Текст книги "Гусар на крыше"

Автор книги: Жан Жионо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

– Вот видишь, – сказал Джузеппе, – он не умер, он нашел меня.

У молодой женщины была круглая голова и огромные изумленные глаза, которые она, окончательно проснувшись, кокетливо прищурила.

– Нет, – сказал Джузеппе, обращаясь к Анджело, – сначала ты будешь спать. Сегодня ночью я тебе не скажу ни слова. Только одно: тебе повезло. Если я не умер, то только потому, что семижильный, как кошка. Но стараюсь быть благоразумным. Веду правильную жизнь и тебя заставлю. Иди сюда. В этой постели места на троих хватит. Немного тесновато, но для тех, кто любит друг друга, это не помеха.

Анджело скинул сапоги, а главное, брюки, которые не снимал уже больше месяца.

– Ты благоразумно себя вел? – спросил наконец Джузеппе очень серьезным тоном.

– А что ты называешь благоразумным?

– Ну, ты принимал предосторожности, чтобы не заболеть?

– Да, – ответил Анджело. – Во всяком случае, я не пью, что попало.

– Это уже хорошо, – одобрил Джузеппе. – А знаешь, я мог бы заставить тебя выпить что угодно, если бы захотел.

– Каким образом?

– Я бы сказал, что ты боишься, и ты бы выпил!..

– Конечно, – ответил Анджело.

ГЛАВА IX

Все шло своим чередом на холме под миндальными деревьями. Его обитатели не тревожились о завтрашнем дне.

Здесь, чтобы обрести душевное спокойствие, совсем не надо было искать вокруг себя боттичеллиевские лица. Да впрочем, их тут и не было. Женщины здесь были полными и крепкими, а мужчины – жизнерадостными и решительными. У женщин были плотные, созданные для работы тела: сильные руки, большие, иногда даже очень тяжелые, смуглые, словно дубовая кора, груди, крутые бедра, тяжелые ноги, неторопливая походка. И – целая орава детей.

«Кстати, – подумал Анджело, – что это за часовой меня здесь встретил? И что он охраняет?»

Сколько он ни искал, лазарета на этой скале не обнаружил. Богослужений тут тоже не было. И тем не менее в атмосфере ощущалось что-то рыцарское. Повсюду встречались рабочие в блузах, перехваченных портупеей, и с ружьем на плече. Среди них были и молодые, и старые, с выглядывающими из-под картузов тонкими, почти девичьими лицами; другие – с окладистыми курчавыми бородами, рыжими или черными, а иногда – с белоснежными, в войлочных шляпах или лихо заломленных широких беретах. Они неторопливо прогуливались, словно сторожа или даже владельцы охотничьих угодий, следя за порядком, приказывая одним собрать мусор и отнести его в отхожее место, другим – натаскать воды и наколоть дров для всего лагеря.

В дубовом лесу у них была даже кордегардия, где они собирались и где один из них – без ружья, но с обнаженной саблей на поясе – отдавал приказания. Сабля особенно поразила Анджело своей безупречно благородной формой.

Однажды эта милиция приказала перенести некоторые палатки в другое место. Они стояли в укрытии на дне пересохшего потока, в довольно глубокой расщелине, окруженные высокими скалами, поросшими кустарником. Приближалась гроза, с холмов доносились раскаты грома. Но цвет неба не изменялся, это была все та же меловая белизна, не утратившая шелковистого блеска, исходившего от размазанного по небу солнца. В той стороне, где гремел гром, не было видно черных туч, потемнело все небо сразу, будто уже наступала ночь, и только редкие зигзаги молний да стрелки на часах говорили, что до ночи еще далеко. Дозорные в блузах велели людям перебираться из русла потока. Они были очень любезны, помогали перетаскивать кастрюли, чугуны, маленьких детей, но ни на минуту не расставались с ружьями.

Джузеппе торжественно вручил Анджело письмо из Италии.

– Я уже два месяца ношу его в кармане куртки, – сказал он ему. – Это от твоей матери. Взгляни на конверт и будь готов засвидетельствовать, что я хранил его самым тщательным образом. Я не твоей матери боюсь, а своей. Я уверен, что, глядя на меня горящими глазами, она меня спросит, не носил ли я его в кармане вместе с платком, в который сплевываю табак. Поклянись: ты ей скажешь, что этого не было. Я до смерти боюсь, когда моя матушка вонзает мне в руку свои ногти. А она всегда это делает, когда речь заходит о герцогине или о тебе.

