Текст книги "Гусар на крыше"

Автор книги: Жан Жионо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА VIII

Анджело рассказал ему какую-то туманную историю. Да, конечно, он слышал об этой проклятой холере.

«Если я хочу внушить хоть какое-то к себе уважение, а я этого хочу, черт побери, то ни в коем случае нельзя говорить этому расфранченному господину, что я обмывал покойников».

Анджело заметил также, что этот маленький господин, впрочем весьма самоуверенный и постоянно выпячивающий грудь, чтобы казаться повыше ростом, каждый раз вздрагивал при слове «холера».

– Почему вы все время говорите о холере? – не выдержал он наконец. – Это всего лишь инфекция. Надо, не мудрствуя, называть вещи своими именами. Здесь вполне здоровый климат. Но все мы, так или иначе, вынуждены думать о качестве почвы. Тележка навоза стоит восемь су. И как не торгуйся, дешевле не выйдет. Но никто не хочет платить эти восемь су. Ночью люди устраивают запруды на ручьях, наваливают кучи соломы. Около запруд скапливаются всяческие отбросы, вот вам и навоз подешевле. Некоторые даже платят по два су за право поставить ящики с решеткой у ассенизационных стоков.

Город хорошо продувается северо-западным ветром, он орошается двадцатью четырьмя источниками. Но навоз слишком дорог, а без навоза – никуда! А теперь говорите мне о холере, я вас слушаю, – закончил маленький господин, косясь на все еще красивые сапоги Анджело. – Но холера – это требует размышлений. И даже, – добавил он, приподнимаясь на цыпочки и снова мягко опускаясь на всю ступню, – даже, я скажу, осторожности! Людям ведь все равно всегда будет нужен навоз. Заметьте это. А инфекция пройдет. Холера – это слишком громкое слово. Люди боятся слов. Если же позволить себя запугать, это конец.

Анджело пробормотал что-то по поводу покойников.

– Тысяча семьсот, – уточнил торговец, – из семи тысяч жителей. Но мне кажется, что вы сами находитесь в некотором затруднении. Могу я вам чем-нибудь помочь?

Анджело был буквально очарован маленьким господином. «Он нервничает, он скрипит своими ботинками, но он не распускается.У него свежий воротничок, вычищенный жилет, даже этажерки в темноте кажутся вылизанными. Он прав: ложь – это благо. Человек ведь тоже упрямый микроб. От его лицемерия гораздо больше проку, чем от моего вольнодумства. Такие люди, как он, гораздо нужнее, чем такие, как я, чтобы создать мир, где, как он говорит, навоз всегда будет нужен. Эти слова говорят о его простодушии, о цельности натуры, которую ничто не может разрушить, ни холера, ни война, ни, может быть, даже революция. Он может умереть, но не потеряет надежды. И наверняка не потеряет надежду раньше времени. Именно так должен вести себя благородный человек. В конечном счете все знать или не знать ничего – это одно и то же».

А тем временем ему еще многое сообщили, и в частности что наконец были приняты радикальные меры.

– Вы, должно быть, заметили, что в городе никого не осталось. Кроме меня. Все остальные перебрались на воздух, в поля, на соседние холмы. Остался только я. Кто-то ведь должен охранять запасы. Под моим кровом (это слово прозвучало в его устах как-то особенно значительно) хранятся запасы сукна. Оно уже давно пропитано камфорой. От моли. Это прекрасно защищает от заразной мухи. Это совсем маленькая мушка, даже не зеленая.

– Позвольте пожать вам руку, – сказал Анджело.

– С удовольствием, – ответил маленький господин, – только сначала соблаговолите опустить ее в эту банку с уксусом.

Анджело почувствовал себя смешным. Он вышел из города и небрежной походкой, размахивая руками, как на прогулке, направился к холмам. Монахиня была забыта. Он даже посасывал веточку мяты.

Холмы окружали город амфитеатром. Все население города собралось на его ступенях словно для торжественного зрелища. Жители расположились бивуаком под оливами, в дубовых рощах, в чаще фисташковых деревьев. Повсюду горели костры.

