Текст книги "Орланда"

Автор книги: Жаклин Арпман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Боже, до чего ты мужеподобна! – говорит, вздыхая, ее мать.

Эти слова не взорвались в Алинином мозгу – они внедрились в ее сознание бесшумно, Алина ушла к себе, разбросала свитер и туфли по комнате и отправилась мыться: в старинном лицее, где она занималась гимнастикой, ученицам внушали непреложные правила личной гигиены, вот только душевая там работала через два дня на третий. Не знаю, возможно, Алина смутно надеялась, что теплые струи, омывающие тело, унесут с собой ужасные слова матери, но те бесшумно преодолели все защитные барьеры и просочились в болото памяти, осели под зыбучими песками забвения, невидимые взглядом, они дрейфуют, оседают и гниют, заражая воду, питающую корни будущего. Чуть позже у Алины случились первые месячные, но она не удивилась и не испугалась (слава мадам Берже!), обнаружив утром кровь на пижамных штанах, и взяла в ванной две гигиенические прокладки – одну «на сейчас», другую – «на потом», «на смену», для школы. Следующим вечером, за ужином, Алина выслушала возмущенные инвективы матери:

– Дожили! Мадлен теперь пользуется моими прокладками! Запасная коробка почти пуста. Невероятно, я всегда считала ее такой честной!

Мадлен трижды в неделю приходила к ним убираться.

– Да нет же, мама, это я взяла, – сказала Алина.

– Как?! Ты не сказала мне о первых в жизни месячных?

Наставляя дочь, госпожа Берже не уточняла, что та должна будет сообщить ей о великом событии.

– Но это же само собой разумеется! А боли? Ты что, ничего не почувствовала?

Отсутствие недомогания в «критические дни» было верхом «неправильности». Роковые слова, дремавшие в темных глубинах памяти, зашевелились, вернее, они никогда не замирали в неподвижности, незаметно и бесшумно отравляя мозг. Так что лобовой атаки не случилось, но уже вторая менструация вызвала у Алины легкие спазмы внизу живота, и успокоенная госпожа Берже посоветовала дочери полежать денек в постели. Алина не захотела пропускать занятия по геометрии и биологии – она их любила больше всего – и отправилась в школу, наплевав на свою матку, но через месяц боль оказалась такой сильной, что она пролежала в постели весь день, обложенная грелками с кипятком (по мнению мадам Берже, это было лучшее средство от дамских недомоганий!).

Так началась капитуляция Алины. Она поняла, что в «дни гигиенической прокладки» не следует – по практическим соображениям, на описание коих Вирджиния наложила табу! – ни бегать, ни ходить размашистым шагом. Дальше она сдавала позиции постепенно и незаметно. Ее густые роскошные волосы укротили лучшие парикмахеры, она перестала ломать ногти, делая что-нибудь руками, и научилась высказывать свои мысли, не обижая собеседников. Она полюбила нравиться – а что, как не это, убивает мальчика в девочке! В день семнадцатилетия отец сказал Алине, что она стала очаровательной девушкой, а мадам Берже, соглашаясь с мужем, важно кивнула (честно говоря, она удивилась, что ее сдержанный супруг оказался способен на столь искренний комплимент). Алина нуждалась в похвале, потому что ей приходилось все время обороняться от смутной и немотивированной грусти.

Я вовсе не утверждаю, что Алина сожалела о свободе движений и размашистой походке, – она ведь не знает, что отреклась от них; не верю я и в то, что она стала сдержаннее выражать свои мысли и чувства и избегать подводных камней только потому, что ей надоело набивать синяки и шишки из-за собственной прямоты. Любовь Алины к геометрии тоже пошла на убыль – мать часто повторяла ей, что женщины ничего не понимают в цифрах, – так что, закончив университет, она написала блестящую диссертацию о Прусте, которая пылилась теперь на полке в библиотеке, в числе десяти тысяч подобных работ. Потом Алине предложили место ассистентки профессора на филологическом факультете – тот был достаточно стар, и Алина надеется получить в один прекрасный день его должность и место.

