Текст книги "Чероки"

Автор книги: Жан Эшноз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

11

В воскресенье, к концу дня, Зимний цирк готовился открыть двери для публики. В представлении, среди прочего, должны были участвовать дрессировщица слонов по имени Лесли Богомолец, тридцать белых медведей плюс один черный тибетский, морские львы капитана Фрэна, воздушные акробаты Гонсалес и Жилетт Милан со своими кроликами. Задолго до начала этого зрелища у входа в цирк уже стояла очередь, заполонившая весь тротуар, вплоть до ближайшего бара – того, что по правую сторону; там сидели у окна Жорж и Вероника. В баре появился Бернар Кальвер, он помахал им, Вероника ему улыбнулась. Он подошел и сел за их столик.

– Видали, сколько народа? Я сто лет не был в цирке.

– Я тоже, – сказала Вероника.

– Воспоминания, – вздохнул Бернар Кальвер, – одни лишь воспоминания.

Жорж ничего не сказал, ничему не воспротивился и в результате сорок минут спустя был засажен в жесткое кресло над цирковой ареной. Бернар Кальвер сидел возле Вероники с другой стороны.

Внизу под ними мужчина с чеканным профилем, одетый в красный смокинг, что-то торжественно объявлял, красуясь в белом круге света. Позади ведущего играл, стараясь не заглушать его голос, оркестрик, состоявший из двух трубачей, молоденького тщедушного клавишника и барабанщика с куафюрой, как у куафера.

Красный смокинг скрылся, свет погас. Под куполом цирка замелькал сиреневый луч, в котором кувыркалось какое-то крошечное существо: это была обезьянка в пестром цыганском наряде, которая спускалась вниз резкими зигзагами, цепляясь за трапеции и лонжи; едва она соскочила на арену, как из-за кулис выбежал человек в золотом трико, широко раскинул руки, приветствуя публику, сбросил свой розовый плащ и начал ловко взбираться вверх по канату. Зрители, сидевшие вокруг арены, подняли глаза, Жорж открыл свои, когда зазвучали аплодисменты. Потом настал черед Лесли Богомолец, которая довольно быстро увела своих четырех слонов, предварительно заставив их ходить по канату. Потом дрессировщик птиц представил сцену на вокзале; его крикливые и щебечущие питомцы имитировали пыхтение паровоза и свистки кондукторов, а несколько говорящих попугаев вопили во весь голос: «Отойдите от края платформы, будьте осторожны, не держите двери, поезд отправляется, до свиданья, мама!» Потом еще один артист жонглировал винными бокалами, а эквилибристка держала стойку на шаре вниз головой, на одном пальце руки. Потом на арену выбежали несколько клоунов, и один из них взорвался. Наконец человек в красном объявил антракт; униформисты принялись расставлять решетки для выступления диких зверей, Вероника смеялась, слушая Бернара Кальвера, и Жорж встал.

У входа в цирк два адмирала обсуждали результаты последних скачек, напечатанные в конноспортивном еженедельнике. Они указали Жоржу, как пройти в цирковой зверинец, где он оказался единственным человеческим существом – в ожидании других посетителей, которые должны были прийти позже, после представления. Жорж уныло осмотрел отдыхавших животных: он знал их как облупленных – ничего нового, все они как две капли воды походили на самих себя. Он скорчил рожу обезьяне, благо свидетелей не было, и она ответила тем же, вполне банально, начав трясти прутья своей клетки. Жорж подошел к высокому круглому вольеру с прочным деревянным барьером, над которым вихрем кружились колибри и прочие пернатые. В полу клетки была вырыта яма – мерзкая клоака, где кишмя кишели аспиды и гремучие змеи. Жорж посмотрел вверх, на птиц. Он смотрел на них всего один миг, бесстрастным, ничего не выражающим взглядом. Внезапно он расстегнул пальто, распахнул его – широко, как обычно делают эксгибиционисты, – и крикнул:

– Морган!