Зрелище походного лагеря было привычным для Анджело. Солдаты составляли оружие в козлы, вытаскивали котелки, и жизнь была прекрасна. Они пели, готовили свою похлебку, это заменяло им светскую гостиную. Это были простые парни, но они знали, что нет лучшего убежища, чем беззаботная жизнь.

Первое, что увидел Анджело, – это ширму, стоящую у дороги под оливами. Вероятно, когда-то ее ярко расписанный шелк должен был радовать взор в полумраке у камина. Здесь же, под яростными лучами солнца (редкая листва олив почти не давала тени), она ослепляла брызгами золота, пурпура и пронзительной синевой. На ее створках красовались рыцарские султаны, выглядывающие из-под доспехов груди, тут же напомнившие Анджело о героях Ариосто. Она стояла рядом с обитым узорчатым гобеленом креслом, на котором были свалены в кучу инкрустированная перламутром шкатулка, солнечный зонтик, трость с серебряным набалдашником и множество шалей, которые ветер сбросил на траву. Рядом прямо под оливой стоял маленький полированный письменный столик (чтобы он не качался, под ножки были подсунуты веточки), а на нем – часы под стеклянным колпаком, подсвечники, парадный кофейник, прикрытый шелковым чехольчиком с лентами. А кругом, на площади в семь-восемь квадратных метров, были изящнейшим образом расставлены подставка для зонтов, торшер, пуф, меховой мешок для защиты ног от холода, какое – то зеленое растение в горшке, привязанное к бамбуковой палочке. Немного поодаль, задрав оглобли, с которых свисали цепи, стояла тележка, доставившая сюда все это имущество, и мул, со своей соломой и навозом.

Все это выглядело так несуразно, что Анджело остановился. Кто-то ударил тростью по жаровне. Толстая девица, которая, должно быть, сидела в траве, встала и подошла к ширме.

– Кто там? – спросил старый женский голос.

– Там мужчина, сударыня.

– Что он делает?

– Смотрит.

– На что?

– На нас.

– Добрый день, сударыня, – сказал Анджело. – Все в порядке?

– Да, конечно, – ответил голос, – только какое вам дело? – Потом, обращаясь к девице: – Иди, садись.

И трость застучала по земле, словно хвост разгневанного льва.

Были тут и семьи ремесленников. Устроившись под тенью стены, или откоса, или куста, или небольшого дуба, они сидели, окруженные детьми, узлами с бельем, ящиками с инструментами. Женщины, хотя еще немного растерянные, уже принялись за обычные дела: расставили посуду, натянули между деревьями веревки, поставили на таган кастрюлю, а кое-где выстроили по росту коробки с надписями: мука, соль, перец, пряности. А мужчины все еще не могли прийти в себя. Они сидели неподвижно, обхватив руками колени. Они охотно здоровались с проходящими мимо.

Дети не играли. Было тихо, лишь изредка от мягкого ветра потрескивали сожженные солнцем листья, да время от времени казалось, что само солнце вдруг издает звук вспыхнувшего пламени. Только лошади и мулы позванивали уздечками и топали, отгоняя мух, иногда ржали; но это был не призыв, а робкая жалоба. Ослы попытались начать свой концерт. Но гулкие удары палкой по животам тотчас заставили их прекратить рев. Тучи ворон безмолвно кружились над деревьями. Перья их побелели под безжалостным солнцем.

Крестьяне устроились лучше и быстрее приходили в себя. И места они выбрали себе очень удачные: дубы, небольшие ложбины, где трава была сухой, но высокой, сосновые рощи. Многие уже освободили свою территорию от камней. И все вместе, хотя каждый для себя, резали ветки дрока и вязанками тащили их к себе в тень. Женщины обдирали толстые прутья и плели из них решетки. Дети, насупившись, с серьезным видом затачивали колышки.

Несколько пожилых женщин, не занятых плетением решеток и, кажется, облеченных дипломатическими полномочиями, переходили, улыбаясь, от одной группы к другой, якобы собирая полевой салат. Объединившись, они начали собирать навоз, сгребая в кучу подстилки своих лошадей и мулов.

Шум доносился только из ящиков с курами, которых еще не выпустили на волю; свиньи были привязаны около пней; веревки впивались им в ноги, но они не кричали, а лишь тихонько похрюкивали и шевелили своими удивительно подвижными пятачками, принюхиваясь к странным запахам этой новой жизни. Они уже научились прятаться под кустами, когда над ними раздавалось хлопанье вороньих крыльев.

