Текст книги "Юлиан Отступник"

Автор книги: Жак Бенуа-Мешен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

VII

С годами характер Констанция несколько изменился. Конечно, он не перестал быть вспыльчивым и подозрительным. Однако если раньше его мнение всегда было авторитарным и он не выносил ни малейшего несогласия, то теперь он становился все более малодушным и нерешительным. Его неспособность самостоятельно принимать решения, а затем, приняв, исполнять их, все больше отдавала его во власть тех, кто его окружал.

Императорская канцелярия в основном состояла из христиан. Среди них были люди благочестивые и бескорыстные, пытавшиеся противостоять новым преступлениям императора и не дать ему окончательно погубить свою душу. Другие же были просто интриганами. Их основная забота заключалась в том, чтобы вытянуть из него пребенды и бенефиции [6]6
  Пребенда– доход с церковного имущества; бенефиций– жалованная императором земельная собственность.


[Закрыть]. И те и другие, хотя и исходили из разных побуждений, подталкивали его к пути благочестия и набожности. Констанций следовал их советам. Однако, не принеся мира его душе, усердное участие в церковных службах породило в нем панический страх смерти.

Справедливости ради следует сказать, что годы, последовавшие за вступлением Констанция на престол, представляли собой бесконечную вереницу забот и трудов.

На Востоке огромными силами обладал персидский царь Шапур II ³⁷, и его нападения держали римские легионы в постоянном напряжении ³⁸. Парфяне не ограничивались короткими набегами в Верхнюю Месопотамию. Они трижды осаждали Нисибис ³⁹и периодически угрожали Тапсаку, Иераполю и Самосате. Несмотря на кажущуюся несвязанность этих операций между собой, все они соответствовали весьма далеко идущему плану, состоявшему в том, чтобы вбить клин между Арменией и Сирией.

Этот клин, если ничто не помешало бы его движению, затем достиг бы берега моря. Тогда власть парфян, не встречая никакого сопротивления, укрепилась бы на всем побережье Средиземного моря.

За двенадцать лет войн с персами Констанций дал Шапуру не менее четырнадцати сражений. Некоторые из них закончились частичным успехом; другие – мучительным поражением. Констанций надеялся наконец взять реванш при Сингаре. Но дело обернулось иначе. Обманный маневр персов привел к тому, что римским легионам пришлось в основном отступать ⁴⁰. После этого состоялось множество других сражений, но ни в одном не удалось добиться решительной победы, которая могла бы положить конец непрекращавшимся вторжениям.

Не лучше обстояли дела на Западе.

Константин Младший, получивший при разделе Испанию, Британию и Галлию, умер в 337 году, спустя несколько месяцев после своего отца. Его смерть избавила Констанция от опасного соперника. Однако его брат Констант, владевший уже Африкой и Италией, вторгся во владения Константина и провозгласил себя императором Запада. Царствование Константа в Милане, а Констанция в Константинополе означало, что римский мир раскололся надвое.

Впрочем, власть Константа оказалась непрочной. 18 января 350 года, во время званого обеда, организованного в Отене по случаю его дня рождения, командир императорской гвардии – язычник по имени Магненций ⁴¹– провозгласил себя августом. После этого по его приказу тайные агенты гнались за Константом вплоть до Эльны, где и отрубили ему голову. Так Магненций неожиданно стал властителем всего Запада, кроме Иллирии. Он поспешил наложить руку и на эту провинцию, чтобы при первой возможности оттуда двинуться на Константинополь.

Магненций был не первым, кто оспаривал трон у Констанция. До него такие же попытки предприняли Непотиан и Ветранион. Но за этим соперничеством стояла другая опасность. Пока новоявленные цезари пытались разорвать друг друга на части, положение дел в Галлии день ото дня ухудшалось. Города и дороги не поддерживались в надлежащем состоянии, поля зарастали травой, вся страна впадала в анархию и разруху. Узнав, что римские легионы воюют в другом месте, многочисленные германские племена перешли Рейн и принялись опустошать земли секванов и бельгов. Их авангард появился уже в районе Суассона. Казалось, завоевание Галлии предстоит начинать заново.

