Текст книги "Чероки"

Автор книги: Жан Эшноз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Прекрасная Сестра, Прекрасная лучезарная Сестра! Донеси до нас слово, открой нам глаза, говори! Яви нам истину!

– Яви нам истину! – ликующе заголосила толпа.

Обнаженная женщина бросила на человека в маске испуганный взгляд, потом открыла рот, но не смогла произнести ни звука. Она посмотрела на молящихся: устремленные на нее глаза восторженно блестели.

– Великий Луч, – пробормотала она, – обрати его… то есть ее. Обрати…

– Обрати к нам солнце! – разъяренно вскричал безликий и, ударив по клавишам с неистовой силой, взял громовой и безупречно мажорный аккорд.

– Обрати к нам солнце, – повторила Прекрасная Сестра.

– Ось мира! – прокричал он.

– Ось мира! – эхом отозвалась она.

– Восхвалим Прекрасную Сестру! – с благоговейной дрожью в голосе продолжал безликий, простирая к ней в повелительном жесте левую руку, тогда как правая наигрывала теперь в одиночку веселую, задорную мелодию. – Восхвалим нашу Прекрасную солнечную Сестру, пусть омоет она свое тело в реке гармонии!

– Пусть омоет, пусть омоет! – плаксиво вторили молящиеся.

Молодая женщина подняла с пола свою вуаль, закуталась в нее, легла на кровать и снова натянула на себя простыню. Человек в маске сыграл еще несколько аккордов, затем вернулся на свое место проповедника, взял блюдо с белыми овощами и, отведав сам, поставил его в центре каре. Ревнители разделили между собой угощение и с удовольствием поглотили его, вслед за чем пастырь произнес короткую заключительную речь.

– Я всего лишь один из учителей, предпредпоследний из них, – сказал он. – После меня придет еще один, а за ним последний, коему суждено увидеть вознесение ликующего Луча. Этот миг уже близок, так говорю я вам. Восьмое имя скоро прозвучит здесь, пред вами. И мы тотчас соединимся с ним на вершинах, близ вечных снегов, почти в самом средоточии осевого Луча. А теперь идите с миром. И думайте с благоговением об этом миге.

Толпа рассеялась, люди по очереди выходили из зала. Массажист стряхнул с себя дурман, отпустил восвояси полусонную девочку и исчез сам. Молодая женщина с недовольным ворчанием откинула простыню и встала, потягиваясь. Человек в маске скинул маску. Это был Фред.

– Ну и ну, что за сборище идиотов! – бросила Прекрасная Сестра, начиная одеваться.

– Послушай-ка, Жаклин, – сказал Фред. – Ты все-таки могла бы хоть немного постараться.

– Еще чего, стараться! – огрызнулась молодая женщина.

– Господи, неужели так трудно выучить пару заклинаний! Нужно же им хоть что-то услышать от тебя. Когда ты наконец запомнишь эти грёбаные молитвы!

Женщина рассмеялась. Фред начал было ругаться, но это еще больше позабавило ее. Он погрозил ей пальцем, поднял голос, атмосфера накалилась. «Ладно, значит, не хочешь стараться?» – спросил он. В ответ снова прозвучали одни насмешки.

– Все, хватит, Жаклин, – сказал Фред. – Ты уволена.

В этот момент кто-то постучал в заднюю дверь зала. Фред крикнул: «Войдите!», и в глубине комнаты показался осведомитель Бриффо. «Оставь нас, Жаклин!» – приказал Фред. Отставная Прекрасная Сестра бросила на него презрительный взгляд и удалилась без единого слова, с видом оскорбленного достоинства, звонко цокая высоченными каблуками; осведомитель посторонился, пропуская ее в дверь, которую она так и оставила широко распахнутой. Бриффо прикрыл за ней дверь, подошел к Фреду. Тот уже распустил свою золоченую шнуровку, стащил сапоги и бриджи и начал облачаться в обычный костюм.

– Похоже, дела идут не шибко? – спросил Роже Бриффо.

– Совсем хреново, – ответил Фред. – Уже и слухи поползли. Я, конечно, подсобляю ей, как могу. Как могу! Ну что, виделся ты со своими приятелями-сыскарями?

– Я им звонил – похоже, они согласны. Насчет документов: они думают, что их взял Шав. Кроме того, они ищут того типа, с которым он водит знакомство. Сразу они его не сцапают, но теперь дело за малым.