Гаечки, чье пение напоминает скрежет железа, перекликались без устали, заполняя пространство своими криками, доносившимися с самых удаленных деревьев. Слышались довольно бодрые голоса детей, женщины окликали кого-то по имени, мужчины разговаривали со скотиной, а вдали раздавался звон колокольчиков охотничьих собак, пущенных по следу.

Люди притащили с собой буфеты, диваны, печки с трубами, которые они пытались приладить, а потом закрепить их за ветки деревьев; ящики с кастрюлями, корзины с посудой и бельем, каминные часы, подставки для дров, таганы, тачки. Мебель стояла в садах, под деревьями, на ветру. Было видно, что ее расставили так же, как в той комнате, откуда ее вытащили. Иногда она стояла вокруг стола, накрытого клеенкой или скатертью, окруженного пятью или шестью стульями или креслами в чехлах. Порой можно было увидеть праздно сидящую на стуле, а не на траве женщину со сложенными на коленях руками, а рядом с ней или где-нибудь поблизости мужчину, стоящего в растерянности, как захваченный врасплох герой. Они не двигались. Словно персонажи живых картин, они, не мигая, смотрели на далекий покинутый дом мудрым и страдальческим взглядом.

Другие – мужчины, женщины, дети, те, что притащили свои товары, рулоны сукна, полные мешки, ящики, – сидели, прислонившись к ним, или лежали на них, напряженно вглядываясь и вслушиваясь.

«Может быть, я найду здесь моего Джузеппе, если только он не умер?» – сказал себе Анджело и подумал, что смерть Джузеппе здорово осложнила бы его положение. «Дело мое – табак».

Надо было искать его, а не мыть трупы с монахиней. Но где искать его в городе? И у кого спрашивать? (Он снова представил площадь, покрытую трупами и умирающими, и ужас тех, что неслись, словно бешеные собаки, по улицам; он снова услышал барабанную дробь похоронных дрог, эхом отзывавшуюся в бесчисленных кварталах.) Здесь, среди зелени, на свежем воздухе, несмотря на тучи ворон и обезумевшее солнце, мысли принимали другой оборот. Во всяком случае, он действительно потерял с монахиней много времени. Он это понимал. Но не всегда удается поступать благоразумно.

У края дороги он увидел валявшиеся в траве маленькие весы с роговыми чашками для взвешивания табака. Он бросил взгляд через насыпь и увидел старую женщину, расставлявшую коробки около пня.

– Мадам, вы случайно не продаете табак?

– Продавала, – ответила старуха.

– Может, у вас остались хоть какие-нибудь крошки?

– Иди ты со своими крошками, у меня свежий есть.

Анджело перескочил через насыпь.

Это была проворная старуха с маленькими сорочьими глазками и насмешливым беззубым ртом.

– Стало быть, у вас есть сигары? – спросил Анджело.

– А, так ты из любителей сигар? У меня, милок, на все вкусы найдется. Только плати.

– Договоримся.

– Так что ты куришь? – Она взглянула на него. – Махорку?

– Нет, короткие сигары, – сухо ответил Анджело.

– Только-то! Тебе небось и полсигары хватит, милок?

– Хватит болтать, мамаша. Дайте-ка мне всю коробку.

С коробкой он, вообще-то, погорячился. У него оставалось всего четыре луидора. «Туго мне придется, если Джузеппе, не дай Бог, умер, – подумал он, – но ведь надо было поставить на место эту старуху с ее табачной жвачкой».

Она порылась в мешках, которые уже начала распаковывать, и вытащила коробку сигар. Анджело расплатился с невозмутимым видом.

– Вы, должно быть, тут всех знаете? – спросил он.

– Да, пожалуй, большую часть.

– Может быть, вы знаете некоего Джузеппе?

– Что ты, милок, разве их так всех упомнишь? Как он выглядит, твой Джузеппе? Как его попросту зовут? Может, у него есть какое-нибудь прозвище?

– Даже не знаю, какое у него может быть прозвище. Может быть, Пьемонтец? Он высокий, худой, с черными вьющимися волосами.

