Текст книги "Юлиан Отступник"

Автор книги: Жак Бенуа-Мешен

IX

Констанций начинал терять терпение. Юлиан с его невинным видом и стоптанными сандалиями становился ему ненавистен. Император уже жалел, что велел выпустить его из Мацелла. Тем более что сообщения соглядатаев, число которых все время увеличивалось, постоянно указывали на то, что сын Юлия Констанция пользуется у населения столицы все возрастающей популярностью. Когда он появлялся в городе, его даже иногда с оглядкой приветствовали осторожными рукоплесканиями. Удалось подслушать разговор двух солдат гвардии, вовсю его расхваливавших. Такое развитие событий надо было срочно пресечь, потому что именно так начинаются дворцовые перевороты…

Недоверие Констанция усиливалось еще и тем, что, вынужденный воевать с Магненцием, он месяцами отсутствовал в Константинополе. Он чаще находился в Милане и в Галлии, нежели на берегах Босфора, и не мог наблюдать за своим двоюродным братом столь пристально, как ему бы этого хотелось.

Поэтому, когда ненавидевший Юлиана главный постельничий, евнух Евсевий, предложил сослать юношу в Никомидию и поставить под непосредственный надзор родного брата, Констанций счел эту идею превосходной и даже удивился, почему она не пришла в голову ему самому. Такое решение давало тройное преимущество: можно было избавиться от присутствия несносного Юлиана; можно было заручиться предлогом для осуждения Галла в случае, если тот проявит слишком большую терпимость по отношению к младшему брату; можно было, наконец, восстановить братьев друг против друга.

Так что в конце 351 года Констанций отдал Юлиану приказ покинуть Константинополь, не оставляя ему надежды на возвращение. Он велел юноше поселиться в Никомидии, где он мог продолжать обучение, обходиться без свиты и жить по собственному разумению. Ему запрещалось только одно: учиться у ритора Либания ⁵⁵, чье языческое учение могло поколебать его религиозные убеждения.

Юлиану уже исполнилось двадцать лет. Он не отличался высоким ростом, но был мускулистым и сильным. Он носил бороду, как это делали ученики-философы. «Блеск глаз освещал его лицо, – пишет Аммиан Марцеллин. – У него были изящные брови, очень прямой нос, чуть великоватый рот, широкие и мощные плечи» ⁵⁶. Он говорил низким голосом, точно выбирая слова, и, хотя его манеры оставались весьма простыми, в его походке проскальзывало нечто величественное ⁵⁷. Достаточно было немного пообщаться с ним, чтобы понять, что он не такой, как остальные молодые люди.

В те времена Никомидия была крупным центром образования. Ученики съезжались туда из всех областей Малой Азии ⁵⁸. Юлиан быстро обзавелся почитателями, которым льстила мысль о том, что они учатся вместе с членом императорской семьи. Однако он по-прежнему противился малейшим проявлениям почитания, потому что предпочитал ничем не отличаться от своих товарищей ⁵⁹.

Его не устраивала только одна вещь: запрет учиться у Либания, чья репутация намного превосходила репутацию всех других учителей Никомидии. Поскольку Юлиан не осмеливался открыто нарушать приказы Констанция, он нашел выход из положения, поручив одному из своих товарищей потихоньку достать для него список лекций Либания, и с удовольствием погрузился в чтение. Это тайное занятие напомнило ему былое чтение украдкой в Мацелле.

Вскоре после его прибытия в Никомидию Галл вызвал брата во дворец правителя для конфиденциальной беседы. Юлиана сразу поразил повелительный тон, усвоенный Галлом с тех пор, как он сделался цезарем. Он отметил также, что выражение жестокости на лице брата стало заметней, чем раньше.

Для начала Галл напомнил о том, что по приказу Констанция Юлиан находится под его опекой, и сказал, что не желает иметь из-за него неприятностей. Поэтому он потребовал, чтобы Юлиан воздерживался от неосторожных высказываний и необдуманных поступков, ибо в противном случае он примет надлежащие меры.

Несмотря на холодный прием, Юлиан попытался намекнуть брату, сколь великая роль уготована ему судьбой, если он унаследует Констанцию: ведь он сможет восстановить законное престолонаследие, прерванное воцарением Константина; он сможет положить конец политике, проводимой узурпаторами; он сможет прекратить разрушение империи, вызванное предпочтением, оказываемым с недавних пор христианам; он, наконец, сможет вернуть империи блеск и величие времен Траяна и Марка Аврелия.

