Текст книги "Орланда"

Автор книги: Жаклин Арпман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

День пятый: вторник

На следующий день, в шесть часов, он был перед ее дверью.

– Чего вы от меня хотите? – спросила она.

– Пойдем поедим мороженого.

* * *

Нет, так нечестно, необходимо для начала описать во всех подробностях день Орланды. Он жаждет снова увидеть Алину, я разделяю его нетерпение и могла бы – не приведи Господь! – пренебречь своими обязанностями рассказчика. А дело в том, что Орланде не удалось избежать визита Мари-Жанны.

Он надежно запер входную дверь и снял трубку с телефона, но в половине восьмого его разбудил бешеный стук в дверь. «Не открою!» – сказал он себе, но через пять минут сдался. Заплаканная девушка упала ему в объятия.

– Значит, ты и правда больше меня не любишь?

Орланда не был излишне совестлив, но ему не понравилась процедура разрыва чужих отношений.

– Ну-у, в общем-то… да!

– Что случилось? Все было так хорошо! У тебя кто-то появился?

Я, конечно, наделена более чем требовательным чувством долга, но не нахожу в себе сил повторять здесь привычные заклинания, произносимые людьми при расставании. Мари-Жанна плакала, бушевала, умоляла и не понимала ровным счетом ничего из того, что с ней происходило.

– У нас были такие планы…

Ситуация была тягостна – как для Орланды, так и для меня, он выдержал четверть часа, потом начал грубить. Она спрашивала, чем он недоволен, а поскольку Орланда понятия не имел, в чем Люсьен Лефрен мог бы упрекнуть бедняжку, он просто молчал. Вот каким вышел финал.

– Ты влюбился в Амурадору?

Орланда заржал. Ничто в мире не ранит тебя сильнее, когда ты страдаешь, чем умирающий от смеха человек. Выбегая, Мари-Жанна так сильно шваркнула дверью, что сверху посыпалась штукатурка. Орланда был смущен, но почувствовал облегчение: осушив слезы, он попытался снова заснуть. Увы! Обладая только половинкой души, Орланда не был лишен чувствительности, так что ничего у него не вышло. Он оделся и вышел купить хлеба, масла и кофе, приготовил завтрак и вернулся к чтению «Муссона». Очевидно, в какой-то момент Мари-Жанна положила телефонную трубку на рычаг, а он этого не заметил, так что звонок застал его замерзшим и совершенно вымокшим под тропическим ливнем, и он ответил, «не приходя в сознание».

– Это ты, Люсьен?

«Нужно побыстрее привыкнуть к этому имени!» – сказал он себе.

– Да.

– Это Анни.

«Надеюсь, у него не было еще одной любовницы!» – в ужасе подумал Орланда.

– Да.

– Ты хоть поздоровайся. Твое величие от этого ничуть не пострадает!

Он пробурчал что-то невнятное.

– Прекрати, Люсьен! Я знаю, ты на меня злишься, но мы все равно должны поговорить. Что происходит у вас с мамой?

Ага! Так это его сестра! И зовут ее Анни. Он не терял бдительности.

– Ты о чем?

– У тебя все время снята трубка, она не может до тебя дозвониться и достает меня по десять раз на дню. Заведующий отделением уже делал мне замечания. Я сказала маме, но ты же знаешь – она не уважает ни законов, ни правил, ни других людей.

Завотделением? Что за… Похоже, речь идет о больнице, решил Орланда.

– Я редко бываю дома в последнее время, – объяснил он.

– Она в ярости, потому что. ей приходится самой ходить за продуктами, а подагра в этом деле – не лучший помощник.

Орланда вспомнил утренний блицвизит в воскресенье.

– За продуктами? Хочешь сказать – за виски?

На другом конце провода установилось молчание. Потом Анни возмущенно отчеканила:

– И тысмеешь это говорить? Смеешь, после того как столько времени ежедневно снабжал ее бутылкой?

Каждый день? Итак, этот экономный до скаредности молодой человек поощрял алкоголизм своей матери? Черт возьми! Кстати, сколько стоит бутылка виски?

– Ладно, признаю, это было ошибкой с моей стороны.