Когда Констанций осознал всю сложность своего положения, он чуть было не потерял рассудок. Вдобавок ко всем несчастьям у него не было наследника, и это обстоятельство разрывало ему сердце.

Чего ради воевать, поднимать армии и сохранять империю, если он не может передать ее своему отпрыску? Чего ради строить гавани, украшать города и давать им свое имя или имя отца, если это служит прославлению династии, находящейся на пороге угасания? Он пытался добиться милости Христа, увеличивая число благотворительных заведений и строя базилики с нефами, украшенными роскошными позолоченными мозаиками. Но все его усилия оказывались напрасными. Почему Дух Господень безразличен к столь явным проявлениям его благочестия? Иногда по ночам Констанций бродил по галереям дворца, призывая небо в свидетели своего несчастья. Чем измерить тяжесть груза этой империи, которую он держит на своих плечах, не имея того, кто сможет его заменить? Чего ради надо было истреблять род Флавиев, если в результате пришлось оказаться наедине с непосильным трудом? О, как он раскаивался теперь в этой ошибке! Зачем он столь доверчиво прислушивался к дурным советчикам, подталкивавшим его к этому поступку?

В непосредственном окружении Констанция было два священника, отличавшихся редкостной добродетелью: Леонтий, епископ Антиохийский ⁴², и Феофил Индиец ⁴³. О последнем ходили слухи, что он мог воскрешать мертвых, и это возвышало его в глазах императора. Леонтий и Феофил решили использовать свое влияние на императора и заставить его понять, что гнетущее его проклятье будет снято лишь когда он исправит зло, причиненное Флавиям. Раз у него нет наследников, а он хочет сохранить власть за своим родом, то почему бы не примириться со своими двоюродными братьями вместо того, чтобы держать их взаперти в Мацелле? Почему бы за неимением лучшего не призвать к себе Галла? Ведь Георгий Каппадокиец неустанно превозносит его достоинства. Леонтий и Феофил советовали императору поскорее освободить братьев из заключения, забыв о своем злополучном приказе. Они добавляли, что, если сам Констанций будет добр и милосерден, Бог не откажет ему в милосердии ⁴⁴.

Сначала Констанций отказывался их слушать. Потом, после мрачного раздумья, он рассудил, что такое решение может принести ему пользу. Чтобы подготовить почву, он отправил в Мацелл одного из своих тайных агентов. Тот должен был внушить Галлу: «Император ни в коей мере не ответствен за гибель его отца, его осаждали вероломные советники и избиение семейства было делом рук пьяной солдатни, которую он своей волей был не в состоянии остановить». Агенту было поручено внимательно проследить за реакцией молодого человека и сразу же обо всем доложить.

Поверил ли Галл в искренность этого сообщения? Этого мы не знаем. Однако нам известно, что Юлиана обмануть не удалось, потому что, возвращаясь позже к этим событиям, он напишет в «Письме к Афинянам»: «Таким образом Констанций хотел убаюкать нас своими песнями» ⁴⁵.

Конечно, Констанцию было тяжело принести публичное покаяние. Но страх смерти был в нем еще сильнее, чем самолюбие. Его бросало в дрожь при мысли о том, какой опасности подвергнется его душа, если он предстанет пред своим Судией, не искупив вины.

После долгих внутренних колебаний он решил наконец последовать советам Феофила и предпринял ряд мер, имевших огромные исторические последствия.

Холодным и ярким декабрьским утром в Мацелле появился императорский курьер. Он привез ошеломляющую новость: приказ отпустить Галла и Юлиана на волю. К этому приказу были присовокуплены специальные инструкции в отношении Галла: старший сын Юлия Констанция должен был немедленно явиться в Антиохию, где император намеревался доверить ему некую важную должность. Что до Юлиана, то Констанций велел ему вернуться в Константинополь, где он имел все возможности продолжать свою учебу.

