Текст книги "Орланда"

Автор книги: Жаклин Арпман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Он приглашает поэта Ника Грина, какового в действительности не было, разочаровывается в нем, ему угрожает жестокая страсть эрцгерцогини Харриет Гризельды, потом он становится послом и бежит в Константинополь. И вот тут я начинаю нервничать, перечитываю десять раз и не вижу в тексте ничего, что помогло бы мне понять продолжение. Он получает титул герцога, устраивает фантастический праздник, будто бы проводит ночь с незнакомкой, засыпает на неделю – и все это очень стремительно, Вулф весело издевается над своими героями.

«И надо мной!» – подумала Алина, переворачивая страницы, и тут взгляд ее упал на короткую фразу, находящуюся в полном соответствии с остальным текстом: «…Никто так никогда и не узнал, что же в действительности произошло потом этой ночью». Таким вот способом эта коварная баба пытается внушить мне, что смысл превращения следует искать в событиях, непосредственно ему предшествующих! Прикрываясь якобы отсутствием сведений о жизни Орландо в Константинополе, она убеждает читателей, будто маскирует что-то в лакунах так называемой биографии, что наметила игровую дорожку и мы должны искать вешки.

И тут в мозгу Алины зазвучали серебряные трубы.

– Да он же никогда не был юношей! – воскликнула она. – Семь дней, проведенные в постели, – это половое созревание, уж я-то знаю, мать мне в свое время разве что плешь этим не проела! Все здесь – аллегория, Вирджиния рассказывает о себе: в детстве она была сильной и пылкой, играла на чердаке в войну с маврами, у нее была обожаемая подруга, которая со временем начала пренебрегать ею ради мальчиков, и тогда Вирджиния с головой ушла в учебу, спряталась от окружающего мира в мечтах (спросить у Жаклин, не это ли называют латентным периодом!), научилась развлекать себя, придумывая истории.

Алина ликовала.

– Только в детстве мы не стареем с годами! А потом наступил момент великой перемены – бесполый ребенок должен был превратиться в женщину, и строптивица осознала истину во всей ее непреложности: она больше не будет лазить по деревьям, не станет воином, ей придется носить юбки и вести себя скромно. Бедняжка Вулф пытается уберечь свой персонаж от собственной судьбы, она отстраняет Чистоту, Целомудрие, Стыдливость, которые так жестоко довлели над ее жизнью, но у нее, естественно, ничего не выходит, и в одной из сцен мы видим, как Орландо, покраснев, стыдливо прячет ножку от капитана судна.

От волнения Алина задыхалась.

– Это же так очевидно! Быть того не может, чтобы я стала первой, кто об этом догадался! А этот отрывок, в котором ставший женщиной Орландо повторяет: «Я расту», а слуги! Слуги тоже не стареют, они остаются с ней до самого конца! Когда мы растем, взрослеем, мир вокруг нас меняется – и время тоже! Лето в детстве всегда жарче и счастливее, а зима – холоднее! Моя собственная юность кажется мне такой же далекой, как минувшие столетия! Да, пора переходить к комментариям.

Какой кайф она ловит от этих силлогизмов! И я этим удивлена, потому что полагала, как и Орланда, что сила характера и энергия – суть атрибуты мужского нрава: но мысль беспола, у нее нет рода – ни мужского, ни женского. В действительности робость Алины играет ей на руку: она так серьезно подкрепит свои гипотезы текстом произведения, что окружающим останется только принять их. Увы… увы… Затверженные истины не изгонишь из сознания железной логикой. Идея о том, что «Орландо» был для Вирджинии Вулф автобиографией ее нравственной жизни, покажется острой, но, если не попадет в учебники, ее забудут.

Итак, Алина решила, что пора делать записи и что в понедельник она отправится в библиотеку и начнет читать критику. Она приступила.

