Текст книги "Наступило утро"
Автор книги: Зеин Шашкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
Наступило утро
…Горит восток зарею новой…
А. Пушкин
Зеин Жунусбекович Шашкин
Глава первая
Поезд дальнего следования прибыл в Ташкент с опозданием на трое суток. Под Оренбургом задержало крушение – вражеская рука развинтила рельсы,– За Актюбинском бандиты обстреляли состав из пулемета. Единственный классный вагон – штабной – хранил на обшивке свежие следы пулевых ранений. В двадцатом году по железным дорогам ездить было небезопасно.
Дмитрий Фурманов и Саха Сагатов, покинув штабной вагон, первыми сошли на перрон. С трудом пробираясь сквозь густую толпу мешочников, они выбрались на вокзальную площадь. Был ранний час, на прилегающих к вокзалу улицах уже кипела бойкая торговля. Смуглолицые узбеки в разноцветных халатах и пестрых тюбетейках наперебой предлагали ранние абрикосы и изюм. Звонкоголосые мальчишки продавали рассыпные папиросы, по тысяче рублей за штуку. В толпе шныряли беспризорники – грязные, в лохмотьях.
Фурманов и Сагатов трамваем проехали в центр города. Здесь они расстались, условившись встретиться в гостинице в обеденный час. Фурманов отправился в штаб Туркфронта, а Сагатов пошел в ЦК партии.
Когда в душе поет весна и молодость, каждый встречный мил и приятен. Вот прошел таджик, голый до пояса, с широкой волосатой грудью. На голове у него пустой поднос. Таджик широко улыбнулся, и Саха ответил ему тоже улыбкой. Молодой узбек проехал верхом на ишаке, весело болтая длинными босыми ногами. На шее всадника висела сумка, из нее торчал сверток бумаги,– видимо, почтальон. Мелко семеня ногами, проплыла навстречу неуклюжая фигура узбечки под паранджой. Сагатов остановился, пропустил ее и посмотрел с сожалением вслед.
«Скоро это кончится»,– уверенно подумал он.
Пронзительный свист заставил его оглянуться. На глинобитной плоской крыше стоял мальчуган и гонял голубей.
Сагатов залюбовался полетом птиц, резавших белоснежными крыльями прозрачную синеву неба.
Кажется, еще никогда не было у Сахи такого хорошего настроения, как в этот утренний час, когда он шел по улицам Ташкента. Все ему улыбалось, все его радовало. Скоро кончится война на советской земле и начнется мирная жизнь для народа. Счастье уже на ладони.
Он вошел в каменное здание, где помещался Центральный комитет Коммунистической партии Туркестана. Из приемной секретаря его направили в девятнадцатую комнату к Режеву.
Сагатов разыскал нужную комнату. Из-за стола поднялся низкорослый человек и вопросительно прищурил серые глаза.
– Я секретарь Семиреченского обкома... Саха Сагатов.
– Очень приятно! – Режев протянул маленькую руку.– Присаживайтесь! Когда приехали? Где остановились?
– Приехал полтора часа назад. Остановиться думаю в гостинице вместе с Фурмановым...
– Дмитрия Андреевича знаю! – сказал Режев.
Несколько минут продолжался пустой разговор, продиктованный чувством уважения к приезжему, занимавшему ответственный пост.
Наконец Режев решил, что пора перейти к делу. Лицо его стало сразу озабоченным, а глаза строгими. Он извлек из бокового ящика стола желтую папку и заговорил сухим басом:
– Я – партследователь: Мне поручено уточнить некоторые неясные моменты вашей биографии. Попрошу вас ответить на некоторые вопросы.
Режев раскрыл папку, и Сагатов, скосив глаза, увидел анкету, заполненную им при вступлении в партию.
– Отца вашего зовут Жунусом. Насколько мне известно, у казахов фамилия всегда производится от имени отца... Неясно, почему вы Саха Сагатов, а не Саха Жунусов?
Сагатов насторожился.
– У казахов фамилию дают не только по имени отца, но и деда.
– Первый раз слышу! – Режев покусал тонкие губы.– Это правда, что ваш отец был участником восстания шестнадцатого года?
– Да. Он был командиром отряда. Я ведь указывал это в анкете.
– А где Жунус сейчас?