Короче говоря, жизнь моей героини устроилась более чем благополучно, вот только ей не следовало шагать по жизни широким шагом – чтобы не оказаться ненароком в секретных подземельях собственного подсознания, и нельзя было хохотать – слишком громкий смех мог эхом отозваться в закоулках памяти. Она не вышла замуж, хотя относилась к числу именно тех женщин, на которых мужчины охотно женятся, и это был единственный момент, в котором она стойко сопротивлялась желаниям недоумевающей матери.

– Ты что же, не хочешь иметь детей?

Алина уклонялась от ответа, не желая тревожить этим вопросом свою душу.

У нее было два или три более или менее удачных романа, потом она встретила Альбера Дюрьё, спокойного, надежного человека, предложившего ей жить вместе. Альбер занимал квартиру напротив на ее этаже, так что Алине практически не пришлось менять свои привычки. Некоторое время они ходили туда-сюда, но позже Альбер сломал перегородку, разделявшую две гостиные.

Иногда, по утрам, сидя за туалетным столиком и тщательно подкрашивая лицо, Алина замирала и долго смотрела на свое отражение в зеркале, спрашивая себя: «Ну что за черная несправедливость? Почему Альбер радуется, а я скучаю?» Где бы она ни была, что бы ни делала, ее сопровождало смутное ощущение пустоты. Алина к нему привыкла, считала естественным и почти не замечала – вот почему она практически ничего не почувствовала, когда Орланда отделился от нее.

Я совершенно сбита с толку встречей с Алиной, потому что мне почти нечего сказать о ней. Алина похожа на свою мать, как та была похожа на свою, они принадлежат к числу тех хорошо воспитанных женщин, которым в жизни очень повезло: они неполучили в подарок от фей-крестных слишком больших талантов, а с теми, что им достались, прекрасно управляются. Во всяком случае, так кажется со стороны. Возможно, мне следует поблагодарить судьбу за то, что она не навязывает мне их общества: не дай Бог, пришлось бы рисовать портрет госпожи Берже-матери. В Алине, правда, есть нечто особенное, она написала выдающуюся работу о Прусте: изучив каждую строчку первой главы «Поисков», она сумела доказать, что в ней заключена квинтэссенция всего романа. Алина блистательно показывает, что глупые тетушки служат прообразом не только Вердюренши, но и одряхлевшего герцога де Германта, сидящего в кресле в гостиной Одетты, ставшей Одеттой Форшвиль и позволяющей вводить в ее дом первого встречного. Но Алина жестко ограничила свой талант рамками профессии и даже тут скряжничает: ей предложили сделать из диссертации книгу, она согласилась – Алина никогда и никому не осмеливается ответить нет, – но, конечно, ничего не предприняла.

– О Прусте так много всего написано!..

Думаю, что могу объяснить ее поведение: Алина попыталась стать такой, какой хотела видеть ее мать, а потому она не чувствует себя единственной в своем роде – хотя это неотъемлемое право каждого из нас – и не считает, что может сообщить миру нечто уникальное.

* * *

Беззастенчиво проследовав за Орландой в туалет, я оставила Алину перед поездом: она всегда садится в вагон в числе первых, чтобы занять место у окна (лишнее преимущество – откидной столик!) и по ходу движения поезда – она любит смотреть на проносящиеся мимо виды. Алина сложила пальто, убрала его в багажную сетку, поставила свой маленький чемоданчик у ног, со вздохом достала томик «Орландо». Моей героине не по себе, она заранее скучает при мысли о трех часах в пути. В Брюсселе Альбер будет ждать ее на перроне, радуясь встрече после нескольких дней разлуки. «Нужно постараться выглядеть веселой!» Алина чувствует подступающие слезы.

– Да почему мне так грустно?