После этого Констанций посчитал, что сделал достаточно, чтобы уладить свои дела с Богом, и вернулся в Галлию для продолжения войны с Магненцием.

VIII

Прибыв в Константинополь, Юлиан был поражен размерами города. Что он знал о нем в детстве? Ничего или почти ничего, потому что жил в замкнутом пространстве гинекея – женской половины императорского дворца. Теперь же, когда ему было двадцать лет, все неожиданно переменилось! Оживленные улицы, бурлящие рынки, деятельная жизнь в порту, – все это показалось ему небывалым зрелищем. Констанций возвратил ему наследство матери, так что он мог ездить по городу в колеснице, достойной его ранга. Однако он не пользовался этим правом, потому что его вкусы были просты. Он предпочитал пешие прогулки, а одевался в простую, лишенную украшений тунику и в серые сандалии. Добровольно выбрав для себя такую скромную одежду, он мог смешиваться с толпой и обмениваться впечатлениями с прохожими.

Более всего его восхищало огромное количество великолепных произведений искусств, которыми Константин украсил свою столицу. На каждом шагу попадались скульптуры, барельефы, своды, фронтоны, свидетельствовавшие о великолепии эллинского искусства. Здесь – витая колонна, некогда служившая подножием треножника дельфийской Пифии; там – резные капители, привезенные из храма Зевса Олимпийского; еще дальше – множество статуй из Александрии, Коринфа, Афин. Но все эти чудесные вещи затмевала гигантская конная статуя из позолоченной бронзы, которую Константин велел установить перед императорским дворцом. На ней он был изображен с нимбом из солнечных лучей и рукою, протянутой в сторону Азии ⁴⁶. О, как понятен был Юлиану восторг, охватывавший приезжих, которые, впервые увидев Константинополь, показывали на него пальцем и восклицали: «Istam Polis!» – «Вот этот город!» ⁴⁷Они хотели сказать: «Вот чудесный город, место, где решаются судьбы мира!»

Но как бы Юлиану ни было приятно бродить среди этих шедевров, одна мысль «уязвляла его сердце». Это была мысль о том, что все-все изображения героев и богов, которые по приказу Константина привезены из Греции или Малой Азии, перестали быть объектами живого поклонения; они стали музейными экспонатами, осколками разбитого мира. В них не чувствовалось брызжущей энергии юности, свежей крепости, свойственной тому, что рождено недавно. И поскольку люди уже не окружали эти предметы былым почитанием, жизнь постепенно из них уходила.

Почему произошло охлаждение к ним народа и какую связь это имело с постепенным распадом империи? Поразмыслив, Юлиан пришел к убеждению, что эти два явления связаны между собой. Ему захотелось посвятить этой теме философский трактат. Ему захотелось напомнить, что «душа народа есть его религия и народ, отрицающий своих богов, мертв». Ему захотелось показать…

Но нет! Было еще рано затевать такие вещи. Пока Констанций правит в окружении своих лицемерных и услужливых священников, пока он ходит со свечой в руке в базилику Святых Апостолов, чтобы исповедоваться в грехах, в которых ничуть не раскаивается, и совершает поклонение Распятому, лучше было молчать. Юлиан был обязан сопровождать императора во время этих церемоний, потому что тот часто поручал ему читать Послания Апостолов и Евангелие, и делал это не для того, чтобы возвысить юношу до себя, а для того, чтобы проверить, сколь далеко продвинулось его изучение Священного Писания. В ожидании того дня, когда он сможет наконец говорить открыто, Юлиан совершенствовал свои знания греческого, обучаясь у грамматика Никокла и ритора Гекебола, малопримечательных личностей, которые, судя по всему, не сыграли значительной роли в его жизни.