Еще на злосчастном уроке-диспуте в Мацелле, когда Юлиан подозрительно пылко защищал языческих богов, Галл заподозрил, что его брат – приверженец язычества ⁶⁰. Нынешний разговор подтвердил его подозрения. Галл усмехнулся, подумав, что теперь Юлиан в его руках. Однако из аргументов, приводимых Юлианом, многие были выше его понимания. Типичный сангвиник по темпераменту и реалист, он знал, что если когда-нибудь взойдет на трон, то сможет держаться не благородством идей, а числом легионов. Тем не менее это была опасная тема, которую он предпочитал вообще не обсуждать, поскольку у Констанция повсюду были глаза и уши. Поэтому он ответил Юлиану только одно:

– Я обязан Констанцию своим возвышением, и я – христианин. Я никому не позволю ставить под сомнение искренность моей веры и мою преданность императору.

Еще раз посоветовав брату придерживаться здравого смысла, а не гоняться за химерами, он сухим жестом отпустил его, посчитав, что предупредил в достаточной мере.

Юлиан вернулся к себе глубоко разочарованным. Решительно, на Галла рассчитывать было нельзя. Он ничего не смыслил в вопросах философии и морали, раздиравших эпоху, и был способен пройти мимо того возвышенного долга, который мог бы исполнить. Любые попытки просветить его оказались бы безрезультатными: для него были важны лишь оружие и деньги.

Что до Галла, то он вернулся в Антиохию охваченный глубоким беспокойством. Хотя он не понял и четверти того, что говорил ему Юлиан, некоторые высказывания всерьез его обеспокоили. Он отвечал перед Констанцием за поступки брата. Малейшее безрассудство со стороны Юлиана могло положить конец его собственной карьере, а может быть, и стоить ему жизни. Ведь он был и хотел оставаться цезарем. Раздираемый желанием не потерять свою должность и дружеским чувством, которое, вопреки всему, он испытывал к младшему брату, Галл решил послать к нему священника Аэция, чтобы уяснить его намерения и в случае необходимости вернуть на истинный путь.

X

Аэций был главой аномеев ⁶¹. Так называлось наиболее непримиримое течение в арианстве. Ярый противник едино-сущности, он утверждал, что «Слово, ставшее человеком, субстанциально отнюдь не тождественно Богу Отцу и подчинено ему, как слуга хозяину». Аэций был опасным противником в диспутах и заслужил всеобщее уважение своими энциклопедическими знаниями и мужеством, которое не раз проявлял в разных жизненных обстоятельствах. Он предпочел бы скорее умереть, чем отказаться от своих убеждений. Неудивительно, что Галл видел в нем наиболее подходящего человека, способного укрепить веру брата и изгнать мучившего его демона сомнения.

Юлиан принял Аэция с приветливой любезностью и много раз с ним встречался. Их разговоры касались самых разных вопросов: истории, богословия, морали, политики. Впервые Юлиан встретился лицом к лицу с убежденным христианином, потому что ни Георгий Каппадокиец, ни Евсевий Никомидийский не заслуживали такого названия. На Юлиана произвели огромное впечатление обширные познания Аэция и строгость, с которой он исповедовал свою веру. Ему также импонировало его отвращение к культу мучеников, который он презрительно называл «поклонением трупам». Юлиану казалось, что Аэций, как и Полиевкт, принадлежит к тем проникнутым духом стоицизма галилеянам, с которыми сторонник язычества может прийти к взаимопониманию.

Но Юлиан знал, что Аэций силен в диспутах и приехал к нему облеченный властью следователя. Поэтому он не стал открывать ему свои потаенные мысли. Вместо того чтобы вступать в дискуссию, он постоянно соглашался. Аэций же, видя, что Юлиан согласен с его мнением, пришел в восторг: никогда еще ему не удавалось убедить кого-либо, затратив столь мало усилий. Он направил Галлу полный энтузиазма отчет, в котором ручался за чистоту нравов и искренность веры Юлиана. Теперь настал черед Юлиана прийти в восторг, потому что отчет Аэция обеспечил ему несколько месяцев спокойной жизни.

Как бы ни была коротка встреча с Аэцием, она ознаменовала решительный поворот в жизни Юлиана. Он усмотрел в ней попытку влезть к нему в душу и поклялся себе никогда больше не давать повода для расследований подобного рода. С этого дня он провел четкую линию разграничения между своими внутренними убеждениями и поведением на людях, и эту границу больше никому не позволялось переступать.