Снова тишина.

– Что случилось, Люсьен? Я виделась с Мари-Жанной, она не пошла утром на работу – ждала меня в нашей столовой, ревет, не просыхая. Кроме того, ты как-то странно разговариваешь – голос твой, это точно, но я не узнаю манеру, что-то изменилось.

«К черту Люсьена Лефрена!» – подумал доведенный до крайности Орланда. Этот двадцатилетний юноша сделал сбережений на полмиллиона, ходил в искусственной коже, питался дешевыми консервами, поедая их из выщербленной тарелки, для чего, если только он не был принципиальным противником дорогой одежды и хорошей кухни, требовались недюжинная сила характера и великий план, ради которого жертвуют всем… И вот этот человек каждый день тащился на другой конец города, чтобы доставить мерзкой старой карге ее пойло? Понимаю, почему ему снятся кошмары!

– Я решил изменить образ жизни. Ты должна положить мать на дезинтоксикацию – заодно и подагру ее подлечат.

– Я много лет пытаюсь это сделать, но ты противился!

– Что ж, я изменил мнение. Делай, что считаешь правильным, а меня оставь в покое.

Высказавшись, Орланда нажал на рычаг и, опасаясь, что Анни перезвонит, трубку оставил лежать рядом с телефоном.

– Надеюсь, с семейными проблемами покончено! – буркнул он и вернулся под тропический ливень.

* * *

Итак, Орланда отправился звать Алину «на мороженое», а она была к этому готова, слегка кивнула и так стремительно пошла в сторону кафе, что изумленный Орланда на мгновение застыл на месте. Потом догнал ее и молча пошел рядом.

Алина пребывала в задумчивости. Она снова плохо спала и запомнила только один сон, но он соединил два предыдущих: она видела себя в зеркале, и у нее была половина тела. Недоставало то правой, то левой половины, и Алина помнила, что очень боялась взглянуть вниз и обнаружить, что ниже талии ничего нет: я больше никогда не смогу стоять!По правде говоря, Алина ни о чем не думала и была очень этому рада, потому что провела большую часть дня, спрашивая себя, откуда взялась эта уверенность в том, что вечером она увидит молодого человека перед своей дверью и примет его приглашение.

– Вы закончили лекцию о Вирджинии Вулф? – спросил он.

– Да.

– Довольны?

Она взглянула на него.

– Как, черт возьми, вы узнали, что я собираюсь писать эту лекцию?!

– Я же сказал, что знаю вас…

– Вот именно! Поэтому я здесь. Сначала Пруст, потом пломбир с двойным шоколадным соусом, теперь вот Вирджиния Вулф: это уже перебор. Кто вы и чего от меня хотите?

Он удивился такой прямоте. Разве застенчивая и прекрасно воспитанная Алина не должна была пугаться и краснеть? Возможно, только я способна понять: они были вместе. Накануне вечером, когда Орланда в бешенстве выбежал из ресторана и помчался на улицу Флоренции, Алина внезапно вышла из себя, отпустила вожжи и поставила на место вещавшего Шарля. Мы знаем, что их объединяет: Орланда дает Алине силу. Она держала его – слабого и беспомощного – в тайниках своей души, но, вынырнув на поверхность, он одерживает одну победу за другой, уверенный в себе, как ребенок, чье доверие к миру ничем пока не отравлено. Люсьен стал очень красивым парнем с тех пор, как ходит с чистой головой и перестал грызть ногти. Крупный рот, широкие плечи, прямая спина (он сбросил «с закорок» мамашу Лефрен!), узкие бедра – не говоря уж о том, что другая мать, госпожа Брассанс, запрещала даже называть вслух! – все это создано для того, чтобы нравиться: и все-таки не стоит думать, что выбор был случайным. Алина, конечно, как воистину приличная женщина, заявит под присягой и положа руку на сердце, что не поднимала глаз от книги, – не станем сообщать ей, что она клятвопреступница. Для того чтобы оценить мужчину, достаточно одного взгляда, а в «Европе», перед разделением, онаправила бал, и онаувидела Люсьена. Краем глаза – это правда! – и на долю секунды, так что даже не успела покраснеть. А теперь она идет рядом с молодым человеком – и он очень даже в ее вкусе! – который вот уже несколько дней преследует ее. Только по природной чистоте (о, счастье, я не такая!) Алина ни о чем не догадывается. Орланда шагает широко и уверенно, он отлично чувствует себя в теле Люсьена – не то что в Алине! Этих двоих объединяет какое-то странное взаимопроникновение. Орланда вдыхает в Алину силу, но для этого нужно физическое касание.