Ответ пришел сразу – точный, единственно возможный, хоть и неполный, как мы знаем: «Потому что я всегда грущу, но делаю вид, что счастлива. Изображаю довольство, которого не испытываю, и вечная восторженность Орландо доводит меня до исступления, я нахожу ее смешной – из ревности. У меня тоска. Я скучаю. Я надоела сама себе. Я самая большая зануда на свете, и у меня нет ни одного шанса сбежать. Встреть я себя в светской гостиной – не выдержала бы и часа такой компании, я все время спрашиваю себя, как Альбер меня выносит, да что там выносит! Откуда в нем эта уверенность, что никто другой ему не нужен?!» Она коротко судорожно всхлипнула. «Кажется, будто я завидую счастью, которое дарю ему, а это уж полное безумие! Объяснить столь абсурдный выбор можно разве что отсутствием у него воображения. Я смертельно боюсь жизни в одиночестве, он отвлекает меня от меня самой, худшим наказанием стало бы бессрочное заключение наедине со скучной душой, живущей в моем теле».

Алина крепко зажмурилась, отгоняя подлые слезы – «Это просто смешно!», – снова угрожавшие пролиться из глаз. «Нет, решительно, «Орландо» мне не дается!» Она убрала книгу в сумку, достала томик Барбе Д’Оревильи, поколебалась мгновение и вернула его на место: может, он и продал душу дьяволу за талант, но ей сейчас требуется лекарство позабористее. Оставалось сделать выбор между «Доктором для бедняков» Ксавье де Монтепена (подруга Алины Шанталь, жившая в Безансоне и снабдившая ее этой книгой, уверяла, что Монтепен восхитительно описывает Франш-Конте XVII века!) и «Darkover Landfall» [2]2
  «Тьма над падающей землей» ( англ.).


[Закрыть](этот « шедевр» она сама купила у Смита под влиянием рассказа другой своей приятельницы). «Будущее тысячелетие – вот что мне сейчас нужно!» – подумала она. Алине показалось, что, читая роман на английском языке (пусть даже сочиненный американкой!), она не так жестоко предает Вирджинию Вулф.

* * *

Орланда впрыгнул в хвостовой вагон на последних словах извечно жестокого предупреждения о неминуемом «закрывании дверей». Из-за обрушившегося на него урагана эмоций он конечно же забыл в туалете свой рюкзачок и вынужден был вернуться, рискуя опоздать к отправлению. Алина была не слишком спортивной, так что, несясь на всех парах по перрону, маневрируя среди толпы в зале ожидания и легко перепрыгивая через груды чужого багажа, Орланда упивался новообретенной физической ловкостью. Он молод, тело, новое тело пребывает в отличной форме, а душа двенадцатилетнего ребенка радуется, вновь обретая, казалось бы, безвозвратно утраченную размашистость походки и прежнюю силу. И вот он в поезде, а у него даже дыхание не сбилось, и он смеется – небесам (прикройте глаза, святые угодники!) и женщине с миллионом свертков, которая бежала следом за ним по перрону (но она-то задыхается от натуги!). «Позвольте мне помочь вам!» – говорит он, почти насильно отбирая у нее чемодан. Дама хмурится, у нее недоверчивый вид, Орланда не настаивает и, занеся ее багаж в ближайшее купе, идет по проходу дальше, чуть насмешливо поклонившись на прощание. Он хочет найти Алину, а для этого ему предстоит пройти восемь или десять вагонов, он держит сумку над головой, ловко пробираясь мимо пассажиров, ищущих свои места, он улыбается – нет, смеется! – и никто не узнал бы в нем сейчас того молодого человека, мучающегося головной болью, что сидел в кафе. Поезд набирает скорость и закладывает длинный вираж, выруливая к северу, но Орланда даже не покачнулся – он балансирует, как танцор, в такт толчкам, какой-то пассажир провожает его взглядом, но он не замечает… Он ищет Алину.

Она сидит, слегка склонившись и поставив ноги на банкетку, погруженная в чтение научно-фантастического романа, который Орланда заставил ее купить у Смита. Он чувствует укол ревности, слегка кривится, но быстро утешается, сказав себе: не пройдет и часа, как угрызения совести заставят ее вернуться к Вирджинии Вулф. Точно зная, что Алина никуда не выйдет из купе, он идет назад, к вагонам второго класса. В первом по счету он видит группу школьниц, возвращающихся после каникул: они шатаются туда-сюда по вагону, возбужденно что-то обсуждают, он морщится и идет дальше. Так, а тут у нас что? Молодой человек с плейером слушает какую-то дикую музыку, несколько солдат, едущих в отпуск, похрапывают, лежа на полках, мать семейства пытается урезонить троих шумных отпрысков.