XI

Во время второго изгнания в Малую Азию Юлиан не был ограничен пребыванием в Никомидии. Он воспользовался предоставленной ему братом полусвободой и посетил Понт, Каппадокию, Мизию, Лидию, некоторое время пожил в Эфесе и Пергаме. В этих путешествиях он познакомился с большим числом риторов, философов, чудотворцев и ученых. Юлиан с удовольствием приглашал их к себе и вступал с ними в долгие дискуссии о литературе и философии, осушая при этом кубки восхитительного вина из Астакии, достоинства которого он изящным слогом превозносит в одном из своих писем ⁶². Эти беседы зачастую продолжались до глубокой ночи. По случайности – впрочем, была ли это случайность? – его окружали почти исключительно язычники, так что он по крайней мере не должен был в их присутствии соблюдать такую же осмотрительность, как в присутствии Аэция или Галла ⁶³. В пылу спора не раз случалось, что Юлиан проговаривался о своих надеждах и мечтах. Естественно, его речи, произнесенные во время таких встреч, в конце концов получили огласку. По всей Вифинии поползли слухи о том, что двоюродный брат императора благосклонно относится к древним богам и обещает восстановить их культ. По счастью для Юлиана, эти слухи не достигли ушей соглядатаев. Зато они обеспечили ему сочувствие огромного числа незнакомых людей, которые с беспокойством наблюдали за возрастанием влияния галилеян.

«Слухи о нем распространились весьма далеко, – писал позже Либаний, – так что все друзья муз и иных богов съезжались к нему по суше и морю, сгорая от нетерпения увидеть его, встретиться с ним, говорить с ним и слушать его. Оказавшись подле него, они уже не могли уехать, потому что Юлиан притягивал их, как сирена, не только полными искуса речами, но и природным даром вызывать в людях симпатию. Он сам умел любить и научал других любить так же. Поэтому его друзья привязывались к нему слишком искренне и не могли покинуть его без сожаления. Все добрые люди единодушно мечтали, чтобы он пришел к власти и остановил разрушение цивилизованного мира; чтобы во главе страдающего человечества встал человек, способный его излечить. Было бы преувеличением утверждать, что он не одобрял подобного рода мечты. Он мечтал о том же. Только его мечты порождались не любовью к пышности, к власти или роскоши. Он стремился только к тому, чтобы вернуть людям утраченное благополучие и, в первую очередь, почитание богов. Более всего его приводил в отчаяние вид разрушающихся храмов, запрет на исполнение ритуалов, опрокинутые алтари, отсутствие жертвоприношений, изгнание жрецов, раздача храмовых сокровищ нищим» ⁶⁴.

Эта картина весьма точно соответствует действительности. За исключением одной немаловажной детали: на протяжении всего этого периода своей жизни Юлиан был бесконечно далек от мысли о том, что когда-нибудь достигнет верховной власти. Конечно, он больше всего на свете хотел, чтобы эллинистической культуре было возвращено то место, которого она заслуживала, – то есть главенствующее место. Но он думал, что выполнение этой задачи уготовано другому, а сам он ограничится тем, что станет провозвестником этих свершений.

Подобная задача сама по себе была столь велика, что ей стоило посвятить всю жизнь. Ведь чем больше Юлиан общался с риторами и философами, тем более очевидным становилось ему, в каком плачевном состоянии находится эллинская мысль. Раздираемая внутренними противоречиями и избытком интеллектуальности, она была не просто больна, – можно было сказать, что она умирает. Чего будет стоить восстановление указом ее изначального первенства, если не будут восстановлены ее сила и единство? В этой области, как и во многих других, необходимо было провести огромную обновительную и восстановительную работу.

Дело в том, что каждый мыслитель, каждый философ основал к этому времени свою школу, и ее ученики относились с презрением к представителям соперничающих течений. В эллинской философии можно было насчитать больше школ и течений, чем сект у галилеян, и это отнюдь не преувеличение. Ученики Гераклита, Платона, Аристотеля, Демокрита, киника Диогена и Зенона Элейского, раздираемые завистью, претендовали на то, что только их школа сохранила истину.

Среди различных категорий философов, с которыми имел дело Юлиан, было две, которые он ценил очень низко: это были риторы и киники.

Нам известно, что он считал риторику «искусством лишать значимости то, что важно, придавать значение тому, что его не имеет, и заменять реальность вещей искусственностью слов». Как презирал он софистов, которые часами говорили и не могли ничего сказать, с безразличием отстаивали и истинное и ложное! Серьезный склад его ума не позволял мириться с этим витийством, лишенным какого-либо убеждения или идеала.