Я смотрю на нее: она упивается работой. Это больше не скучная женщина с вокзала и не моральная инвалидка, безрадостно вышагивавшая рядом с Альбером. Перо скользит по белой бумаге, прописывая изящные арабески мысли, это напоминает полет перелетных птиц, вычерчивающих иероглифы в бледном предвечернем небе, буквы переплетаются, гласные легко цепляются к согласным, творя прелестную фарандолу, которая то и дело обрывается и тут же начинается вновь… Ох, метафоричность меня погубит, я могу «заразиться» Вирджинией – вот-вот начну сравнивать мелькание пера с движением волн, с гребнем сверкающей пены у кромки северных пляжей, со всем, что волнуется и колышется, но… вот ведь как странно – разум всегда подсказывает движения, не оставляющие следов. Неужели Шарль и его отказ воспринимать любую новую идею имеют надо мной такую власть? Неужели стоит говорить лишь о строго параллельных линиях, напоминающих борозды вспаханного поля и ряды будущих всходов, о нити, которую челнок заставляет скользить по утку? Не думаю, что способна творить изображения, в голову – вот ведь жалость! – приходит одна-единственная мысль – о бесконечной нити из клубка шерсти, превращающейся в вязаное полотно. Но хватит об этом: я чувствую мощный порыв, несущий Алину от коротких фраз к длинным стройным тирадам, пересыпанным сакраментальными «кто»и «что»(дивный метроном, отбивающий ритм!). Веселая гурьба слов самоорганизуется, марширует стройными рядами и ложится на бумагу, Алина находится внутри себя и одновременно присутствует на странице, ведомая твердой рукой, верной наперсницей и доброй служанкой любого замысла. Орланда, который в этот момент энергично наводит порядок в квартире Люсьена Лефрена, наверняка сказал бы на это: «Черт возьми, девочка моя! Если так любишь писать, какого фига корячишься над чужими книжками? Пиши свои!» А Алина, которой подобная мысль чужда, ответила бы, что задумывание и вынашивание литературного произведения – мужское дело, забывая, что изучает творение женщины: наставления матери так глубоко угнездились в подсознани, что Алина всегда автоматически следует им.

Возможно, кто-нибудь скажет, что Орланда чистит и трет, наводит марафет, а это – удел женщины, следовательно, я путаюсь в сексуальных идентичностях. Но разве мы видели, какименно он это делает? Женщина ухаживаетза своим обиталищем – Орланда уничтожает, устраняет, выбрасывает… избавляется, ему и в голову не пришло отдать в стирку грязные простыни. Можете вообразить, чтобы так же поступала Мари Берже? Орланда сохранил привычку к чистоте, но ему плевать с высокой башни на имущество Люсьена Лефрена.

Вернувшийся в час дня Альбер застал Алину пишущей: накануне ее утомленный вид слегка встревожил его, но теперь он успокоился.

День третий: воскресенье

Субботний вечер Орланды затянулся до раннего утра воскресенья, он вернулся, ужасно устав от бурных развлечений, за которыми – увы! – мне не позволила проследить моя воспитанность, и заснул так крепко, что ему не помешали даже видения хозяина тела, в которое он переселился. В половине девятого Орланду разбудил телефон. Рефлекс заставил его подняться, подойти к комоду и не раздумывая снять трубку.

– Неужели ты наконец-то дома, Люсьен? – спросил чей-то хриплый голос, звучание которого сразу показалось Орланде отвратительным.

Люсьен? Прошло несколько секунд, прежде чем он наконец сообразил, какое отношение имеет к нему это имя.

– Да, – ответил он коротко, не зная, с кем говорит.

– Когда ты вернулся? Неделю от тебя ни слуху ни духу!

Голос явно принадлежал пожилой женщине и был скорее сиплым, чем гортанным.

– Я был очень занят, – осторожно ответил Орланда.

Прямо перед ним на стене висело зеркало: накануне, выбрасывая хлам Люсьена на помойку, он счел его не слишком отвратительным и оставил себе. Он взглянул на отражение и, как и в первый раз, удивился своему новому облику: волосы взлохмачены, под глазами – темные круги, подбородок колючий из-за отросшей щетины, но все в целом совсем неплохо. Очень даже неплохо. Орланда удовлетворенно улыбнулся сам себе. Какой красивый молодой человек! Мне и правда повезло – я торопился, действовал совершенно бездумно и мог Бог знает на кого нарваться!