Естественно, Констанций велел следить за ним. Соглядатаям был дан приказ ни на минуту не терять его из виду. Ничто так не раздражало императора, как их доклады о «небрежно скромном внешнем виде и отсутствии аристократических отличий, которые Юлиан демонстрирует во время своих прогулок» ⁴⁸. Эта простота слишком явно противоречила настойчивой пышности, с которой сам Констанций появлялся на публике, и было трудно поверить, что Юлиан делает это без умысла. Какую цель он преследует, поступая подобным образом? Может, ищет популярности у толпы? Или хочет отделить себя от императора, показывая, насколько различны они по характеру? Можно ли считать Юлиана безобидным мечтателем, абсолютно неспособным предвидеть последствия своих поступков, или же он – изощренный заговорщик, невероятно способный к притворству?

По правде говоря, Юлиан не был ни тем, ни другим. Его основной задачей было совершенствование в философии. Приобщение к мудрости ⁴⁹интересовало его куда больше, чем захват власти. И поскольку его судьба висела на тонкой нити, грозившей в любой момент оборваться, он мог только ждать – ждать и молчать.

Однажды, проходя мимо базилики Святых Апостолов ⁵⁰, он увидел перед входом в церковь, как около двадцати каких-то людей отчаянно дрались между собой. Доносились проклятия и сдавленные крики. Он подошел поближе, чтобы рассмотреть, и увидел, что это две группы христианских монахов, принадлежащих к соперничающим сектам. Они дубасили друг друга, как бешеные, ибо не могли поделить горсть серебряных монет, брошенных проходившим мимо придворным. Можно было подумать, что грызуны дерутся за горсть зерна. Это было весьма поучительное зрелище, представленное ему людьми, проповедовавшими полное презрение к благам этого мира! Юлиану внушали омерзение их всклокоченные шевелюры, завшивевшие бороды, исходивший от них тошнотворный запах. (Дело в том, что для христиан, строго соблюдавших правила, мыться означало совершать грех.) Но еще большее отвращение вызвала у него алчность, искажавшая их черты. Сравнивая их заскорузлые одежды с надушенными и расшитыми золотом далматиками придворных епископов, он спрашивал себя, как могла одна и та же религия породить два столь разных типа людей. И все это во имя Христа, который побуждал своих учеников раздавать имущество бедным и отказываться от всего, чтобы следовать за ним?

Юлиан отвернулся и пошел дальше. Жизнь уже научила его тому, что люди не рождаются добрыми сами по себе. Но ему казалось, что христианство тоже не делает их лучше, а только добавляет самоуверенность и фанатизм к тем недостаткам, которые у них уже и так есть. Только что увиденная им сцена еще больше укрепила его антипатию к приверженцам Галилеянина, будь они фанатиками, подобными этим нищим монахам, или такими приспособленцами, как Георгий Каппадокиец или Евсевий Никомидийский.

Больше всего Юлиан упрекал галилеян (так он называл приверженцев Христа) за их решимость отринуть все радости и красоты жизни ради того, чтобы обратиться к потустороннему миру. Земная жизнь была для них лишь юдолью слез, в которой царят несправедливость, разврат и смерть. Для них все вращалось вокруг молодого человека из Назарета, который появился на свет в темной конюшне и умер на кресте ночью, озаренной молниями. В их религии было что-то болезненное и полное теней, что делало ее несовместимой с тем солнечным миром, к которому стремился Юлиан. Это был культ страдания и отречения от мира, это была религия поражения. Разве сам апостол Павел не назвал ее «безумием» ⁵¹? Для Юлиана, чтобы оценить глубину пропасти, отделявшей язычество от христианства, достаточно было сравнить великолепные храмы, посвященные Афине или Аполлону, наполненные светом, жертвенный дым в которых весело поднимался к небу, с христианскими церквами, имевшими узкие и темные проходы и зачастую построенными там, где были найдены разложившиеся останки какого-нибудь святого. Из-за этого Юлиан называл их «склепами».