Теперь Сагатов догадался о цели вызова. Сердце его сжалось.
– Не имею понятия! – неуверенно ответил он и смутился от мысли, что ему могут не поверить.
– Вы с ним поддерживаете связь?
– Странный вопрос! Если я не знаю, где он, какая может.быть связь?
– А если бы знали? .
Вопрос поставлен в упор. Что бы он сделал тогда? Волна крови ударила в голову и тут же отхлынула. Саха сжал пальцы.
– Что бы я сделал? Рассказал бы вам все, ничего не скрыл!
– Жунус бросил семью?
Сагатов промолчал.
– Он бросил семью? – настойчиво повторил Режев, не спуская глаз со своего собеседника.
– Бросил.
– А что бы вы сделали, если вдруг узнали, что ваш отец ушел к басмачам?
Саха ждал самых коварных вопросов, но только не такого. Он втянул голову в плечи и опустил глаза. Режев откинулся на спинку кресла и не сводил с него взгляда. Продолговатое лицо Сагатова побледнело. Густые сросшиеся брови на нем стали словно еще чернее, а широкий лоб вдруг прорезался тремя глубокими складками.
Саха через минуту поднял голову и, посмотрев в упор на Режева, глухо ответил:
– Отрекся бы.
Режев молча кивнул головой и стал задавать вопросы. Секретарю обкома они показались не только нелепыми, но и оскорбительными. Следователь настойчиво допытывался, не состоял ли Сагатов в партии «алаш»? Нет ли у него родственников, служивших в белой армии? С кем из алаш-ордынцев был связан его отец Жу– нус? Режев переспрашивал трудные казахские имена и записывал их на листке бумаги. После продолжительной и довольно нудной беседы, когда все вопросы были исчерпаны, он снова вернулся к Жунусу:
– Чем вы можете доказать, что порвали связь с отцом?
– Только честным словом коммуниста. Других доказательств у меня нет и быть не может.—Саха даже пожал плечами, выразив недоумение.
Лицо Режева сделалось суровым, и он сказал ледяным голосом: .
– Вам придется дать письменное объяснение об отце и своих взаимоотношениях с ним!
Партследователь встал, дав понять, что разговор окончен. Саха покинул кабинет, чувствуя себя оскорбленным. Қогда он вышел на улицу, город, залитый солнцем, уже не показался ему радостным и счастливым. Расстроенный, он бродил по ташкентским улицам, вспоминая беседу с партследователем, его вопросы и свои ответы. Прожитая Сагатовым жизнь была очень коротка, но за свои двадцать четыре года он пережил очень много. Во всяком случае, он не заслужил, чтобы к нему относились с недоверием. Вся жизнь его как на ладони. Он не совершил ни одного поступка, порочащего честь коммуниста. Верненская организация знает его получше, чем партследователь Режев.
Просидев в тенистом сквере часа два, Сагатов направился в гостиницу. В вестибюле он спросил у дежурной:
– В каком номере остановился Фурманов?
– В третьем .
Дмитрий Андреевич писал, сидя за столом. Увидев мрачное лицо вошедшего друга, он закрыл тетрадь.
– Почему такой кислый?
Саха попробовал улыбнуться, но улыбка получилась кривая. Фурманов внимательно взглянул в глаза и сказал:
– Пойдем пообедаем!
По дороге в столовую Сагатов рассказал о допросе, который ему учинил Режев.
– Кому-то ты, видимо, наступил на мозоль,– заметил Фурманов.– Вот и нажил себе врага.
– Не имею понятия кому именно...
– Я думаю, корни всей этой чепухи надо искать в Семиречье. Помнишь, на пленуме обкома записку прислали в президиум: «Пусть Сагатов расскажет о своем отце».
– Помню.
– Кто здесь работает из семиреченцев?
– Кажется, Кожаков.
В столовой за обедом, когда они разговаривали о Режеве, Сагатов сказал с горечью:
– Но так работать невозможно! Поговори с Фрунзе, пусть он поможет мне ехать с тобой на Западный фронт.
Фурманов отрицательно замотал головой.
– Не говори глупостей. Таких коммунистов-казахов, как ты, по пальцам можно пересчитать. ЦК не отпустит. Пустой разговор. А к Михаилу Васильевичу зайти надо... Я его попрошу узнать, откуда сыр-бор разгорелся...