– Лучше доплатить разницу! – говорит он сам себе и возвращается в первый класс.

Впрочем, это не понадобилось: встретившийся с Орландой в проходе контролер пробил его билет, мало заботясь о том, что станет делать дальше этот пассажир. А Орланда выбрал купе, в котором сидели несколько мужчин, показавшиеся ему бизнесменами в деловой поездке: один из них лихо нажимал на клавиши ноутбука, пристроенного на столике, другой перебирал какие-то папки с делами, третий едва оторвал взгляд от журнала, когда Орланда начал убирать сумку на полку.

– Это что же, мне придется скучать целых три часа?!

Он мгновенно понял, что чувствуют подвижные дети, запертые в замкнутом пространстве. «В их возрасте я уже научился беспрекословно подчиняться желаниям матери, мог часами сидеть, уставившись в какую-нибудь книжку, и молчать, пряча нетерпение. Да уж, я хорошо помню поездки к тете Адели! Они вполне могли потягаться с путешествиями Пруста, а Урскамп вряд ли уступал в занудности Комбре». Эти рассуждения до крайности раздражили Орланду, и он вышел в коридор, похлопал себя по карманам в поисках сигарет, но был разочарован: Люсьен Лефрен не курил.

– Сигарету?

«Журнальный» господин с улыбкой протягивал ему пачку «Кэмела». Реакция Орланды была мгновенной: «Я не люблю светлый табак!» – но он тут же спохватился: «Почему это яне люблю? Светлый табак не выносит Алина!» И он взял сигарету.

– Благодарю вас.

– Не за что.

Любезный пассажир щелкнул зажигалкой, привстал: некоторые люди, давая прикурить, заставляют вас наклоняться к пламени или, напротив, так резко выдвигают руку с зажигалкой вперед, что рискуют подпалить вам волосы, и приходится в панике отшатываться. Иногда зажигалка «отъезжает» сантиметров на двадцать вправо, вы изгибаетесь, провоцируя судорогу, да еще вынуждены благодарить. Алина, которой с детства внушали, как невежливо отвергать оказываемую вам любезность, придумала хитрый выход: она купила себе очень дорогую изящную зажигалку от Картье или Дюпона, не знаю, я в этом не сильна! – производившую на окружающих столь сильное впечатление, что они смущенно прятали в карман десятифранковые «одноразовки». Орланда, ожидавший привычного неудобства, удивился, когда незнакомец подвел пламя точно к концу его сигареты, поднял глаза и затрепетал: этот мужчина уступал в элегантности парижанину с Северного вокзала, но его пристальный взгляд и легкая – приглашающая – улыбка стоили дорогого кашемирового пальто! Алине был хорошо знаком подобный взгляд – она никогда не могла его выдержать: настойчивый, жесткий, заманивающий, подавляющий… Выдержать – значит, согласиться, секундная задержка – и пути к отступлению отрезаны, ты сдался. Орланда задрожал. Прикурив, он шагнул назад, прислонился к окну, удивляясь, что его завлекают, – его, который собирался сам провоцировать все и вся вокруг! «Надо же! Как удачно я выбрал себе обиталище!» – подумал он. Люсьен Лефрен действительно очень хорош. Орланда спросил себя, как происходит « кадреж», если тот, кого « кадрят», – мужчина. Вы живете с матерью? Мы с вами не встречались?Нет, это явно не то. В голову пришла фраза Жюпьена – «Какой же у вас снаряд!», но тот произносил этот изысканный комплимент потом, после того, да к тому же у Люсьена были узкие бедра и аккуратная поджарая задница. Собеседник чуть отодвинулся от Орланды, не отпуская его взгляда, и спросил, куда он едет.

– В Брюссель.

– А я выхожу в Сен-Кентене.

– Уже скоро.

– Слишком скоро.