Но мы отвлеклись. Итак, Орланда, скорее всего, знал, что он такое, но имел более чем смутное представление о том, что ему нужно от Алины.

– Не знаю, – ответил он.

Она остановилась, нахмурилась.

– Как вас зовут?

Он на мгновение запнулся.

– Э-э… Люсьен Лефрен.

– Вы как будто не слишком в этом уверены!

– Скажем так: Люсьен – имя моей физической сущности.

– Ага… Тогда как же зовут духовную?

– Раз вы – Алина, я, наверное, мог бы быть Аленом. Но я никогда не любил имя Алина – оно отдает бабушкиным вареньем или кошками тетки-холостячки, так что и Ален – это, пожалуй, не совсем то.

Алина спросила себя: « Что он там такое болтает?»– решила, что все это полная дичь, потом мысли спутались, забуксовали и окончательно потерялись в глубинах подсознания.

– Поэтому, – подвел итог Орланда, – лучше мне остаться Люсьеном.

Однако в промежуток между первой и второй порцией мороженого вместились ложь Альберу, щелчок по носу Шарлю, необъяснимые кошмары и еще очень много всякой всячины. Все это провалилось в глубины располовиненной души Алины, а она не была бездонной пучиной и вряд ли могла вечно хранить столь обременительный груз.

– И чем же Люсьен Лефрен занят в этой жизни?

– А ничем! – весело ответил он. – Несколько дней назад писал глупейшие статьи и откладывал деньги, но теперь все иначе. Он стал другим человеком. Яразвлекаюсь.

– Глупые статьи?

Он рассказал про Амурадору.

– Достаточно было просто «положить на бумагу» записанное на пленку интервью – а я не смог. Думаю, я скорее стал бы торговать своим телом – но не пером! – заявил он, с приязнью в душе вспоминая Поля Рено: « Так хоть удовольствие получить можно!»

Молодой человек забавлял Алину. И все-таки: кто еще, кроме Шарля, так хорошо знает Бальзака, что, оказавшись в затруднении, вспомнил алькальда Севильи? А парень продолжал:

– Всего и делов – облечь девятнадцатый век в современную лексику. Идея до противности банальна – наряжает же постановщик Вагнера своих героев в «Гибели богов» эсэсовскими офицерами!

Богов или Нибелунгов? В «Гибели богов» или (что вернее!) в «Золоте Рейна»? Алина вдруг поняла, что снова позволила собеседнику увлечь себя разговором, и попыталась перехватить инициативу:

– Так. Хорошо. Вы знаете Пруста и Бальзака, глупости, творимые с Вагнером, раздражают вас не меньше моего, и все-таки это не ответ на мой вопрос.

– Вам со мной скучно?

– Нет. – Следовало быть честной. – Но это здесь ни при чем. Что вы делали у моей двери вчера вечером и как потом оказались на улице Флоренции?

Орланда колебался. Он и сам не знал, почему так настойчиво преследовал ту, от которой сбежал, но не мог не признать: да, он наслаждается своей новой жизнью, но нечто необъяснимое толкает его к Алине, и это доставляет ему удовольствие.

– Вы не поверите, – наконец сказал он, смеясь.