Закончив обед, они направились в штаб Туркфронта.
В центре города, на площади у подъезда двухэтажного здания, стоял часовой. Получив пропуск в комендатуре, они поднялись во второй этаж в приемную командарма.
Увидев Фурманова, адъютант Фрунзе радостно пожал ему руку.
– Как там? – спросил Дмитрий Андреевич, кивком головы указав на дверь кабинета.
– Разговаривает! – уклончиво ответил адъютант.– Подождите.
В это время дверь открылась. Из кабинета Фрунзе вышел горбоносый бородач в широком пестром халате
с непомерно длинными руками и в тюбетейке с черными полосками, какие носят бухарцы.
– Я сейчас доложу о вас! – сказал адъютант и скрылся за дверью.
Он вернулся очень быстро.
– Заходите!
Сагатов впервые видел прославленного командарма. Возле стола, заваленного картами, стоял невысокий плотный, широкий в плечах военный в простой солдатской гимнастерке, туго подпоясанной офицерским ремнем. Густая русая борода и пышные усы придавали Фрунзе не по возрасту солидный вид.
– Сагатов!– познакомил Фурманов.– Секретарь Семиреченского обкома партии.
Фрунзе поднял на Саху серые внимательные глаза и крепко пожал руку.
– Присаживайтесь. И рассказывайте, как у вас там, в Верном? Покончили с мятежом?
– Окончательно! – ответил Фурманов и кивнул на Сагатова.– Справились с помощью местных товарищей.
Зная, как дорога каждая минута командарма, Дмитрий Андреевич сразу приступил к делу.
– Михаил Васильевич,– сказал он,– вы, уроженец Семиречья, знаете, какие отношения существуют между казачеством и киргизами. Контрреволюционеры стремятся разжечь национальную рознь. Товарищ Сагатов им встал на пути. Сейчас они хотят убрать его с дороги. Человека хотят скомпрометировать... Вот вызвали в Цека... Расскажи, Саха, сам.
Сагатов взглянул на Фрунзе. Командарм кивнул головой. И Саха рассказал о своей беседе с Режевым. Когда он закончил, Фурманов воскликнул:
– Семиреченская организация знает Саху как преданного коммуниста. А за Жунуса он не отвечает!
– Н-да! – протянул Фрунзе и задумчиво побарабанил по столу пальцами.– Письменное объяснение вы Режеву передайте, а я поговорю с секретарем ЦК по вашему делу. Во всяком случае, в обиду вас не дадим.
– Он уже собрался со мной на Западный фронт! – сказал Фурманов.
– Но-но... Работа в Семиречье не менее важна.... У. вас сейчас сложная обстановка. Возвращаются бежен
цы из Синьцзяна, хлопот с ними много, земельный вопрос надо решать... А если решить его неправильно, запылает все Семиречье... Не так ли, товарищ Сагатов?
– Запылает! – согласился Саха.– Враги наши уже использовали возвращение беженцев. Слух пустили: «...всех русских выселят из Семиречья, а землю отдадут казахам». А тут еще баи натравливают казахов на русских.
– Понятно! – сказал Фрунзе.– Все понятно! Хотят столкнуть лбами, чтобы в крови советскую власть утопить. Только не удастся это дело. Верно, товарищ Сагатов? – Командарм испытующе смотрел на Саху.
– Не удастся! – твердо ответил Сагатов.
– Нельзя забывать,– сказал командарм,– что отряды Дутова, Анненкова и Бакича еще существуют и стоят на китайской границе.
Фрунзе задумчиво походил по кабинету из угла в угол и продолжал:
– Вчера я получил донесение—англичане из Қаш– гарии направили крупного разведчика в Бухару. Берут дальний прицел. Видимо, он едет координировать действия разрозненных басмачей с войсками эмира.
Фрунзе посмотрел на карту, испещренную стрелками и кружочками, словно желая прочесть ответ на свои мысли. Фурманов и Сагатов молча ждали, что еще скажет командарм.
– В Бухаре назревают крупные события. Бухарские коммунисты готовят восстание. Эмиру приходит конец. Перед вами у меня был товарищ из Бухары... Интересный человек. Его прислали бухарские коммунисты. Просят оказать помощь...