«Ну и ну! Что, прямо так, в лоб? Да-а, он не стесняется!» – подумал Орланда, увидев, что незнакомец расстегнул пиджак и сунул руки в карманы брюк, явив объекту своего вожделения возбужденное естество. Орланда ощутил ответный огонь и выпрямился, демонстрируя подтверждение своей страсти.

– Пойдемте…

Как мы знаем, Алина – более чем «приличная» женщина, так что Орланда спросил себя, куда это его приглашают. Его собеседник тем временем быстро направился в конец вагона: походка была твердой, красиво пружинистой. «Я едва его разглядел, – думал Орланда, – следовательно, меня возбуждает ситуация. Бедняжка Алина верит, что долгие прочувствованные беседы и порывы души – суть краеугольные камни желания, она так внимательно прочла описание встречи во дворе особняка де Германтов, но ничего не поняла. Куда, к черту, он меня тащит? Тут ведь нет подсобки, как в лавке…» Мужчина свернул налево, и тут Орланда нагнал его: он открыл дверь туалета! «Ах я, святая простота! Ежу понятно, другого варианта просто нет!»

– Входите, быстрее!

Он проскользнул в узкое пространство, чуть подвинулся, оставляя место для того, кому суждено было стать первым любовником в его новой жизни, тот захлопнул дверь и немедленно обнял его. Орланда поднял глаза: красивое лицо с крупными энергичными чертами, шатен, короткая стрижка, и главное – взгляд, острый, проникающий в душу, как будто вся мощь этого человека сконцентрировалась в его глазах, готовая рвануться вперед, схватить, сжать в яростном объятии, такая же сильная, как руки, обнимающие, пробуждающие ответный порыв. Орланда задрожал всем телом – Алина никогда не переживала подобной бури чувств, плотина прорвалась, желание вырвалось наружу, всевластное, всепоглощающее, растворив в небытии последние остатки личности Люсьена Лефрена. Орланда почувствовал, что погружается в чудовищный мир опасных страстей, где можно рискнуть своей бессмертной душой ради одного только мига наслаждения, потому что наслаждение обладает страшным величием преступления, он осознал, что есть адский огонь и вопли грешников, ввергающие в недоумение наш век, он понял, что проклят навечно. Чистота, Целомудрие и Стыд отступили с криками ужаса и отчаяния, губы юноши встретились с губами мужчины, и Орланда застонал, потрясенный своей реакцией. Его обнимают, и он обнимает в ответ, обеими руками притискивает к себе бедра партнера… О, как жестока эта схватка, какой огонь разливается по чреслам, о, утонченная пытка предвкушения будущих соитий… Они задыхаются, хрипят в лицо друг другу, Орланда придвигается все теснее, а мужчина скользит ладонью по его животу в поисках восставшей плоти, Орланда, знавший всего одну потайную дверцу, упивается чудесной новизной иного входа, вот древко стяга, вот мачта, вот само знамя, он кидается в атаку, через секунду он… Нет, думаю, это уж слишком! Мне пора удалиться, благовоспитанной даме моего возраста здесь не место, лучше мне вернуться к Алине.

Она читала. Потерпевшие крушение астронавты пересчитывали своих погибших товарищей и смотрели в незнакомое небо, куда не смогут устремиться вновь, конкистадоры, затерянные в глубинах световых лет… Они вечно будут ходить по чужой планете, толкая перед собой тачки с фунтом.

