Текст книги "Белое и красное"

Автор книги: Здислав Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Ян Станиславович, вы сказали, что теперь разбираетесь в пельменях? – обратилась через стол Ольга.

Какую отвагу бедняжке нужно было проявить, чтобы задать этот вопрос, он это хорошо понимал. Ольга сидела лицом к окну, озаренному заходящим солнцем, лучи его падали прямо на нее. Какая она красивая! Только чуть-чуть грустна.

– Пани Ольга… Я сейчас всем расскажу. – Он решил, что, пожалуй, не стоит обращаться только к ней одной. – Самые вкусные пельмени я ел на Олекме у охотника, полурусского, полутунгуса, из мяса оленя. Осеннего оленя, то есть забитого осенью. Берешь в рот пельмень и чувствуешь благоухание трав, такой от них аромат исходит…

– А мясо убитого по весне оленя плохо пахнет, – поддержала разговор Капитолина Павловна.

– Года два тому назад я плавал по Олекме на комфортабельном пароходе «Алдан» Шнарева Петра Акепсимовича, самого именитого купца в Якутске.

– Шнарев, братец, – лицо известное и в нашем городе. Сам недавно на почте держал в руках поздравительную телеграмму на его имя от французского консула в Иркутске по случаю юбилея фирмы «Наследники А. М. Шнарева». Что ж ты, работал у такого именитого купца и оставил место?!

– А мне интересно все-все про купцов знать, – сказала Таня. – Я даже иногда думаю, а не высмотреть ли мне кого-нибудь из этих пузатых и бородатых, что останавливаются здесь в «Гранд-отеле», обольстить да и выйти замуж, стать купчихой? Буду носить дорогие меха, на каждом пальце по кольцу, буду ездить в Париж и во всякие Европы, заеду и в вашу Варшаву, пан Ян…

Таня, закончив свою тираду, встала и прошлась по комнате с надменной миной, изображая, как тяжело рукам от золотых колец и браслетов. «У нее прямо-таки талант копировать», – подумал Чарнацкий.

– Видишь, братец, мы уже стали совсем цивилизованные, а тут на тебе – революция. Ее и не ждал никто. Пароходы по Лене почту и людей возят, железная дорога через всю Сибирь пролегла. Помню, будто это сейчас было, когда в Иркутск пришел первый поезд. Таня только-только родилась, так что Капитолина Павловна по вполне понятным причинам не могла быть свидетелем столь важного исторического события. А я на тот берег кинулся. Скажу честно, тогда я впервые в жизни паровоз увидел. Наше «Восточное обозрение» написало: «С допотопной Сибирью покончено». На всю жизнь запомнил я эти слова.

Что это хозяин ударился в воспоминания? То ли оттого, что Ян упомянул комфортабельный «Алдан», а может, свисток паровоза навел его на эти размышления?

– А когда первый поезд появился в Иркутске?

– Папочка, не говори! Ян Станиславович хитрый, хочет узнать: когда я родилась. Не говори…

Таня так умоляюще просила, будто для нее действительно весьма важно было скрыть от Чарнацкого год своего рождения.

– Почему, глупышка, нельзя сказать? Вот если б спросили, когда родилась Капитолина Павловна, то без ее ведома я бы слова не вымолвил. Но ты… Егоза ты пока. Ага, значит, ты не желаешь, чтобы наш гость догадывался, что ты совсем еще малышка… Ну, пусть будет по-твоему. – И Петр Поликарпович почесал в голове. – И что получается?.. Ну не оставлять же, Ян Станиславович, несколько этих пельменей, не станешь же ты обижать моих хозяек. Они так старались, особенно Ольга. Молодой человек гвардейского сложения должен есть как следует, это, братец ты мой, весьма импонирует женщинам.

«Петр Поликарпович, похоже, овладел искусством свата, не иначе… Видно, с Ольгой намучился», – решил Чарнацкий.

– Я не обжора, но могу поклясться, что сегодня съел пельменей ровно столько, сколько вся семья Долгих. Это ли не убедительное доказательство того, что я не словом, а делом оценил кулинарное мастерство Капитолины Павловны и Ольги Петровны.