Фрунзе мельком взглянул на часы. Фурманов и Сагатов ПОДНЯЛИСЬ.
Пожимая на прощание руку Сахи, командарм сказал:
– Работайте спокойно, мы вас здесь в обиду не дадим. И не забывайте главного – ни в коем случае нельзя допустить, чтобы враги столкнули русских с киргизами. От этого зависит судьба советской власти в Семиречье... Ну, счастливого пути!
Фурманов и Сагатов вышли из кабинета.
– Теперь все будет хорошо! – успокоил Фурманов своего друга.– Михаила Васильевича я знаю. Если он пообещал, все сделает...
На следующий день Саратов провожал Фурманова в Москву.
Дмитрий Андреевич стоял в тамбуре вагона и махал фуражкой. Когда поезд тронулся, он, чуть подавшись вперед, крикнул: «Будь...» Сагатов не расслышал последнее слово. Будь кем? Чем?...
Вот проплыл перед глазами последний вагон, и Саха вместе с толпой провожающих покинул перрон. На душе у него было тоскливо – он расстался с верным и любимым другом...
Всю дорогу от вокзала и до ТуркЦИКа Саха шел, вспоминая свои встречи с Фурмановым, тяжелые дни мятежа в Верном, незабываемые часы, проведенные в тюремной камере, когда смерть была совсем рядом.
Заместитель председателя ТуркЦИКа Рахимов принял Сагатова холодно, был не в духе, куда-то спешил. Об участниках восстания тысяча девятьсот шестнадцатого года, находившихся в Синьцзяне, сказал коротко:
– Ну и хорошо, что они задерживаются там. А если бы хлынула разом вся сорокатысячная орда? Что бы вы стали делать? Вы не можете устроить какую-нибудь тысячу прибывших первой партией? Учтите, поступает много жалоб, люди скитаются без крова, умирают от голода. Придется за это ответить!
Сагатов пытался возразить, но Рахимов не захотел слушать.
– Сейчас мне некогда. К вам выезжает специальная комиссия по устройству беженцев. Она разберется во всем.
Саха вышел из кабинета Рахимова возмущенный. Он не ждал такого приема от руководителя республики. В приемной Сагатов столкнулся с широкоплечим жгучим брюнетом в ослепительно белом костюме. Брюнет кивнул ему и прошел в кабинет Рахимова без доклада.
– Кто это? – спросил Саха у секретаря.
– Кожаков.
– Земляк! А я и не узнал даже! – Мелькнула мысль рассказать Кожакову о разговоре с Рахимовым, но он отогнал ее сразу. Не стоит... Какой толк?
Не успел Сагатов спуститься с лестницы, как его догнали Рахимов и Кожаков. Втроем они вышли на
улицу. Рахимов сел в коляску и укатил. Кожаков дружелюбно поздоровался с Сагатовым, как со старым знакомым, и тут же пригласил на обед.
– Земляки же мы... Так давно не виделись...
Сагатов охотно принял приглашение. Они прошли пешком до квартиры Кожакова – он жил в центре города:
Хозяин угостил семиреченского гостя узбекским пловом и отличным виноградным вином. «Неплохо живет»,– отметил Сагатов, разглядывая стены, затянутые текинскими коврами и шелковыми сюзаннэ.
За обедом Кожаков много ел и много пил, весело шутил, рассказывая смешные истории из ташкентской жизни. Саха почувствовал, что хозяин избегает вести деловой разговор при жене. После обеда он увел гостя в кабинет.
– Садись, брат, поговорим по душам.– Кожаков усадил Саху на тахту, покрытую текинским ковром, сам сел рядом.– Ну, рассказывай, как там жизнь идет в родном Джетысу?
Кожаков курил, пуская голубоватый дым колечками. Он спиралью тянулся к раркрытому окну.
– Ничего. Как говорят русские – живем да хлеб жуем.
– А может быть, не хлеб, а камчу?
– Камчу?! Это от кого?
– От русских казаков. Что, тебе неизвестно?
– Что-то не слышал...
– Выходит, мы здесь лучше вас знаем, что творится в Джетысу. Может быть, тебе неизвестно, как живут беженцы, вернувшиеся из Синьцзяна? Могу сообщить – ЦИК располагает большим материалом... Казахам, прибывшим на родину, негде жить. Землю их забрало казачество.– Кожаков сделал небольшую паузу и положил руку гостю на колено.– Выселять надо казаков из станицы, а их дома передавать этим бейшара. Иначе плохо будет...
