Текст книги "Белое и красное"

Автор книги: Здислав Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– Восстал резервный полк. Выслали делегатов для переговоров в штаб округа, ждут.

– И заставили всех офицеров выйти на построение, – добавил второй. – Чуть раньше, до того как толпу отогнали, можно было заглянуть через ограду. Офицеры выстроились в шеренгу, а солдаты… смотрите, кажется, кончили.

Ворота приоткрылись. Сзади напирали, и толпа опять докатилась до часовых. Раздались предупредительные команды. Толпа замерла в нескольких шагах от направленных на нее штыков. В воротах появился невысокого роста майор. Он шел медленно, чеканя шаг, будто на смотру. На нем была шинель со всеми знаками различия, лицо выражало полнейшее равнодушие к происходившему вокруг. Впечатление, что майор ведет за собой полк, было настолько сильно, что Чарнацкий вместе со всеми смотрел на ворота и удивлялся, почему же никто не идет за ним.

Спокойным, ровным шагом майор прошел сквозь толпу. Она молча перед ним расступилась.

– Командир полка, – объяснил один из часовых. – Не захотел присоединиться к нам.

Вслед за майором в воротах появилось два офицера. Знаки различия у них были сорваны. У одного подбит глаз. Они с трудом прокладывали дорогу, толпа напирала, всем хотелось посмотреть на обесчещенных офицеров. Картина хорошо уже знакомая и всегда возбуждающая.

– Даже не скажешь, кто из них хуже. Оба негодяи, – долетели до Чарнацкого слова часового.

В воротах появился еще офицер, его встретили взрывом смеха. Он был в одном исподнем и потому постарался поскорее, бочком, прошмыгнуть по краю толпы.

– Какой прыткий!

– Бабы, заслоните глаза!

– За что ж его так? Солдат обкрадывал. А, новое обмундирование продал. За сколько, говоришь, сынок? Не слышу…

– Хватай его! Лови, лови!

За интендантом никто не погнался, только дворняга, заинтересовавшись тесемками на кальсонах, попыталась было схватить беглеца, что вызвало новый взрыв смеха.

«Действия взбунтовавшихся солдат, бесспорно, имеют стихийный, неорганизованный характер», – отметил про себя Чарнацкий. Нет вожаков, руководителей. Удивило его также, что солдаты сразу повели переговоры. Ничего путного из этого не получится. Нерешительность – это он знал из истории – оборачивается поражением.

– Смотрите, пушки! Пушки! Вон там, выше.

И Чарнацкий увидел, у него было хорошее зрение, как артиллеристы, не спеша, по всем правилам, занимают позицию. Оттуда артиллерия могла вести огонь и по казармам, и по бывшему дворцу генерал-губернатора.

«Если артиллеристы не на стороне восставших, тогда конец». Толпа стала редеть, люди расходились, и часовым уже не надо было сдерживать штыками ее напор. Чувствовалось, как на их одиноко торчащие фигуры давит пустота, они отступили к самой ограде, поближе к воротам.

Чарнацкий заметил в толпе Ядвигу. Она напряженно вглядывалась в лица солдат.

Может, Долгих и… прав…

Леонид Львович, отсутствовавший несколько дней, опять появился в доме Долгих. Как всегда, перебирая длинными пальцами струны гитары, скромно улыбался. Боевую тревогу в юнкерской школе отменили, в Иркутске воцарились покой и тишина.

– Быстро вы с ними управились?

Петр Поликарпович смотрит на жениха своей дочери умильным взглядом.

– Операция подавления бунта была проведена быстро и четко. Практически без потерь с нашей стороны.

Леонид Львович рассказывал с таким подъемом, словно это он командующий округом Краковецкий, он отправлял победные донесения в Петроград. Заметив, что переборщил, залился краской – как всегда, когда смущался. Затем опять нервно принялся теребить струны гитары.

– А ты, Леонид, того… того… сам стрелял?

– Стрелял. Один раз. Они быстро сдались. Кто-то вбил им в голову, что они смогут обойтись без офицеров, а когда мы их окружили, тотчас превратились в стадо баранов.