– Пьемонтец? Нет, Пьемонтца не знаю. Черноволосый, говоришь? Нет. Может, он умер?

– Я бы предпочел, чтобы он был жив.

– Ну это не ты один предпочитаешь. Но очень может быть, что твой Джузеппе уже ест корни сирени. Сейчас многие помирают, заметил?

– Ну не все, – возразил Анджело. – Кое-кто еще жив.

– Да! Хорошенькие дела, – ответила старуха.

Пока они так говорили, подошла какая-то женщина и попросила понюшку табака. Похоже, что она была у кого-то в услужении. Вид у нее был совершенно растерянный.

– Постой-ка, – сказала старуха, – вот она, может, слыхала о твоем Джузеппе.

– Мадам Мари, – сказала женщина, – дайте мне немного табачку, пожалуйста. Если можно, не слишком сухого.

– Ну конечно, можно, мой птенчик. Передай-ка мне вон тот мешок слева, у твоих ног. Ну и как тебе тут живется?

– Стараюсь держаться. Только это нелегко.

– Где ты теперь пристроилась?

– У Маньянов, там, под дубами.

– Ты у них стряпаешь?

– Не совсем, – ответила женщина, в упор посмотрев на Анджело. – Просто мне страшно на открытом воздухе. Мне нужно хоть какое-то общество. Не все ли равно кто?

– Так, может, вы и поладите. Этому парню тоже нужно общество. Он хотел бы найти какого-то Джузеппе.

Женщина выпрямилась, уперев руки в бока:

– Кто это Джузеппе?

– Мужчина, мой птенчик, – ответила старуха.

– Я ищу друга, – уточнил Анджело.

– Все сейчас ищут друзей, – сказала женщина.

Она задумалась, что сделать раньше: откинуть падавшие на лоб волосы или взять понюшку табака. Оглядела Анджело с головы до ног и взяла табак.

Потом ветки оливы зашевелились, и появился мужчина.

– А ты что тут делаешь? – спросила женщина.

– Что, не видишь? Мадам Мари, мне бы сейчас найти мой табак. Вы уже немного тут разобрались?

– Это ты, Клеристон? – спросила старуха. – Ну что, Клеристон, ты уже пристроил своего мула? Я еще не добралась до твоего табака. Ты ведь мне все свалил в кучу. Твой табак вон в тех ящиках внизу. Доставай сам или попробуй другого. Решай, милок.

Милого в нем, правда, ничего не было. Это был здоровый толстый мужик с ногами колесом и обезьяньими руками. Но с живым, умным взглядом…

– Тут вот человек ищет Джузеппе, – сказала женщина.

– Какого Джузеппе? – спросил мужчина.

– Просто Джузеппе, – ответил Анджело.

– А что он делает?

– Сапожник.

– Нет, не знаю. Тебе бы к Феро сходить.

– А правда, – сказала женщина.

– Он тоже сапожник. Сапожники знают друг друга.

– А где он, этот Феро?

– Поднимись вон туда, к соснам. А он еще выше, в можжевеловых зарослях.

Наверх, от одной террасы к другой, вела тропинка. На террасах, укрепленных небольшими каменными стенами, шуршали листвой и поблескивали черными изогнутыми стволами оливы. Их легкая, словно пена, кудрявая листва, еще не совсем выжженная солнцем, отливала жемчужно-серым светом. В тени этой прозрачной шелковой вуали маленькими группами располагались люди. Они ели. Было около полудня.

Сосны, на которые ему указал этот коренастый «милок», находились над оливковыми рощами, на самой вершине холма. Анджело спросил, нельзя ли купить хлеба. Ему велели идти налево. К кипарисам. Там булочник, кажется, попытался соорудить нечто вроде походной печи.

Но славный запах пекарни чувствовался уже издали. А голубоватый, лениво поднимающийся дым, который пронизывали зеркальные отблески ослепительного белого солнца, не позволял ошибиться.

Булочник, по пояс обнаженный, сидел в тени кипариса, свесив между колен облепленные тестом руки. Это был человек лет пятидесяти, очень худой, с выступающими ребрами и заросшей седыми волосами грудью.