– А разве другого пути нет?
– Нет.
_ Ну, что же, тогда, видимо, придется меня снять, а послать туда вот хотя бы вас. Вы сумеете устроить бейшару...
Кожаков деланно засмеялся.
– Не надо кипятиться. Какой горячий! Никто не думает отбирать твой пост. Но казах нигде не должен забывать, что он казах...
Разговор не клеился. Сагатов стал собираться домой. Хозяин не удерживал. Они расстались взаимно недовольные друг другом...
Саха шагал в гостиницу и раздумывал: почему Кожаков пригласил его к себе?
В эту ночь он долго не сомкнул глаз, стараясь найти ответ на мучивший его вопрос. Но так и не нашел.
Саха приехал на вокзал перед самым отходом поезда. Попутчики – двое мужчин и женщина – уже расположились на своих местах. Вкупе было темно, и он не сумел как следует разглядеть лицо женщины. Устроившись на противоположной нижней полке, Сагатов заснул не сразу. Он перебирал в памяти ташкентские впечатления и думал об отце: «Неужели Жунус на чужом берегу?»
Разбудил Саху шум и громкие голоса. Кто-то говорил хриплым вразумительным басом:
– Ну, а что я могу сделать? Чем помочь? Я, гражданка, не врач-гинеколог и не акушерка...
– Я – врач! – отозвался женский голос, и Саха понял, что это сказала спутница по купе.– Но в общем вагоне роды не примешь, надо сюда перевести.
– Куда сюда?! Все места заняты.
– Надо найти! Рождается новый человек.
«Вот оно что!» – догадался Сагатов и, приподнявшись, сказал:
– Я уступлю свое место. Пожалуйста!
– А как же вы?
– Не беспокойтесь! – Сагатов поднялся, но мужчина пробасил:
– Спите. Устроим как-нибудь... Идемте, гражданка. Они ушли, а Саха снова забылся тяжелым сном.
Утром, когда он вышел в коридор, у окна увидел спутницу по купе. У нее было красивое лицо и большие голубые глаза.
– Ну,какие у вас успехи?
– Отличные... Родился новый советский гражданин....
Они разговорились, и Сагатов узнал, что женщина– врач едет в Верный, что зовут ее Глафирой Алексеевной, она коммунистка и будет заведывать областным отделом здравоохранения.
Глафира Алексеевна рассказала о своем отце – он отбывал ссылку в Верном и там умер.
Слушая ее, Саха вспомнил Жунуса и опять с тоской подумал: «Неужели он на чужом берегу?».
Глава вторая
Когда Жунусу минуло пятнадцать лет, его отдали в духовную школу. Отец его, ювелир и непревзойденный мастер по резьбе и отделке украшений на седлах, решил подготовить из старшего сына аульного муллу.
Юноша в мектебе изучал сначала арабскую азбуку, потом шариат-ульиман. Через год его перевели на изучение хафтияка и ильхама. Спустя четыре года он наизусть читал стихи Навои, Ходжи-Ахмеда Яссави. Но когда ученики перешли ко второй ступени обучения – арабиету, Жунус неожиданно бросил школу. Виноват в этом был хальфе– помощник муллы. Он послал Жунуса на озеро за водой. Жунус отказался– очередь была не его. Хальфе нажаловался, мулле, и двадцатилетнего джигита за ослушание выпороли розгами. После этого Жунус обругал хальфе и покинул мектеб. Придя домой, он сказал отцу, что не хочет быть батраком муллы. Отец не стал возражать. Так и не получился из Жунуса аульный мулла! Зато вырос грамотный, справедливый человек, способный оказать помощь родичам, попавшим в беду.
Младший брат купца Адила, поссорившись с пастухом, утопил его в речке. Жунус решительно поднял голос против убийцы, несмотря на то, что он недавно породнился с самим Адилом, посватал его семилетнюю дочурку Ляйли своему тринадцатилетнему сыну Сахе. А случилось это так. Купцу понравился черный иноходец Жунуса, получивший первый приз на байге. Адил загорелся: «Продай, продай». И тщеславный Жунус пошел навстречу желанию жадного купца. «Отдам даром,– сказал он,– если породнишься». Ударили по рукам. Это согласие ничего не стоило, купец мог от него отказаться в любое время. Такие обещания давались в аулах часто и не всегда выполнялись.