Письмо было написано в июне. Анджело начал читать:

«Мой милый мальчик, удалось ли тебе отыскать химеры? Моряк, которого ты мне прислал, сказал, что ты был неосторожен. Это меня успокоило. Оставайся всегда неосторожным, малыш, это единственный способ получить от жизни хоть какое-то удовольствие в наше пошлое время. Мы долго толковали о неосторожности с твоим моряком. Он мне очень понравился. Как ты ему и советовал, он караулил Терезу около маленькой дверцы. А так как пятнадцатилетний мальчишка, который играет там в классики каждый день с семи утра до восьми вечера, казался ему подозрительным, то он вымазал мыльной пеной морду собаки, и мальчишка с воплями: «Она сбесилась!» – удрал. В тот же вечер генерал Бонетто, который явно пороха не изобретет, рассказывал мне, как гонялись сегодня за какой-то бешеной собакой (это был мой грифон). Теперь я знаю, откуда взялся этот играющий в классики мальчишка, а потому и смотрела на генерала соответственно, чтобы он понял, что я знаю. До чего же приятно, когда враг оказывается вынужденным снять осаду. В Турине много случаев бешенства, им поражены все молодые люди непривлекательной наружности и ростом меньше четырех с половиной футов. Оно не щадит также завистников и скупцов, которые даже своему портному не расщедрятся на лишнюю копейку. Все прочие пребывают в здравии и строят планы. Есть даже безумцы, готовые усвоить столь пагубную для органди и обтянутых брюк английскую моду вкушать пищу на лоне природы, и даже около римских гробниц, как они говорят. Мне кажется, что это уже слишком, и надеюсь, что не я одна такого мнения. Но дороги есть дороги. Так что пусть идут. Хорошие ходоки идут все вперед и вперед, чтобы узнать, а что там за поворотом, и так обычная прогулка превращается иногда в марш-бросок. Все это было бы очень хорошо, если бы было побольше людей, способных делать ставку на собственное сердце. Люди совсем перестали упражнять этот орган. Но зато твой моряк показался мне с этой точки зрения довольно любопытным гимнастом. Он был в таком восторге от незначительной услуги, которую я оказала его матери, что задал трепку двум разряженным господам, из-за которых тебе пришлось так поспешно уехать. Трепка не прошла даром – они слегли в тот же день. Жаль. Я подумала, что твой моряк слишком скор на расправу, и в весьма туманных выражениях объяснила, что ему следует отправиться в новое плавание. Я напустила такого туману, что он просто обмирал от восторга. У меня дальний прицел.

А теперь поговорим о вещах серьезных. Я боюсь, как бы ты не стал слишком благоразумен. Безумства не исключают ни серьезности, ни задумчивости, ни любви к одиночеству, составляющих прелесть твоего характера. Ты можешь быть серьезным и безрассудным, одно другому не мешает. Ты можешь быть каким угодно и сверх того безрассудным, но надо непременно быть безрассудным, мой мальчик. Ты только посмотри, сколько вокруг нас людей, принимающих себя всерьез, и их становится все больше. Я уже не говорю о том, что они кажутся невыносимо комичными людям моего склада, но они ведут жизнь, чреватую своего рода нравственным запором. Можно сказать, что они одновременно набивают себе брюхо рубцами, от которых слабит,и японской мушмулой, которая крепит.Они дуются, дуются и в конце концов лопаются, и все затыкают носы от дурного запаха. Мне не пришло в голову лучшего сравнения. Впрочем, это мне кажется очень удачным. К нему даже следовало бы добавить три-четыре слова на диалекте, чтобы оно звучало чуть менее пристойно, чем по-пьемонтски. Тебе известно, какое отвращение я питаю ко всему грубому и непристойному, а поэтому поймешь, что я прибегла к такому сравнению лишь для того, чтобы показать тебе, какой опасности подвергаются те, кто слишком принимает себя всерьез в глазах независимо мыслящих людей. Бойся превратиться в такое дурно пахнущее существо. Я хочу, чтобы ты всегда был словно цветущий жасмин для целого королевства, мой мальчик.