На самом верху клетки большая серая птица спорхнула со своего насеста, камнем обрушилась вниз, на настил, заприметила щель между досками барьера и начала долбить дерево мощными ударами клюва, разбрасывая вокруг себя щепки, стружки и опилки, которые градом сыпались на змей. Расчистив себе путь, она пронеслась в двух метрах от пола и налетела на Жоржа, который ловко сгреб ее, сунул под пальто и торопливо вышел. Его дом находился всего в сотне метров, и он, даже не рассмотрев попугая, запер его в одной из комнат, в той, куда заходили реже всего. После этого он несколько минут постоял в кухне со стаканом воды в руке, не двигаясь и глядя в черный квадрат окна. Он не был ни взволнован, ни доволен, ни удивлен, он просто ни о чем не думал. Затем он вернулся в цирк.

Три морских льва под руководством капитана Фрэна исполняли классический номер – держали на кончиках носов большие красные мячи, украшенные зелеными звездами, и довольно нестройно исполняли вальс «На прекрасном голубом Дунае» с помощью системы хроматических труб. Время от времени капитан вытаскивал из непромокаемого кармана смокинга извивавшихся серебристых рыбок и метал их своим подопечным через всю арену, точно крошечные молнии. Жорж начал спускаться к первым рядам по проходу между секторами в тот момент, когда шпрехшталмейстер в красном представил публике Жилетт Милан, перечисляя венценосных особ, которые аплодировали ее кроликам. В наступившей темноте Жорж отдавил ноги нескольким зрителям, пытаясь пробраться к своему месту. Он шел к своей цели, бормоча несвязные извинения, как вдруг вспыхнул свет, и все увидели Жилетт Милан в окружении ее шестидесяти грызунов. А Жорж увидел Веронику и Бернара Кальвера, тесно прильнувших друг к другу. Он смотрел на них всего одно мгновение, после чего отвернулся и пошел назад под бравурную музыку оркестра, предназначенную для кроликов.

Подойдя к двери своей квартиры, он услыхал внутри звуки громкого разговора, которые стихли при его приближении; одновременно погасла и лестничная лампочка-«минутка». Жорж вздрогнул, но тут же вспомнил про попугая Моргана. Зайдя в кухню, он разложил на подносе кое-какую еду, в том числе нарезанные фрукты для птицы. Затем расположился с этим угощением на полу в уголке комнаты, отведенной пернатому гостю, и, поставив поднос на колени, стал слушать.

Это действительно была самая болтливая птица на свете, никакого сравнения с обычными говорящими попугаями, которых всем нам время от времени случается видеть. Разумеется, речь его была несвязна и в большинстве своем изобиловала короткими изречениями, междометиями, припевками, ругательствами и слоганами на многих языках мира, плюс подражание автомобильным гудкам, скрипу дверей, выстрелам, ворчанию, рычанию и любовным воплям различных зверей. Его жизнь явно была богата путешествиями, приключениями, встречами с людьми и животными всех мастей и сословий. Иногда он замолкал, но Жорж быстро понял, что стоит повторить два-три раза любое слово, как Морган подхватит его, запомнит и включит в свой репертуар.

– Бернар Кальвер – сволочь! – говорил, например, Жорж, поливая кетчупом кусок хлеба. – Я повторяю: Бернар Кальвер – сволочь!

– Кальвер – сволочь! – повторял попугай. – Каждому овощу свое время! Поставь его на стол! Introbo ad altare dei! [18]18
  Возлагаю на алтарь Божий! (лат.)


[Закрыть]Держи вора! Держи вора! Держи вора!

Похоже, ему частенько приходилось слышать этот крик. Затем он долго лаял по-собачьи.

– Хотя мне, в общем-то, наплевать на них, – продолжал Жорж, уже для себя самого.

– Наплевать на них! – заголосил попугай. – Mehr Licht! [19]19
  Больше света! (нем.)


[Закрыть]Завод Молотова, слушаю вас! Десять тысяч, и деньги на стол! Лазурь, лазурь, Женни Вельтман.

Жорж резко вскочил на ноги (при этом поднос с грохотом упал с его колен) и уставился на птицу, сидевшую на спинке стула.

– Что ты сказал?

– Женни Вельтман, – повторил попугай.

Жорж подошел к нему.

– Повтори, – прошептал он, – повтори!

– Повтори, – повторил Морган.

– Нет, – сказал Жорж, – повтори: Женни Вельтман.

– Повтори Женни Вельтман, – произнес попугай.