– Видишь, Ян Станиславович, – хозяину хотелось, чтобы все разделяли с ним его восхищение Леонидом, – посмотри, какая у нас российская молодежь. В них вся наша надежда, братец. Любой приказ выполнят. Не знаю я, какое нутро у всяких там англичан или французов… Керенскому, может, лучше знать, вроде хочет у нас французские или английские порядки ввести. Наверное, поэтому одно несчастье за другим и валится на нас. А русский, дорогой ты мой, как только проснется, сразу должен почувствовать, что есть над ним власть. Власть, с которой шутить нельзя. А то в голову полезут всякие мысли, появятся желания. Даже у такого чиновника, как я, который ни разу в жизни на работу ни на минуту не опоздал, царю и отечеству верно служил. А что уж говорить о каком-то ободранце с лесопилки, замурзанном слесаре из депо или мужике? Мужик наш, к примеру, будет работать как надо, если ему с утра кулак под нос сунешь. А сейчас с ним как разговаривают: «Гражданин Иванов, будьте добры, засейте поле». У нас теперь армия граждан, которые войну проигрывают, бунтуют. И если бы не наша молодежь да казаки, эти мерзавцы перевернули бы весь Иркутск, поубивали бы всех. А появись среди них новый Разин или Пугач, бунт этот, как пожар, заполыхал бы и пошел по всей России. – От этой мысли его даже передернуло, однако он, не сдерживаясь, продолжал: – Для России и всего мира одна выгода, когда у нас власть настоящая была. Вера наша православная, а власть – самодержавная… Ты уж прости, Ян Станиславович, что при тебе я о наших российских делах говорю, ведь Польша твоя потому и пришла в упадок, что власть у вас была слабая. У нас от тебя нет секретов, мы тебя за своего считаем.

– Курица не птица, Польша не заграница!

Леонид Львович произнес это таким тоном, будто хотел сделать приятное Чарнацкому, как бы подтверждая, что он им не чужой. И был удивлен неприязненным взглядом Чарнацкого. Странный народ эти поляки!

Чарнацкий всматривается в лицо юнкера. Вчера подавлял бунтующих солдат, завтра будет усмирять сибирскую деревню, а послезавтра… И эта его «курица не птица…». Да, Леонид Львович… Вечная мерзлота. Повеяло когда-то в России холодом, так и не может она оттаять.

За спиной он услышал топот. Приближался казачий патруль. Один из казаков отделился от своих, почти вплотную подъехал к Чарнацкому, обдав его запахом конского пота и водочным перегаром. Какое-то время скакал рядом, внимательно приглядываясь и не переставая поигрывать нагайкой. Патруль исчез за поворотом, а этот все присматривался к Чарнацкому, хотя Ян всем своим видом дал понять, что не испытывает никакого интереса к всаднику. Наконец пришпорил коня, обдав Чарнацкого комьями грязи. «Вечная мерзлота, – вспомнилось ему. – Кажется, я должен быть доволен, что у него не было желания протянуть меня нагайкой по спине».

На Главной улице ему опять встретился патруль. Дамы в салопах, богато одетые мужчины радостными возгласами приветствовали казаков, героев дня. И юнкеров тоже.

Адвокат и на этот раз был в прекрасном расположении духа. Он вслушивался в цокот копыт за окном с таким восторгом, будто это скакали польские уланы.

– Я вижу, вы в хорошем настроении. Приятные новости из Петербурга?

Кулинский собирался было ответить, но вошла пани Ядвига.

– Спасибо, что вы меня увели с этого плаца, – обратилась она к Чарнацкому. – Едва вернулась домой, как там началось.

«Домой? Интересно, доволен ли адвокат, что Ядвига совсем здесь обжилась, – подумал Чарнацкий. – По всему видно, доволен».

– Я помешала вашему серьезному разговору?

– Ян спросил меня, какие новости из Петербурга. Ничего особенного. Более серьезные события произошли здесь, в Иркутске. Я считаю, это переломный момент. Но на вас наши разговоры о политике, наверное, наводят скуку…

– Я современная женщина.

В доказательство чего Ядвига закурила.