– Так занят, что не мог позвонить родной матери!

Его мать! Он аж подпрыгнул. Итак, у Люсьена Лефрена есть мамаша!

– И тебя никогда нет дома. Я звоню три дня подряд – ты сказал, что вернешься к четвергу.

– Меня задержали дела, – объяснил Орланда, приходя в ужас от ее тона, – плаксивого, требовательного и сварливого одновременно. Мадам Берже никогда не разговаривала так с Алиной…

– Ладно, ты здесь, и это главное. Я жду тебя, мне нужно, чтобы ты кое-что купил: у меня снова разболелась нога, а от твоей сестры – сам знаешь! – не допросишься.

Еще и сестра? И он «сам знает», какова она?! Орланда вздохнул. Молодой человек пьет в Париже кофе – и вот вам, нате-здрасте, в Брюсселе у него, оказывается, целая куча родственников! Не хватает только папаши, если, конечно, на счастье Орланды, бедняга Люсьен – не сирота.

– Поторопись! И кстати, прихвати по дороге бутылочку виски у бакалейщика. Деньги я тебе верну. А то мне и гостей-то нечем побаловать!

«О-хо-хо!» – подумал Орланда.

Высказав еще пару-тройку упреков, матушка Лефрен повесила наконец трубку. «Пойти? – спросил себя Орланда. – Да я же понятия не имею, где эта дама обитает! Ничто не мешает мне просто забыть об особе с хрипатым голосом и более чем сомнительным лексиконом. Твоя сестра? Ну, ты же ее знаешь…Брр! Я сменил пол – но не манеру разговаривать». Он снова лег, твердо решив пренебречь сыновним долгом до тех пор, пока не выспится. Ему совершенно не был любопытен Люсьен Лефрен, грязнуля с кругленьким счетом в банке, единственная проблема – избавиться от его семейки. Бутылка виски! Надо же! Он почти задремал, но тут визгливый голос, вопящий о принесенных жертвах и требующий воздаяния, резко вырвал его из сна. Но чей он был на сей раз, этот сон? Хозяина, растревоженного телефонным звонком, или его собственный? Орланда принял две таблетки аспирина. Нельзя избежать риска неприятностей, врываясь кавалерийским наскоком в чужую жизнь. Орланда снова укорил себя, что не обо всем подумал…

«На самом-то деле, я вообще ни о чем не подумал, даже о том, чтобы элементарно закрыть дверь на ключ!» – констатировал он часом позже, когда эта самая дверь распахнулась и на пороге появилась девушка.

– Ну что там еще? – проворчал он из-под одеяла.

«Что-то»было одето в мини-юбку, слишком тесно облегавшую вполне стройные бедра, и курточку из кожзаменителя – о, боги, они все, видно, сговорились меня достать! Незнакомка была натуральной блондинкой с волосами «второй свежести».

– Эй! Ты вернулся! Когда? Мы целую вечность не виделись!

– Я был занят.

Она плюхнулась на кровать, обняла Орланду и, к полному его ужасу, впилась ртом в губы, не оставив ни малейших сомнений относительно характера своих отношений с Люсьеном Лефреном.

Какой ужас! Эта женщина – его любовница! Он решительно вырвался из становившихся опасными объятий.

– И я все еще очень занят. Мне пора, я уже проспал.

«Но куда я, к черту, денусь?» – мысленно простонал он.

– Тебя не было неделю, ты не позвонил, когда вернулся, я прихожу, а ты заявляешь, что тебе пора! Ты что, разлюбил меня?

– А я разве вас любил?

Решительно, Люсьен совершенно невозможен!

– Да что это с тобой?

Расставшись с Алиной, Орланда надеялся избавиться от ее слабостей, но все произошло слишком быстро, и при виде больших карих глаз, наполнившихся слезами – внимание, тушь потечет! – сочувствие осенило его душу. Он немедленно узнал досадную чувствительность своей бывший «тюремщицы», которая всегда так мешала ей отстаивать собственные интересы. Чем еще может быть огорчение при виде плачущей девушки, спросил он себя, если не следом бедняжки Алины, ее уступчивости и подчиненности матери? «Нет уж, я не попадусь», – мысленно добавил он, выпрыгивая из кровати, – тем более что молодая особа, решившая немедленно удостовериться в пылкости желаний любовника, уже просунула под одеяло ловкую бесстыжую ручку.