Жорж с яростным криком схватил птицу за крыло и начал ее трясти. Морган вырвался, испустил свой собственный крик, затем изобразил крик Жоржа, заметался по комнате и, уронив в полете серо-стальное перо с грудки, сел на платяной шкаф, откуда воззрился на человека круглым глазом с выражением горького упрека за обманутое доверие. Жорж отошел в свой угол, сел, подобрал поднос и снова взялся за еду, исподтишка следя за попугаем. Наступило молчание.

Близилась ночь, а попугай все еще дулся. В конце концов Жорж заснул, уткнувшись головой в угол, а потом и вовсе в плинтус, заменивший ему подушку. Он то и дело испуганно вскидывался и встал незадолго до восьми утра. Попугай все еще глядел на него со шкафа. В качестве извинения Жорж преподнес ему ломтики яблока, и Морган повел в его сторону зрачком, дав понять, что смягчился. Жорж разыскал в квартире упаковочную картонку и бечевку, вернулся и ласково окликнул попугая по имени. Морган без возражений снялся со шкафа, совершил короткий облет комнаты и спокойно позволил упаковать себя в коробку.

К девяти часам Жорж вошел в проход Брэди со стороны Страсбурского бульвара. Брижит еще не было, Бок находился где-то в провинции, а Риперт на больничном. Жорж пересек переднюю, постучал в дверь кабинета Бенедетти, вошел и поставил коробку на стул.

– Вот попугай, – сказал он.

Бенедетти перестал помешивать ложечкой в чашке, которую держал в руке; он долго смотрел на Жоржа Шава, потом протянул ему чашку со словами «Держите, выпейте!», ибо Жорж выглядел грязным и усталым, его одежда была в беспорядке, щеки заросли щетиной, а под глазами темнели круги; затем он выдвинул из-под письменного стола маленький стальной сейф, где держал наличность, и объявил Жоржу, что ему полагается аванс.

Однако три часа спустя, когда Жорж вернулся на улицу Оберкампф, Вероники там не оказалось. Она заходила в его отсутствие и снова ушла. На зеркале ванной она написала ему несколько прощальных слов губной помадой их первой встречи; тюбик так и остался стоять на стеклянной полочке над раковиной.

12

Тем не менее через три часа Жорж явился на площадь Трокадеро, но прошло двадцать минут, а Женни Вельтман все еще не было, и Жорж занялся перечитыванием позолоченных изречений Поля Валери на стенах дворца Шайо [20]20
  Валери Поль (1871–1945) – французский писатель, поэт и эссеист. Во дворце Шайо на площади Трокадеро размещены несколько музеев и театр.


[Закрыть]. Он заказал кофе, потом повторил заказ, а потом какой-то молодой человек, до этого уже дважды или трижды проходивший мимо его столика, уселся на ближайший к нему стул.

– Надеюсь, не побеспокою, – бросил молодой человек почти утвердительно.

Жорж ответил уклончивым жестом. На площади Трокадеро имеются четыре или пять кафе, довольно просторных и в это время дня почти пустых, свободных мест предостаточно, и нет никакой нужды тесниться таким вот образом. Именно это и означал жест Жоржа.

– А что, столик забронирован? – осведомился молодой человек, доказывая, что он правильно понял этот жест.

– Можно сказать и так, – ответил Жорж.

– И напрасно, – отрезал тот, – она все равно не придет.

Жорж пристально оглядел наглого незнакомца и отметил его атлетическое сложение, очень белую кожу и белокурые, почти бесцветные волосы, как будто его долго вымачивали в жавелевой воде. Он походил на ангела-тяжеловеса, а сиротливая улыбка бывшего сына полка говорила о том, что его слишком рано отлучили от груди и слишком часто заставляли отбывать наказание в темном чулане. На запястье у него поблескивала массивная цепочка белого металла с выгравированным именем – Батист.

– Она на вас недурно смотрится, – сказал Жорж.

– Мерси, – ответил Батист. И настойчиво повторил: – Она не придет, не ждите. Они никогда не приходят.

– Вы говорите обо всех женщинах в принципе?

– Я пришел вместо нее.

– Вместо кого?

– Вы же знаете, вместо Женни Вельтман.

– Ладно, – холодно сказал Жорж. – Чего вы хотите?

– Некогда объяснять, придется нам с вами туда проехать.

– Куда это – туда?

– Придется туда проехать, – повторил Батист. – Вставайте, поехали.

– Ну уж нет, – возразил Жорж. – Ну уж нет.