– Вот именно, дело всегда за малым, – сказал Фред. – Во всем что ни возьми.

18

На следующее утро Жорж Шав сел в такси, судьбами которого ведал немой и настороженный индокитаец, который бдительно разглядывал его в зеркальце заднего вида вплоть до самого конца авеню Секретан. Оттуда Жорж пошел дальше пешком: он хотел восстановить маршрут, проделанный в «Форде Капри» Батиста, вследствие чего оказался на совершенно незнакомых улицах. Он смотрел вокруг, ему нравилось разглядывать жилые дома, их кованые балконы и плиточные полы парадных, цокольные и чердачные этажи, лепнину, скульптуры и таблички на фасадах, слуховые окошки и висячие сады на крышах.

Передняя стена одного из зданий была украшена хаотично разбросанными узорами, выложенными красным кирпичом по белому; они напоминали последние буквы алфавита [31]31
  Три последние буквы французского алфавита – х, у, z.


[Закрыть]и были дополнены желто-зелеными керамическими розетками в виде кочанчиков цветной капусты; по этим признакам Жорж с некоторым опозданием и узнал тот самый дом.

Взойдя на шестой этаж, он позвонил, а затем несколько раз постучал в правую дверь – безрезультатно; левая дверь тоже не отозвалась. Тогда он вышел во внутренний дворик, все так же заваленный мусором, сориентировался по пустому цветочному горшку – в прошлый раз его гаснущее сознание все-таки удержало эту деталь – и отыскал окно, в котором ему показали Женни Вельтман. Лестница, симметричная первой, привела его к соответствующей квартире – увы, ее дверь, равно как и соседняя, отреагировали на его стук с тем же нулевым результатом. Спускаясь, он встретил женщину, одетую в плащ из прорезиненной материи непонятного рисунка – то ли прованские мельницы на фоне лавандовых полей, то ли голландские на фоне польдеров. Ее сопровождали смешанные запахи стиральной соды и бараньего жира. Она сообщила Жоржу, что весь шестой этаж сдается в аренду, так же как и шестой в доме напротив, через двор, и посоветовала обратиться к консьержу. Жорж обратился к консьержу, и тот показал ему квартиру.

Квартира была безлюдна. На стенах висели три-четыре дурацкие картинки, покоробленные и выцветшие. В прикроватной тумбочке не хватало ящика, под батареями валялись грязные надтреснутые пузырьки, огромное кожаное кресло зияло дырами и разрезами, из которых лезли наружу джут, конский волос и пружины; одну из ножек заменял кирпич. Это седалище находилось прямо перед окном, в котором он увидел Женни Вельтман. Жорж постоял с минутку за креслом, положив руки на спинку и представляя, как она сидит здесь, как он смотрит сверху на ее плечи, затылок и светлые завитки на шее. Консьерж предложил показать квартиру напротив: видите, как раз через двор, вон там, она тоже сдается, так что, если пожелаете… Жорж не пожелал.

Чуть погодя он позвонил из кабины на рынке Секретан доктору Шпильфогелю, который сказал Жоржу, что не может его сейчас принять, так как в квартиру нагрянула служба дезинфекции. Договорились о встрече после шести. А пока Жорж решил наведаться к себе, на улицу Оберкампф.

Еще издали, сквозь стекло маленького «Рено», припаркованного перед его домом, Жорж разглядел новую повязку на голове Риперта. Повернув назад, он обогнул квартал по Мальтийской улице, а потом по улице Крюссоль, где плакаты предупреждали пешеходов, что здесь прогуливают диких зверей, и оказался у входа в цирк, напротив скверика, откуда можно было окинуть взглядом часть улиц Оберкампф и Амло, а также бульваров Бомарше, Тампль и Скорбящих дев, сходившихся под тупым углом между площадями Республики и Бастилии; в скверике сидели на скамье Гильвинек и Кремье. Жорж пересек бульвар и исчез из поля зрения офицеров полиции, которых он не узнал и которые, даром что располагали его приметами, тоже его не узнали.

– На этом месте когда-то был тобоган, – говорил Гильвинек, указывая на песочницу. – Его убрали – наверно, обветшал, – а новым не заменили. Они никогда не заменяют старые горки новыми; интересно почему, как думаешь?

– Не знаю, – сказал Кремье. – Может, из-за несчастных случаев.

– До чего ж я любил этот тобоган.