А кстати, ты по-прежнему дружен с Господом? Есть ли у тебя возлюбленная? Я каждый день повторяю эти вопросы в моих молитвах. Во всяком случае, кроме меня, тут есть еще одна женщина, которая без ума от тебя. Это Тереза. А ведь, что ни говори, не всякому удается очаровать свою кормилицу. Впрочем, я плачу ей той же монетой. Я, честное слово, просто обожаю ее сына. Скажи это ему, когда он передаст тебе это письмо. Мне нравится его отважная сентиментальность. Я никогда не могла понять, кто он: гладиатор, бесстрашно переступающий порог клетки с баранами, или пастух, безмятежно пасущий стада львов. Но кем бы он ни был, и в том, и в другом случае у него глаза Христофора Колумба. Я счастлива, что вы с ним словно сиамские близнецы. Я поняла это, когда в первый раз увидела вас обоих на руках у Терезы. В ту пору вы были не больше щенков. Все говорили, что она не сможет вас выкормить своей тощей грудью. А вы были прожорливы и бодали ее в грудь, словно два козленка. Никто тогда не знал, что Тереза – волчица. Это знала только я. Если я приближалась, когда вы лежали у ее груди, она ворчала. Я была совершенно спокойна. Я знала, что, не будь у нее молока, она скорее отдала бы вам свою кровь, чем оторвала бы вас от груди. А вы были вылитые Ромул и Рем.

Тереза начинает понемногу свыкаться с мыслью, что Лавиния спит с ее сыном. Когда я сказала, что так и должно быть между мужем и женой, она чуть было не выцарапала мне глаза. Она хотела бы быть всем для своего сына. С ней об этих вещах можно говорить только намеками. В этом отношении Джузеппе – сын своей матери. Отсюда и его глаза Христофора Колумба. Интересно, вы по-прежнему с ним деретесь, как два кобеля? Если вы деретесь на саблях, то береги его. Ты ведь знаешь, что в этом деле ты более ловок. Начальник полиции сказал мне это, как только увидел, что ты саблей, как шпагой, пронзил сердце этого подонка Шварца. (Я была очень горда тобой.) «Вся неприятность в том, – сказал он, – что такой удар узнается по почерку: тут видна и трехсотлетняя традиция, и десять лет практики». А раз так, то нет тебе прощения, если ты убьешь своего молочного брата. Если ты еще не забыл свою излюбленную позицию восьмеркой,которую я называла «тыквой», то ты рискуешь всего лишь тем, что Джузеппе – когда ты предоставишь ему все преимущества – продырявит тебе правое плечо. В конце концов, ты просто обязан предоставить ему такую возможность; не забывай, что он сын волчицы и ему так же нужна пища для его ярости, как тебе твой утренний завтрак. Впрочем, я просто умираю со смеху при мысли о том, что было бы с Джузеппе, если бы он проткнул тебе плечо. Я представляю себе его стенания. Он страдал бы от этого гораздо больше тебя.

Я собираюсь ехать в Бренту. Скажи Лавинии, что мне ее очень не хватает. Только она умела как следует расправить рубашку под моей юбкой для верховой езды. Все прочие возятся по полчаса, вылезают взмокшие, а я все равно сижу в седле, словно на куче гвоздей. Если бы все трое остались дома, мне бы задницу так не жгло. А политические убийства и любовь, как видишь, имеют совершенно непредвиденные последствия. Революции тоже. А в конечном счете все сводится к нерасправленным складкам рубашки под чьими-то ягодицами.

Впрочем, если бы ты не убил барона Шварца, мне не пришлось бы ехать в Бренту. Дома и стены помогают. Я забираю с собой маленького кюре. Он становится все более чопорным. У него новая страсть – духи. Мне это очень на руку. Его никто не подозревает. Они все считают его моим чичисбеем. Можешь мне поверить, что я постаралась утвердить их в этом мнении. Теперь я во всеоружии. Бонетто получил приглашение по всем правилам и приедет в воскресенье. Ему повсюду мерещится твое присутствие. При малейшем шорохе он вскакивает и хватается за портупею. Просто умереть можно со смеху. Ну и повеселюсь же я! Монсеньор Гролло прибудет в понедельник. А министр, у которого всегда такие грязные волосы, будет здесь во вторник. Знаешь, как называет его Карлотта? Ministrone. [16]16
  Уменьшительное от слова «министр» (ит.).