– Вы хотите ее увидеть или как?

Их ждал голубовато-серый «Форд Капри», припаркованный в боковой аллее авеню Клебер. Жорж колебался.

– Давайте садитесь, – приказал Батист, – вы с ней познакомитесь. И с другими тоже. У вас еще вся жизнь впереди.

Сиденье было слишком выдвинуто вперед, и Жорж никак не мог распрямить ноги, ему пришлось их поджать, и он зашарил вокруг себя в поисках какого-нибудь рычага, сдвигающего кресло назад. «Не старайтесь, сломано», – бросил Батист. Чтобы попасть на авеню Ваграм, «форд» описал элегантный полу-эллипс на площади Звезды, презрев многочисленные приоритеты. Жорж вцепился одной рукой в спинку сиденья, а другой уперся в лобовое стекло. «Не бойтесь, я свое дело знаю», – буркнул Батист. «Все так говорят», – бросил Жорж. Они проехали площадь Клиши и площадь Бланш, проехали Пигаль и Барбес, где бурлила нервная, напряженная жизнь активной части населения, а затем Ла-Шапель, где толпа была уже не такая вздрюченная. Их маршрут, до этого чисто бульварный, теперь, после авеню Секретан, осложнился путаницей тесных улочек. Жорж даже не успел прочесть название той из них, в конце которой Батист затормозил, припарковав «форд» возле кирпичного здания, украшенного желто-зелеными керамическими розетками в виде кочанчиков цветной капусты.

В здании имелся лифт, и он вознес их на шестой этаж. Батист постучал в дверь направо от лифта, и Беатрис тотчас открыла им. Она ввела Жоржа – его одного – в комнату, обставленную как приемная, без видимой заботы о роскоши или интиме, где уже сидел Берримор со стаканом бесцветного напитка в руке. Он холодно поздоровался с Жоржем и предложил ему другое кресло и другой стакан. Он поднял свой, Жорж вяло последовал его примеру, и они выпили. Напиток представлял собой слабо подслащенный сироп с привкусом какого-то трудно распознаваемого фрукта, не то манго, не то вишни. Наступила мертвая тишина. Жорж рискнул нарушить ее.

– Эти штуки без красителя, – сказал он, – нужно долго соображать, чтобы определить их на вкус. А это лишнее усилие, вы согласны? Раньше было много проще. Желтый – значит, там лимон. Зеленый – мята, оранжевый – апельсин. Никаких проблем, пей себе на здоровье. По-моему, так оно лучше.

Берримор оставил эту реплику без ответа. Он вперил в Жоржа острый взгляд.

– Вы пришли повидаться с Женни Вельтман, не так ли? – произнес он бесстрастным, размеренным голосом, напоминавшим гул холодильника. – Вы ее друг.

– Да, – ответил Жорж, – то есть почти друг, я совсем недавно встретился с ней и…

Берримор остановил его, подняв худую руку, словно уже знал все это или, наоборот, не хотел знать.

– Не волнуйтесь, вы ее увидите.

– Да я не очень-то и волнуюсь, – сказал Жорж. – Вы что, ее друзья? Или родственники?

– Или родственники, – повторил Берримор. – Да, именно так, родственники. Совершенно верно.

Он встал, подошел к окну и начал рассматривать другое окно, абсолютно идентичное, вплоть до такого же цветочного горшка на подоконнике, но расположенное по другую сторону внутреннего двора дома. И снова мертвая тишина.

– Вы не очень-то похожи, – сказал Жорж. – Я имею в виду, не очень похожи на нее.

– Это верно, – не оборачиваясь, подтвердил Берримор.

Он по-прежнему пристально глядел на противоположное окно, даже прижался носом к стеклу, которое тем не менее ничуть не запотело, словно его дыхание было ледяным. В третий раз наступила мертвая тишина, и Жорж подумал: ну, хватит с меня.

– Ладно, – сказал он, – я, пожалуй, пойду.

– Так вы не хотите ее увидеть?

Жорж молча воззрился на Берримора.

– Можете идти к ней, она там. Как раз напротив. Не верите, смотрите сами.