У этого смеха был привкус неуверенности. Честно говоря, нынешнее состояние духа Орланды описать непросто – чувство удовлетворенности и некоторое самодовольство экранируют более сложные эмоции. Он приблизился к Алине, не имея никакого определенного плана. Интригуя ее двойным шоколадным соусом, он твердо верил, что хочет просто развлечься. Он в первый раз отправился на площадь Константена Менье, сказав себе, что пора проветриться, а накануне вечером вообще не понимал, что делает, – просто бежал и бежал, а потом заснул на тротуаре… чтобы не задумываться. Возможно ли так плохо разбираться в побудительных причинах собственных действий? Или же это сверхнаивность – верить, будто знаешь, куда идешь? Неужели человек, отправляясь купить газету, всегда неосознанно стремится к недостижимому, которое притаилось в темноте и дразнит нас? Андрогины, разъединенные по воле ревнивых богов, мы гонимся за своей утраченной половиной, пытаемся воссоздать первородное единство: где мое другое «я»? что сталось с той восхитительной цельностью, которую я помню, в какой жизни я ее испытал? Разделенные Алина и Орланда тоскуют и хотят воссоединиться: каждый ненавидел другого, когда они были вместе, но, повинуясь воле завистливых олимпийцев, не узнавали друг друга и сражались. Они не понимают, что за подспудное притяжение движет ими, да и я, говоря, что Люсьен показался Алине красавчиком, путаюсь и иду на поводу у здравого смысла, а он, как известно, враг воображения. Истина в том, что каждый из них хочет другого и битва начинается.

Итак, Орланда сказал Алине, что она ему не поверит, а она в ответ пожала плечами.

– Это классическая реплика оборотня и вампира из фантастического фильма: зритель, знающий правду, хихикает и издевается над наивным героем, который не поверит и будет съеден.

– Вы верите в оборотней?

– Нет! – Она засмеялась. – Вы выиграли. Я бы вам не поверила!

Они вошли в кафе и сели за столик. Народу в зале было мало, официантка тут же подошла к ним, и Орланда заказал пломбир.

– Я знаю, что вы были на улице Флоренции, и хоть и с трудом, но могу себе представить, что вы сдули пыль с моей диссертации, чтобы прочесть ее, но, убей меня Бог, не понимаю, как вы там оказались.

– Да просто я знал, что вы там ужинаете.

– Вот это объяснение!

Орланда впал в мечтательную задумчивость. Впервые, не пряча голову в песок, он смотрел на себя со стороны, видел свою бешеную гонку вдоль по улицам, впервые задавался серьезными вопросами.

– Возможно, мне вас не хватало, – добавил он.

– Как меня может «не хватать» кому-то, кого я не знаю?

– Я уже говорил, что явас знаю.

– Кто вы?

– Вы.

У Алины на лице было абсолютное непонимание, и Орланда добавил:

– Вернее, часть вас.

– Вы были правы – я вам не верю, – спокойно сказала Алина.

Именно в это мгновение Орланда понял, чего хочет. После Парижа он забавлялся до одури, но этого ему было мало. Занимать тело Люсьена Лефрена и делать все, что запрещала себе Алина, – всего лишь фрагмент мозаики: он жаждал, чтобы она узнала, чтобы мысленно – а может, и самолично – была с ним. «Я хочу лишить ее невинности», – сказал он себе, потому что разудалый цинизм с легкой примесью распутства казался более приемлемым, чем порыв, который сейчас подталкивал его в спину. И он попытался убедить ее: странно, но, если хорошо подумать, нет ничего проще, чем доказать кому-нибудь, что вы – это он, достаточно перечислить вещи, которые может знать о себе только сам этот человек и которые его пугают! То, чего я никогда не произносил вслух, определяет меня, изолирует в пространстве как особь. То, что я одна знаю о себе, охраняет мои границы: здесь – я, там – остальной мир, не знающий того, в чем я никогда не признавалась. Это я выпил шоколад с молоком, приготовленный для моей маленькой кузины, я разбил графин, я съел банку варенья… От этих маленьких детских грешков мы свирепо открещивались, не понимая, почему так поступаем, скорей всего, из страха наказания, но, когда выросли… Право же, возьмите себя в руки, ну – не казнят же вас! Мама так мучила меня ежедневными витаминами и протеинами, ее так заботило мое здоровье, что разве только слегка пожурила бы меня. Нет, для того, чтобы объяснить столь яростное «запирательство», нужно другое объяснение, более жгучая потребность, я хотел возвести барьер между другими и мной, хотел «пометить» свою территорию, заявить: здесь, в этом месте, только здесь точно известно, кто выпил шоколад, и это – Я.