– Прошу вас, зовите меня просто Ольгой…

Ее черные глаза блестели. Чарнацкий внимательно посмотрел на Ольгу, но заговорила Таня и отвлекла его.

– Интересно, как Леонид Львович выступил сегодня на состязаниях по стрельбе. Ирина говорит, что он блестящий стрелок. А совсем не похож.

– Леонид Львович? Кто это? – спросил Чарнацкий, забыв, что дал себе слово ни о чем, связанном с Ириной, не спрашивать.

– Леонид Львович Нестеров, юнкер, жених Ирины Петровны, – с радостным удовлетворением сообщил Долгих. – Очень симпатичный молодой человек.

«Чего я ожидал?.. Она уже давно могла бы выйти замуж, а не только иметь жениха». Чтобы не думать об Ирине, он вспомнил путешествие с Катей, Юрьевым. «Не удивительно ли? Будто приехал в прошлое. Там, на пароходе, я чувствовал себя чуть ли не гражданином планеты. А тут все те же патриархальные времена».

– А теперь чайку, чтобы жир смыть… Дочки, наливайте.

Ольга и Таня возились у самовара, хозяйка убирала со стола, и Петр Поликарпович подсел поближе к гостю.

– Поговорим, братец, чуть позже, по-мужски, а сейчас хочу тебя спросить, долго пробудешь у нас?

– Еще не знаю. Дня через два дам ответ, а пока заплачу вперед за месяц…

– Да я не о том, братец, ты же меня знаешь! Приди ты хоть в лохмотьях, вшивый, я бы все равно тебя принял, обмыл, накормил, одел. Ты скажи лучше, куда тебя несет?

– Скорее всего, поеду на запад, поближе к дому, дорогой Петр Поликарпович.

Он сказал это с уверенностью. Теперь, когда с Ириной все ясно, из Иркутска надо уезжать.

– А если откровенно, братец, не можешь или не хочешь?

Уж не думает ли Долгих, что он принадлежит к какой-нибудь польской тайной организации? Видно, не представляет, что могут быть поляки, ни в коей степени не замешанные в заговоры против России. Каждый поляк – это бунтовщик, заговорщик, да еще и коварный, так считают здесь многие русские.

– Откровенно?.. Остановлюсь в Киеве или в Минске, там много наших. Если, конечно, Минск не захватят немцы.

Петр Поликарпович посмурнел. «Сначала проиграли в русско-японской войне, теперь терпим поражение на западе. Нет в России великих полководцев Суворова да Кутузова, руководят армией штабисты, вот и обманули легковерного царя».

– Даст бог, не захватят, – вздохнул он тяжело. – Поляков полно и в Иркутске. Чего тебе не хватает, даже костел есть. Таня вон ходила, из любопытства, слушала мессу. О, только сказал о ней, а она тут как тут.

– Папочка, ты забрал у нас пана Янека, а мы тоже хотим с ним поговорить. Прошу вас, сами наливайте заварку, а то потом будете говорить, что чай некрепкий.

Она поставила перед ним стакан и заварной чайник. Таня помнила, что их гость любит хороший, крепкий чай.

«И как только у него получается? – удивлялась Ирина. – Он такой нервный».

Леонид был на третьем месте перед последним упражнением – стрельба стоя. В состязаниях принимали участие лучшие стрелки из обоих юнкерских училищ и школы прапорщиков.

Ирина сегодня плохо спала. Услышав в коридоре шум, разговоры, проснулась. При звуках знакомого голоса сильно забилось сердце, как тогда, давно-давно, когда бегала с Яном по льду Иркута. Утром встала с темными кругами под глазами. Леонид ничего не заметил, более того, смущенно спросил, какую получит награду, если ему повезет на состязаниях.

– Твой Леонид хорошо стреляет, зато мой Намсарай хороший наездник, – не преминула заметить Люба.

В тире было несколько офицеров, представлявших жюри состязания, и небольшая группка гимназисток. Одну из них, бурятку Любу Балдано, Ирина знала еще по курсам санитарок. У Любы в юнкерском училище был брат, очень похожий на нее, все думали, что они близнецы. Ему сегодня определенно не везло.