[Закрыть]Это звучит забавно, когда знаешь, что, прежде чем стать «вашим превосходительством», он хлебал грошовую похлебку. Бьондо и Фракассетти приезжают в среду. Я думаю, что без особого труда смогу облапошить обоих в тот же день. А в четверг мы все будем встречать на вокзале Мессера Джован-Мария-Стратигополо: il cavalier greco! Как видишь, тут целый заговор. Против тебя, мой обожаемый. Оцени мою стратегию. Я начну с самого трусливого. Ты знаешь, как унылы эти длинные, бесцветные воскресенья среди каштановых лесов. Бонетто вынужден будет провести целый день со мной и маленьким кюре в этих старых, скрипучих, мрачных стенах. В два часа пополудни у меня начнется мигрень. И вот он наедине с маленьким кюре. Они будут пить кофе в знаменитом круглом кабинете северной башни. Будет неплохо, если подует северный ветер. Наши предки очень предусмотрительно именно с этой стороны навесили скрипучие ставни и установили ржавые флюгера (кто знает, какое влияние оказали всякие раздражающие звуки на политику Сардинии?). Я верю в моего маленького кюре. Ему нет равных в искусстве вливать яд постепенно, капля за каплей, для этого нужна лишь благоприятная обстановка. Я присоединюсь к ним вечером и, клянусь Мадонной, не я буду, если генерал не будет трястись от страха, отходя ко сну. На следующий день мы будем иметь дело с Гролло, но Бонетто будет уже в таком состоянии, что не сможет нам помешать. Я знаю, как следует обращаться с Гролло, если он один, и я справлюсь. Ministrone прибудет, когда эти двое уже сдадут крепость и даже оставят ворота открытыми. Думаю, ты будешь смеяться, представив себе, каково ему будет выдерживать в одиночку огонь моих батарей. Он ведь для меня не противник, как и те двое. Так, не больше, чем отправление текущих дел,как они говорят. Остается il cavalier! Но поле битвы будет уже расчищено, и Господь дарует мне силы. Да, чуть не забыла: будет еще Карлотта. Она прибудет на два часа раньше его.

Вспоминаешь ли ты хоть иногда о Карлотте? Она часто пылко бросается мне в объятия. Ты знаешь, она очень хорошо сложена. Даже я, женщина и твоя мать, не могу остаться равнодушной, чувствуя, как прижимается ко мне эта крепкая грудь, это полное и гибкое тело. И она безрассудна, я люблю таких. Мне понадобилось все мое красноречие, чтобы заставить ее согласиться с моим образом действий. Она непременно хотела подсыпать им кое-чего в кофе. Я сказала, что тогда нам останется только скитаться по дорогам Франции.

– Почему бы и нет? – ответила она. – Если нам не удастся одержать победу при Бренте, то, быть может, так и придется сделать, Шутки ради.

Твой моряк сегодня отбывает в Геную. Он будет там с письмом послезавтра. Через двенадцать дней они оба будут в Марселе. Точнее, трое, у него есть еще небольшой мешок. Сначала я хотела послать тебе два чека по тысяче франков, выписанных братьями Регаччи из Неаполя на банкирский дом Шарбоннель в Марселе, а он надежнее, чем Родосский колосс. Но в конечном счете я решила, что лучше послать наличными. Посылаю тебе еще сто римских экю. Чеканка на них настолько лучше французской, что их просто приятно держать в руках. Трать их понемногу, они доставят тебе большое удовольствие. А еще ты найдешь 50 байокко [17]17
  Старинная папская монета.


[Закрыть]и, завернутых в папиросную бумагу. Их посылает тебе Тереза. Уж не знаю, как и на чем она их сэкономила. Если бы я отказалась их у нее взять, она бы просто зарезала меня ночью. Впрочем, она права. За любовь надо платить. И чем сильнее любовь, тем выше плата. Но бывает, что у тех, кто готов отдать все сокровища Голконды, нет ничего, кроме 50 байокко. Ты мой сын, и я знаю, что ты никогда не станешь над ними смеяться.