Орланда сказал Алине, что она стащила пакетик мятных леденцов.

– Но вы не можете этого знать! – в ужасе воскликнула она.

– И все-таки я знаю.

Алина попыталась прибегнуть к рациональному объяснению, над которым сведущий зритель тоже будет хохотать до упаду.

– Должно быть, я кому-нибудь рассказала…

Он насмешливо рассмеялся.

– А графин? Ты не забыла синий графин, который так любила мама? Она еще говорила, что вода в нем приобретает цвет неба и привносит в столовую аромат лета. Ты находила ее слова смешными, но папе это нравилось, и ты злилась: это я разбил графин в тот день, когда она уж слишком доставала, и ты знаешь, что сделала это нарочно, проходя мимо кухонного столика на колесах, который я запросто мог обойти, но мне надоели ее вечные «Не бегай так быстро!», «Не размахивай руками!»– и ужасно захотелось размахнуться по-настоящему.

Алина застыла, как изваяние.

– А Морис Алькер? Я не совершу бестактности и не скажу всего, что знаю о Морисе Алькере, – не стоит ранить стыдливость юных дев, но ведь ты и об этом ни с кем не говорила, правда? Вчера вечером я встретил человека, который очень на него похож.

– Он умер, – прошептала Алина.

– Я знаю. Ты даже пролила несколько слезинок – он стоил большего, но в глубине души ты так ему и не простила, что он тебя не соблазнил. В восемнадцать в твоей душе жила слабая надежда: он говорил тебе, что ты красивая, но тем дело и ограничивалось. Ты просто не поняла тогда, что он ждал от тебя сигнала, какого-нибудь жеста…

– Откуда вы знаете?

– Да это же очевидно: ему было сорок пять!

– Да не об этом! О том, что я надеялась?

– Потому что я – это ты.

Она покачала головой:

– Вы сумасшедший!

– Конечно! – отвечал он, смеясь. – Но не мое безумие «нашептало» мне все эти тайны. Не думай о моем душевном равновесии: сейчас под угрозой твойразум!

Алине показалось, что этот дикий разговор парализовал ее, так что она даже забыла дышать. Она заставила себя расслабить плечи, выдохнула и попыталась вернуть способность мыслить трезво. Как правило, я воспринимаю чужие идеи: я говорю, мне отвечают, это называется думать и вести диалог – привычная деятельность. В некоторой степени эти действия составляют основу моей профессии. В конце концов, этот молодой человек говорит о вещах, хорошо мне знакомых, и они неновы и небезрассудны. Я всегда знала, что нарочно разбила графин. Будем точны: в том, что он мне говорит, нет ничего из ряда вон выходящего, удивительно лишь то, что он говорит мне это, то есть он об этом знает. Так, проблема описана и разбита на части – остается ее решить. Тут Алина вспомнила о научно-фантастическом романе, который читала в поезде, и взбодрилась.

– Значит, вы – телепат?

Орланда, не читавший «Тьму над падающей землей», изумленно уставился на нее:

– Телепат?

В этот момент он вспомнил о походе в книжный магазин Смита и расхохотался:

– Изумительное предположение! Вся проблема сводится к тому, чтобы выяснить, верите ли вы в телепатию, после чего мы займемся столоверчением. Жаль, что этот стол – не круглый.

– Вы не можете всего этого знать. Но знаете.

– Следовательно, я – это вы.

Алину пробрала внутренняя дрожь.

– Я был вчера вечером на улице Флоренции, потому что прекрасно помнил, что ты должна была там ужинать. Жельфюсы пригласили нас две недели назад, но ты уехала в Париж, и пришлось отложить все на неделю. Ты знала, что там будет Жаклин, потому-то и отправилась в английский книжный магазин за Мэрион Циммер Брэдли – она вечно жалуется, что никто не разделяет ее пристрастия к научной фантастике, и ты решила, что книга доставит ей удовольствие. Но в поезде книга была у тебя, – следовательно, я ее не читал, так что ты должна будешь дать ее мне. Уверен – мне она доставит куда больше удовольствия, чем тебе, – я не так рационален.