Взволнованный Жорж неловко, с некоторым усилием выбрался из кресла, почему-то не очень при этом спеша. Ему казалось, что он идет ужасно медленно и занимает слишком много места в комнате, однако, подойдя к окну, он действительно увидел в окне напротив Женни Вельтман, все в том же черном платье; правда, сквозь темное, поблескивающее стекло трудно было различить, есть ли на нем маленькие серо-голубые вставки. Она сидела так неподвижно, что на мгновение ему почудилось, будто это ее портрет или манекен, – но нет, они находились достаточно близко друг к другу, чтобы ему был виден трепет ее ресниц. Он захотел улыбнуться, помахать ей, но не смог: их разделяла пропасть, глубокая пропасть, на дне которой виднелись мусорные баки, засохшие цветы, сломанные игрушки, обгоревший телевизор, дырявая велосипедная шина.

Прошла минута, и Женни Вельтман прижала палец к губам – это могло означать что угодно, – а потом исчезла. Жорж остолбенело пялился на опустевший четырехугольник окна, словно на белый экран по окончании фильма. Когда он обернулся, Берримор снова сидел. Жорж вернулся к своему креслу и упал в него со смешанным чувством огромного облегчения, сладкой удовлетворенности и тяжелой усталости.

– Вы меня за дурака держите, – произнес он, с трудом ворочая языком, чтобы выговорить эту, в общем-то, простую фразу. – Меня все держат за дурака, – добавил он с глубокой, спокойной и сонливой убежденностью. – Я устал от всего этого. А теперь я пойду.

– Как хотите, – сказал Берримор.

Жорж решил встать, но тут Жорж заметил, что его тело окаменело, что это тело сделалось холодным, застывшим и бессильным, что его кое-как еще слушаются только пальцы рук и ног да лицо, и Жоржу почудилось, будто он уподобился тем незавершенным статуям Микеланджело, что стоят во Флоренции, в галерее Академии: из грубой глыбы выступают лишь фрагменты существа, заключенного в мраморе, – бедро, торс, поднятый локоть, едва намеченное лицо или член, великолепно отполированное колено. Но вскоре и руки Жоржа, и его лицевые мускулы окаменели в свой черед.

– Ах, дьявольщина, – пробормотал он. – Черт подери…

И у него вырвался блеющий смешок.

– Это бесцветное пойло… – прошептал он.

Он успел еще раз засмеяться, уронив изо рта струйку слюны, но тут активная составляющая бесцветного сиропа властно захватила весь его организм, вплоть до последних очагов сопротивления, и Жорж рухнул набок, на поручень кресла, удержавшего в наклонной позиции обмякшее тело, тогда как его дух в свободном падении пронзил пол и устремился к центру земли, в неведомые, безграничные, бесцветные и безвоздушные пространства, где не на что было уповать, где не на что было опереться.

13

И опять-таки, жили-были двое мужчин, которые однажды мчались по внешнему кольцевому бульвару в «504»-й цвета «голубой металлик», под звуки «Консульского марша в Маренго», исполняемого оркестром республиканской гвардии и несущегося из пары динамиков, расположенных по обе стороны их временной обители. Сразу после Порт-Шамперре машина застряла в пробке, и человек, сидевший за рулем, разразился проклятиями. Он был довольно высок, широкоплеч и носил синий костюм с синим же галстуком. Волосы у него были темно-каштановые, глаза слезились, а багровое лицо украшала сеточка красных прожилок, таких же частых и запутанных, как водная сеть Боса [21]21
  Район в Парижском бассейне, где много рек, каналов и болот.


[Закрыть]. Звали его Гильвинек, место рождения – Банналек, так было записано в удостоверении с триколором, которое хранилось во внутреннем кармане пиджака. Он был представителем закона. Есть такая профессия.

Человек, сидевший рядом с Гильвинеком, носил серую одежду. Глаза и волосы у него тоже были серые. Худенький, подобранный, он напоминал язычок огня, готового вот-вот погаснуть, – такой же тусклый, но такой же стойкий. Звали его Кремье, и он вкупе с Гильвинеком представлял закон. Он листал какой-то толстый сброшюрованный труд. Подняв голову, он произнес несколько неразборчивых слов; Гильвинек тотчас убавил оглушительную громкость военного марша.

– Что ты сказал?

– Я сказал: убавь звук, – повторил Кремье.

– Уже убавил, – сказал Гильвинек.

– Вот так оно лучше.