– Вы пришли как раз вовремя. Сейчас буду вынимать. Ну а уж что получилось, не знаю: может, хлеб, может, лепешка, а может, и вообще черт знает что. Я ведь так еще никогда не работал.

Он устроил что-то вроде костра для получения древесного угля. Сквозь большие охапки травы, прикрывавшие его, просачивался голубой дым, такой голубой и такой плотный, что он медленно поднимался ровным столбом, разветвлялся над кронами олив, потом снова сверкающей солнечной колонной уходил высоко в небо и, прежде чем слиться с его знойной белизной, рассыпался радужными блестками.

– Ну уж что будет, то будет, – сказал Анджело.

– А ничего другого и не скажешь, – ответил булочник.

Анджело посмотрел на стаю ворон, парившую высоко над вершиной холма. Пользуясь легкими порывами ветра, неподвижно распростерши крылья, птицы танцевали, скользили, возвращались, сближались, летели друг над другом, а потом вдруг рассыпались в разные стороны, словно зерна овса, брошенные в рябь ручья.

– Им-то хорошо, – сказал булочник.

– Конечно, – ответил Анджело. – Но может быть, все-таки болезнь потихоньку пойдет на убыль.

– Пока что-то не заметно.

– А что заметно?

– Ничего не меняется.

– Все еще есть случаи?

– Если верить своим глазам, да. А пока нет никаких оснований им не верить.

– У людей немного ошалевший вид, но они живут.

– Они были такими же ошалевшими в городе, и они жили, только их не было видно. Видны были только мертвые. Я согласен, что здесь все выглядит наоборот, и это уже хорошо. Только взгляните-ка вон с той стороны, внизу: к холмам тянется небольшая долина, платаны и небольшой луг. Видите эти желтые палатки? Это лазарет, и вон там, в квартале Сен-Пьер, среди вишневых садов, еще палатки. Еще один лазарет. И вон там, на северном склоне, тоже палатки: опять лазарет. Если бы вы, как я, сидели под кипарисом, наблюдая за плитой, вы бы увидели, что больных хоть отбавляй, пятьдесят с сегодняшнего утра! Пятьдесят – ведь это немало.

– Это же не может прекратиться сразу.

– Ну, этого я не знаю, а вот что может, это я знаю очень хорошо. Взгляните-ка наверх. – Он показал на плотную стаю ворон, каруселью кружившуюся над холмом. Оттуда доносилось звонкое хлопанье большого веера. – Эти твари гораздо умнее, чем думают. Уж поверьте мне, не зря они там кружат. Они знают, что им надо. Вы можете стрелять в них, а они остаются и едят.

«Наверное, он прав», – подумал Анджело, но он был голоден, а шедший от костра запах был восхитителен.

– Я замесил тесто в свином корыте. Чистом, конечно. Я нашел его вон в той хижине. Я сказал жене: «Это хижина Антонэна. Спорим на что хочешь, там есть свиное корыто». Я скучал, черт побери, и я сказал: «Буду делать хлеб». И это оказалось очень неплохо. Люди приходят ко мне за хлебом. И еще приносят воду. Вода! Вы уже ходили за водой?

– Нет.

«А ведь это, действительно, проблема, – подумал Анджело. – Где может быть вода в этих холмах?»

– Если вы еще не ходили, я вам покажу. Вы тогда поймете, что это за работа. Видите вон там дуб? Хорошо. А прямо над ним заросли ив. Это туда. Там глинистый карьер. Вода в нем хорошая, хотя не слишком прозрачная и холодная. Ее там много. Но это вон в ту сторону. С ведрами в оба конца нужно больше получаса. Мы с женой и дочерью уже раз двадцать туда ходили. Да и не мы одни. Смотрите.

Действительно, в тени ив мелькали красные, синие, зеленые, белые кофты, юбки, фартуки. Но едва они оказывались на солнце, все краски исчезали и оставалось только сверкание воды в ведрах рядом с маленькими обугленными силуэтами. Буханки хлеба, которые булочник наконец вытащил из костра, оказались плоскими, как лепешки, и очень неравномерно пропеченными.