– Как вы можете быть мной? – пролепетала в ужасе Алина.

– Это проще простого: я покинул тебя в тот момент, когда ты пила «Бадуа», и переместился в красивого парня, который подошел к тебе за аспирином.

Если бы молодой человек – пусть даже и очень привлекательный – начал рассказывать то, чего никто не может обо мне знать, уверена, я начала бы трепыхаться и метаться в поисках приемлемых объяснений, но никогда не приняла бы идеи, что он – это я. Я чувствую, что Алина не слишком сильно сопротивляется, и это кажется мне странным – ведь она так рассудительна! Я не права. Не стоит забывать, что разделение свершилось именно в ней, она имела эту странную власть и употребила ее.

Правда, действовала она неосознанно, и теперь у нее этой силы нет. На вокзале Алина почувствовала боль, когда Орланда ушел и спустился в метро. Теперь, сидя перед вазочкой с растаявшим мороженым, она поражена, напугана, но боль, терзавшая ее много дней, ушла. Пусть она этого и не осознает, но облегчение влияет на ее настроение, за ужасом скрывается разрядка, тот изумительный покой, что всегда приходит к нам, когда отпускает боль. Она внимательно вглядывается в смеющееся лицо, глядит в легкомысленные светлые глаза и пытается размышлять.

Она едва помнила об аспирине. Алина собралась и вызвала в памяти образ какого-то парня, у него еще был больной вид – бледное лицо, жесткие, торчащие в разные стороны волосы. Неужели она, раздраженная чтением «Орландо», не просто вздохнула, не только подняла голову, но и сделала что-то еще? Вот он внезапно оказался перед ней и что-то говорит о головной боли. Она ничем не дала понять, что считает экстравагантным поступок человека, обратившегося за аспирином к незнакомой женщине, хоть и понимала, что это не совсем нормально. «Уверена, если бы я вдруг встала и подошла вон к тому господину за столиком напротив, который ест мороженое вместе с детьми, чтобы сообщить ему, что у меня болит голова, он бы просто обалдел, но не стал бы шарить по карманам в поисках аспирина, а отправил бы меня в аптеку на углу. Значит, для меня было естественным ответить?»

– Почему вы попросили аспирин именно у меня?

– Потому что ты всегда таскаешь его в сумке.

– Я не позволяла вам обращаться ко мне на «ты».

– А разве можно быть на «вы» с самим собой?

– Я не понимаю.

Орланда вздохнул:

– Если быть до конца честным – я тоже. Я не знал, что такое возможно, но, поскольку это случилось, смиряюсь с очевидностью. Я увидел перед собой этого парня и, пока ты корпела над несчастной Вирджинией Вулф, сказал себе, что он мне нравится. И тогда я ушел. Ты как будто ничего не почувствовала – во всяком случае, даже не шевельнулась.

Воспоминания возвращались.

– В то мгновение у меня возникло странное чувство. Это трудно определить, объяснить словами, я подумала о небольшом землетрясении.

– Вот! Ты утратила тогда самую ценную часть себя.

– Но я – все еще я!

В голосе Алины была задумчивость.

– Если ты вообще когда-нибудь была самой собой. Лучшее в тебе – это я.

– Ну и самомнение!

– Да ладно! Я жил – подавленный, в тени, запертый в твоем страхе, потом почувствовал гигантский прилив энергии и сбежал: есть от чего быть довольным собой.

В голове Алины роились вопросы: кто он? о чем он говорит? чего она не знала о себе? – но она отогнала их, понимая, что начинает ему верить. Алина испугалась. Не сойдя с ума, сказала она себе, трудно принять такую историю, но он знает, что я разбила синий графин. Конечно, если все это не галлюцинация и он вообще не говорил со мной о графине, тогда мне пора в психушку: что бы я там ни думала, все это остается в области невозможного. Нужно прекратить этот разговор: если я не сошла с ума в начале разговора, обязательно рехнусь в конце.

Она вскочила.

– Не ходите за мной! – приказала она.

И ушла, не оборачиваясь.

Орланда смотрел ей вслед.