– Переломный момент потому, что власти уяснили себе, как слабы бунтовщики, вся эта солдатня. Стоит прекратить болтовню, не уступать, действовать – и сразу становится ясно, у кого преимущество. Демократия продемонстрировала свою силу.

– Она продемонстрировала пушки и казаков. – Ядвига выпустила струю дыма прямо в лицо адвокату. – И юнкеров.

Чарнацкий помнил, как отзывался Антоний о курящих женщинах, и подумал, что, пожалуй, Кшесинской все-таки не следует добираться до Намцы. Собственно, волноваться по этому поводу нечего, поскольку навигация на Лене уже закончилась.

– Не могу видеть этих самодовольных казаков. Как сейчас помню девятьсот пятый год… Первое мая в Варшаве. Мне удалось скрыться в подворотне на Иерусалимских аллеях, но на моих глазах, я сама видела, они убивали…

– Пани Ядвига, зачем вы прибавляете себе года. Вы не можете помнить, что было в девятьсот пятом году!

Комплимент свидетельствовал о том, что уважаемый адвокат неравнодушен к пани Ядвиге. Кшесинская насупилась.

– Солдаты, которых вчера разоружили, более симпатичны, чем те казаки, – произнесла она, выпустив дым в окно, решив, видимо, ничего не добавлять к сказанному.

– Вы предпочли бы, чтобы солдаты захватили город?

– Я ничего не предпочитаю. Не люблю казаков, юнкеров. И ничего с этим поделать не могу. Я, пожалуй, загляну в госпиталь к Тане, возможно, зайду к Долгих.

Когда Ядвига ушла, адвокат неожиданно предложил выпить кофе. «Не иначе у него ко мне дело», – решил Чарнацкий.

– Самый лучший кофе был когда-то в ресторане «Деко». Ты, наверное, знаешь, это фамилия владельца – пана Деко. Раньше в Иркутске все рестораны держали поляки.

– В «Деко» любил заглядывать мой прежний хозяин Петр Акепсимович Шнарев.

– Шнарев. Интереснейшая личность. Однажды мне довелось с ним встретиться. На сколько тянет сейчас его состояние?

Довольно конкретный вопрос. Адвокат, ожидая ответа, прищурил глаза, и – о, диво – Чарнацкому показалось, что в сарматских чертах Кулинского проглядывает Азия. Азия. Везде Азия. А ведь есть что-то общее между адвокатом и Петром Поликарповичем. Может, они похожи, потому что одного возраста?

– Он не Рокфеллер и не Морган. Но несколько миллионов у него есть. Классический пример человека, у которого только одна формула в отношениях с миром, людьми, природой. Иметь! Иметь! Брать!

И опять он подумал о вечной мерзлоте. Вспомнил, как во время банкета в фактории под Олекмой Никифоров недобро пошучивал, что каменный особняк Шнарева, сооруженный за огромные деньги из материалов, привезенных из Америки, осядет, завалится, поскольку ставили его против законов вечной мерзлоты.

– В своей Якутии у него, наверное, нет конкурентов?

– Есть. Стремление иметь всегда связано с конкуренцией. А то бы Рим до сих пор правил миром. Кто знает, возможно, сейчас это был бы выход. «А кофе на меня действует…»

– Шнарев – это меха?

Адвокат пропускал мимо ушей разглагольствования Чарнацкого, его интересовали конкретные вещи.

– Конечно, меха… Это старая история. Люди Бекетова, Галкова тоже брали у якутов меха. Первый Якутск возник в год вступления на трон Владислава Четвертого Вазы^[11]. Кто теперь может вспомнить, кого и когда подкупали мехами. А разве первый царь из династии Романовых не носил соболей, пойманных пра… пра… пра… и долго еще надо говорить пра… дедом Тимошки-лежебоки. Шнарев не первый и не последний. Вот только последний Романов потерял трон, а Тимошка по-прежнему делает то, что его предки. И внук Тимошки будет делать, если…

– Кто такой этот Тимошка? – перебил адвокат.

Он с удивлением смотрел на Чарнацкого. Вроде трезвый, а наговорил такое.

– О, этот вопрос должна задавать пани Ядвига.

– Пани Ядвига?