– А я всегда пробовал залезть снизу наверх, – вспомнил Кремье. – Но очень уж скользко было.

– Да, – согласился Гильвинек. – Такова жизнь, шеф.

Чуть позже двадцати часов доктор Шпильфогель извинился перед Жоржем за то, что не сможет его принять в вольере, взбудораженной нашествием дезинфекторов.

– Они меня буквально преследуют, – заявил доктор, – чистят все подряд, где надо и не надо. Мне пришлось перевести моих птичек в гостиную, где им, разумеется, очень тесно. Пройдите, пожалуйста, за мной.

Гостиная и в самом деле была забита под завязку десятками маленьких клеток, закругленных сверху, на манер головки снаряда. Они были составлены рядами, нагромождены друг на дружку и прикрыты темной тканью по причине позднего часа.

– Птицы уже спят, – объяснил доктор. – Я полагаю, вам хотелось на них посмотреть, но, как мне ни жаль…

– Да нет, ничего, – сказал Жорж, – хотя… одну из них я очень хотел бы увидеть.

– Наверное, Моргана?

– Именно так.

– Я был уверен! – ликующе воскликнул доктор. – Поистине, это жемчужина моей коллекции. Редчайший экземпляр. Такой не часто увидишь, как сказал Геродот по поводу птицы под названием феникс [32]32
  Геродот, 11, 73.


[Закрыть] (тут он рассмеялся, а Жорж улыбнулся).Представьте себе, у меня его похищали дважды.

– Я знаю, – ответил Жорж. – Ведь это я нашел его, совсем недавно.

– Ах, почему же вы сразу не сказали! – воскликнул Шпильфогель. – Ну конечно, я вам его покажу. Ради вас он может и прервать свой сон.

Доктор снял накидку с клетки, стоявшей на отдельном шкафчике. Морган холодно моргал своим шарообразным глазом, уставившись на Жоржа Шава без малейшего признака благодарности или узнавания.

– Как бы вам объяснить, – сказал Жорж. – Мне требуется от вашего попугая дополнительная информация, если хотите, – по поводу одного его высказывания. Точнее, одного имени, которое он произнес. Я бы хотел узнать о нем побольше.

– Это будет трудновато, – возразил доктор, – они всего лишь повторяют звуки, понимаете ли, и дискутировать с ними бесполезно. Если вы его о чем-то спросите, он ничего не ответит.

– Я понимаю, – сказал Жорж, – но ведь где-то он услышал это имя. Если не у вас, то у своих прежних владельцев. Вы их знаете?

– Более или менее, – ответил доктор. – Сейчас я вам расскажу его биографию.

Попугай Моргана прожил на свете около шестидесяти лет, что приблизительно равно аналогичному человеческому возрасту, например поколению отца Жоржа. Он вылупился из яйца в скромном гнезде на востоке Камеруна, где-то между Денг-Денгом и Мейгангой. В силу принадлежности к весьма малочисленному подвиду ему, несомненно, пришлось страдать от некоторого остракизма со стороны сородичей, относившихся к главным кланам говорящих попугаев и образующих мощные группы влияния по всей тропической Африке. Тем не менее детство у него было счастливое, ибо родители холили и лелеяли своего птенца, надеясь на то, что он продолжит их род и сохранит эту популяцию, разумеется, тщательно избегая любого мезальянса. Морган очень скоро научился имитировать добрую сотню звуков африканской саванны: рычание хищников, щебет своих пернатых собратьев, шум ветра и дождя, не считая всего, что он без зазрения совести заимствовал из репертуара старших родичей. Правда, до двадцати пяти лет он не говорил ни слова на банту и, только достигнув этого возраста, столкнулся с ордой охотников, которые нагрянули с востока в погоне за четырнадцатью антилопами-гну и в одно прекрасное утро перебили их всех под заинтересованным взглядом серой птицы, сидевшей неподалеку на воздушном корне фигового дерева. Морган воспользовался этим событием, чтобы научиться изображать некоторые возгласы кафров, пару воинственных кличей банту и предсмертный стон подбитого гну.