Он знал, что легко найдет ее, как только захочет, и подумал – сочтя себя очень великодушным, – что, возможно, стоит дать ей время переварить новости. Он решил отправиться к Полю Рено и вернуть ему книгу.

* * *

Порыв, сорвавший Алину с места, отнес ее вперед метров на сто, потом ее затрясло, и она с трудом добралась до дома. Альбера не было – на ее счастье, он весьма кстати собирался до десяти вечера быть на совещании. Она вошла со стороны улицы Мольера, машинально, почти не понимая, что делает, повесила куртку на плечики, поставила портфель на маленький столик у двери в свой кабинет и застыла на месте, не зная, что делать дальше. Время остановилось. Надолго. Потом в ее мозгу оформился вопрос: «Кто я?»

Самые простые слова – Алина Берже – не имели никакого смысла, потому что требовали уточнения: кто такая Алина Берже?

Наш век богат на серьезные долгие дебаты о проблеме идентичности, имени и фамилии недостаточно, речь заходит о таких восхитительных тонкостях, что порой бывает трудно уследить за сутью. Когда говорят я, кого имеют в виду? Если другой человек может заявить, что он – это я, где я– там или здесь? Каждый из нас железно уверен в своей самости и черпает в этой уверенности собственную стабильность. Алина пошатнулась, прислонилась к дверной раме и громко произнесла вслух сомнительный слог. Ничего не произошло. Она повторила Я – стенам, но они не отозвались ей эхом. Должна ли она была, говоря я, считать, что часть этого самого яобитает в другом теле? Но ведь произносить яможно только оттуда, где оно находится? Люсьен Лефрен уверяет, что он – такой же я, как она. Но артикулирует он это ядругими губами – своими, а не Алиниными. Она глубоко вздохнула и заявила:

– Я есть я.

И ей показалось, что слова эти пусты.

«Он сказал «Я это вы», но не «Я это я». Кем он себя воображает? Вот о чем я должна была бы его спросить». «Я жил, подавленный, в тени, запертый в твоем страхе»– она прекрасно запомнила эти слова. Он что, считает себя частью нее самой, которую она держала взаперти? Тюрьма для себя самой? «Мне тридцать пять лет, я преподаю литературу, я живу с мужчиной по имени Альбер Дюрьё…»Слова, лишенные какого бы то ни было смысла только потому, что незнакомец заявил, что он – это она?

Да, он знал, что она разбила синий графин, и – Алина покраснела – был тактичен в разговоре о Морисе Алькере! Ладно, бог с ним, с графином! Вполне можно допустить – и это правдоподобная версия, – что служанка, бывшая в кухне, все видела и рассказала, но как быть с тайными движениями, совершаемыми в темноте, в укрытии из простыней и одеяла, за закрытой на ключ дверью, чтобы мама не узнала (она и не узнала!), – я потом отпирала дверь… Неужели я забыла, что рассказала кому-нибудь о мятных леденцах, нет, я точно никому не говорила! Да я и сама об этом забыла. Не то чтобы забыла – просто старалась никогда не вспоминать, слишком уж было стыдно».

Алина поняла, что чувствует себя лучше. «Всегда полезно поразмышлять, – сказала она и решила налить себе ванну. – Если повезет, я там усну».

Увы, этого не случилось. Сорок пять минут спустя Алина искала номер Люсьена Лефрена в телефонном справочнике: набрала, но линия оказалась занята. На тринадцатой попытке она сдалась.

* * *

Поль Рено так старательно изгонял Люсьена Лефрена из своей памяти, что был почти удивлен, услышав его голос из домофона. Он только что поставил поднос с ужином на стол в столовой – на сей раз это было холодное мясо – и теперь просто добавил еще одну тарелку.

– Это вы напрасно, – весело заметил Орланда, – у меня волчий аппетит, а поскольку вы хорошо воспитаны, рискуете остаться голодным.

– Обычно принято говорить: «Ну что вы, это ни к чему!»или: «Я всего на минутку!»

– Согласен. Но я несколько дней назад отказался от лицемерия. Это так приятно, когда тебя хорошо принимают, и я не вижу причин притворяться, будто мне это безразлично.