– Из них двоих получился бы один прекрасный офицер, – вполне серьезно, без тени иронии изрекла Люба.

«Из них двоих получился бы прекрасный… Что это? Я тоже?..» – Ирина тряхнула головой, чтобы отогнать мысль, это она умела, как и не закончить начатую фразу. Но лучше получилось у Яна – он так и не закончил начатого с ней разговора. Отважный, мужественный Ян!

Никто не знал, чего ей стоило первое письмо Яну в тюрьму. Она ждала, что Чарнацкий после сделанного ею первого шага навстречу напишет то слово, которое не решался произнести. Ответ Яна, хоть и был полон теплых слов, обманул ее надежды. Потом она писала ему в Якутск, но без желания, без радости. И наконец перестала отвечать на его письма.

Ей, наверное, стоило бы сообщить, что у нее есть жених. Тогда бы он не решился приехать сюда, в Иркутск. Теперь он убедится, что он для нее чужой.

Она решила, независимо от того, победит в состязаниях Леонид или нет, поехать с ним кататься на лодке по Ангаре.

Когда женщины ушли, Петр Поликарпович вытащил из буфета графинчик.

– Наливка, приготовленная по рецепту деда. Будоражит кровь, проясняет мысли, и голова потом не болит. Но только в том случае, братец, если выпьешь две-три рюмки, не больше.

В роду Долгих не было ни алкоголиков, ни чахоточных, чем Петр Поликарпович особо гордился. У него было три брата, однако у всех Поликарповичей рождались только дочери. Происходило это оттого, как считал хозяин, что род Долгих много сил потратил в предыдущем поколении, производя на свет только мужчин.

– Вижу, ты не спился в этой Якутии, в этой северной глуши.

– Почему вы так решили, Петр Поликарпович? Ведь столько лет мы не виделись.

– А какие это были годы, братец. Каждый год за два, за три считать надо. Исторические катаклизмы, землетрясение произошло. Если мне кто-нибудь полгода назад, в январе, сказал бы, что вместо царя нами будут править социалисты, я бы его обозвал сумасшедшим.

Долгих всех политических деятелей в Петрограде – надо же, дошли до того, что официально признали празднование 1-го Мая, – считал социалистами.

– Ведь и вас призывают управлять страной. В августе впервые в истории России будут выборы в парламент – в Учредительное собрание.

– Не думаю, чтобы из этого что-нибудь хорошее получилось, – пробурчал Петр Поликарпович. – Прежде не было министерства почты и телеграфа, а почта лучше работала. Сейчас у нас министр из социалистов, а порядки на почте… лучше не спрашивай.

– Предлагаю выпить за здоровье Капитолины Павловны и ваших милых дочерей!

– Не желаю тебе, братец, иметь трех дочерей, да еще в такое время.

– С сыновьями у вас было бы больше огорчений.

Долгих вздохнул, наполнил рюмки.

– Помнишь, когда ты у нас останавливался в последний раз, Ольга была обручена со служащим магнитно-метеорологической станции. Свадьбу уже назначили, на декабрь четырнадцатого года. Готовились, как же, первую дочь замуж выдавали. А в августе Коля, так звали жениха, погиб в Восточной Пруссии. Да ты, должно быть, знаешь, Ирина тебе писала.

– Да, сочувствую вам. Думаю, хуже было бы, если б Ольга Петровна осталась вдовой. У нее еще вся жизнь впереди.

Долгих посмотрел на гостя повнимательнее, говорит ли он то, что в таких случаях подобает говорить, или в его словах есть особый, скрытый смысл.

– И мы с Капитолиной Павловной порой так себя утешаем. Хотя у нее в эти годы уже Ирина была… Война перечеркнула многое, как видишь, и с дочерьми сложно в эти неспокойные годы.

Чарнацкий молчал.

– А на март назначили обручение Татьяны. Он – банковский служащий, добивался ее руки, я его семью хорошо знаю, коренные жители Иркутска. Все уже было готово. И тут революция. Что делает жених? Отказывается! Пытался с ним поговорить, взывал к совести, стыдил. Где там! «Еще не такие вещи происходят сейчас в России, – говорит, – и никому вроде не стыдно». И никуда не денешься, ведь этот негодяй прав, никому не стыдно. Ну а когда никому не стыдно, тогда и происходят революции.