Кофе сняло напряжение, и он готов был рассказать адвокату о Намцы, об Антонии.

– Тимошка – мой таежный приятель. А Шнарев всем заправляет. Я сам ходил с экспедицией за бивнями мамонта в устье Лены. Привезли Шнареву тысячи полторы пудов великолепных бивней. А тут как раз подвернулся покупатель из Нью-Йорка. Продал. Взял недорого, а заработал хорошо.

– Недорого? Сколько же?

Пока Чарнацкий обстоятельно объяснял подробности, адвокат сидел, предельно сосредоточившись, очевидно, для него важна была каждая деталь.

– Насколько я помню, по шестьдесят четыре рубля за пуд. Да-да, припоминаю, шестьдесят четыре рубля. Я рассказал вам о бивнях, так как мне самому это было страшно интересно. У Шнарева грандиозные планы. Когда он со мной прощался, мы с ним уже о самолетах разговорились. Хочется ему самолет приобрести. Попробовать.

– Современный, современный человек. Европеец! А я не знал, что ты с ним лично знаком. Вроде не говорил мне об этом.

– Он все делает ради рекламы. Смотрите, пожалуйста, в такие трудные времена нанимал на работу ссыльных! Даже поляков. А поскольку сейчас в Якутске верховодят ссыльные, получается, что либеральный Шнарев лучше других купцов.

– Интересный, интересный человек… огромного масштаба. Не знаешь, есть ли у него хороший адвокат? Понимаешь, я, как поляк, только, ради бога, не думай обо мне плохо, не имею никакой возможности попасть к здешним заправилам, королям золота или древесины… А Шнареву, возможно, нужен будет в Иркутске юрист, вот я бы мог…

«Чего это он вспомнил о Шнареве?» – удивлялся Чарнацкий. Сколько раз о нем говорили, и никогда он не выпытывал подробностей, не интересовался, есть ли у Шнарева в Иркутске адвокат. Похоже, каждый очередной промах Временного правительства, то есть увеличение хаоса и анархии, вызывает у таких, как Кулинский или Тобешинский, прилив патриотизма. А  у к р е п л е н и е, как любит говорить адвокат, м о л о д о й  р о с с и й с к о й  д е м о к р а т и и  способствует тому, что эти господа строят далеко идущие планы на будущее, связывая их со своим пребыванием здесь, в Сибири, и уж никак не со своей родиной, Польшей.

– Я думаю, что все еще можно спасти. Порядок одолеет анархию. Нигилизм чужд России. – Говоря это, адвокат вслушивался в цокот лошадиных копыт казачьего патруля по Главной улице Иркутска.

Человек внимательно читал театральные афиши. Здание театра, пожалуй, оставалось единственным местом в городе, вокруг которого, хотя и робко, звучали еще голоса муз и на стенах не было грубых, охрипших или пискливых политических воззваний. Чарнацкий с интересом разглядывал это необычное здание, в котором причудливо сочетался русский классицизм с византийским великолепием. Интересно, Ирина ходила в театр со своим юнкером? Впрочем, это ее личное дело, заключил Чарнацкий.

Мужчина обернулся. Его лицо показалось очень знакомым.

– Вы меня не узнаете?

Лесевский! Отпустил бороду, пополнел. «А вдруг именно этот революционер объяснит мне, что происходит в России, и поможет во всем разобраться?»

– Наконец-то я вижу на вашем лице нечто похожее на радость от встречи с соотечественником. Что слышно в лояльно настроенной среде?

– Лояльно настроенные люди чувствуют себя неплохо. Особенно после вчерашней победы. Вы, надеюсь, догадываетесь, что я к ним не принадлежу, а вы по-прежнему считаете, что добрые намерения можно подменить декларацией? Впрочем, простите, наверное, нелишне быть более тактичным в отношении своего спасителя. Давайте зайдем ко мне, выпьем чаю. Вдруг найдем что-нибудь и покрепче. А то стоим здесь почти в самом центре, еще, чего доброго, привлечем внимание казаков. Как в лучшие времена вседержавного нашего, – кивнул он на проезжающий патруль.