Почему-то его шокировала собственная нагота, он метнулся к комоду, достал пару чистых трусов и торопливо натянул их. Пока он надевал джинсы, его гостья в изумлении оглядывала комнату.

– Что тут стряслось? Тебя ограбили?

«Несчастные воры!» – подумал Орланда, вспоминая выброшенное старье.

– Надоело все. Я расчистил территорию.

– А простыни? У тебя не было такого белья…

Она разлеглась на кровати, положила голову на подушку, промурлыкала что-то насчет того, как «миленько было бы вдвоем обновить покупку». Орланда почувствовал, как от этой ужасной перспективы волосы у него встают дыбом, и заявил, что его ждет мать и он должен немедленно бежать.

– Я пойду с тобой, – решила она.

На улице Орланда вспомнил, что не знает адреса этой самой матери, и, застыв на тротуаре, спросил себя, в какую сторону идти. К счастью, его спутница взяла инициативу на себя, двинулась по направлению к площади Флаже и в конце концов привела его на улочку Моленбик. Дорогой она то и дело брала Орланду за руку, прижималась к плечу, чем ужасно его нервировала. Она все время болтала, и он выяснил, что зовут ее Мари-Жанна, – имя, вполне подходящее к искусственной коже и неухоженной голове.

Не будем забывать, что Орланде двенадцать лет: в этом возрасте девочки раздражают мальчишек, а все дети бравируют высокомерием. Мари-Жанна недолго будет занимать наше внимание, но я не должна заразиться предрассудками Орланды, и раз уж Мари-Жанна здесь, то имеет, как и любой герой этой истории, право на несколько минут внимания читателей. У этой юной особы есть своя индивидуальность, и она не ограничивается пристрастием к одежде из кожзаменителя и привычкой редко мыть голову. Мари-Жанна влюблена в Люсьена Лефрена и считает его потрясающе красивым, талантливым и милым. Ей девятнадцать, но она уже три года работает кассиршей в большом супермаркете и имеет всего двести тысяч франков – бельгийских! – сбережений, виной чему – природная кокетливость, бравшая одно время верх над планами на будущее. Алина Берже и понятия не имеет о подобной жизни, потому что целых десять поколений ее семьи были богаты. Мари-Жанна не слишком грамотно разговаривает и ничего не читает с тех пор, как покончила со школой, но это не мешает ей быть честолюбивой: она хочет выйти замуж, завести детей, жить в собственном доме и иметь две машины. Она полагает, что с Люсьеном Лефреном все эти планы вполне осуществимы. В свое время ее до глубины души потрясло его стремление к накопительству: она отказалась от услуг парикмахера, бросила курить и мечта об их прекрасном общем будущем дает ей силы все преодолевать. Она не перестала быть кокеткой, но, обследовав в этом году свой гардероб, решила, что все вещи в хорошем состоянии, и, наплевав на моду, не стала покупать новую одежду, что позволяет ей ежемесячно откладывать треть зарплаты. Ее мать – они живут душу в душу – потрясена силой духа дочери.

– Мама рассказывала мне, что ее мать покупала ей новое платье, только если прежнее уже нельзя было заштопать. Они распускали старые свитера и вязали новые из тех ниток, которые были в приличном состоянии! – сообщила она как-то Мари-Жанне.

– С готовым трикотажем так не получится, – задумчиво ответила ей девушка.

Мать Мари-Жанны все еще работает – она прислуга. Девушка рассчитывает, что, когда у нее появятся малыши, бабушка будет сидеть с ними, чтобы дочь могла работать. Люсьен внимательно следит за курсами акций на бирже: как только он окончательно разберется в тенденциях рынка – начнет вкладывать. Проценты плюс пособие на детей – с третьего малыша сумма становится весьма значительной! – позволят им иметь хороший доход, их сыновья получат высшее образование и станут врачами, инженерами или адвокатами. Они женятся на девушках из приличных семей, и она не позволит ни одной своей будущей куме смотреть на нее свысока!