Он посмотрел на Чарнацкого в ожидании, что тот оценит весомость его обобщения, отметит серьезность его наблюдений. А гость думал о том, почему в этой семье в какой-то странной очередности выдают дочерей замуж. Точнее, пытаются выдать. Вначале среднюю, потом младшую. А теперь вот Ирину…

– Ирина Петровна давно обручена? – спросил он как можно равнодушнее.

Петр Поликарпович наполнял рюмки и не обратил внимания на волнение гостя – видно, тому все же удалось сдержать себя.

– Очень порядочный молодой человек, юнкер. Единственный сын, у родителей поместье под Воронежем. Прекрасная партия, как видишь. Думал, его родители будут против, как-никак берет в жены девицу не из своей среды. Мезальянс. Должен признаться, я тоже в свое время пошел на мезальянс и никогда об этом не пожалел… Чтобы поколение было здоровым морально и физически, надо жен брать из низшего сословия.

И снова глянул на гостя: ждал, что тот одобрит его философские сентенции.

– Поздравляю вас с таким зятем.

Чарнацкий выпил. Действительно, от этой домашней наливки прояснилось в голове.

– Рано, братец, рано пока. Я суеверный, иногда думаю, упаси нас боже, скоро третья наша дочь пойдет под венец, назначим день свадьбы, а тут Россию опять начнет что-нибудь сотрясать. Честно говоря, и сейчас нету покоя на душе. – И Петр Поликарпович, закончив обсуждение семейных дел, вернулся к политическим вопросам. – Что творится в Петербурге, в Москве, пусть тебе об этом другие расскажут. Согласия между теми, кто поднял руку на царя, что-то не видать. Да и в Иркутске неспокойно. Кого тут только нет! Немцы, венгры, румыны, корейцы, чехи. Вавилонское столпотворение.

Чарнацкий думал об Ирине.

– Куда это вы так спешите, пан Янек? К своей знакомой польке? – Последнюю фразу Таня произнесла по-польски.

Сейчас она говорила мягко, с ноткой кокетства в голосе. Чарнацкий хорошо знал способность Тани копировать всех и к столь разительной перемене в разговоре отнесся настороженно.

– Кроме вас, Таня, у меня в Иркутске нет ни одной знакомой… Доброй знакомой.

– А Ирина и Ольга?

Она сначала назвала Ирину, которой не было дома, видимо, понимала, а быть может, интуитивно чувствовала, о ком он сейчас думает.

– Конечно, и Ирина, и Ольга…

– А где вы были, когда вас здесь не было, пан Янек?

Она опять повторила эту фразу, и опять по-польски. Это ее по-прежнему забавляло, хотя в голосе Тани он уловил новые нотки. Так она прежде с ним не разговаривала.

– Долго рассказывать, Таня, оставим до другого раза. Но вот что я узнал по приезде: вы чуть не обручились, не дождавшись меня. А как же наш уговор?

Чарнацкому было приятно, что он опять может разговаривать с Таней в шутливом тоне, как это у них было принято раньше, когда она была совсем еще девочкой. Ему хотелось сохранить ту манеру общения с ней, и, кажется, у него это получалось.

– Папа уже успел вам все выложить. Я всегда говорила, что мужчины самые настоящие сплетники. Что касается кандидатуры, подобранной моими родителями, она совершенно меня не устраивала. Не для пса колбаса. Не прошла при тайном голосовании.

– При тайном голосовании?

Так было странно слышать из уст Тани газетные фразы, только-только появившиеся в России.

– При голосовании сердца, пан Янек. Так я это определила. А в открытом голосовании, то есть если подходить умом, я сочла, что мне ничуть не повредит, если у меня будет жених. В теперешние времена это ни к чему не обязывает, а перед подружками можно похвастать.

Они стояли в коридоре. Таня вышла из своей комнаты, когда услышала скрип лестницы. Она, словно нарочно преграждая ему дорогу, облокотилась спиной о стену, а ногу поставила на кресло возле вешалки. «Самая тоненькая из сестер, – подумал он и вспомнил примету: – Если хочешь знать, какая с годами будет жена, посмотри на ее мать». Неужели она будет такая же?