Они пересекли скверик. Чарнацкий готов был к тому, что Лесевский поведет его туда, где вместо богатых особняков стоят простые деревянные домики. Каково же было его удивление, когда они свернули к довольно приличному дому, в той части города, где селились наиболее состоятельные жители Иркутска.

– Вы удивлены, что я здесь живу? Я тоже…

Холл, куда они вошли, был выложен родонитом. Несколько плит, увы, были с трещинами. На почерневших стенах, покрытых старой паутиной, стершийся рисунок: повешенный человек в генеральском мундире, рядом еще генерал, брюки спущены, секут розгами. А под рисунком двустишье: «Кутайсова – повесим, Ренненкамфа – засечем». Сбоку едва различимая приписка: «Столыпин, повторим на бис, сукин сын! 16.VIII.1906».

– Любопытно… Весьма любопытно, – высказал свое отношение к рисункам Чарнацкий.

– Да, любопытно. Не только у книг своя судьба, у домов тоже. Этот особняк принадлежал когда-то именитому купцу, разбогатевшему на ленском золоте, а может, еще на чем-то. Вообще, на том же навозе, что и все домовладельцы вокруг. Только отличался этот купец от них тем, что воспитал сынка-эсера. Бомбы они здесь изготовляли, и, кажется, одна разорвалась.

Дом сильно запущен, почти без мебели. Чарнацкий не стал выяснять, какими судьбами сюда занесло Лесевского. Жилыми были лишь комнаты на первом этаже. Особняк находился в жалком состоянии, об этом можно было судить уже по тому, что свою комнату Лесевский отапливал железной печуркой. Кроме печки, привлекало внимание огромное зеркало в позолоченной раме. Скорее всего, его притащили сюда из какой-нибудь другой комнаты. Зеркало занимало полстены, поэтому из любого угла можно было видеть свое отражение. Чарнацкий попытался поставить стул так, чтобы не разглядывать самого себя, но из этого ничего не получилось, он махнул рукой и сел.

– Мне оно не мешает, – обратив внимание на беспокойство Чарнацкого, объяснил Лесевский. – Пусть себе стоит. Я привык в тюрьме, зная, что за мной наблюдают, не замечать этого. И потом, у меня есть принцип: я никогда ничего не меняю в комнате, в которой живу, не создаю свой собственный малый мирок.

«Наверное, потому, что создает огромный новый мир, стремится перевернуть в старом все вверх ногами, – подумал Чарнацкий. – А может, просто потому, что часто меняет жилье. Да, пожалуй, я включу его в коллекцию чудаков, которых мне довелось встретить в жизни».

– Ну как, выпьете… спирту? У меня только спирт.

– Спасибо. Ограничимся чаем. Я никак не предполагал, что вы любите чистый спирт.

– Совсем нет. Но приходилось пить. Доктор Калиновский поклялся, что вылечит мои легкие, когда все остальные уже махнули на меня рукой. Велел пить какое-то омерзительное сало. И сам мне его доставал. Не знаю, чье это сало, могу только догадываться. Когда я приставал к доктору, он в ответ твердил одно и то же: не спрашивай, скажу, как всем говорю, – медвежье, а грех возьму на душу. Правда, посоветовал, если уж я совсем не смогу глотать эту ворвань, выпивать по полрюмочки спирту перед приемом лекарства и после. За месяц я так втянулся, что с нетерпением ждал часа, когда нужно принимать лекарство.

Он рассмеялся. Чарнацкий даже не предполагал, что Лесевский может смеяться, ему казалось, что он живет иронией и сарказмом.

– А вы переписываете документы? В такое время, когда надо работать для будущего, вы занимаетесь прошлым. Понимаю, но не хвалю.

– Однако к моему занятию можно подойти и по-другому. Царизм держал в тюрьмах не только людей, но и документы. Значит, и подлинную историю тоже. Революция распахнула ворота тюрем и архивов. Вот и надо поскорее воспользоваться, прежде чем…

– Прежде чем что?

– Прежде чем архивы крепко-накрепко закроют. Хоть с чем-то познакомиться из нашей истории.