Все это прекрасно, бедная моя Мари-Жанна, вот только где теперь Люсьен Лефрен?

* * *

– А где же мое виски?

Мадам Лефрен сидела в старом ришельевском кресле с обивкой, вытертой до самой основы. Голую левую ногу она положила на табурет, выставив напоказ большой палец, чудовищно распухший и красный. Даже Орланда способен был узнать резкое обострение подагрической болезни. Мари-Жанна наклонилась и без малейшего отвращения поцеловала ее в покрытую красными прожилками щеку.

– Наверное, Люсьен забыл, мы сейчас же сходим и купим.

– Да уж, мне необходимо взбодриться!

Орланда с ужасом смотрел на мать Люсьена Лефрена, узнавая образ, преследовавший несчастного в ночных кошмарах: редкие седые волосенки с пролысиной на макушке, одутловатое лицо с лиловым носом алкоголички, грязный, весь в пятнах, плохо запахнутый халат, из-под которого виднеется слишком короткая, не прикрывающая варикозных ног, ночная рубашка. «Кем бы ни была эта самая сестра, я – на ее стороне!» – подумал Орланда, с трудом подавляя внутреннюю дрожь, и спросил себя, что он здесь делает. Если у этой женщины и была душа, она утопила ее в выпивке, остался только мутный взгляд, подстерегающий реакцию собеседника на ее жалобы. Она знала, что никого не способна обмануть, и все-таки притворялась. Никому не нужна была ее правда, способная только напугать нормального человека: одно спиртное доставляло ей удовольствие, и жизнь ее была невыносима, ибо никто не хотел поставлять ей убийственное зелье. И тогда мамаша Лефрен принималась с таким упорством требовать свой яд, что кто-нибудь да сдавался, и она, удовлетворив жгучую потребность, вся светилась счастьем и довольством, а окружающие испытывали ужасный стыд из-за того, что заставили несчастную ждать. Мадам Лефрен вовсе не собиралась умирать, но вся она, с потрохами, принадлежала богу по имени Виски и плевать хотела на свою печень, сердце и мозги. «Они проживут ровно столько, сколько протяну я!» – говорила она врачам, взбешенным столь дикой логикой. Люсьен носил матери бутылки – скорее всего, по слабости характера, а может, из ненависти. Чувствуя глубочайшее отвращение, Орланда развернулся и вышел, не оглядываясь.

– Чего это с ним? – воскликнула мамаша Лефрен.

– Не знаю. Он вообще странный сегодня, – второй раз за день задумчиво произнесла Мари-Жанна.

* * *

Алина никогда не видела ничего подобного, а поскольку Орланда знал лишь то, что знала она, он был напуган и хотел как можно скорее забыть старую развалину. Несколько минут он бежал, словно надеясь, что, удалившись на достаточное расстояние от маленькой темной квартирки, сумеет выкинуть из головы все, что там увидел. Потом он притормозил, встряхнулся, вспомнил, что недоспал, и вернулся на улицу Малибран. Там он проявил осторожность – запер дверь на ключ и снял трубку с телефона.

Сны Люсьена были спокойнее, чем в первую ночь: возможно, ему понравилось, что Орланда сбежал?