Моряк не задержится в Марселе, а сразу же отправится в Венецию, ты знаешь зачем. Он передаст письмо и мешочек торговцу кроличьими шкурками. Таким образом, не позже чем через три недели все окажется в руках Джузеппе. И если ты уже будешь там, ты получишь еще и поцелуй, который я запечатлела вот на этом крестике. Он предназначен для ямочки слева на твоей верхней губе. Когда у тебя еще глаза не открывались, ты уже смеялся, если я целовала тебя в эту ямочку».

Анджело благоговейно приложил крестик на бумаге к левому углу рта.

Анджело рассказал о своих приключениях с «маленьким французом».

– Мне бы следовало задать тебе хорошую трепку, – сказал ему Джузеппе. – Что бы сказали герцогиня и моя матушка, если бы я позволил тебе умереть, да еще таким нелепым образом? Они меня сочли бы виноватым в этом. У твоего «маленького француза» была страсть. Ради нее он и умер. А зачем надо было вмешиваться тебе? И чем ты восхищаешься сейчас? В телах холерных больных есть пыльца, разлетающаяся во все стороны. До чего же пошло – отправиться на тот свет, просто надышавшись холерной пыли. Ты все-таки решительно глуп. Права была твоя матушка, когда купила тебе полковничий чин. Вот уж кому не откажешь в предусмотрительности. В нормальных условиях ты мог бы сделать карьеру. Если ты хочешь к шестидесяти годам стать таким, как Бонетто, который боится всего, то, действительно, сначала надо не бояться ничего. У дураков свой бог, обычно они в конце концов начинают в него верить, а тогда берегись последнего часа, тут уж никакие талисманы не спасут. А потому страх начинает терзать человека задолго до рокового мгновения. В деле, которое мы начали, у тебя будет тысяча возможностей доказать свое мужество. Но просто так, что за фантазия? Если бы ты сделал это в Турине и держал за это ответ перед законом,я бы еще мог понять. Из этого можно было бы извлечь выгоду: написать об этом сонет или сделать темой проповеди; это уже второстепенный вопрос. И тебе была бы от этого польза, а точнее, нашему делу. Поверь мне: вера оправдывает все, а благотворительность – вещь совершенно бесполезная.

Анджело сказал ему, что его чуть было не повесили, когда он прибыл в Маноск. Джузеппе расхохотался:

– Да, они не слишком с тобой церемонились.

Анджело вышел из себя. Он снова вспомнил визгливый голос Мишю, ненависть и ярость, сверкавшие в его глазах, передававшиеся всем этим людям, подлым и очень трусливым; они в конце концов растерзали бы его, как они это сделали с тем несчастным, расправу над которым он видел с высоты крыши.

– Да, – сказал Джузеппе, – Мишю – славный малый и делает все честно, как надо. Конечно, если бы он приказал тебя повесить, он превысил бы свои полномочия, но кто мог себе представить, что ты приедешь и что он наткнется именно на тебя? Если начать взвешивать все «за» и «против», этому конца не будет. От риска никуда не денешься. Честно тебе скажу, у меня мороз по коже от твоей истории. Но мне было бы совершенно невозможно осудить Мишю. За первым же кустом я бы проткнул ему брюхо, но принципы должны оставаться неприкосновенными. Тебя я все равно не мог бы уже вернуть, а потому мой удар ножом был бы бессмысленным. Признаюсь, однако, что, наверное, я бы все равно нанес его, и даже с яростью. Но это уже любовь. Революция тут ни при чем. Ты, конечно, заслуживаешь некоторых отступлений от правил, а Мишю просто солдат, которому всегда найдется замена.

Невозмутимый тон, которым Джузеппе говорил об этом событии, подлил масла в огонь. Анджело вспылил и даже дал волю своим чувствам. Он снова видел подбитые гвоздями подметки сапог, готовых размозжить ему голову. Он содрогался при мысли, что чуть было не стал жертвой подлецов и трусов, которые, встреться он с любым из них один на один, удрали бы от него как зайцы.