Юлиан презирал риторов. Но он оказывал им покровительство, потому что, несмотря ни на что, они сохраняли чистоту языка. Совсем другим было его отношение к киникам. Они вызывали у него отвращение. Во-первых, потому что их способ мышления и жизни уже ничем не напоминал мышление и жизнь Диогена, которому они подражали чисто внешне. Во-вторых, потому что для них не существовало ничего святого: ни государства, ни общества, ни добра, ни зла, а значит, ни морали, ни порядочности, ни самосовершенствования, ни спасения. С неопрятностью, тем более отвратительной, что она поддерживалась сознательно, они прожигали жизнь вместо того, чтобы работать, и бродили по дорогам, кичась своими лохмотьями. Говорили, что они зубоскалят даже на папертях храмов. Юлиан не видел никакой разницы между ними и нищими монахами, которых он застал дерущимися перед церковью Святых Апостолов. И это философы? Нет, это – анархисты. В восстановленной империи, о которой он мечтал, им не было места.

К счастью, имелся луч света, на котором можно было задержать взгляд, чтобы не потеряться в водовороте противоречивых теорий и доктрин: это была философия неоплатоников, система идей, которую Плотин, Порфирий и Ямвлих, следуя друг за другом, вознесли на неизмеримую высоту. Позже Юлиан скажет о Ямвлихе: «Он достиг полноты человеческой мудрости. Никто никогда не скажет ничего более совершенного, чем он, даже если будет очень стараться и долго работать».

Следует признать, что объяснение мира, предложенное александрийскими неоплатониками, действительно поражало совершенством. Никогда ранее античная мысль не порождала ничего более величественного и всеобъемлющего.

Плотин ⁶⁵, первый по времени из философов этого направления, поставил во главе Космоса Единого,негасимое пламя, низвергающее на мир непрерывный поток искр. Каждая из этих искр является душой, которая, побывав на земле, возвращается в изначально породившее ее горнило. Это восхождение происходит в несколько этапов и зависит от наработки добродетелей. Это движение души к своей естественной родине обозначалось понятием «соединение с Богом». Достичь такого соединения может только полностью освободившийся человек.

Таким образом, Плотин не только подчеркивал, что вся Вселенная находится в движении, но и обосновывал непрерывный обмен между множественным и Единым, между чувством и пониманием, между человеческим и божественным. Однако эта доктрина была столь абстрактной и эфемерной, что понять ее мог только узкий круг элиты. Более того, она сознательно отвергала любые материальные проявления: богов, храмы, культы, в которых нуждались массы для поддержания религиозности. Поэтому Порфирий ⁶⁶решил очеловечить эту философскую систему, вернув ей некоторые элементы, непосредственно доступные чувствам толпы.

По его мнению, все боги действительно существуют, равно как и полубоги и легендарные герои. Их не следует ни лишать права на существование, считая чистыми аллегориями, ни ставить на место верховного Бога, поскольку каждый из них отражает лишь какой-то из его основных аспектов. Они являются различными гранями Самосущего, и Бог посылает их к человеку, чтобы напомнить о присутствии частиц его божественности в любом проявлении жизни. И поскольку человек сложен, а природа многообразна, то и богов бесчисленное множество, и их вид постоянно меняется. Они относятся к Единому Богу так, как свет относится к солнцу: ведь его бесчисленные лучи наводняют землю и порождают на ней жизнь, не являясь при этом сами по себе ни Жизнью, ни Солнцем. В какой-то мере предвосхищая идеи современных физиков, которые утверждают, что свет одновременноявляется волновым излучением и потоком частиц, Порфирий видел в каждом боге одновременнои образ, и путь: образ, способный вести человека через превратности его существования, и нематериальный путь, проложенный сквозь пространство наподобие шелковой лестницы, которая позволяет человеку подняться до его Создателя.

Эта концепция подразумевала строгую упорядоченность иерархии богов. Конечно, все они существуют и заслуживают почитания. Но те, кто стоит ближе к своим небесным истокам, самим этим фактом облекаются большей властью. Почитание богов-покровителей похвально. Почитание богов, олицетворяющих солнце, таких, как Зевс или Аполлон, еще более похвально. Но наивысшей похвалы заслуживает тот, кто почитает само Солнце, ведь оно породило всех богов, к нему сходится все и вся в мире и в слиянии с ним в конечном счете переплавляется все сущее ⁶⁷.

Однако в этом здании не хватало еще одного элемента. И завершение его строительства было результатом трудов ученика Порфирия по имени Ямвлих ⁶⁸. Он пришел к этому, совершив своего рода переворот в философии. Применив неслыханно дерзкий интеллектуальный прием, он буквально расщепил солнце на три составные части. Или, точнее, он наложил друг на друга три различных солнца, конечно, не в физическом пространстве, а в человеческом сознании.