– С такой печью никогда не знаешь, что получится. Перед этим хлеб вышел совсем неплохой, а этот и гроша ломаного не стоит. То ли дело печь настоящей кирпичной кладки. Надо же было этой заразе обрушиться на нас. А теперь живи, как хочешь! Ну что я могу с вас взять за такой хлеб? Дайте, сколько хотите. Ну скажем, два су, и берите три-четыре буханки.

А тем временем он продолжал раскладывать горячие буханки на листьях тимьяна, от которого шел восхитительный запах, и наблюдал за окрестностями, ожидая, когда на бивуаках тоже почувствуют этот запах.

Анджело взял одну лепешку и шел некоторое время, держа ее в руках, чтобы она остыла.

Немного выше, на опушке соснового бора, сидело небольшое, весьма благопристойное семейство. Глядя на открывавшиеся перед ними просторы, они молча, неторопливо пережевывали свою дневную трапезу. Их было трое: упитанный рыжий мужчина, крепко сбитая женщина, полная материнской нежности, что нередко встречается у особ подобной комплекции; на коленях у нее сидела хрупкая и бледная девочка с мечтательными глазами. Веснушки вокруг носа, словно венецианская полумаска, расширяли ее скулы и придавали ее личику нежность боттичеллиевской «Весны».

«Она, конечно, для них свет в окошке, – подумал Анджело. – Если бы они знали, что я сейчас усядусь есть свой хлеб рядом с ними, чтобы иметь возможность смотреть на это прелестное личико, они бы Бог весть что вообразили и испугались бы, что я могу ее сглазить».

Он небрежно направился к сосне, сел, прислонившись к стволу, и начал медленно пережевывать свою лепешку, глядя на простиравшийся пред ним пейзаж. И лишь изредка осторожно искоса взглядывал на девочку. Несмотря на эти предосторожности, он несколько раз встречался взглядом с матерью и даже с отцом. Они инстинктивно разгадали его хитрый маневр и, отнюдь не считая его безобидным, почуяли в нем какой-то злой умысел. Следя за его взглядом, мать осторожно, словно зажженную свечу, пересаживала девочку с одного колена на другое.

Город у подножия холма казался черепашьим панцирем в траве. Лучи уже клонящегося к закату солнца расчерчивали темными линиями чешую крыш. Ветер врывался на одну улицу, уносился на другую, подхватывая столбы соломенной пыли. Скрип и хлопанье ставен гулко отдавались в мрачной пустоте домов.

За городом простиралась заросшая желтой травой равнина, кое-где расцвеченная ржавыми пятнами. Это были неубранные пшеничные поля, которые уже никто не уберет, потому что владельцы их были мертвы. А дальше плоское, каменистое русло Дюранс без единой капли воды. На горизонте – причудливое нагромождение гор. И пустынные дороги.

Так же пустынны были и дороги надежды. Меловое небо. Липкий жар. Сухой ветер не освежал, а бил, принося с собой запах грязного стойла и другие страшные запахи.

Анджело пересек сосновую рощу. Под деревьями укрылось несколько семей. Они сидели молча, на расстоянии друг от друга. У некоторых из них, как заметил Анджело, были красивые глаза, красивые лица, в очертаниях которых неуловимо светилось нечто успокаивающее. Семьи ревниво охраняли свое жизненное пространство, люди жались друг к другу, словно голодные собаки, изредка оскаливаясь в полуулыбке при виде соседей или прохожих.

В каждой из этих молчаливых групп был кто-то один, объединявший всех. Иногда это был мужчина, совсем не обязательно красивый, но в чьей манере держаться было что-то прочное и надежное. А иногда это были женщины – пожилые, с умиротворенными лицами. Казалось, ничто не могло нарушить их душевный покой, а потому хотелось без конца смотреть на их глаза, их губы, по которым скользили серо-зеленые тени сосновых веток. Порой это были молодые женщины, чьи волосы, глаза, кожа, уверенные движения казались драгоценными камнями, недоступными тлению. Или же дети: молчаливые и притихшие, они, казалось, обладали высшим знанием.

Откуда-то сверху доносились стоны и рыдания. В абсолютной тишине они казались журчанием одинокого ручья. Анджело увидел двух мужчин, которые ухаживали за третьим, лежавшим под вечнозеленым дубом. Все трое плакали.