– Почему вы на меня так смотрите?

Она не пыталась скрыть, что кокетничает с ним.

– Смотрю и убеждаюсь, как вы похорошели за эти годы. Вы… вы…

– Предупреждаю, если вы сделаете комплимент из серии тех, которыми меня угощал мой несостоявшийся жених, я расхохочусь и разбужу папу.

– Вы несносное колючее создание.

– Это уже лучше. То же самое, только более зло, говорит Ирина, когда я докучаю ей.

– Ирина Петровна еще не вернулась?

– О, я на ее месте не спешила бы. Вы знаете, она записалась на курсы санитарок. Там она и познакомилась со своим Ленечкой. На ученьях они, то есть слушательницы курсов, подбирают «раненых» юнкеров и делают им перевязки. Счастливые! А папа сказал вам, что я уже кончила эти курсы? Нет? О самом главном не сказал! Кончила тогда, когда эти курсы были еще не в моде. Надеялась, что меня отправят на фронт. Фига с маком. Мы учились делать повязки и перевязки друг на дружке, ничего интересного. А Ленечка, значит, Леонид Львович, он такой…

– Ваш отец рассказал мне о женихе Ирины.

– А я-то думала, вы с папой разговариваете только о политике, а он, оказывается, выдал вам все наши семейные тайны. И мне ничего не оставил. Хотя нет, не мог он всего сказать. Наклонитесь ко мне поближе, потому что это страшная тайна.

Он наклонился и почувствовал на шее ее дыхание и совсем рядом горячие губы.

– Ленечка, но только это секрет секретов нашего дома, прибавляет себе один год, а Ирина на два года уменьшает свой возраст. И таким образом они становятся ровесниками.

Чарнацкий отпрянул. Нет, не должен он слушать эти наговоры, а Таня злая, не по-доброму относится к своей сестре.

– Поверьте, меня совершенно не интересует разница в возрасте Ирины Петровны и ее жениха. Простите, я должен идти.

– Обманщик, какой обманщик! – Таня смотрела на него с издевкой и вызывающе. Но ногу с кресла убрала. Путь был свободен. – Все поляки неискренние, скрытные, лицемерные!

Он открыл входную дверь.

– А знаете, какая разница в годах между ними?

И Таня показала на пальцах.

Он перешел по мосту через Ушаковку, дошел до Главной улицы. После Якутска, Качуги почти стотысячный Иркутск показался ему огромным городом. По обеим сторонам улицы тянулись одноэтажные и двухэтажные каменные дома. Их сменили массивные здания банков, торговых контор. Чарнацкий больше всего любил простые деревянные домики на окраинах города с удивительной, неповторимой резьбой.

В этом городе Азия соприкасалась с Европой. Чарнацкий с интересом разглядывал толпу. Чувствовались приезжие, они шли от вокзала – наверное, только что прибыл поезд. Мимо прошествовал лама – буддийский монах, очень высокий, отрешившись от всего земного, он с невозмутимым спокойствием двигался по улице, не обращая внимания на шум и гомон города, на красочные витрины. Чарнацкий посторонился, уступая ему дорогу, так же поступали и другие прохожие.

Революция кричала афишами, плакатами. «Доверие Временному правительству!», «Вся власть Советам!», «Долой саботаж капитала!» – Чарнацкий читал повторяющиеся призывы. Было такое ощущение, что на Иркутск налетел шквальный северный ветер с Байкала, который здесь зовется баргузин, он принес с собой и наклеил на стены, заборы, дома воззвания, потом некоторые сразу же сдернул, разорвал и улетел. На одном из домов Чарнацкий обратил внимание на чудом уцелевшую листовку, начинающуюся словами: «Пусть живет независимая Польша!», и сердце его громко заколотилось в груди. Неподалеку от Русско-Азиатского банка он увидел свежее объявление – по нему стекал еще клей, – остановился и внимательно прочел.

«Они действительно добьются своей цели», – подумал он. Какая энергия у этих людей! На плакате было написано, что состоится митинг, где выступят Орджоникидзе, Юрьев и Петровский.

