бы вам посоветовал снять ваши кожаные штаны. Вы лучше отдохнете. Мы не знаем, что нас ждет, но, если судить по тому, что мы уже видели, это будет не сахар.Нам нужно быть готовыми ко всему. Если мы выйдем к какому-нибудь городу, то он почти наверняка заражен и забит солдатами. Лошадей у нас нет. Так что придется шагать, и немало.Сейчас мне те двое в кабриолете кажутся просто безумцами. Идти пешком – это совсем не то же самое, что ехать верхом. Если вы обдеретесь, ваши раны не заживут, и вы не сможете больше идти. Было бы глупо отправиться на тот свет просто потому, что вы не позаботились о своих ляжках.

Он с ней говорил, как с солдатом. А она так устала, что смогла лишь ответить: «Вы правы», – и поспешила последовать его совету. Впрочем, он действительно был прав. Она тотчас же заснула. Но через двадцать минут проснулась и сказала:

– Вы ничем не накрылись. Вы постелили мне мой плащ и накрыли своим.

– Не беспокойтесь, – ответил Анджело, – мне случалось в холода спать на голой земле в одном мундире. А он не слишком греет. У меня есть моя бархатная куртка, так что я ничем не рискую. Но раз уж вы проснулись, подождите. – И он заставил ее съесть кусочек сахара и выпить глоток водки.

– В животе у нас пусто. От той горсти маиса и чашки чая, которую мы выпили в амбразуре окна, уже не осталось и воспоминаний. Сон совсем не всегда заменяет обед, особенно после такой прогулки. Конечно, нужно бы развести костер и приготовить немного поленты, но честно скажу, у меня на это нет сил. Во всяком случае, часа на два нам и этого хватит.

Анджело заснул не сразу. Плечи у него болели. Раньше ему не доводилось таскать узлы; он был совершенно вымотан.

Важно было знать, ведет ли эта дорога к какому – нибудь городу, а если да, то нужно ли этому радоваться или совсем наоборот? Повсюду ли расставлены гарнизоны и карантины? Те двое в кабриолете, казалось, ни о чем не тревожились. Может, это какие-нибудь важные шишки, которым дорога везде открыта. Он вспомнил о сухой холере, которая на ходу выбила капитана из седла. В конце концов все равны, холера разит без разбора. Будущее виделось ему в мрачном свете.

Он высчитал, что они уже шесть дней бредут наугад, и нет никаких оснований полагать, что деревня около Гапа находится к северо-западу от того места, где они сейчас находятся. Он подумал, что борьба за свободу не имеет ни малейшего отношения к деревеньке около Гапа. Анджело понимал, что теперь ему не удастся добраться до того места, где Джузеппе назначил ему встречу. Он представлял себя на лошади, и никак иначе. Пеший поход, да еще с узлом на спине, поверг его в мрачное настроение. Кроме того, он был не совсем уверен, что они окончательно избежали карантина в Вомеле. Сжечь немного пороха в замочной скважине – это еще не достаточно, чтобы обрести уверенность и в успехе предприятия, и в себе самом. Он думал также о Дюпюи, который оставил ему и пистолеты, и даже его маленькую саблю; и все это за шесть франков, а может быть, просто так, от безразличия. «Все скоро превратятся в чиновников, – думал он, – только при чем здесь я?»