Он предложил свою помощь, но ее отвергли. Совершенно очевидно, это была начальная стадия холеры, и двое мужчин делали все необходимое. Анджело понял, что они больше всего боятся, что их выдадут, а больного отправят в лазарет.

«Пора бы тебе научиться эгоизму, – сказал он себе. – Это очень полезно, и ты никогда не будешь попадать в дурацкое положение. Эти двое тебя прогнали, и они правы. Они заняты своим делом, делают его так, как считают нужным, и абсолютно не нуждаются в твоих советах. Будет больному лучше или хуже, но через четверть часа они перестанут плакать и будут думать только о деле. Совершенно незачем лезть со своим великодушием. В девяти случаях из десяти – это невежливо. И вообще не к лицу мужчине».

Эти размышления успокоили его, и он снова двинулся вверх по склону холма к той сосновой роще, где должен был находиться человек, возможно знающий о местонахождении Джузеппе.

Снова откуда-то донеслись крики. Но теперь это были не стоны, а крики загонщиков. Несколько мужчин встали и наблюдали за происходившим в овраге. Анджело подошел к ним. Сквозь кусты можно было различить бегущих людей.

– Держу пари, что это заяц, – сказал Анджело.

– Ну и проиграете, – ответил кто-то. – Кстати, зайцы не так глупы. В такую жару они не бегают.

Мужчины презрительно посмотрели на Анджело. И хотя это было едва уловимое презрение, Анджело был глубоко уязвлен. Он заявил, что в его краях жара зайцам не помеха.

– Ну, значит, у вас какие-то особые зайцы, – возразили ему не без иронии. – А у нас только самые обыкновенные. Просто там один старый дурак сбежал от своей дочери. Самое забавное, что он был в параличе и его притащили сюда в его кресле. А теперь он заставляет их носиться как бешеных.

Действительно, внизу среди травы ковылял старик. Его поймали. Началась какая-то возня, прерываемая женскими воплями. Потом после долгих переговоров, сопровождавшихся бурной жестикуляцией, двое мужчин усадили старика на сиденье из скрещенных рук и понесли наверх.

Его пронесли мимо Анджело. Это был старый крестьянин с орлиной головой. Его живые глаза все время обращались в сторону города. Чтобы его успокоить, ему сунули в рот сигарету. Он курил.

Дочь выбежала ему навстречу. Она всех поблагодарила. Ее благодарности перемешивались с восклицаниями: «Ну что с вами, отец? Почему вы это сделали?» Тут она заметила сигарету.

– Вы сказали спасибо, отец?

– Я сказал «дерьмо».

Сигарета его размокла от слюны, и он принялся яростно жевать ее, как сено.

Роща, где устроил свой лагерь человек по имени Феро, находилась почти на вершине холма и хорошо продувалась ветрами, отражавшимися от горного хребта. И кроме того, это был единственный лагерь, устроенный по всем правилам. Пространство между деревьями было тщательно очищено от кустарника. Сплетенные из веток низенькие решетки, натянутые между стволов деревьев, образовывали нечто вроде колыбели с матрасом из сосновых игл. Когда Анджело подошел, три женщины покрывали этот матрас прекрасной белой простыней. Еще две простыни, сложенные рядом, свидетельствовали о намерении устроить постель по всем правилам. Двум из этих трех женщин было не больше двадцати; очевидно, это были дочери, а третья – их мать. Все трое с увлечением делали свое дело.

Что же касается Феро, то он, поставив свой верстак на краю рощи, наполовину в тени, наполовину на солнце, вырезал сапожным ножом подметку и что-то напевал.

Несмотря на седую бороду, у него были живые молодые глаза.

Он знал, где находится Джузеппе.

– Видите вон тот холм с миндальными деревьями?

– Другой холм, в той стороне?

– Да. Он там. Может быть, немного выше, около вечнозеленых дубов.

– Вы уверены?

– Абсолютно уверен. Идите, он там. Как только выйдете к миндальным деревьям, спросите любого. Вас проводят к нему.

– Вы его знаете?

– И очень хорошо.

– А как туда пройти?

– Очень просто. Спуститесь прямо к кипарисам.

– Это там, где булочник?