В течение последующих двадцати лет он не встретил ни одного разумного существа и вел типичную, классическую жизнь попугая, уважаемого члена своего семейства, а вскоре и счастливого отца троих маленьких морганчиков – именно троих и не более, ибо генетический закон этого редчайшего подвида диктовал строго ограниченное число рождений во имя эффективного воспроизводства. В возрасте сорока четырех лет, присутствуя на семейном сборище, имевшем место на нижних ветвях банана, он заприметил группу белокожих человеческих существ, одетых в белое, в сопровождении чернокожих, одетых в соломенные юбочки. Все они выглядели изнуренными долгой ходьбой. Один из белых людей носил остроконечную бородку; когда он говорил, все остальные повиновались. Он указал на шатер из банановых листьев и велел устроить под ним короткий привал среди вельвичий [33]33
  Вельвичия – древесное растение со стволом диаметром 1,2 м, с двумя листьями длиной до 3 метров. Встречается в Юго-Западной Африке.


[Закрыть]. Вся компания морганов, естественно, смолкла при появлении незнакомцев, однако, увидев, что те как будто задремали, снова завела свою нескончаемую болтовню, сперва вполголоса, затем во все горло, и этот сумасшедший гомон разбудил человека с остроконечной бородкой. Он открыл глаза, изумленно вытаращил их при виде стайки птиц, дерущих глотки над его головой, вскочил на ноги и стал выкрикивать две-три фразы, одни и те же, которые семейка морганов тотчас и подхватила дружным хором. При этом шуме туземцы вскочили все как один, развернули сеть, и пять минут спустя две трети морганов попали в неволю. Остробородый долго изучал пленников и наконец выбрал из них двух особей, Моргана и его кузена, которых затем много дней несли к морю в клетке, висящей на двух шестах, словно символ альянса. Потом их рассадили в отдельные ящики, а ящики поставили в трюм грузового судна, которое пошло сначала к западу, минуя Кот д’Ор, Кот д’Ивуар и Кот де Грэн, а потом к северу, с первой стоянкой у островов Зеленого Мыса и со второй – в Лас-Пальмасе. В Танжере Моргана и его кузена поместили в новые удобные и просторные клетки, после чего пароход причалил к берегу уже в Гавре.

Кузена тотчас отправили в Париж, где за решетками Ботанического сада его ждал тесный закуток с видом на Сену, каковой пейзаж сильно расширил его географические познания, после единственной доселе знакомой ему реки, а именно четвертого притока по левому берегу (если идти по течению) реки Санага. Впоследствии его увезли в Венский зоопарк, в обмен на тамошнего лося. Что же касается Моргана, то он провел несколько дней в темных недрах гаврского дока, после чего обрел пристанище у одного орнитолога в Брюгге, где и прожил семь лет в условиях идеального содержания и в обществе самочек подвида, довольно близкого к его собственному, что доставило ему немало утех, а заодно позволило обучиться фламандскому языку. Но однажды явились судебные приставы, одетые в черное и темно-синее; они описали мебель ученого, подтвердив таким образом факт его разорения, и без того очевидный в последние месяцы, если судить по крайне нерегулярным поставкам свежего зерна и фруктов для птиц. Моргана продали с аукциона настоятельнице одного религиозного коллежа, расположенного в десятке километров от Брюгге, близ Бланкенберге. Теперь попугай сидел на жердочке, с цепочкой на лапке, рядом со стаканчиком для корма, у окна кабинета начальницы, из которого мог созерцать Северное море. А поворачиваясь к своей хозяйке, которой нравилось его оперение, близкое по цвету к серым одеяниям ее ордена, он часто видел из-за ее плеча огорченные личики наказанных за какую-нибудь провинность маленьких девочек в одинаковых тесных платьицах.

За время своего пребывания у монашек Морган усвоил весь набор мистических и дисциплинарных формулировок и плюс к тому начатки латыни. По истечении шести недель попугай уже мог созывать учениц в кабинет настоятельницы или в учебный класс для молитвы. Начальница решила расстаться с Морганом лишь после того, как он начал вмешиваться в ее суровые наставления, обращенные к пансионеркам, со своими комментариями, сводившими на нет всю строгость этих разносов.

Она подарила его проезжему цирку, куда повела однажды вечером своих старших воспитанниц; иллюзионист так потряс воображение настоятельницы, что она распорядилась доставить ему Моргана в качестве анонимного дара, забыв о различиях между кроликами и голубками, с одной стороны, и попугаями, с другой, и тем самым поставив фокусника в сложную ситуацию; в конце концов он отдал попугая «белому» клоуну, сводная сестра которого работала в цирке дрессировщицей птиц. Однако та быстро поняла, что Морган ей не по зубам, и это окончательно убедило ее бросить шоу-бизнес и выйти замуж за торговца медом; перед этим она поместила объявление о продаже птицы в «Газет ван Антверпен». Первым откликнулся на это объявление доктор Шпильфогель, он купил попугая не торгуясь и расставался с ним всего дважды, когда того похищали; в первый раз его принес через шесть дней набивщик чучел, весь в слезах, во второй его вернули так, как это уже известно читателю.