Гильвинек устремил на Кремье долгий взгляд, враждебный и одновременно восхищенный, завистливый, слегка даже почтительный, и возможный благодаря глухому автомобильному затору вокруг них, на замкнутом пространстве в два квадратных километра, потом вполголоса изрыгнул несколько ругательств, потом включил первую скорость, увидев, что гектары машин сдвинулись вперед на целый метр. Кремье снова погрузился в чтение журнала, а вернее, каталога «Мютюэль», предлагающего своим адептам предметы первой необходимости по сходным ценам.

– Ты что, не любишь музыку? – спросил Гильвинек.

– Да нет, – ответил Кремье, – не особенно.

Еще с четверть часа они двигались по кольцу с невозмутимой скоростью минутной стрелки на циферблате. Гильвинек то и дело перестраивался в другой ряд под тем предлогом, что так оно быстрее, а на самом деле, желая хоть чем-то себя занять. Добравшись до авеню Малакоф, они увидели прямо посреди шоссе машину, завалившуюся набок, и Гильвинек сказал: «Вот из-за этого ДТП мы и застряли!», хотя после этого ДТП ситуация к лучшему не изменилась. Возле Порт д’Итали они свернули с кольцевой дороги, надеясь проскочить к следующей заставе бульварами, носившими имена маршалов, но там была точно такая же безнадега – и тут даже Кремье начал нервничать. Тогда Гильвинек придумал, как срезать часть пути; в результате они долго крутились в районе Альфорвиля, петляя в лабиринте улиц и проспектов, и наконец были вынуждены, как простые смертные, спросить дорогу у своего же коллеги-полицейского. Спустя какое-то время они все-таки попали в Иври, а там уж довольно скоро нашли домик Фернана.

Кремье несколько раз дернул шнур звонка, свисавший с одного из столбов. Поскольку никакой реакции не воспоследовало, он толкнул створку ворот, расцарапал свою фланель в когтистых лапах розового куста, близкого к одичанию, и подошел к домику. Не успел он постучать, как из отверстия, проделанного в двери на уровне человеческой головы, высунулась длинная полая металлическая трубка и уперлась аккурат в кончик носа посетителя в сером.

– Кончайте, Фернан, это я, – сказал Кремье, – это всего лишь я.

– А этот краснорожий позади вас, – спросил напористый голос из-за двери, – что еще за тип этот краснорожий?

– Мой коллега, – объяснил Кремье, – и приятель.

– Знаем мы ваших приятелей, – откликнулся голос. – Знаем мы вас. Чего тебе надо?

– Да ничего, – сказал Кремье, – так просто, проезжал мимо…

– Нет, вы только его послушайте! – взревел голос. – Он мимо проезжал!

Тем не менее дуло медленно втянулось обратно в дыру, оставив на носу Кремье круглый белый отпечаток, а дверь в конце концов отворилась под звяканье цепочек, щелканье крючков и скрип засовов. Кремье прошел следом за недовольно бурчавшим стариком в комнату, сплошь заваленную книгами. Книги на полках закрывали стены до самого потолка, книги в шатких стопках стояли на полу, подпирая друг друга, как люди в метро в часы пик. Фернан сотворил из этого книжного скопления нечто вроде мебели: кубический метр книг образовал стол со столешницей, сложенной из томов большого формата; штабель пониже и подлинней служил скамьей, которая с привлечением ближайших стопок могла преобразиться и в кровать. Связки газет, благо они шире и мягче, можно было рассматривать как кресла. Кремье сел на одну такую связку, а Фернан расположился напротив, держа ружье на коленях. Гильвинек стоял у окна, заложив руки за спину и разглядывая сквозь мутное стекло прилегавший к дому огородик.

– Ну, как дела? – спросил Кремье.

– Да нет уже никаких дел, – ответил Фернан, – ни черта нет. Все кончено. Люди больше не читают.

– И все же тебе здесь неплохо живется. Ведь это практически настоящая деревня.

– Вам бы заняться своими артишоками, – посоветовал, не оборачиваясь, Гильвинек. – Тут холода обещали, неплохо бы накрыть ростки колпаками. А уж весной вы бы их прищепили…

– Ага, – буркнул Фернан, – хотя все равно я их не ем. Как его зовут, твоего коллегу?

– Гильвинек.