Совсем рядом прошли два юнкера с хохочущими гимназистками. Еще, чего доброго, встретится Ирина. И он ускорил шаги. Шел и не знал, застанет ли Кулинского дома. Адвокат, наверное, уже давно в Петербурге, Москве или Киеве. Не сидеть же ему в такие времена в Иркутске? Там у него больше возможностей для активных действий. Последнее письмо от него Чарнацкий получил на рождество.

Латунная табличка «Кулинский М. К. – адвокат», заметно потемневшая, была на своем месте. Когда-то она показалась ему предзнаменованием того, что все трудности и хлопоты позади. Это было осенью 1910 года, когда он восемнадцатилетним юношей приехал в Иркутск. И, не будь адвоката, Ян мог и не оказаться в Сибири по собственной воле, если к юношеским порывам следует относиться как к поступкам, совершаемым по собственной воле. «Когда тебе будет трудно, напиши адвокату Кулинскому, – просил умирающий дядя, брат отца. – Помни, он тебе всегда поможет!..»

Но наличие таблички на месте еще ни о чем не говорило, адвокат мог уехать, забыв ее снять. Чарнацкий вошел в подворотню. Вход в квартиру и контору Кулинского был со двора. Он вбежал на второй этаж. На дверях такая же табличка. Позвонил. В глубине коридора раздались шаги, и он услышал тяжелое астматическое дыхание.

– О, это ты, Ян! Неужели ты! Дождался-таки… дождался… Уж не знал, что и предполагать, пропал совсем, я думал, был в Иркутске и не зашел ко мне, к старому другу. Столько наших свободными птицами полетело туда по весне, а о тебе ни слуху ни духу. – Адвокат выбрасывал из себя слова и в то же время внимательно наблюдал за Яном. Тому даже показалось, что в глазах адвоката затаился вопрос: «Какие же на меня обрушатся хлопоты в связи с твоим приездом?» – Позволь уж я по-отцовски расцелую тебя, Ян, приветствуя в своем доме, помнишь, как прощался с тобой в Александровском заводе, когда тебя отправляли в ссылку?

«Напоминает, что не отрекся от меня тогда, – подумал Ян. – Со мной тогда все было ясно, сняли самое страшное обвинение, что, помогая тому человеку, я действовал по разработанному заранее плану. А когда сидел в Иркутском остроге… Да стоит ли сейчас ворошить старое?»

Теперь Чарнацкий смотрел на адвоката совсем другими глазами, чем семь и чем четыре года назад. Кулинский, похоже, чувствовал это и поэтому всячески старался выказать свое сердечное отношение.

– Очень рад, что еще один дожил, дождался этих дней. Вот и мы услышали наконец звон упавших кандалов. А у меня, как видишь, астма. И революция здесь не помогла. Идем в кабинет, в коридоре темно, я хочу как следует разглядеть тебя. Должен предупредить, у меня гость. Мы, правда, поспорили с ним немного, но я продолжаю верить, что инженер Будзинский в глубине души думает иначе, не так, как говорит.

Последнюю фразу, с явным напряжением, он произнес довольно громко, чтобы ее услышал через приоткрытую дверь кабинета Будзинский.

– Познакомьтесь, это мой добрый знакомый и воспитанник, если можно так сказать, юный патриот Ян Чарнацкий, а это – известный инженер-путеец Будзинский, увы, покидающий польскую колонию в Иркутске.

Будзинский заставил себя чуть улыбнуться.

– Значит, ты говоришь, Ян, что приехал в Иркутск вчера – и сразу ко мне! Сразу! Что ж, всякое в жизни случается. Одних теряем, других обретаем. Но от каждой потери становится грустно, тем более если теряешь ценного и нужного человека.

Эти слова, как понял Ян, предназначались опять не столько ему, сколько Будзинскому.

– Ну-ка, покажись мне теперь. – Адвокат подвел Яна к окну. – Здоровый, загорелый. А мне ведь приходилось спасать едва ли не до смерти замерзших… Кофе хочешь? Мы вот тут с паном Будзинским дискутируем…

– Кофе? Я не пил кофе почти год… Быть может, я вам мешаю? Тогда зайду в другой раз.