– Вот и вся история, – закончил доктор. – Это имя он мог услышать где угодно – и от людей, о которых я вам рассказал, и от многих других. Нелегкая у вас задача. Лично мне это ни о чем не говорит. Как, вы сказали, ее зовут?

19

Девочка-подросток примостилась на краешке стула, который указала ей монахиня. Она была одета в голубой костюм с пелеринкой и плиссированной юбкой и в белую блузку, застегнутую до самого подбородка; на голове – заломленный набок берет, на ногах простые белые чулки и черные лакированные туфельки. Ее упрямый взгляд блуждал между золотистым паркетом и плечом монахини, на котором трепетало солнечное пятно, зардевшееся оттого, что луч проник в комнату сквозь один из ромбиков оконного витража, розовый; были там и другие – зеленоватые, желтые, ярко-голубые, выплавленные из толстого стекла с воздушными пузырьками внутри; через них можно было разглядеть вдали расплывчатое море и плоское побережье, неотличимые одно от другого, а также несколько искривленных силуэтов рыбаков, сборщиков мидий и одиноких мужчин, гулявших с собаками, которые бегали взад-вперед с палками в зубах.

– Мне известно ваше положение, – говорила между тем монахиня. – Ваш отец, который… ваша мать, к несчастью… Разумеется, мы оставим вас в коллеже до каникул. Но я обязана принять определенные меры; не думаю, что вы увидитесь со своими подругами в новом учебном году.

Девочка никак не отреагировала на эти слова.

– Постарайтесь все-таки объяснить мне, милая Эвелин, зачем вы сыграли такую шутку… зачем устроили это у садовника? Теперь нам придется расстаться с ним… и с ним тоже. Таким образом, он потеряет работу из-за того, в чем, может быть, вовсе не виноват. Ваша откровенность помогла бы нам разрешить многие проблемы.

Маленькая Эвелин выпрямилась. Солнце, плывшее по небу, теперь пробралось в комнату через другой ромбик и легло голубой печатью на ее бледное прыщавое личико.

– Это не я, – глухо пробормотала она. – Неправда… это не я.

Монахиня кротко возвела очи горе и усталым жестом сложила ладони. После ухода девочки мускулистая послушница с жесткими усами вошла и нервно объявила о появлении в коллеже мужчины, которого удалось нейтрализовать в библиотеке. Настоятельница знаком приказала ввести его, рассеянно провела длинным пальцем по гладкому лбу и осторожно поправила чепец. Послушница вернулась в кабинет, ведя под конвоем Жоржа Шава, который учтиво поклонился.

Все прошло гораздо быстрее, чем он ожидал: мать настоятельница коллежа Святой Звезды прекрасно помнила попугая Моргана. Прошло уже восемь лет, а ей казалось, будто все это случилось только вчера. Призвав на помощь Франциска Ассизского, она произнесла несколько фраз о любви, о птицах и о любви к птицам, указав на парочку волнистых попугайчиков, щебетавших у окна на маленькой трапеции внутри шарообразной клетки.

Переступая порог пансионата, куда, после долгих переговоров, его впустила свирепая сестра привратница с тяжелой связкой длинных ключей, висевших у нее на поясе, Жорж готовился к схватке с какой-нибудь зловредной, усохшей, дремучей старушонкой-святошей – ничуть не бывало: настоятельница походила на Эдвигу Фёйер [34]34
  Фёйер Эдвига (1907–1998) – французская актриса театра и кино.


[Закрыть], а свое серое одеяние носила с элегантной небрежностью монашки из романа времен либертинажа.

– Вельтман? – переспросила она. – Возможно.

И позвонила в колокольчик. Усатая послушница, без сомнения, сторожившая под дверью с орудием защиты в руках, тотчас явилась на зов, исчезла и снова явилась с толстым журналом под мощным локтем.

– Да, верно, – сказала начальница, – Женни Вельтман. Она пробыла у нас три года. Какие сведения вам нужны?