Адил просил Жунуса замять дело, обещался уплатить кун – выкуп по казахскому обычаю. Жунус отверг это предложение и подал жалобу мировому судье. Он требовал наказать преступника. Мировой судья хотел было защитить истца, но губернатор вмешался и приказал прекратить дело. Тогда Жунус и его друзья напали на аул Адила и угнали скот. Жунуса осудили на высылку в Сибирь. По дороге он сбежал и, вернувшись в аул, два года скрывался в горах.
В 1916 году Саха, только что окончивший гимназию, приехал домой и встретился с отцом. Но встреча была недолгой.
Через месяц после объявления царского приказа о мобилизации казахов на фронт для рытья окопов Жунус одним из первых поднял восстание в Джетысу. Он собрал близких ему родственников-джигитов и сказал:
– Братья! Настал для казахов черный день. Русский царь забирает нас на фронт. Лучше умереть у себя в Джетысу, а не на чужбине. Седлайте коней, берите ружья, а у кого нет – пики. Завтра уйдем в горы. Будем воевать.
Жунус прочел молитву, велел зарезать черного барана, Бакену он приказал объехать за ночь соседние аулы, передать аксакалам, чтобы все собрались к нему в ущелье Қора-Тюбе. Утром Жунус предложил послать женщин в Кара-ой. Там волостные управители составляют списки мобилизованных. Надо отнять списки и уничтожить их.
В долине Кара-ой в тот памятный день было необычное оживление. Из соседних аулов двигались толпы женщин. У белой восьмистворчатой юрты их встретил помощник уездного начальника Хлыновский, стоявший в окружении волостных управителей и отряда полиции. Женщины приблизились вплотную к волостным управителям. Из толпы вышла маленькая, худенькая старушка. Она сжимала кулаки... Трудно было узнать в ней робкую, тихую Фатиму – жену Жунуса...
Хлыновский крикнул волостному управителю:
– Что нужно этим бабам?
Фатима первая громко, но сдержанно ответила:
– Пришли за списком. Мы не отдадим мужей и сыновей на войну!
– Отдайте список! – зашумели женщины.
Лицо Хлыновского налилось кровью:
– Разогнать!
Волостные управители взмахнули плетьми. Полицейские взяли ружья наперевес. Хлыновский выстрелил из нагана в воздух. Женщины рассыпались в разные стороны. Выстрел Хлыновского послужил сигналом для выступления отряда Жунуса, находившегося в засаде. Джигиты мигом окружили аул. Началась перестрелка. Хлыновский со своим отрядом стал отходить в горы. Джигиты ворвались в волостное управление Кастека. Кастекского волостного управителя они нашли за сундуком и выволокли из юрты.
– Давай список! – закричал Жунус, поднимая камчу.
Управитель задрожал.
– Унесли.
– Продажная собака!
Засвистели плети джигитов. Подскакал Бакен и самодельной секирой рассек ему голову... Так началось восстание... .
Через два дня в Қора-Тюбе собралось до тысячи джигитов. Повстанцы взяли под контроль трактовую дорогу Пишпек – Верный и перерезали телефонную линию. Через несколько дней восстание вспыхнуло в Пиш– пекском, Пржевальском и в Джаркентском уездах.
Қак-то ночью в отряд Жунуса явился русский столяр из Кастека Кащеев со своим зятем казахом Сменом.
– Что, не ожидал, тамыр? – спросил по-казахски Кащеев.
Жунус оторопел от неожиданности.
– Зачем ты пришел?
– Помогать тебе!
Жунус молчал.
– Не веришь? Думаешь, обманываю?– Кащеев указал на зятя,—Вот мой залог!
Так просто, как свой человек, столяр остался в отряде.
Число повстанцев увеличивалось с каждым днем. Жунус насчитывал в своем отряде до десяти тысяч бойцов. В горах Кора-Тюбе в неприступной крепости повстанцев открыли мастерские для литья пуль и ремонта оружия. Старый солдат Кащеев обучал джигитов искусству стрельбы.