Алина закрыла книгу, почувствовав, что в ее томящемся скукой мозгу зарождается крупинка безумия, душой овладевают странные желания, а здравый смысл разлетается вдребезги. Боже, как же далеко отсюда был Орландо, следующий нормам морали собственного века, помнящий, что дамам надлежит быть целомудренными, и прячущий ножку, смущающую покой капитана корабля! Здесь в воздухе распространяется опасная пыльца, те, кто ее вдыхает, забывают о всяком принуждении, они забрасывают чепчики (то есть шлемы, конечно!) за ядерные реакторы, а форму – в крапиву и предаются самым разнузданным страстям. Что делает Орландо, рассекая столетия? Трахает крестьянских девок, занимается любовью с королевой и юной русской аристократкой, а потом, став женщиной, он – или она! – спит с проститутками и выходит замуж за благородного мореплавателя: славное приключение, великое освобождение! В самом конце она оказывается в большом лондонском магазине в образе миссис Деллоуэй и покупает – нет, не цветы! – но двуспальные простыни! «Язык Мэрион Циммер Брэдли далеко не так хорош, конечно, – думала Алина, – но до чего это забавно! Именно то, что мне требовалось». Невероятное создание с очень светлыми волосами выходит из леса, направляется неверными шагами к изумленно-восхищенной женщине, мысленно обращается к ней, это существо так нежно, так безумно, внушает такое успокоение, что глаза Алины снова наполняются слезами. Она вообразила, как это было бы сладко – почувствовать себя совершенно защищенной, побыть в безопасности в душе другого существа, чьей единственной заботой стало бы ее счастье, какой бы я ни была, меня приняли бы, и любили, и ласкали, одно только мое существование наполнило бы благостью душу любящего меня человека, и я забыла бы – о, забыла бы навек! – что значит тяжко завоевывать чужую благосклонность, ко мне вернулись бы былая невинность, храбрость и доверчивость». Алина не знала, что в это самое мгновение Орланда, вернувшийся в «до первородногрешный» мир, забыл о необходимости подчиняться запретам и взлетает все выше в небеса, чтобы очнуться на седьмом небе, над облаками, под ярким солнцем манящего взгляда любовника.

* * *

Они покинули свое убежище, когда по радио объявили Сен-Кентен. Орланда вышел первым и снова столкнулся с женщиной, обвешанной багажом и глядящей на мир и окружающих с подозрением.

– Надеюсь, вы нашли удобное купе?

Она все еще с тревогой смотрела на молодого человека – изысканно вежлив, но одет как оборванец! – и тут вдруг, к ее изумлению, из тесной кабинки появился еще один человек. Он сдержанно поклонился и пошел по коридору. Надеюсь, нашим героям повезло и в наивную душу пассажирки не проникло ужасное подозрение.

Орланда смотрел вслед своему «любовнику на час», который быстро шел по перрону: вот ему на шею кинулась девочка лет двенадцати, потом отца обняла младшая дочь, он нежно поцеловал молодую белокурую жену. «Черт возьми! – сказал себе Орланда. – Вот достойный пример человека, множащего удовольствия! Пожалуй, мне следует взять его за образец… Но теперь я хочу одного – спать, так что поищем свободное купе и отдохнем».

* * *

Орланда, знавший – ничего удивительного! – Алину как самого себя, не ошибся: она вернулась к Вирджинии Вулф и добродетельной скуке, дарующей чувство выполненного долга. Алина хорошо поспала, любовные подвиги Орланды ее не утомили, и она читала до самого Брюсселя. XVIII век уже подходил к концу, а бури XIX собирались над Сен-Полем, когда она, подняв голову, увидела за окном огромные стоянки, заставленные бесчисленными новенькими «фольксвагенами» на продажу. «Уф!» – выдохнула она. Закрыла Вирджинию Вулф, надела жакет, взяла свой маленький чемоданчик и пошла к выходу. Проходя, она краем глаза заметила молодого человека, крепко спавшего на сиденье. «Счастливчик! Дорога не показалась ему такой долгой, как мне! Какого черта, хотела бы я знать, Вирджиния Вулф тащит своего героя сквозь века? Мне следует найти ответ на этот вопрос, прежде чем задавать его студентам, и хуже всего то, что он должен быть логичным!»