– Что ты, Ян! Располагайся как у себя дома. Я вас на минуточку покину, а вы поговорите.

Инженер Будзинский, судя по всему, не намеревался начинать разговор. Он равнодушно взирал на Чарнацкого, всем своим видом давая понять, что возвращающиеся из ссылки земляки ему не интересны, он не ожидает услышать от них ничего нового. «А вот у якутов всегда жива потребность в контакте с другим человеком», – невольно промелькнуло у Яна в голове.

И он, чтобы не молчать, сказал:

– Наш адвокат Кулинский совершенно не меняется…

– О да, наш иркутский Керенский полон энергии.

– Керенский?

– Да. Адвокат – член Комитета общественных организаций. И этот Комитет считает себя чуть ли не польским правительством в Сибири. А наш Кулинский в этом Комитете является председателем Суда чести и стремится превратить его в министерство юстиции, хотя и без того у него хватает работы, поскольку он имеет дело со своими лихими земляками, которые не только готовы гонор свой показать, но и пьянству предаться. Ну о Керенском, полагаю, вы слышали и вам не надо объяснять смысл моей шутки?

– Не надо. Якутск, конечно, лежит несколько в стороне от проезжих дорог, однако связан с миром телеграфом, да и медведи там не всегда ходят по улицам.

И он вспомнил, как адвокат когда-то возмущался своим знакомым варшавянином, который считал, что по главным улицам Иркутска ходят медведи. «Надо же, помимо своей воли я стал патриотом Якутска, а ведь считал его одним из самых захудалых городов», – удивлялся Чарнацкий.

– Меня весьма утешает, что они там не ходят. Когда строилась Великая Сибирская магистраль, мои коллеги весьма увлекались охотой на медведей, для меня же убийство животного – занятие, недостойное человека.

Будзинский усмехнулся иронично. Чарнацкого эта улыбка сбила с толку. Не так он себе представлял первую встречу с соотечественниками. И он принялся осматривать кабинет. Вдоль стены стояли два массивных книжных шкафа. В одном он разглядел книги на русском языке, на почетном месте красовался «Свод законов Российской империи» – огромный том, как бы давящий все своими размерами, там же стояли сочинения Тургенева, Пушкина, Льва Толстого. Во втором шкафу, задвинутом в угол и отделенном от посетителей письменным столом, адвокат держал польские книги. Библиотека избранных произведений лучших писателей, годовые комплекты журналов. Чарнацкий обратил внимание на «Верную реку» Жеромского.

– Что, неплохая библиотека? – спросил вошедший хозяин. – Думаю, ни у кого из представителей варшавской интеллигенции нет такой. Что ты там разглядываешь? Жеромского? Признаюсь, это не мой писатель, предпочитаю Сенкевича, особенно его «Камо грядеши».

– Для вас, адвокат, Сенкевич – истинно польский дух, апробированный, вечный, католический.

Кулинский поморщился при этих словах Будзинского.

– Стараюсь приобретать все новинки, в отличие от многих моих иркутских знакомых, которые занимаются лишь декларированием своего патриотизма, а сами пальцем не шевельнут, чтобы раздобыть польскую книжку, поддержать польскую газету. Не говоря уже о тех, кто старается забыть, что он поляк. И это именно сейчас…

– Думаю, ваш гость, адвокат, догадался, что последняя фраза относится ко мне. Я вам вкратце повторю то, что уже говорил. Во-первых, я мыслю реалистически. И мечты о независимой Польше давно похоронил… Во-вторых, вы утверждаете, что я инженер, специалист по строительству железных дорог. Железная дорога, как и телеграф, – Будзинский говорил, обращаясь к Чарнацкому, – это прогресс в его единственной реальной форме, прогресс вне политических спекуляций. Связь – это не что иное, как сближение городов, стран, государств, целых континентов. В России было много работы. Но сейчас Россия погружается в хаос. Поэтому, если у меня есть возможность уехать, я ею воспользуюсь. Не люблю потрясений.