– Нашей и русской, их невозможно разделить. Мне очень важно было услышать именно от вас об опасениях, что архивы могут закрыть. Только вы не закончили мысль, потому что не желаете смотреть правде в глаза, а есть все основания предполагать, что в демократической республике Керенских и Терещенко тюрьмы очень скоро будут опять полны. Вы же не верите, что существующее положение сохранится надолго?

– Да, конечно, я боюсь перемен к худшему. И к этим переменам Россию приведете именно вы, сталкивая ее левее и левее, что, бесспорно, активизирует реакционные силы.

– И это говорите вы, человек, дискутировавший с Юрьевым, слушавший Орджоникидзе! Какая политическая наивность. По-моему, куда лучше вас понимают, пусть инстинктивно чувствуя будущее, наши Бартеки-победители^[12] или галицийские крестьяне, которых Временное правительство до сих пор держит в лагерях для военнопленных.

Лесевский совсем забыл, что обещал напоить гостя чаем. Более получаса он втолковывал Чарнацкому довольно бесцеремонно вроде бы прописные истины. Несмотря на дерзкий тон, которого Чарнацкий не потерпел бы в другое время, в том, что говорил Лесевский, чувствовалось беспредельное, поднятое до самоотречения бескорыстие. Чарнацкий понимал: Лесевский способен его удивить и даже потрясти, понимал, что в своих взглядах Лесевский независим и нет у него ни малейшей корысти. Непроизвольно сравнил его с адвокатом.

Чай Лесевский готовил долго. Во-первых, для этого надо было растопить печь. Здесь пришлось Чарнацкому взяться за дело, поскольку у хозяина ничего не получалось.

– А самовара у вас нет?

– Самовар у Елизаветы Васильевны, у… соседки, но ее сейчас нет дома.

– В ссылке я знал поляка, который часами мучился, чтобы вскипятить себе чайник на костре или на плите, но ни за что не хотел завести самовара. Говорил, Россия для поляков опасна именно самоваром, русскими книгами и русской женой. Спорил я с ним, а он свое: Россия душу хочет у нас забрать, и самовар сам по себе вроде бы не опасен, однако дьявольская выдумка, созданная ассимилировать нас как нацию.

– У пролетариата нет таких проблем, – заметил Лесевский. – Наши русские товарищи поют польские революционные песни и не боятся за свою душу.

Вроде убедительно, а с другой стороны – не очень. Русские, скинув татаро-монгольское иго, консолидировались как нация, и теперь им не грозит опасность раствориться в иной национальной общности.

Они пили чай и не умолкая разговаривали.

– Вас смущает, что арестовали зачинщиков бунта и солдаты остались без вожаков. – Лесевский грел руки о стакан с чаем, тепло от печи еще не ощущалось. – Утверждаете, что выступление против Временного правительства может привести к активизации Корнилова. А ведь, чтобы покончить с вожаками, всю Россию рабочую и солдатскую придется перестрелять. В этом сила грядущей революции. А для здешних солдат это был хороший урок: они избавились от иллюзий. А иллюзии подчас бывают страшнее артиллерии. Теперь даже самый далекий от политики солдат Иркутского гарнизона знает, что такое демократ Краковецкий.

«Можно и так, – мысленно согласился с ним Чарнацкий. – Поражение всегда учит, приближает победу. Эта вера, эта абсолютная уверенность в том, что события развиваются именно так, как предсказывали большевики, нравится мне. Ну хорошо, я более или менее представляю, что ждет Россию. А Польша?» Почему-то взгляд его упал на толстую тетрадь в сильно потрепанной обложке, лежащую на столике.

– Давайте займемся вторым вопросом, которого вы коснулись. Так вот, если б мы с упорством не направляли Россию влево, как это вы изволили заметить, вы давно бы уже получили вместо жалкой видимости демократии военную диктатуру. Для оправдания ее отыскалось бы множество доводов: покончить с анархией, с экономическим хаосом, потребности фронта, ну и главный аргумент – необходимость разгрома извечного врага России – Германии. Не подлежит сомнению, что военную диктатуру, выступающую с подобной программой, поддержали бы с превеликим энтузиазмом западные демократии – Франция и Англия, не говоря уж о президенте Вильсоне. Так вот они, хорошо зная механизмы, с помощью которых в рамках подобной системы, именно в рамках подобной системы, можно держать в повиновении трудящиеся массы, смотрят свысока на эту несуразную, бездарно сфабрикованную, плохо скопированную с них российскую буржуазную демократию. Демократию, на которой все еще лежит печать самодержавия. Но у которой дурно пахнут ее мужицкие ноги, да и солдатские зубы сгнили, и прогрызть ими германский фронт такая демократия не сможет. – Лесевский внезапно остановился. – Как вы думаете, почему я с вами так горячо все обсуждаю?