Он также ставил им в упрек механический характер ритуалов, к которым они прибегали, дабы обеспечить себе благополучие. Послушать их – так, выходит, достаточно, чтобы грешник перекрестился, или рассеянно повторил двадцать раз одну и ту же молитву, или чтобы его лоб окропили святой водой, – и все его грехи будут сняты, а благоденствие души обеспечено навеки. Идея искупления и исполнение таинств нарушили хрупкое равновесие, позволявшее соизмерять возмездие с виной и вознаграждение с достоинствами. Большинство христиан, казалось, были убеждены, что достаточно веры, чтобы, не прилагая усилий, попасть на небеса… Юлиан же считал, что любая религия, не воплощенная в способе жизни, – всего лишь обман.

Несомненно, он во многом был прав. Однако тогда, в первой половине IV века, когда ни догматика, ни литургия не были еще как следует разработаны, богословские вопросы приобретали большую значимость, нежели вопросы нравственные. Различия во мнениях относительно Божественности Христа или близости Страшного суда порождали более серьезные и страстные разногласия, нежели злоупотребления епископов или невежество низшего духовенства ⁵². Огромное множество сект – циркумцеллионы, энкратиты, монтанисты, донатисты, аномеи ⁵³и многие другие проклинали друг друга и претендовали на единственно верное толкование Евангелия.

Еще более серьезными – настолько серьезными, что из-за них едва не погибла сама Церковь, – были разногласия между вселенской и арианской церквями по поводу сущности Святой Троицы и особенно по поводу «единосущности Отца и Сына». Доктрина единосущности, поддерживаемая римским духовенством, вызывала бурную полемику на Востоке империи. Никто не отрицал, что Иисус был «посланцем Божьим», вдохновленным Святым Духом. Пустыня порождала и до него великое множество пророков. Не менее очевидным было и то, что Иисус «происходил» от Отца. Однако то, что он был «единосущен» Отцу и Святому Духу, то есть сам был Богом, как это утверждал епископ Римский, – это уже казалось ересью. «Если Бог состоит из трех различных личностей, это значит, что мы возвращаемся к многобожию», – говорили ариане. На это им отвечали: «Если Иисус не Бог, то поклонение ему равносильно идолопоклонству».

И без того оживленный спор удвоил свою силу, когда священник Арий стал глашатаем противников «единосущности» и собрал вокруг себя чуть ли не все восточное духовенство (319 год). Назревал ли новый раскол? Все заставляло поверить, что это так. Ведь даже Никейский собор, собравшийся в 325 году, не смог восстановить единство мнений.

По правде говоря, эти споры мало трогали Юлиана. То, что христиане поносят друг друга по поводу тонкостей своей веры, не волновало его. Больше его возмущало то, что они упорно и вопреки всему отрицают столь очевидную истину, как всемогущество Солнца, в котором каждый может убедиться своими собственными глазами, ведь Солнце заливает всех людей потоком своего золотистого света и его великолепие блистает «яко на небесех, так и на земли». Вместо этого христиане почитают Иисуса, которого мало кто знал при жизни и который даже не смог навязать свою волю какому-то прокуратору Иудеи. К тому же любой христианин IV века знал обо всем этом только понаслышке. Эта слепота казалась тем более необъяснимой, что все живое на земле – цветы ли, растения или животные – неосознанно поклоняется дневному светилу, поворачиваясь в его сторону и следуя за его движением ⁵⁴. Разве не свет Солнца создал органы зрения, приспособленные к свету его лучей? Разве не присущая Гелиосу невидимая, бестелесная, божественная сущность позволяет добродетельным душам воспарять к нему? Разве не воздействует он на различные существа всеми своими ипостасями? Ведь у христиан тоже есть глаза! Почему же они отказываются признать очевидное?