* * *

В то воскресенье Альбер отправился на службу – поработать над планами, которые нужны были к понедельнику, что нередко случается в жизни инженера, и Алина смогла закончить выписки об «Орландо». Она еще раз, очень внимательно и вдумчиво, перечитала главы, предшествующие куску о превращении, и пришла в восторг, не найдя ни малейшего намека на бороду или усы. Разве что упоминание на первых страницах о легком золотистом пушке на щеках. За исключением этой детали, Вулф описывала их как розовые и пухлые щечки ребенка. В Константинополе, вставая поздно, Орландо велит завивать себе волосы и напомаживать их, душится, но не бреется. «Я не ошибаюсь», – сказала себе Алина. Закончив, она с легким раздражением перечитала некоторые комментарии, которые нашла в своей библиотеке. «Решительно, они настаивают!» – пробурчала она. Эдгар По населил свои рассказы бледными покойницами и заживо похороненными из-за трупа собственной матери, все это знают, и из академической благопристойности упоминают имя Альбертины только с понимающей улыбкой. Дюшатель, бывший научным руководителем ее диссертации, с особой иронией произносил слог «тин», что всегда очень веселило его коллег. Она исписала пометками поля на десяти страницах: там Орландо краснел, вздрагивал, трепетал и умирал от застенчивости в присутствии Саши.

– Он отличается от Клариссы Деллоуэй одним – у него лучше функционирует репродуктивный аппарат, – заявила она Альберу за завтраком.

Тот рассмеялся:

– Ты скажешь об этом в твоей лекции?

– В университетской аудитории не говорят об эрекции!

Теперь она была совершенно убеждена: превращение – не волшебное осуществление мечты несчастных транссексуалов, за которую они так дорого платят (а их просто выхолащивают): в 1928 году Вирджиния Вулф ничего не могла знать о подобных операциях.

Да что вообще могла позволить себе знать женщина, родившаяся в 1882 году?

«В наши дни для меня открыто любое знание», – подумала Алина.

Внезапно ее снова, как в пятницу, пронзила острая боль.

* * *

В четыре пополудни, выспавшись, отмывшись и одевшись, Орланда понял, что обедать поздно, а ужинать рано, решил ограничиться вредными и невкусными гамбургерами и, морщась, сожрал несколько штук. Кофе тоже оказался мерзким на вкус. «И что теперь?» – спросил он себя, с удивлением почувствовав, что растерян, дезориентирован. Чем заняться в городе человеку, если он один и у него нет никаких конкретных планов? Мари-Жанна и мамаша Лефрен не внушили ему желания знакомиться с другими друзьями Люсьена. Конечно, он мог бы сходить в кино, но с кем потом поговорить о фильме? Неужели он обречен скучать? При этой мысли Орланду передернуло от ужаса, и он решил наудачу побродить по улицам и отдаться на волю вдохновения. Был прекрасный апрельский вечер, свежий и солнечный, ноги сами принесли его к Иксильским прудам, где он с удовольствием разглядывал уток, которые двадцать лет оставляли равнодушной Алину. Дети бросали им черствый хлеб под умиленными взглядами матерей: приводя своих отпрысков в это место, те доставляли им удовольствие и не давали пропадать продуктам. Орланда пересек Камбрийское аббатство, любуясь прекрасными зданиями – их наконец-то начали реставрировать, – и вошел в лес. Первые листики создавали вокруг могучих черных ветвей легкий дымчато-зеленый ореол, – кажется, именно в это время они в детстве ходили в Гальский лес собирать дикие гиацинты?

Перед его мысленным взором возникли букетики лиловых колокольчиков, расставленные по всему дому, потом он вспомнил заросли боярышника с белыми цветами – их нежные лепестки так скоро облетали и падали, кружась, на натертый воском пол… А еще были лютики, маргаритки и незабудки – Алина давно все это забыла, но Орланде казалось, что он только вчера, как дотошная пчелка, аккуратно собирал крошечные букетики из цветов разных тонов, располагая их по кругу, и расставлял потом в ликерные стаканчики госпожи Берже, а она восхищалась четкостью действий и талантом своей дочери. «Но я это делал наравне с ней!» – хотелось крикнуть Орланде, когда он вспоминал долгие часы ползания на коленках по лесным лужайкам. Он всегда брал с собой много корзинок, куда осторожно укладывал цветочки. Ему часто случалось часами искать красную звездчатку, ставшую редкостью из-за инсектицидов (ее крошечные лепестки всегда особенно очаровывали Орланду!), а еще – небольшие розовые соцветия-кисти, названия которых он не знал.

– У тебя коленки совершенно зеленые! А носки! Что ты наделала! Я никогда их не отстираю!