– Ну ясно, – усмехнулся Фернан. – Сам-то я из Бреста. Стало быть, вы мимо проезжали?

– Вот именно, – подтвердил Кремье, – проезжали мимо. Дай, думаю, загляну к тебе. Скажи, ты случайно ничего не слыхал за последние дни об одном типе по имени Шав?

– Ах вот вы зачем, – усмехнулся Фернан. – Так бы сразу и сказали. Значит, вы за этим ко мне пожаловали.

– Ну да, – признался Кремье, – за этим.

– А что тебе от него надо?

– Да ничего, – уклончиво ответил Кремье, – ну, почти ничего. Возможно, он знает человека, которого ищут… которого мы ищем. Ну вот и расспрашиваем кого можем, там и сям, вдруг что-нибудь путное услышим. Ты же знаешь, как это делается.

Фернан сверлил взглядом Кремье в наступившей тишине, слегка нарушаемой Гильвинеком, который решил наконец сесть и теперь перелистывал свое сиденье. Внезапно старик встал и, отступив к порогу, направил ружье на двоих полицейских.

– А ну убирайтесь, – скомандовал он, мотнув подбородком в сторону выхода. – Вон отсюда. Я уже не очень-то молод, но зря вы надеетесь, что я позволю вам являться в мой дом и морочить мне голову. Давайте-ка, освобождайте помещение. И поживей!

– Слушай, – мягко сказал Кремье, – у нас действительно произошла странная история. Недавно вечером в районе Жюля Жоффрена, почти напротив «Вермона», некто Кроконьян – тебе известно это имя? Оно тебе что-нибудь говорит?

– Вермон – да, – ответил Фернан, – Кроконьян – нет. Наверняка из молодых. А молодых я уже не знаю. И вообще, какого черта я отвечаю этому паразиту? – возмутился он вдруг. – Ну-ка мотай отсюда, мотай, говорю, паразит! Прочь из моего дома, вы оба!

Он грозно размахивал своим оружием и явно не был расположен к конструктивному диалогу. Кремье пожал плечами и встал. Гильвинек последовал его примеру и, проходя мимо окна, бросил прощальный взгляд на грядки.

– А ваш кервель, вон там…

– Убирайся! – взревел Фернан.

– …вы могли бы его уберечь…

В ответ букинист замахнулся прикладом на непрошеных гостей, и те, шарахнувшись от его ударов, кинулись к двери, а из нее к своей «504»-й; по пути их снова расцарапали безжалостные шипы роз. «Ворота! – крикнул им вслед Фернан. – Ворота прикрыть не забудьте!» Стоя на пороге дома со своей длинноствольной винтовкой в руке, он проследил за беспорядочным отступлением посетителей, потом разразился нервным хохотом и с треском захлопнул за собой дверь. «Старая сволочь!» – бросил Гильвинек.

Заперевшись на все замки, Фернан пересек комнату с книгами, потом другую, такую же захламленную, но не книгами, а кучами скомканного белья, и взобрался по восемнадцати ступенькам наверх, в маленький кабинет, обставленный настоящей мебелью, иными словами, стулом и столом, на котором был водружен древний телефонный аппарат. Он сел, снял трубку, набрал один номер, затем второй, каждый раз долго ожидая ответа под пронзительные звонки, которые разносились эхом по затихшему безлюдному дому, отдавались дребезжанием в оконных стеклах и разбудили кошку. Наконец по третьему номеру, после двенадцати гудков, ответили.

– Его нет дома, – сказала Вероника. – Нет, понятия не имею. Я как раз пришла забрать свои вещи, уже выходила и вдруг услышала ваш звонок. И помчалась назад, прямо задохнулась (она громко подышала в трубку).Да, конечно, я передам, хотя, вообще-то, не знаю… Может, я его и не увижу. Вроде бы он еще не возвращался. Ладно, я ему записку оставлю. Что написать, кто звонил?

– Бесполезно, – сказал Кремье, щелкнув переключателем на табло машины, после чего рация, вернувшись к своим передающим функциям, снова начала извергать воинственные приказы. – Ничего они не знают. Поехали отсюда.

– Старая сволочь, – повторил Гильвинек. – Гляди, что я у него свистнул: с паршивой овцы хоть шерсти клок.