Он задал вопрос не столько Чарнацкому, сколько самому себе. Чарнацкий не собирался уходить от ответа, ему было что сказать, как-никак он тоже мыслит, анализирует, оценивает.

– Я догадываюсь… Среди военнопленных, где вы ведете агитацию, нет интеллигенции. Там вы говорите другим языком – конкретно и просто.

Лесевский с интересом выслушал его и не мог скрыть своего удивления.

«Видимо, он зачислил меня в разряд польских богатырей, которых в Сибири немало, только такие могут здесь выжить, – размышлял Чарнацкий. – Куда труднее переменить свои взгляды».

– Вы правы, среди польских военнопленных нет интеллигенции. Нет добровольцев. Германия и Австро-Венгрия силой погнали их с той стороны на фронт, точно так же, как Россия – с этой. А вы сталкивались с ними?

– Сталкивался. Кулинский как-то попросил меня завезти книги, кто-то из Комитета заболел.

– Книги на польском языке?

– Да, Мицкевича, Словацкого, Сенкевича. «Пан Тадеуш». Думаю, вы не против такого рода деятельности?

– Против Мицкевича? Словацкого? Лично я… «Вот восстают из мертвых народы! Вот трупы вымостили улицы городов. Вот народ побеждает!» Помните этот отрывок из «Ангелли»? А что вам больше всего нравится в этой поэме? Вас удивляет, что я знаю Словацкого?

– Да, конечно, мне кажется, мы только и делаем, что удивляем друг друга.

– Ну, если вы были в лагере для военнопленных, то, наверное, хорошо представляете, какую цель преследуют своей деятельностью наши богоугодные патриоты. В конечном счете, чтобы погнать на фронт, на сей раз против немцев, поляков из Познаньского воеводства, да и из Силезии, долго их уговаривать не придется, а еще лучше сформировать из польских военнопленных силу, которую можно будет использовать против грядущей пролетарской революции. Здесь, в России, либо там, в Польше.

– А что вы говорите нашим соотечественникам, которые были под властью Австро-Венгрии и Германии?

– То же самое, что и польским рабочим в Иркутске. Я верю в то, что польские трудящиеся не дадут себя отравить ядом национализма.

Чарнацкий внимательно слушал. Печка гудела, жадно поглощая поленья.

– Надо подкинуть еще, а то погаснет. Кажется, дрова прогорели.

– Пойду что-нибудь поищу.

Он вышел и вскоре вернулся с охапкой довольно странных поленьев. Угадывался деревянный скульптурный портрет. Ян поднял два куска, сложил их, и на него сурово глянул половиной лица и одним глазом Николай II. Возле печки валялись еще подбородки, усы, осколки лба, из которых можно было сложить много Николаев. Лесевский старательно засовывал царя в топку.

– Могу подарить вам бюст царя, неповрежденный. Кузен Елизаветы Васильевны – скульптор. Ему страшно не повезло, он совсем недавно открыл мастерскую по производству бюстов государя-императора. Видимо, у него не было никакого политического чутья, равно как и таланта, – взялся за бюсты зимой шестнадцатого года. Это все равно что сейчас наживаться на бюстах Керенского. В кладовке полно валяется скульптурных портретов его величества.

Из этого странного особняка Чарнацкий вышел, когда уже стемнело.

– Мы сегодня выдали удостоверение за номером четыре тысячи, подтверждающее принадлежность к польской нации.

– Я полагаю и, пожалуй, даже уверен, если бы секретаршей Комитета были не вы, пани Ядвига, а кто-то другой, результаты нашей патриотической акции были куда скромнее.