– Ничто не вынуждает нас к одиночеству, – сказал Джузеппе. – Именно в этом твоя ошибка. Вместо того чтобы убить барона Шварца, как следовало, ты позволил ему защищаться. Дуэли не для нас. Мы не можем позволить себе роскошь дать хотя бы малейшее преимущество рабству. Наш долг – победить, а потому хороши любые средства, и даже крапленые карты.

– Я не умею убивать, – возразил Анджело.

– Это плохо для тебя, – ответил Джузеппе, – и что гораздо важнее – это плохо для нас.

– Я был уверен в своей победе, и я это доказал. Нужно было, чтобы он умер, и он мертв. Я дал ему саблю, и он защищался. Мне необходимо было, чтобы он защищался.

– Главное – не то, что необходимо тебе, а то, что необходимо делу свободы. В убийстве больше революционной доблести. Нужно отобрать у них все, вплоть до их прав.

Джузеппе растянулся на траве, подложив руки под голову.

– Не говори мне о трусости, – сказал он, – а уж коли говоришь, то признай, что она нам полезна. И даже больше, я считаю, чем мужество. Она нам расчищает дорогу. Ты утверждаешь: тот, кто внушил им мысль, что враги народа отравляют колодцы, был трусом и обращался к трусам? Это точка зрения, достойная полицейского. А хочешь знать правду? Пустил этот слух я. Можешь не сомневаться, я все расписал как надо. Разрази меня гром, если я не увеличил число погибших раз в десять. Что я обращался к трусам, согласен. Но я был очень доволен, когда убедился, что от моей идеи есть прок. Что же до того, что я сам трус, то я готов загнать эти слова обратно тебе в глотку, если ты сию минуту от них не откажешься. Если хочешь, можешь даже взять свою пресловутую саблю – вон она. Я не боюсь. А можем объясниться на кулаках, если твоему благородству не претит это оружие. Тебя чуть было не повесили. Если бы это произошло, я бы перерезал глотку Мишю, а может быть, и себе тоже. Но те, кого действительно повесили в результате моего краткого разговора с трусами, были самыми яростными врагами наших освободительных идей. Я сам проследил за этим, и нужные имена были отмечены крестиком в том списке, который мне дал Мишю. Я не имею в виду данный случай, но считаю, что идея Мишю повесить одним больше была совсем не дурна. Тем более иностранца! Это выглядело бы справедливо. Он неглуп.

Слушая его, Анджело думал: «Нет, его все-таки надо проучить, и именно кулаками, потому что он воображает, что тут он сильнее. Он очень гордится своими бархатными глазами, ну так я ему их так отделаю, что ему будет чем полюбоваться».

Его выводил из себя этот рассудительный, поучающий тон.

– Эмигрант нигде не может занимать привилегированного положения, – продолжал Джузеппе. – А к тому же я сапожник. Не слишком привлекательное ремесло. И не забудь, что я здесь всего лишь полгода. Но благодаря моему таланту рассказывать истории, которые производят впечатление на трусов, я отправил на фонарь шесть или семь весьма важных типов, которые к тому же вертели префектом как хотели. С твоей системой дуэли ты избавился бы в лучшем случае от одного. Да и то не наверняка. Он мог бы привести полицию на место дуэли. И готово. Мой полковник до самых Альп шагал бы в кандалах. В этих краях обыватель не дает спуску, если ему наступают на мозоль. Так вот, теперь по крайней мере их на шесть или семь меньше. Мы избавились от них, ничем не рискуя, потому что я понял, что сейчас есть дела поважнее, чем соваться в свары дюжины хулиганов. И что еще очень важно: эти знатные господа отправились на тот свет без воинских почестей. Нет ни малейшей возможности превозносить их. Даже родственники стараются о них больше не говорить. В конце концов, никто ведь не может доказать, что яда не было.

Анджело вытянул ноги.

– Строчка на твоих сапогах распоролась, – сказал Джузеппе, вынув руки из-под головы и даже приподнявшись. – Сними их и дай мне. Я навощил дратву, чтобы потом покрыть лаком, а горячий воск, очевидно, съел нитки. Я не хочу тебя видеть в драных сапогах. Кстати, ведь это я их тебе сшил и горжусь этим. У тебя красивые ноги, но никто бы не сумел так ладно обуть их.