В эти дни к Жунусу неожиданно явился Хальфе, недруг его детских лет. Он только что окончил медресе в Бухаре, но по старой привычке все его называли не по имени, а по духовному званию – Хальфе.
Он льстиво заговорил:
– Ваш риск увенчается успехом, ему покровительствует сам всемогущий аллах. Хазрет Агзам просил передать: во сне он видел зеленое знамя Магомета в твоих руках.
Польщенный Жунус заерзал на месте. Хальфе это заметил даже в темноте.
– Один декханин никогда не успеет своевременно обработать большое поле. Наш хазрет считает, что тебе надо связаться с правоверными Теджена и Гюргена, объявившими священную войну. Если тебя окружат кафиры, ты задохнешься в горах Алатау. С одними казахами Джетысу не добьешься цели. Агзам предоставляет в ваше распоряжение мечети. Молитесь в них, а если нужно – укрывайтесь от врагов. И еще он дает вам...– Хальфе понизил голос до шепота,—деньги. Золотом можно купить не только оружие, но и самого врага.
Заканчивая беседу, мулла добавил:
– Джигиту-казаху легче будет умереть за веру, за аллаха!
Поразмыслив, Жунус принял предложение Хальфе. На следующий день он отправил нарочного к имаму Агзаму.
Осенью шестнадцатого года в Верный стекались карательные войска с артиллерией и пулеметами. Из Ташкента прибыли отряды подполковника Гейцига и подполковника Алтырцева. Из Скобелева по направлению Андижан – Джалал-Абад и далее к укреплению Нарын– скому двигался отряд капитана фон Рурзи. Из Термеза на Оренбург, Семипалатинск и далее на Сергиополь шел полковник Виноградов.
В октябре началось общее наступление. Карательные войска прижали повстанцев к горам. В генеральном сражении в Каркаралинске повстанцев разгромили. Сорок тысяч семей казахов ушли в Китай. С руководителями повстанческих отрядов Фольбаум расправился жестоко: храбрейшего из них – Бекбулата Ашикеева повесили. Науке Сатыбекова, Досхожу Кашаганова и его отца, мудрого старца Кашагана, приговорили к расстрелу. Зятя столяра Кащеева, Смена, живым сожгли на костре. Сам Кащеев погиб в боях за Токмак. Знаменосец Бакен чудом спасся и бежал в Синьцзян. А Жунус нашел убежище в Туркестане – укрылся в мавзолее Ходжи-Ахмеда Яссави.
В поисках Жунуса отряд Гейцига ворвался в аул Айна-Куль и предал его огню. Каратели повесили дядю Жунуса, семидесятилетнего старика, и его шестилетнего племянника. Фатима с детьми спаслась в пещере Кора– Тюбе.
Саха Сагатов не знал, что происходило в лагере повстанцев. В эти горячие дни он сидел в тюрьме в одной камере с Токашем Бокиным. Только через год Февральская революция принесла узникам свободу.
В марте восемнадцатого года, когда в Верном была уже советская власть, Сагатов приехал в родной аул. Здесь он встретил отца, вернувшегося из Туркестана.
Саха был уверен, что Жунус идет в одном строю с коммунистами. Но при первом же разговоре с отцом он уловил нотки разочарования. Беседа шла о беженцах-казахах, откочевавших в шестнадцатом году после разгрома восстания в Западный Китай.
Отец недовольно сдвинул поседевшие брови и сердито махнул рукой.
– Не то, не то получилось...
– А чего вам хочется? – спросил Сагатов, по казахскому обычаю называя отца на «вы».
– Что значит мне? – возмутился Жунус.– Мне ничего не хочется. Два года задерживают возвращение наших джигитов в родное гнездо. Разве мы того ждали от новой власти!
– За действия временного правительства большевики не отвечают,– сказал Саха.– Советская власть заботится о возвращении беженцев. Но не все сразу. Есть дела поважнее.
И он начал рассказывать, что намечено сделать в первую очередь для укрепления советской власти в Джетысу.
Жунус сидел молча, потом, как бы про себя, промолвил:
– Ко всему, что ты говоришь, у меня нет веры... Сагатов удивился: какая муха укусила отца?
Жунус вытащил из кармана перочинный ножик и, попросив у жены тальник, стал вырезывать на коре узоры. .