Адвокат говорил вполне серьезно и поцеловал при этом ручку Кшесинской. Неужели он не чувствует, как смешон, рассыпаясь перед ней в комплиментах? А может, он действительно влюбился, как об этом трубят местные сплетники? Влюбился в самую экстравагантную польку.

– Чует мое сердце, что в связи с небывалым подъемом польского патриотизма состоится очередной банкет, – не удержался Чарнацкий.

– С банкетом подождем, пока не выдадим тысяч пять, а то и все десять тысяч удостоверений.

Адвокат окинул взглядом зал ресторана «Модерн». Было занято всего несколько столиков. Сидели только офицеры.

– Признаюсь, если бы мне кто-нибудь еще год назад сказал, что я доживу до таких времен, когда увижу, и не где-нибудь, а в Иркутске, подобное зрелище, я счел бы его безумцем. Фуражки со шнурком на околыше и герб – польский орел.

Адвокат был из числа страстных сторонников того, чтобы польская рота была обмундирована по образцу знаменитого Первого польского корпуса легионеров, созданного Временным правительством в Белоруссии. Синие фуражки с малиновыми околышами, серебряные погоны у офицеров и малиновые – у рядовых. Наряженная в новенькие, с иголочки, мундиры, польская рота в невыгодном свете смотрелась бы среди других частей иркутского гарнизона. Так считал Чарнацкий. В столь сложные времена ничего хорошего из этого не могло получиться.

– Ян, а ты уже имеешь удостоверение?

– Зачем оно мне? У меня никогда не было сомнений относительно того, кто я. В отличие от тех, кого сейчас с таким рвением полонизирует ваш Комитет.

– Не понимаю, откуда эта ирония в отношении Комитета. Я думаю, ты помнишь, как те молодые злопыхатели упрекали нас во время дискуссии по поводу «Свадьбы» Выспянского, что мы польский характер подменяем провинциализмом? Неужели ты разделяешь их точку зрения?

«Во всяком случае, не председателю Тобешинскому, разбогатевшему на угле, подтверждать мою национальную принадлежность», – с трудом сдержался Чарнацкий. Беседы с Лесевским не прошли для него бесследно.

– Наши офицеры чересчур легкомысленны в выборе знакомства со здешними дамами, – заметила Ядвига, – я на их месте предпочла бы оставаться свободной птицей.

«Это заявление относится и к Антонию?» – хотелось спросить Чарнацкому, но он опять промолчал.

– Сегодня майор Брониславский попросил выдать удостоверение о принадлежности к польской нации Тамаре Лордкипанидзе, на которой намерен жениться по возвращении в Польшу. Пани Лордкипанидзе в этом российском хаосе потеряла супруга, а у майора есть или, кажется, была жена в Седльцах. Сплошные романтические истории.

– Мы – нация темпераментная. Но лично я этих союзов не одобряю. Армия должна возвращаться в страну с оружием, со знаменами, а не… – Адвокат хмыкнул, не закончив фразу.

Ужин, на который он пригласил пани Кшесинскую, был весьма скромный, давали о себе знать трудности с продовольствием. Однако для адвоката, постоянного посетителя ресторана «Модерн», нашлась бутылка французского шампанского.

– Мне не нравится, что в польских частях меньше демократии и равноправия по сравнению с русской армией. Офицеры сидят в ресторане, солдаты – в солдатских столовых, опять появились ординарцы…

– Я не предполагал, пани Ядвига, что в вас столько радикализма.

– Скорее, меня следует считать реалисткой с хорошо развитым чувством справедливости. И, признаюсь, наглое поведение офицеров раздражает меня.

– Я слышал, – вмешался наконец в разговор Чарнацкий, – что солдаты уже выказывают недовольство такими порядками. Требуют избрать Комитет при Польском воинском союзе. У них есть и свой кандидат – Рыдзак.

– Он же член СДКПиЛ!^[13]

Адвокат до сих пор не мог смириться с легальным положением СДКПиЛ и ее деятельностью.

– Признаться, меня волнует еще кое-что. – Адвокат поднял бокал, как бы загораживаясь от Ядвиги. – Думаю, завтра вам не стоит протоколировать заседание Суда чести.