* * *

Орланда – не забудем, что в теле двадцатилетнего юноши живет душа двенадцатилетнего подростка, – спал счастливым сном ребенка, и объявление о прибытии на вокзал не разбудило его. Он открыл глаза только после остановки, рывком сел на полке, протер глаза, зевнул, взял сумку. На перроне у вагона стоял Альбер, встречавший Алину. Орланда рассеянно наблюдал за хорошо знакомой ему сценой, но вдруг почувствовал неожиданное удивление: оказывается, он воспринимает Альбера, в точности как Алина, на манер супруги с многолетним стажем, которой все поднадоело. «Да она чокнутая! – сказал он себе. – От такого мужика дрожь забирает! Высокий, широкоплечий, атлетически сложенный, а походка легкая и манеры обволакивающие, так и хочется прижаться! Ну ладно, она не знает, что хороша, с этим я еще готов смириться! Но не ценить по достоинству такое богатство… Какое расточительство! Да, я был прав, что покинул ее! Как жаль, что у меня нет ни малейшего шанса соблазнить Альбера, – мужчины его совершенно не интересуют!» Орланда вздохнул, сошел с поезда и отправился следом за Алиной и Альбером.

* * *

Альбер обнял Алину за плечи, спросил, как у нее дела – «Прекрасно», – ответила она, ей и на секунду не пришла в голову мысль рассказать о мучившем ее странном беспокойстве, —и принялся перечислять новости: он четыре дня работал вместе с архитекторами над планами башни Бордье, что потребовало невероятной изобретательности.

– Их запросы растут просто непомерно – они хотят сравняться с Фостером в Гонконге, больше того – превзойти его! Ренье хотел все бросить – ты знаешь, он слегка трусоват, но я вцепился в проект зубами и когтями. Ренье больше всего пугает проблема внутреннего движения, он выставил себя почти дураком, заявив, что нас, дескать, просят спроектировать лестницы и лифтовые шахты в окружении нескольких стен.

Что бы там ни думал Орланда, Алина ощущала исходившую от Альбера силу и сокрушалась, что не может вдоволь ею напитаться. Она была выбита из колеи. Не помогали ни нежное, защищающее ее объятие, ни богатый модуляциями голос, ни то, как ловко и бережно вел ее Альбер через толпу пассажиров, мимо носильщиков с тяжелыми багажными тележками. Алина была не в силах принять его защиту. Опасность исходила не извне, а изнутри, так что Альбер напоминал сейчас армию, окружившую крепость, но наблюдающую за равниной, тогда как враги – в городе, вылезают из погребов, спускаются с чердаков, растекаются по коридорам, невидимками просачиваются к покоям, где перепуганные сеньоры в ужасе ждут смерти. «Мне плохо, – подумала она, – и я не знаю, где рана». Откуда же ей, бедняжке, знать, что половина ее сущности следует сейчас за ней на расстоянии десяти метров и что душа ее пережила в прямом смысле слова «ампутацию»?

– Я согласился поужинать сегодня вечером у Лардинуа, сказал, что мы придем, если только ты не слишком устанешь после дороги. Будут – Ренье, с Ольгой, естественно, Жельфюсы, Шарль и Адриенна – сама видишь, народу достаточно, если откажемся, никого не подведем.

Альбер все предусмотрел. Он всегда все предусматривает, его чувство такта и воспитанность на посту…

– Я не устала, – говорит Алина.

Потому что разве можно назвать усталостью ту безнадежную утомленность, которая ею овладела? Она хорошо спала, потом работала – в обычном режиме – восемь часов в тиши библиотеки, ничего необычного для человека в добром здравии. Жанин Лардинуа сказочно готовит, и Алина с Альбером почитают за смертный грех пропустить ее прием.

– Я получил наконец известия от Антуана. Он в Гватемале. Вообрази, когда его самолет приземлился в Санто-Доминго…

Алина больше не слушала Альбера. Пронзившая ее боль была такой острой, что она испугалась: Альбер вел ее к машине, а Орланда, стоя у входа в метро, смотрел, как она удаляется от него. Он улыбался с насмешливым видом, точно зная, что ничего еще не кончено и у него много времени впереди.

Двумя минутами позже.

– За каким чертом я спустился в метро? – с досадой спрашивал он себя. – Наверняка сработал рефлекс Люсьена Лефрена, этот тип мне надоел, надо будет следить за ним получше.