Саха понял – Жунус волнуется. Что же, пусть! Лучше, если отец выложит все, что у него накопилось на душе. Ему легче будет.
Но отец молчал. И тогда Саха сказал:
– Новая власть открыла нам все двери, отец! Войдите и займите свое место. Вы сражались с полковни– ' ком Гейцигом. Для большевиков вы самый дорогой человек!
Жунус отрицательно покачал головой.
– Я достаточно потаскал груз жизни на своем горбу, чтобы быть легковерным. Мои глаза еще зоркие. Ты говоришь, открыта дверь? Если одному мне, не войду. Как-нибудь проживу за дверью.
Саха следил за отцом. Длинные, сухие пальцы старика стиснули нож, тальник треснул.
– Джигиты сражались за свободу нашего народа. Безумная их храбрость щитом прикрыла меня и тебя от верной гибели. А ты забыл о них, Саха...
Жунус погладил остроконечную бороду, провел большим пальцем по усам и после короткого молчания громко сказал, словно Саха был тугой на ухо:
– Пока возвратившиеся джигиты не получат дома и земли казаков, четыре года назад резавших их детей и жен, я не пойду служить новой власти...
– Отец...
– Молчи! – прервал Жунус и заговорил страстным голосом: – Сорок тысяч казахов ушли в Китай. Десять тысяч из них погибли от голода и холода. Токаш в семнадцатом году ездил в Синьцзян узнавать об их судьбе. Он привез страшные вести. Чтобы спасти семьи, казахи продавали малолетних дочерей китайским купцам в рабыни. Это тебе известно?
– Известно.
– А сколько казахов убито и повешено! Разве ты не слыхал про беловодскую резню?
– Ну, к чему вспоминаете старое, отец?
– Не перебивай! – голос Жунуса задрожал.– Разве восемьдесят тысяч казахов и киргиз Пржевальска, Каркаринска, Кебены не выселили в горы?
– Мы не отвечаем за действия старого правительства!
Жунус не слушал.
– Кто сопротивляется возвращению беженцев? Кто послал заградительный отряд встретить их на границе Китая ружейным и пулеметным огнем? Что ты сделал для них?
Жунус, бледный, трясущийся, подошел к Сахе с вытянутыми вперед руками, готовый схватить и задушить его. Сагатов отпрянул. Он не ожидал такого приступа ярости.
– Кто сказал слово в защиту бедных казахов, когда станичники отобрали у них скот? Кто протестовал, когда заставили уплатить три миллиона рублей Тыртышному за разбитую мельницу? Она осталась цела и работает до сих пор в Қастеке.
Жунус задохнулся; весь багровый, с пеной на губах стоял он посреди юрты. Он хотел рассказать сыну, как его недавно выпороли, но постеснялся.
А дело было так: остановили Жунуса на дороге трое встречных всадников в красноармейских шлемах. Один взял за узду коня, двое стащили с седла. Заговорили торопливо, перебивая друг друга:
– Это тот самый гад!
– Тот, тот... калбитский генерал...
Жунус понял – пощады не будет. Не успел ахнуть, как связали руки и раздели.
– Держи!
Длинная тонкая плеть со свистом ожгла тело Жунуса.
... Кто надругался тогда над стариком? Не с ними ли воевал Жунус в шестнадцатом году? Не все ли равно какие они – белые или красные. Они – русские. И на шлемах у них были красные звезды. .
Жунус грузно опустился на одеяло и долго молчал, поникнув головой. «На земле нет справедливости и не будет!»
Саха тоже молчал.
– Ты кем у большевиков? – Жунус поднял голову.
– Я секретарь уездного комитета партии.
. – Что это значит?
– Уком – совесть и глаза партии во всем уезде.
– Ага! – тонкие губы Жунуса искривила улыбка.– Если ты. совесть и правда, почему не заберешь дома у казаков, почему не отдашь их беженцам? .
– Не все казаки виноваты! – твердо сказал Саха.– Были же среди них, которые помогали вам. Вспомни Кащеева...
– Он не казак!
Тальник в руках Жунуса снова треснул. Отец встал и махнул рукою.
– Нам не о чем разговаривать...
Это было первое и последнее столкновение сына с отцом летом тысяча девятьсот восемнадцатого года.
Через месяц Жунус исчез. Куда? Никто не знал.