– Забавный вы человек…

Орланда был согласен с этой тезой, но не счел нужным задерживаться на обсуждении столь сложной по большому счету темы. «Муссон» поверг его в невероятное изумление, он не понимал, почему этот ужасный роман имел такой успех, а поскольку к его услугам были все знания Алины, он рассуждал долго, и стиль его рассуждений удивил Поля.

– Вы на «ты» с литературой!

– Да, я это люблю, – согласился Орланда.

И удивился, поняв внезапно, что, покинув Алину, сохранил ее вкусы. «А геометрия? Я ведь так любил геометрию! Неужели я все забыл? Смогу я или нет вернуться к изучению геометрии? А алгебры? Я двадцать лет не видел в глаза ни одного уравнения, математические науки не формировали ум Алины, но я не обязан идти в ее фарватере, и ничто – если только я захочу – не помешает мне снова начать учиться. Нужно узнать, есть ли у Люсьена Лефрена диплом о среднем образовании. Кстати, я смогу с умом использовать его деньги и вернусь в университет. Я люблю вкусно поесть и обожаю потрахаться, но у высокого духа тоже есть потребности». Впервые после разделения он отчетливо понял, что, если захочет, у него будет новая – своя – жизнь. Эта мысль была настолько странной, что Орланда замер, застыл, держа на весу вилку и устремив взгляд в пустоту.

– О чем вы думаете? – спросил заинтригованный Поль Рено.

– О своей жизни. Что я буду с ней делать? Мне двадцать лет, я свободен, я могу выбирать.

Действительно ли он может?

– Вы, случайно, не знаете, сколько лет нужно учиться, чтобы получить степень лиценциата по математике? Четыре года или пять лет?

Сначала Поль решил, что ночь любви нужно оплатить, но вынужден был признать свою ошибку, услышав, что юноша способен так точно датировать библиотеку. Вопрос о степени лиценциата в математике застал его врасплох. Ни один из его прежних наперсников не говорил с ним о математике. Он внимательно посмотрел на Люсьена Лефрена, и, ну конечно, увидел… не Орланду, а мечтательного молодого человека, и забыл о холодном мясе. Поль казался ослепленным и ошеломленным: он ведь был гораздо чувствительнее, чем ему самому хотелось думать, он был растроган и не заметил, что разговор об экзамене на степень лиценциата по математике подталкивает его к пропасти.

– Я не знаю. Хотите, чтобы я справился? Дочь одного из моих друзей как раз сейчас заканчивает учебу, я могу ему позвонить.

«Это безумие, – сказал он себе, – как я объясню свои вопросы?»

– Нет. Я должен подумать. А впрочем, да, конечно! Вы правы, мне будет проще решать, если я получу всю необходимую информацию. Вы очень любезны.

«Нужно, во всяком случае, уйти в соседнюю комнату! – мысленно простонал Поль. – Не люблю врать при свидетелях».

– Подождите меня.

Он быстренько сочинил небольшую ложь, которая была совершенно необходима, чтобы не выглядеть идиотом.

– Одна из моих приятельниц хочет узнать, каков срок обучения для получения степени лиценциата по математике.

– Одна из твоих приятельниц? Ну-ну…

– Пять лет, – объявил он, вернувшись к Орланде.

– Пять лет? С тем, что у меня отложено, придется жить впроголодь. Это возможно, если тобой руководит страсть, так что главное теперь – понять, смогу ли я пробудить в себе любовь к геометрии.

– А где вы учились?

Орланда едва не проговорился.

– Это не важно! Я чувствовал склонность к филологии, но, раз уж хочу изменить свою жизнь, то изменю и это. Вы можете представить себе меня в холодной мансарде, жующим сухую горбушку из любви к алгебре?

Поль Рено достаточно хорошо себя знал – в его стиле было бы ответить: «Я видел вас только в постели!»– и добавить пару пикантных замечаний, но в вопросе его гостя присутствовала та самая детская искренность, что заставляет заткнуться ваш цинизм, поэтому он просто улыбнулся в ответ и спросил себя, что это с ним такое. Черт возьми! Два дня назад, вечером, этот парень дерзко «снял» его!