Алина передвигалась по городу только на машине, так что Орланда ничего не знал о маршрутах общественного транспорта, но он разобрался в развешанных по стенам планам, отыскав улицу Малибран. Ему следовало сесть в поезд на 1-й линии, выйти на станции «Порт-Намюр» и сесть в 71-й трамвай. Орланда мысленно застонал и полез в карман, ища карандаш и клочок бумаги, чтобы записать маршрут. В Париже Алина запросто запоминала всякую такую информацию, так что Орланда, брезгливо фыркающий при виде вагона 2-го класса или заявляющий, что понятия не имеет о том, как ходят по его родному городу трамваи, кажется мне чуточку снобом. Наверное, я не права: ему двенадцать лет, а это возраст, в котором мы обнаруживаем, что существуют вещи шикарные– и все остальные. Да нет, какие там, к черту, шикарные —теперешние дети говорят клевые! (Если, конечно, я не совсем отстала от жизни и они не придумали словечко позабористее.) Так вот, трамвайникогда не входил в число шикарныхвещей.

Народу набилось под завязку. Орланда стоял на площадке, в гуще колышащейся в такт движению толпы. При каждом толчке к Орланде прижималась стоявшая рядом с ним девушка, и в первый момент его это раздражило, но он тут же вспомнил – «Я больше не Алина!»– и решил, что стоит, пожалуй, испытать и такого рода соприкосновение. От девицы пахло туалетным мылом, и это напомнило Орланде мадам Берже. Он не желал думать о ней как о матери – поскольку отказывался быть Алиной! – и называл ее про себя Мари. Так вот, Мари не жалела на Алину мыла, обильно поливала ее одеколоном, и запах, исходивший от волос молодой брюнетки – нежный аромат холеной женственности, – показался Орланде невыносимым, потому что был связан с тюрьмой и ощущением безнадежности… Орланда отодвинулся на максимальное расстояние. Впрочем, девушка не слишком и обиделась. «Думаю, женщины – не для меня, – сказал себе наш герой. – Что означает – я изменил пол, но не сексуальные вкусы».

* * *

Острая боль, настигшая Алину на выходе из вокзала, успокаивалась очень медленно, и она даже подумала, что не сможет пойти к Лардинуа. Альбер заметил, что она притихла и как будто отстранилась от окружающего, и тоже замолчал. Когда они остановились на красный свет, он повернулся и внимательно оглядел ее.

– У тебя жутко усталый вид, – сказал он.

Она заставила себя улыбнуться.

– Все-таки не люблю я поезда. Приходится три часа неподвижно сидеть в купе, а там из-за кондиционера – будь он трижды неладен! – холодно, как в могиле! Ничего, приму горячую ванну, полежу полчасика и стану как новенькая.

Но почему же, не испытывая ни малейшего желания идти в гости, она себя принуждает? «Вот так я и живу – без конца придумывая себе обязательства, как поступали до меня двадцать поколений женщин в моей семье, в том числе мама, – думала Алина в тот самый момент, когда Орланда «бежал» от запаха туалетного мыла. « Здравствуй, Жанин, привет, Ольга, ну что, ты избавилась от своего бронхита?»– и упаси вас Бог показать, как же всем надоело спрашивать эту дуру, оправилась ли она от очередной болезни! И не моги сказать наконец Ренье, как всех достала его нерешительность! Что отличает меня от миссис Деллоуэй? Она богата, я – работаю, как и Вирджиния Вулф, чьи героини никогдане работали. Думаю, что права, хотя, признаюсь, не все перечитала – это была бы та еще работенка! Кстати, вряд ли я осмелюсь «обнародовать» эту свою мысль, иначе Шарль замучает меня лекцией на тему о романной технике, оказавшей влияние на всех писателей XX века, не скажет при этом ничего такого, чего бы я не знала, но слова вставить не позволит. Ее персонажи – прибежище банальностей. Боже мой, проводить месяцы и годы своей жизни в обществе Клариссы Деллоуэй или Бетти Флендерс! Есть от чего сойти с ума! Алина, девочка моя, ты все переиначиваешь, ведь совершенно очевидно, что, именно борясь со своим безумием, она вкладывает в голову каждого своего героя избитые мысли, потому что ее ужасают собственные».