Он стал вдохновенно говорить о сапогах. Подробно рассказывал о качестве кожи, дратвы, вара, лака и не мог остановиться. Он встал, глаза у него горели, на лице играла улыбка, которой сопровождался его рассказ о креме для лакировки.

Джузеппе вообще придавал большое значение костюму Анджело. У него по этому поводу было свое мнение.

– Я хочу, чтобы ты был красивым, – сказал он ему в первый же день. – Ты ведь знаешь, это мой конек. Я никогда не забуду великолепный гусарский мундир, который тебе так шел. Особенно тот, что герцогиня заказала тебе в Милане. Высокий воротник и каска делают твое лицо особенно привлекательным. Галуны тебе тоже к лицу. Украшенный золотом, ты внушаешь трепет. В тебе чувствуется что-то львиное. И это как раз то, что нужно. – Он говорил еще долго, и в словах его звучала любовь. – Тебя следовало бы поколотить, – добавил он, – за то, что ты закутал этого маленького горца в свой прекрасный сюртук. Мы с твоей матушкой потратили не одну неделю, пока подобрали подходящее сукно. Сколько раз моя матушка вонзала мне ногти в руки, когда мы его выбирали у знаменитого Гонзагески, который так хорошо разбирается в оттенках. Стоило так стараться, подбирая этот иссиня-черный, как ночь, оттенок и такое качество сукна, чтобы оно лилось мягкими складками. Твой мальчишка точно так же умер бы в своих собственных шмотках. Но месье всегда усердствует больше, чем нужно. Даже когда в этом нет ни малейшей необходимости. В хорошеньком виде ты явился ко мне! Эта бог весть сколько времени не бритая щетина старит тебя на десять лет. А главное, придает тебе такой вид, что верить в тебя совершенно невозможно.

Джузеппе дал поручение одному из суровых и услужливых стражей в блузах и несколько дней спустя повел Анджело на другой склон холма, откуда виднелась золотистая деревня, казавшаяся лодкой, гонимой зелеными волнами утесов.

С этой стороны холм был покрыт лугами и густыми, высокими березовыми рощами: ключи, пробивавшиеся из глубины постепенно разрушающегося холма, увлажняли землю и не давали ей пожелтеть под жгучими лучами белого солнца.

Вот в этих рощах, как отметил Анджело, стражи в блузах устроили себе что-то вроде казармы или главного штаба. Повсюду встречались часовые и стражи без оружия, с расстегнутой портупеей, покуривающие свои трубки. Они здоровались с Джузеппе, и было видно, что все они испытывают к нему большое уважение, а один молодой рабочий, охранявший какую-то палатку, отдал ему честь, очень неловко, но с большой серьезностью.

Джузеппе повел Анджело в дубовую рощу, где под навесами лежало множество тюков.

– Многие торговцы умерли, не оставив наследников, – сказал он. – Либо наследники тоже уже сыграли в ящик. Холера выскребла некоторые семьи подчистую. Все эти товары все равно пропали бы. Мы их забрали. И ведь какой славный – этот наш народ. Он охраняет и ничего не трогает. Расточителей тут не найдешь.

С помощью рабочего с драгунской портупеей, по всем правилам застегнутой, и ружьем за спиной они отыскали множество рулонов сукна, рулон грубой шерстяной ткани и рулон бархата.

– У меня есть мысль, – сказал Джузеппе, – я уверен, что очень удачная и что тебе она не приходила в голову. У меня тут есть один на примете. Это рабочий из Парижа, он сошьет тебе фрак не хуже самого Гонзагески, который в конечном счете ценится только в Турине. Ты хоть немного понимаешь, что тебя ждет? Мы не знаем, как поведет себя холера. Может быть, через месяц мы все уже дадим дуба. Но зачем же рассчитывать на худшее? Если только мы с тобой будем живы или даже жив будешь только ты, тебе скоро нужно будет пробираться в Альпы и делать то, что ты должен делать. Особенно если твоя матушка одержала победу в Бренте, а это почти наверняка, если судить по ее письму. Я сказал тебе, что этот рабочий скроит фрак лучше, чем Гонзагески, и это действительно так. Он и сюртук с жесткими полами может сшить лучше любого другого. Но здесь только обычные ткани, а для фрака или сюртука нужно что – то изысканное. И вот какая мне пришла мысль.