– Да я и сам не знаю, – искренне сказал Жорж. – Я просто ее ищу.

Монахиня окинула Жоржа кротким взглядом. «Мне, наверное, не следовало бы… – сказала она, записывая что-то на крохотном клочке бумаги. – Вот вам адрес ее родителей в Остенде. Правда, это старый, они могли с тех пор переехать».

Поблуждав по коридорам, Жорж в конце концов отыскал монументальную лестницу заведения, где гулял сквозняк и вместе с тем витали запахи стеарина, свежего белья и легкой затхлости; спустившись по ней, он прошел через странный гибрид двора с садом, обнесенный мрачными навесами, под которыми неподвижно стояли, провожая его глазами, группы девушек в голубом.

Адрес в Остенде ничего ему не дал. Никакие Вельтманы не проживали в указанном доме, равно как и в соседних, и никто из недоверчивых фламандцев, отнюдь не тяготевших к двуязычию, не пожелал делиться с ним какими бы то ни было воспоминаниями. Жорж обошел город, вернее, ту часть города, что выходила к морю, – от торгового порта до запертого казино. По высохшей гальке берега, оголенного морским отливом, бродили такие же гуляющие, как в Бланкенберге, и такие же люди собирали мидии, и такая же собака бегала за палкой, которую бросал раз за разом ее хозяин. Жорж вдруг почувствовал себя такой собакой, только без палки, или одиноким гуляющим, только без собаки. Ему вспомнился злосчастный орнитолог из Брюгге, которого он посетил этим же утром; тот сидел, всеми брошенный и грязный, в своем убогом кабинете, загаженном давно исчезнувшими птицами, оклеенном пожелтевшими журнальными картинками, с плотными плюшевыми портьерами бронзового цвета, задернутыми средь бела дня и скрывавшими от солнца ряды горшков с высохшими кактусами, груду пустых бутылок и косноязычного восточно-азиатского скворца-майну, который боязливо порхал среди ломаной мебели, на какую не польстился бы ни один судебный пристав. Разорившийся ученый ничего не мог сказать о молодой белокурой женщине в черном платье в серо-голубую крапинку, с которым у Жоржа было связано два воспоминания, одно близкое – о розовой ленте, другое более удаленное – о дистанции между двумя окнами, достаточно большой, чтобы можно было обмануться и принять манекен за живого человека. Впрочем, минуту спустя взгляд орнитолога слегка просветлел, и он принялся листать ветхий американский справочник, бормоча, что, кажется, это имя… Но тут Жорж поспешил уйти.

По приморскому бульвару тащились пустые прогулочные коляски; возницы на козлах, в нарядных сапогах и шляпах, разодетые в просторные черные накидки поверх красно-белых костюмов, погоняли своих мощных коняг так усердно, словно тем предстояло вспахать морской берег. Жорж вернулся в центр Остенде. Окружающие говорили на своем непонятном языке. Трое мужчин, сидевших в кафе, даже не обернулись, когда он вошел, а официант никак не мог уразуметь, что он заказывает; фамилия Вельтман в справочниках не значилась. Потом Жорж долго искал дорогу к вокзалу, где ему сообщили, что поезд отходит незадолго до полуночи. Жорж забронировал себе спальное место и убил оставшееся время в кино, где показывали фильм на фламандском, так что он и названия-то не понял и только смутно догадался, что это история о гангстере – депрессивном маньяке, который возвращается в родимую деревню, чтобы смыть кровью нанесенное ему когда-то оскорбление.

Явившись на вокзал задолго до полуночи, он отыскал свой вагон, где увидел молоденького солдата, франкоговорящего и пьяненького, который шествовал по проходу с пивной банкой в руке, прилежно читая вслух номера мест. Прочитав все до единого, он обратил к Жоржу влажный, размазанный взгляд и ткнул пальцем в свой мундир:

– Армия! – изрек он и, тяжело привалившись к кронштейну верхней полки, начал жать на выключатель ночника.

– Армейская жизнь – хорошая жизнь! – бормотал он. – Совсем простая, вот как эта лампочка: включил – выключил, включил – выключил. Все просто, очень просто. И очень даже прекрасно.

– Несомненно, – ответил Жорж.

– И потом, встречаешься с девушками, – продолжал воин, пытаясь поймать Жоржа расфокусированным взглядом. – Встречаешься с девушками, видишь массу всяких вещей, и это тоже прекрасно.