Алина забыла и это свое пристрастие. А может, все дети с возрастом отвыкают от того, что так любили в детстве? Орланде не понравилась эта мысль, и он отправился к озеру, собрал, ползая на коленях, букетик маргариток на большой лужайке, а потом, не зная, что с ним делать дальше, подарил маленькой девочке, изумив и восхитив ее.

Он ушел из леса и отправился на авеню Уинстона Черчилля, сожалея, как и Алина, о том времени, когда она была улицей Длинных Полей. Увы, что поделаешь – необходимо чтить память о войнах и победителях: сколько же Фошей, Клемансо и де Голлей заменили старинные Пастбищные, Луговые и Сиреневые! Он прогуливался, любуясь старинными особняками, уцелевшими при спекуляциях недвижимостью, и заметил, что один из них выставлен на продажу. Орланда перешел улицу, толкнул проржавевшую решетку, протиснулся через разросшиеся кусты лавра (похоже, их не подстригали лет десять!) и попытался заглянуть внутрь через пыльные от грязи окна. В этот момент к нему подошел мужчина средних лет, стоявший рядом с большим автомобилем.

– Господин Леруа? – или что-то в этом роде. – Я ждал вас. Очень рад, что вы здесь, я и сам хотел передвинуть нашу встречу, но вы, должно быть, уже ушли – ваш телефон не отвечал.

Шанс был слишком заманчив!

И Орланда сказал, не испытывая ни малейшего смущения:

– Что ж, пойдемте!

– Надеюсь, вы не испугаетесь. Дом много лет пустует, наследники только что решились выставить его на продажу, и мы не успели произвести даже поверхностную уборку. Но я проверял – нет ни грибка, ни короеда.

Продолжая болтать, продавец открыл дверь, и Орланда тут же перестал его слушать. Они пересекли просторный мраморный вестибюль с богатой позолотой, прошли через анфиладу нарядных комнат, где стояла кое-какая старинная мебель – возможно, представлявшая некоторую антикварную ценность. Орланда подошел к окну и обнаружил маленький внутренний дворик, заросший буйной зеленью. Узкий коридор вел в комнату, бывшую, скорее всего, красивейшей библиотекой, двери с фасетными стеклами были неплотно прикрыты и слегка хлопали на сквозняке.

– Все это можно восстановить легко и не слишком дорого, – продолжил хвалить свой товар продавец.

Лестницы располагались в столь неожиданных местах, что у посетителя возникало восхитительное заблуждение, будто он бродит по дворцу. Орланда видел маленькие узкие комнаты, огромные ванные комнаты в стиле модерн с кранами в форме лебединых шей, балкон, с которого в день коронации могла бы приветствовать своих подданных целая королевская семья. Он ужасно развеселился, когда у входной двери звякнул колокольчик. Удивленный агент отправился посмотреть, кто это, а Орланда постарался смыться, как можно незаметнее, пока истинные Леруа – а может, какие-то другие настоящиепокупатели – подтверждали свою личность.

– Боже мой, конечно… Я и сам подумал, что этот молодой человек в джинсах…

Орланда продолжил прогулку в прекрасном настроении. «Вот это дом! – говорил он себе. – Из-за меня Люсьен Лефрен потерял работу, но я, когда был Алиной, любил старые здания: что, если мне пойти поучиться на реставратора, покупать старинные заброшенные дома, приводить их в порядок и перепродавать? Эта профессия ничем не хуже других, интересно, хватит ли мне полумиллиона франков?» Он свернул к авеню Мольера, внимательно разглядывая все фасады и предаваясь мечтам.

Те, кто следовал за ним по пятам от Иксельских прудов, иронично ухмыляются, видя, как Орланда выруливает на площадь Константена Менье, где усаживается на скамейку, лицемерно уверяя себя самого, что не знает, как и почему он здесь оказался.