Ямвлих пришел к этой концепции, размышляя над следующим утверждением Платона: «Ты согласишься, что солнце придает видимым объектам не только способность быть видимыми, но также способность к рождению, росту и жизни, хотя само по себе оно не является их Создателем».Из этого следовало, что солнце, свет которого воспринимают наши глаза, подвержено, как и весь наш мир, действию времени и законов становления. Значит, солнце не может быть Создателем мира. За ним должно существовать другое, вневременное и трансцендентное Солнце, отражением которого и является видимое нашим глазам светило. Вместе с тем такое понимание вещей порождало больше вопросов, чем объяснений: создав два параллельных мира, отличных друг от друга и не соединенных между собой, эта концепция про-лагала непроходимую пропасть между случайным и трансцендентным, она разрывала единство Бытия.

Именно преодолев эту пропасть, Ямвлих достроил в несовершенном ранее здании величественный свод, которого ему недоставало. Он представил третий – промежуточный – мир, в котором случайное переходит в трансцендентное под действием Посредника. Затем он дал каждому из таким образом наложенных друг на друга миров свое имя, свое определение и свое отдельное солнце.

В этой языческой троице в первую очередь существовал действительныймир (мир случайности), освещаемый тем солнцем, которое воспринимают наши чувства. Затем существовал прокосмический(или промежуточный) мир, управляемый Посредником, «порожденным плодоносной сущностью Блага». И наконец – гиперкосмический(или трансцендентный) мир, над которым властвует вечное в своем блеске Солнце, Творец всех сил Вселенной, обеспечивающий ее порядок. Благодаря введению промежуточного мира между действительными гиперкосмическимбыло восстановлено единство Бытия ⁶⁹.

Для Юлиана эта система стала «совершенным выражением истины, самой реальностью» ⁷⁰. Именно поэтому у него вырвалось следующее восторженное заявление: «Этот божественный мир, чудо красоты, который простирается от вершин небесного свода до пределов земли и поддерживается нерушимым божественным Провидением, существовал от вечности без всякого акта творения и будет существовать вечно» ⁷¹.

И все же в системе Ямвлиха имелось одно уязвимое место. Оно касалось промежуточного мира ⁷². Каким образом действует Посредник? Как себе его представить? Каким образом он осуществляет скрытую связь между созданием и его Создателем? Все эти вопросы имели для Юлиана первостепенное значение, поскольку, несмотря ни на что, на него оказало сильное влияние христианское воспитание и он прекрасно понимал, что притягательная сила христианства проистекает в основном из того, что это религия «Воплощения».

Юлиану, несомненно, был свойствен философский склад ума. Но он был также мистиком, для которого любая философия имеет ценность лишь тогда, когда основывается на жизненном опыте. Он искал не идею, объясняющую мир, а способ жизни, созвучный сердцу человека. С этой точки зрения, Ямвлих проник мыслью так далеко, как только позволяет человеческий ум. Он привел Юлиана к сердцевине тайны. Но эту сердцевину при окончательном анализе оказывалось невозможно разгрызть…

Чувствительный, эмоциональный, обуянный потребностью в вере как сублимации любви, которой он был лишен с детства, Юлиан был подвержен сильным приступам экзальтации. В такие мгновения он чувствовал, что поднимается над самим собой, и его сердце переполнялось надеждой. Но эти исключительные мгновения сменялись долгими периодами подавленности, во время которых его обуревала несказанная печаль. Это была не тоска в прямом смысле слова, это было ощущение бесплодности усилий, внутренней иссушенности. В эти периоды он ни с кем не общался, чувствовал себя как бы замурованным в самом себе, и только чтение любимых философов приносило ему некоторое утешение.

Он ворочался с боку на бок на своем ложе не в силах заснуть, и его мучили призраки прошлого. Когда он наконец засыпал, то погружался в тяжелый сон, отягченный кошмарами. Он просыпался весь в поту, с бьющимся сердцем и чувствовал, что соскальзывает на дно черной ямы, а небо колышется над его головой. Тогда он вытягивал перед собою руки, криком призывая друга, посредника, способного привести его к тому Богу, познания которого он столь отчаянно жаждал. Однако его руки встречали пустоту. Он умолял небеса. Но небеса молчали…

Тогда он впадал в то состояние томления духа, которое в какой-то момент жизни довелось испытать всем мистикам и о котором современный поэт написал такими словами:

 
Господь, мне страшно. Дух спасенья ждет,
Взирая, как трепещет небосвод.
В смятеньи сердце призывает смерть,
И под ногами топью стала твердь.
Я думаю: как Бог меня найдет?