Позже, когда Жорж изучил вокзал во всех подробностях и вернулся к поезду, солдатика там уже не оказалось. Вместо него в купе сидели молодые супруги – он с бородкой, она с жемчужным ожерельем – и две дамы между тридцатью и шестьюдесятью и между двумя конгрессами. На верхней полке, против Жоржа, уже лежала молодая женщина, довольно хорошенькая, почти белокурая, но ничем не похожая на Женни Вельтман, – впрочем, Жорж обменялся с ней тремя взглядами. Пассажиры легли, укрылись одеялами. Поезд тронулся, кто-то выключил лампочку под потолком, оставив гореть ночник над дверью, тот самый, с которым возился солдат и который теперь слабо освещал пространство на метр вокруг, позволяя различать лишь смутные контуры спящих – Жоржу, например, фигуру молодой попутчицы, а той, вне всякого сомнения, vice versa [35]35
  Vice versa – наоборот (лат.).


[Закрыть].

В течение ночи они то и дело поглядывали друг на друга – конечно, исподтишка, тотчас закрывая глаза, едва другой их открывал, и так до самого Парижа, где она выскочила из вагона на темный холодный перрон и торопливо удалилась. Пройдя через здание вокзала, она встала на эскалатор, везущий пассажиров вниз, к стоянке такси. Одновременно второй, параллельный эскалатор вез наверх, к платформам, осведомителя Бриффо. В тот миг, когда они должны были поравняться, осведомитель вытащил из кармана потертый конверт с фотографиями и стал машинально перебирать их; на одной крупным планом был снят Жорж Шав. Молодая женщина успела мимоходом узнать своего соседа по купе, озадаченно взглянула на Бриффо и исчезла, теперь уже навсегда.

Таким образом, Роже Бриффо не составило большого труда идентифицировать Жоржа, когда тот прошел через турникеты и направился в буфет. На лице осведомителя не отразилось никакого удивления. Он не спал всю ночь, слоняясь из бара в бар; в одном из них его узнал человек, только что выпущенный из тюрьмы, которого Бриффо заложил два года назад. Пришлось бежать от него сломя голову. Он жутко устал. Во рту, и без того несвежем от бессонницы, стояла едкая, тошнотворная горечь теплого пива и крепкого кофе. Лоб и руки были влажны от испарины, манжеты и ворот рубашки почернели. Он подошел к телефонной кабине, которую занимал высокий субъект лет тридцати, одетый в тирольский костюм; с его бритого черепа свисала на ухо одинокая длинная волнистая прядь. Субъект бросал в трубку короткие фразы. Затем он рывком повесил ее и вывалился из кабины, толкнув по дороге Роже Бриффо; тот набрал номер на диске и долго слушал гудки. Наконец ему ответил чей-то сонный голос.

– Алло, – сказал осведомитель. – Здравствуйте, это Бриффо.

– Чего? – переспросил голос.

– Роже Бриффо. Роже, из Шалона.

– А-а-а, – протянул голос. – Скажите, Бриффо, вам известно, который час?

– Без десяти шесть утра. Он здесь, ваш тип, я его засек. На Северном вокзале. Не выходите никуда из дома, я вам позвоню через час.

– Еще бы я стал выходить в такое время, – проворчал голос.

Осведомитель повесил трубку, набрал другой номер, попросил соединить его с комнатой 28, где ему ответил такой же сонный голос, как первый.

– Да? – произнес он сипло, точно испорченный орган.

– Месье Шапиро? Это Роже.

– Надо же, это ты, Роже? – промямлил Фред, откашливаясь. – Тебе известно, который час?

– Практически шесть утра, – ответил Бриффо. – Я нашел этого типа, он на Северном вокзале. Сидит в буфете, пьет что-то горячее. Я известил полицейских, ведь вы этого хотели?

– Молодец, – сказал Фред, – это то, что надо.

– Я вам скоро перезвоню.

– Прекрасно, – сказал Фред.

Он полежал в постели еще минут десять, затем встал, умылся, перекусил, неторопливо оделся, и тут снова позвонил Роже Бриффо. Ему не пришлось слишком долго следить за Жоржем: тот зашел в первый попавшийся отель рядом с вокзалом. Бриффо тотчас же позвонил Гильвинеку и сообщил через Риперта эту новость Бенедетти. «Молодец», – снова сказал Фред и, повесив трубку, начал завязывать галстук и шнурки ботинок.