– Независимость – это не мечта! – воскликнул Кулинский. – Большинство политических партий в России признает право поляков на самоопределение. А что касается хаоса, вы здесь, увы, правы. – Адвокат вздохнул. – Бедный доктор Баранников. Какой-то негодяй возле складов на берегу Ангары пырнул его ножом. Из-за бумажника. Ведь из тюрем не только политических выпустили, но и убийц, поджигателей, воров всех мастей.

– Не исключаю, что Польша будет создана. – На сей раз Будзинский не улыбался. – В этом хаосе все возможно, даже возможно образование независимой Польши. Только что это может изменить в необратимом процессе развития цивилизации, в историческом процессе? Я предумышленно ставлю на первое место цивилизацию, а на второе – историю. Ну будет создана, а на сколько лет? На десять? Двадцать? Сто? Малые нации обречены на исчезновение, это неизбежно. И мы, поляки, потому анахроничны, что пытались в самом невероятном месте Европы задержать безжалостный, лишенный каких бы то ни было сантиментов процесс развития цивилизации. Развитие связей. Ассимиляцию… Это была борьба не с Пруссией, не с Россией, универсализм должен проявить себя в какой-то форме, а борьба только с самим…

– Прошу вас, перестаньте… Я не могу этого слушать. У меня опять начнется приступ астмы.

Адвокат расстегнул воротник рубашки.

С такими откровенно резкими суждениями Чарнацкий столкнулся впервые. В этом смысле и Антоний, правда совсем иначе, был потерян для Польши. Но все они, пустившие здесь корни, пытались как-то прикрыться патриотизмом. А Будзинский?

– Извините. Коль скоро вы согласны, что мой поединок с этим болваном, поручиком Бздетовским, бессмыслен, разрешите откланяться.

– С поручиком Бозетовским… Бозетовским, прошу вас, хотя бы при мне, ведь я как-никак председатель Суда чести, не оскорбляйте людей.

– До чего меня выводит из себя этот космополит. Как было бы хорошо, если бы поручик Бозетовский прострелил башку этому ренегату Будзинскому. Сколько мы уже потеряли способных людей, какие светлые умы работали здесь в Сибири! Они нужны отчизне. Их способности, опыт, деньги. В «Голосе Сибири» даже писали, и совершенно правильно, чтобы наши соотечественники занялись торговлей, чтобы каждый поляк старался разбогатеть.

– На борьбу за независимость двинутся купцы, верхом на конях, словно гусары!

– Откуда у тебя столько сарказма? – возмущался адвокат. – Будем возвращаться на родину бедными, оборванными, нищей отчизне привезем свою сибирскую нищету? Готовых к жертвенности во имя Польши у нас недостатка не будет, а вот людей предприимчивых, специалистов может не хватить. Я не о тебе речь веду. – Адвокат осекся, понимая, что совершил бестактность. – Разволновал меня этот супостат… Как… Как ты нашел наш сибирский petit Paris?^[6] А где ты остановился, Ян? Ты ведь пришел без вещей.

Чарнацкий вспомнил, как семь лет назад адвокат постарался поскорее избавиться от него, ясно дав понять, что не расположен оставить его жить у себя.

– У Долгих, – и невольно улыбнулся, заметив облегчение на лице адвоката. – Заработал у Шнарева немного денег. На первое время хватит. К вам зашел сообщить о своем приезде, поблагодарить за письма, ну и с надеждой, что услышу наконец-то трезвую оценку политической ситуации.

Он льстил Кулинскому, поскольку тот полагал, что, как истинный польский интеллигент, прекрасно разбирается в политике. Адвокат глубоко вздохнул, набирая воздух в легкие.

– Так вот, разделение России и Польши свершится. Как юрист, я считаю, это должно произойти официально. И, конечно, до полной независимости. Пусть там всякие космополиты, вроде Будзинского, или левацкие крикуны, которых ты еще услышишь, говорят что угодно, но польское государство у нас должно быть. И такая возможность представилась. А что касается ситуации в России, – продолжал адвокат, приходя во все большее возбуждение, отчего ему словно бы легче дышалось и говорил он уже с меньшим усилием, – то мы должны задать себе в первую очередь вопрос: выгодно ли для нас, с нашей точки зрения, исходя из наших национальных интересов, существование сильной, монолитной России или нет?