Красивые, окаймленные пушистыми ресницами глаза Джузеппе горели огнем.

– У местных крестьян, – продолжал он, – часто бывают очень красивые бархатные куртки. Они украшены большими медными пуговицами, изображающими оленьи или кабаньи головы, охотничьи, а иногда даже любовные сцены. Если их как следует начистить кусочком замши, они сверкают, как золото. Вот такая куртка тебе и нужна. А еще я тебе скажу, что у тех, кто их носит, кажется, есть кое-что в кубышке, и вот это кое-что и делает их красивыми. Только в наших краях у крестьян бывают умные лица. Здесь же у них лица плоские и невыразительные. А ты в этой куртке снова обретешь свою львиную стать. То, что до сих пор прикрывало всего-навсего кубышки с деньгами, теперь будет облачать истинную доблесть: представляешь, как это будет здорово. Республиканцы питают неразделенную любовь к принцам. Именно поэтому они их и убивают. Они им нужны, они их повсюду ищут. А когда находят среди них того, кто разделяет их убеждения, то готовы умереть за него.

– Не забывай, – ответил ему Анджело, – что я не собираюсь сидеть на одном месте и никогда не буду позировать для портрета. А кроме того, я верю в принципы.

– Ты понимаешь меня с полуслова, – сказал Джузеппе. – Вот за это я тебя и люблю. А как ты произнес эту фразу о принципах! Будь всегда таким. Это неподражаемо. Ты просто поверг меня в трепет. Впрочем, быть воплощением доблести надо не среди этих людей с плоскими лицами, а среди народа, где даже чистильщик сапог наделен благородными чертами Цезаря. Если тебе удастся говорить с ними о принципах так, как ты это сделал только что, то можешь быть уверенным в успехе любого дела. Но нужен именно этот тон и эта убежденность. В нашем деле наивность иногда сродни гениальности. Только сможешь ли ты сохранить ее? А поэтому тебе нужны брюки из грубого сукна, облегающие – ты хорошо сложен. И плащ: кто знает, может быть, тебе придется пробираться зимой через Альпы?

Это был великолепный дорожный плащ, но один вид его был невыносим в такую жару. Он был аккуратно сложен и пересыпан чабрецом и лавандой. Лaвиния даже завернула его в одну из своих рубашек и положила на дно ящика, стоявшего в северном углу хижины, куда никогда не проникали солнечные лучи. Бархатная куртка и брюки также были уложены в ящик.

Хотя уже была осень, стояла такая жара, что даже белье на теле казалось лишним. Лавиния ходила в кофте и нижней юбке, надетой на голое тело. Она была очень хороша собой. В Турине она славилась своей красотой, и герцогиню всегда просили отпустить ее, чтобы изображать во время праздничных шествий Диану, или Афину, или даже архангела Михаила. Она так хорошо выучила эти роли, что продолжала их играть, даже когда возилась у плиты.

Другие женщины, жившие на этом холме, довольно долго еще не решались снять свои хлопчатобумажные чулки, но жара стала настолько невыносимой, что они в конце концов отказались от многих условностей, но все еще не решались ходить в одной кофте и нижней юбке. А некоторые даже продолжали носить закрытые платья с высоким воротом. Это были жены рабочих. Все они выглядели скромными и благопристойными горожанками. Волосы у них были очень гладко зачесаны назад и стянуты тугим узлом. Иногда можно было видеть, как, укрывшись за кустами, они расчесывают и заплетают в косы свои длинные волосы, а потом, держа во рту шпильки, по одной втыкают их в свой пучок. Затем они вставали, отряхивались, снимали волосы со своих расчесок, заворачивали их в бумажку и прятали за корсаж, одергивали юбки, похлопывали себя по бедрам, поправляли турнюр, словно фазаньи курочки, крутили задом и снова принимались за свою тяжелую работу: с двумя ведрами шли за водой (а путь был не ближний), кололи дрова, растирали мужа или брата, сына или дочь, когда у тех начинался приступ. У них тоже бывали приступы, и они так и умирали во всем своем снаряжении, прежде чем им успевали разрезать шнуровку корсета, потому что, даже корчась от боли, они защищались обеими руками, не позволяя раздеть себя.