– Именно. Сто метров направо и дальше по дороге. Вы не боитесь лазаретов?

– Нет.

– Вы пройдете мимо них. И дальше все прямо по дороге. Вон она там, видите? Она ведет наверх, прямо к миндальным деревьям. А дальше спросите у первого встречного и получите вашего Джузеппе.

Наконец он поставил ботинок на траву и спросил:

– А зачем вам нужен Джузеппе?

– Я его родственник.

– Какой родственник? Это связано с Италией?

– Да, – ответил Анджело, – чуть-чуть связано.

Феро позвал свою жену.

– Это человек, которого так ждал Джузеппе.

– Вы что-нибудь пили? – тотчас же спросила она Анджело, привычно уперев руки в бока.

– Ни капли, вот уже два дня, – ответил Анджело. – Мне кажется, что глотка у меня из жести.

– Тем лучше, – ответила женщина. – Сейчас если глотка из жести, то и желудок из жести. Джузеппе так волновался. Он целыми днями повторял: «Вот увидите, он не выдержит и выпьет. Питье его убьет».

– Питье меня не убило, – сказал Анджело. – Когда мог, я пил вино. А когда не мог, терпел.

– Вина я вам не дам, у нас его нет. Я вам дам воды, несколько раз прокипяченной. И только полчашки. Знаете, что надо делать? Я им это все время твержу, – сказала она, указывая на мужа и дочерей, – а они надо мной смеются: надо научиться делать слюну и пить только свою слюну. Сейчас тот, кто пьет свою слюну, не умирает.

– Он не умирает, а подыхает от жажды, – сказал Феро.

– Я же тебе сказала, что дам ему полчашки. Теперь, когда Джузеппе дождался своего друга, нельзя же дать ему умереть у него на глазах.

Семья эта была очень дружной. Кончив устраивать постель из сосновых игл, дочери подошли к отцу и стали ласково тереться о его бороду. А тот, обняв их за плечи, мурлыкал от удовольствия. На первый взгляд казалось, что заправляет всем мать, но лаской из нее можно было веревки вить, и ей это явно нравилось.

Между делом она дала-таки Анджело обещанные полчашки кипяченой воды.

В конце концов его уговорили остаться поужинать. Это было не Бог весть что, но все-таки: картофельное рагу с бараньими ребрышками. Оказалось, что в каких-нибудь ста метрах, слева под дубами, был мясник, который резал скотину. Анджело узнал от них еще много другого.

Они, кажется, питали к Джузеппе огромное уважение. И даже нечто большее, чем просто уважение.

Джузеппе был одного возраста с Анджело, может на несколько месяцев старше. Его молочный брат. А Феро был солидный человек с седой бородой, правда с мечтательным взглядом. Анджело даже засомневался, тот ли это Джузеппе.

– Тощий как щепка малый.

– Точно.

– Одна губа очень тонкая.

– Верхняя. Как бритва.

– А другая толстая.

– Да, нижняя. Припухлая, как у девушки.

– Ну уж во всяком случае, не тонкая.

Анджело было странно слышать, что губы у Джузеппе, как у девушки. Джузеппе был его ординарцем. И хотя армия короля Сардинии была всего лишь армией короля Сардинии, в ней было все-таки несколько тысяч человек, живущих вместе. Обычно хватало и двух недель, чтобы о человеке стали судить не по губам.

Дочери утверждали, что у него черные вьющиеся волосы.

– Они у него как петрушка, – говорили они.

В тот день, когда бригадный генерал приказал сбрить эту пресловутую «петрушку», Джузеппе появился в столовой с супницей, гордо неся свою голову каторжника.

– Ну вот, – сказал ему Анджело, – теперь у тебя на плечах яйцо вместо пики.

– Твоя матушка, конечно, очень важная дама, потому ты и полковник, а расплачиваюсь я.

Ударом сапога Анджело выбил у него из рук супницу. Они разнесли своими саблями всю столовую. Но, едва увидев кровь, бросились друг другу в объятья. На следующий день на параде Джузеппе важно нес свою голову, на которую мучным клеем были наклеены все волосы его полковника, а Анджело, без каски, с бритой, как у каторжника, головой, гарцевал перед войсками, сияя от счастья.