А на четвертом этаже Алина металась по квартире. Почему она вдруг так разнервничалась? Ей внезапно расхотелось работать, но это объяснимо, она провела за письменным столом шесть часов, прервавшись всего на двадцать минут, чтобы пообедать остатками рагу. Она раскрыла книгу, которая немедленно ей наскучила, подумала, что, наверное, просто устала, и прилегла отдохнуть, но тут же отлежала ноги и вскочила, неистовое напряжение росло… «Я должна двигаться!» Алина пошла на кухню – якобы для того, чтобы вынуть из посудомоечной машины тарелки и убрать их, она нетерпеливо дергалась, все ее раздражало; у нее вырвался стон – измученная, несчастная, она не знала, чего хочет, но желала этого яростно, страстно, и вот она уже натягивает пальто, и ноги несут ее вниз по лестнице, хотя мозг еще не дал им команду. На улице Алина рассеянно огляделась вокруг – какого черта она здесь делает? – и направилась к чахлому городскому скверу, украшавшему площадь: две живые изгороди, тонкое деревце, три жонкили, грустно отвернувшиеся друг от друга на облысевшей лужайке (правы те, кто утверждает: собачье дерьмо – не лучшее из удобрений!), и, наконец, скамейка, откуда Орланда с удовлетворением наблюдал за ее появлением.

– Привет! – сказал он.

Алина была не слишком хорошо знакома со своими соседями и подумала, что этот парень тоже живет где-нибудь поблизости, а потому счел себя вправе поздороваться с ней. Она слегка кивнула, он поднялся ей навстречу, улыбнулся.

– Вы меня не узнаете?

Алина почувствовала неловкость. Орланда знал, что у нее великолепная память на лица. «Какие мы все-таки разные! – сказал он себе. – Я задрал бы нос и спросил: – А должен? – с этакой небрежной дерзостью».

– Мы встречались в Париже.

Ей трудно было представить себе этого молодого человека корпящим над рукописями в Национальной библиотеке.

– Вы пили «Бадуа» в кафе напротив Северного вокзала, а я допивал остывший и недостаточно сладкий кофе, а потом вы дали мне аспирин.

– Значит, вы не живете в нашем квартале? – спросила Алина, явно сожалея о гораздо более удобном для нее предположении.

Орланда хихикнул:

– Конечно нет!

Он смотрел ей прямо в глаза с такой настойчивостью, как будто хотел смутить ее.

– Куда вы идете? – спросил он, выдержав паузу.

– Не знаю, – ответила она.

И разозлилась, что сказала правду.

– Тогда я стану вашим провожатым, и мы пойдем вместе.

Алина, совершенно сбитая с толку, позволила взять себя под руку и прошла метра три, прежде чем отреагировать.

– Но я вас не знаю!

– А вот я прекрасно вас знаю!

Орланда развлекался: «Ей следовало в ответ немедленно пожать плечами, сказать: «Из-за двух таблеток аспирина в Париже?» – и смутить меня, отплатив той же монетой. На ее месте я бы так и поступил, что доказывает: в ней это есть. Да нет же, конечно нет! Я ушел, и ей – бедняжке! – осталось одно только послушание хорошо воспитанной маленькой девочки. Хотя нет, она и раньше так не поступила бы».

– Вы меня знаете?

– Вы преподаете литературу и пишете диссертацию о Прусте.

– Вы читали?

– Почему вы сомневаетесь?

«Я должна прервать разговор и вернуться домой! – говорила себе Алина и не трогалась с места. – Почему я стою здесь и говорю с этим парнем, которого не знаю, пусть даже он заявляет, что мы встречались?» Нервозность, болезненное ощущение пустоты в душе, возникшее на вокзале и вернувшееся несколько минут назад, чтобы терзать ее, раздражение – все исчезло, но она этого не осознавала, за ощущением неловкости ее коварно подкарауливал блаженный покой.

Орланда не спускал с нее глаз.

– Неужели я так мало похож на цивилизованного человека?

Она пробормотала какие-то приличествующие случаю возражения, что весьма его позабавило.

– Вы так вежливы, что врасплох вас не застать, да?

И Алина внезапно осознала, что готова рассмеяться – так точно он оценил ее характер!

– Пойдемте выпьем где-нибудь! – позвал он.

– Да здесь негде!

– Ну да, конечно, я и забыл!