Но более всего Юлиана раздражало отрицательное – если не сказать враждебное – отношение христиан к Государству.

В течение многих веков расцвет Рима, взлеты могущества времен республики были связаны с почитанием богов-покровителей отечества. Но с приходом к власти Константина и с изданием Миланского эдикта все изменилось. С этих пор все большее число христиан стало проникать в органы управления, глубоко изменяя их дух и функции. Им было неизвестно чувство патриотизма, и они отказывались считать себя слугами государства. Они и не могли бы вести себя по-другому, ведь они отрицали земную родину и возлагали все свои надежды на потустороннее. Будущее империи не только им безразлично, но они постоянно стремятся ускорить ее разрушение, подрывая основу ее величия и мощи, а именно – верность подданных и дисциплину солдат. Ничто не противостоит их разрушительному влиянию. Неудивительно, что империя распадается. Это уже не государство Цезаря и Августа, и даже не государство Нерона и Калигулы. Теперь империя скорее напоминает человека, пораженного проказой, по телу которого распространяются черные пятна смерти.

Как могло дойти до этого? Для Юлиана ответ на этот вопрос был однозначным: упадок Рима – результат распространения христианства, а распространение христианства – результат незаконного захвата власти.

Все началось тогда, когда Елена нашла опору в лице христианского духовенства для того, чтобы возвести на трон своего сына Константина. Константин был постоянно благосклонен к галилеянам и кончил тем, что сам принял их веру. Унаследовавший ему Констанций пошел по тому же пути и в конце концов просто оказался игрушкой в их руках. Запуганный мыслью о смерти, он выполняет все их желания в надежде, что их Бог в конце концов даст ему наследника. Но кто такие Елена, Константин и Констанций, если не узурпаторы? Если отвлечься от религиозных вопросов, то чем они отличаются от Непотиана или Магненция? Не им была уготована власть, они захватили ее насилием и хитростью. Чтобы оставить за собой не принадлежавший им трон, они истребили законную ветвь рода Флавиев, все члены которой были почитателями Солнца. О, это не бог галилеян оставляет Констанция бесплодным! Это божественное Солнце искореняет его род в наказание за то, что он его отрицает! Империя не сможет вернуть себе величие и процветание, пока императорская власть не будет возвращена законным правителям. До тех пор, пока этого не случится, Констанций, привлекший на свою голову проклятие небес, будет метаться между кровопролитиями и катастрофами, между поражениями и унижением, и империя сойдет в могилу вместе со своим властелином.

Есть лишь один способ исправить положение: надо покончить с властью узурпатора, изгнать христиан со всех общественных должностей и вести политику, противоположную той, которую вели Констанций и Константин. Но где человек, способный взвалить на себя столь тяжкое бремя? Сам Юлиан не чувствовал в себе ни достаточных сил, ни призвания. Его не тянуло к власти. Кроме того, он не был старшим сыном Юлия Констанция. Его восхождение на трон просто заменило бы одного узурпатора другим…

Значит, Галл? Этот ненадежный Галл, жестокий и диковатый, который кажется счастливым, только когда сидит верхом на коне? И у него хватит сил? Зная его характер, в этом можно было усомниться…

Юлиан постоянно мучился этими вопросами, не в силах найти какой-либо ответ, когда вдруг получил известие, от которого у него буквально перехватило дыхание. Приняв столь же внезапное, сколь невероятное решение, Констанций провозгласил Галла цезарем Востока (15 марта 351 года). Не означает ли этот поступок, что он предназначил Галла в наследники престола в случае, если сам умрет без наследника?

Юлиан спрашивал себя, что могло заставить Констанция принять столь невероятное решение вопреки своему характеру и привычкам, вопреки элементарному благоразумию. Такой поворот событий, казалось, невозможно было объяснить только человеческими намерениями. И Юлиан увидел в этом поступке бóльшее, нежели просто политический шаг: он счел его первым проявлением воли богов.