И он вытащил из-под куртки книжку. «Я на ней сидел, – сказал он, – прилично выглядит, и обложка ничего». Это было английское карманное издание «Калеба Вильямса» Уильяма Годвина [22]22
  Годвин Уильям (1756–1836) – английский писатель. Полное название романа – «Вещи как они есть, или Приключения Калеба Вильямса» (1794).


[Закрыть]; бежевые буквы названия четко выделялись на рисунке темных тонов, где мужчина с озабоченным лицом сидел в глубине фиакра.

– Ты разве говоришь по-английски? – спросил Кремье.

– Нет, но вот как раз и будет повод научиться. Лучший способ освоить язык – это лингвистическое погружение, слыхал про такое? А обложечка и вправду клёвая. Ты что, не любишь литературу?

– Да нет, – ответил Кремье. – Не особенно.

– Глянь-ка на рисунок! – воскликнул Гильвинек, – этот тип в фиакре, он же на тебя похож. Вылитый портрет!

Он принялся листать книжку, а Кремье глядел на него, как очень одинокий человек глядит иногда на свою собаку – снисходительно, с примесью отчаяния и оттенком глухого раздражения. Потом его взгляд вдруг застыл и сделался отрешенным. «Эй! – окликнул его Гильвинек, – что случилось?» Кремье встряхнулся и знаком приказал ему ехать.

– Ладно, – заключил он, – надо будет составить рапорт.

– Слушаюсь, шеф, – ответил Гильвинек.

– С чего это ты меня величаешь шефом?

Они отъехали. Гул их мотора начал слабеть, а потом и вовсе растворился в отдаленном городском шуме, их уже не было видно возле дома. Да, их уже не видно возле дома. Но мы-то еще здесь. Окружающий пейзаж можно назвать блеклым и тусклым. Погода холодная, сырая. На улице безлюдно и тихо, если не считать отдаленного городского шума, но он не представляет никакого интереса. Так что и нам, собственно, тут делать нечего. Но вот слышится урчание другого мотора, сперва приглушенное, затем окрепшее; наконец оно воплощается в новую машину, которая сворачивает в проулок, подъезжает к дому и тормозит как раз на том месте, где недавно стояла «504»-я. Это взятая напрокат «Мазда» Фреда. Неужели что-нибудь все-таки произойдет? Неужели мы ждали не напрасно?

Раздраженный Фред пробежал по узкой дорожке между стеной дома и садом и без стука ворвался в кухню.

– Ну и ну! Ты что себе позволяешь? – возмутился Фернан.

– Здравствуй, – сказал Фред, – это я.

– Вижу, что ты.

– Я ехал мимо…

– Как, и ты тоже?

– Что значит «я тоже»?

– Если ты по тому же делу, что в прошлый раз, я ведь тебе сказал тогда: нет. И сейчас повторяю: нет, нет и нет.

– Послушай, – сказал Фред, – это можешь сделать только ты и никто другой. Ты ведь знал Бенедетти, ты его знаешь. Тебе ничего не стоит поговорить с ним обо мне, просто словечко замолвить. Ну поверь, что это очень важно.

– Нет, – упрямо твердил Фернан, – не будет этого.

– Ну я тебя прошу, позвони ему, – настаивал Фред. – Позвони, дядюшка!

– Да пойми же ты, не могу я, – объяснил дядюшка, – не могу и всё. Там уже при нем Жорж. И вы с ним опять сцепитесь.

– Вот так я и знал! – воскликнул Фред, – ты, значит, тоже на стороне Жоржа.

– Не будь дураком, – посоветовал Фернан.

– Вы всегда были против меня, все, все! – злобно заорал Фред. – Но мне на это начхать. Я вас презираю, я плюю на вас. Мне все это до лампочки, слышишь? Я вам покажу! Теперь я знаю, что мне делать!

– Что ты несешь?

Но тут Фред совсем взбеленился. Схватив большую чашку со стола, он изо всех сил шваркнул ее об пол. Чашка разбилась вдребезги, осколки разлетелись во все стороны, и один из них рикошетом угодил в правую щеку Фреда. «Черт, черт, черт!» – завопил Фред и разразился невнятными, страшными угрозами в адрес всех и вся. Капля крови, выступившая на его щеке, сползла к подбородку. Он попытался стереть ее уголком платка и в результате размазал на пол-лица. Фернан указал ему на раковину у окна.