Текст книги "Белое и красное"

Автор книги: Здислав Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Знаете, я не совсем вас понял, Юрий Абрамович. Вы вот сказали, что эти столбы, кажется, необыкновенно красивы. Но вы ведь в ссылку, в Якутск, добирались по Лене. Их трудно было не заметить.

– Дело в том, что я всегда принадлежал к трудным узникам. И в Киренске вступил в конфликт, назовем это так, с эскортирующим нас офицером. Засим меня посадили в трюм и выпустили только в Якутске.

Беспомощность исчезла с лица Юрьева, как только он надел пенсне, за стеклами Чарнацкий увидел строгие глаза. Во взгляде его не было пощады: он не забыл того офицера.

На судне, медленно плывущем вверх по реке, где от одного населенного пункта до другого пролегли многие сотни верст, было предостаточно свободного времени. Юрьев, Катя и даже Петровский часто собирались вместе и втягивали в свои разговоры Чарнацкого.

Он узнал, что Михаил Абрамович принадлежит ко второму поколению революционеров, родился в семье сосланного в Сибирь учителя, что брат его тоже профессиональный революционер. Конечно, самая интересная биография была у Орджоникидзе, сейчас он вместе с ними возвращался из ссылки. Еще при царе бежал на рыбачьей лодке по Ангаре, жил в эмиграции в Париже, несколько лет просидел в Шлиссельбургской крепости…

Об Орджоникидзе ему рассказывала Катя, устроившись на капитанском мостике в кресле, которое Чарнацкий принес специально для нее из каюты Богатова. Мужчины играли в шахматы на палубе. На коленях у Кати лежала книга – «Вешние воды». Если бы Чарнацкий собственными глазами не видел, с каким увлечением она читает Тургенева, сколько в ее облике мягкости и теплоты, ему трудно было бы поверить, что эта женщина, выступая на митинге в Олекминске, говорила: «Кровавое господство буржуазии долго не протянется!»

Большевики в каждом населенном пункте, где останавливался пароход, проводили митинги. Прямо на пристани. Прибытие первого судна из Якутска было радостным событием для Олекминска, Витима и других городов по Лене. Толпы жителей собирались на берегу. Орджоникидзе, Петровский, Юрьев, Катя разъясняли собравшимся, почему продолжение войны преступно, почему пролито много народной крови, в стране царит разруха, почему крестьянин имеет право бесплатно получить землю… Бывшие конспираторы стали трибунами.

– Ну а остальное вы знаете, – закончила свой рассказ о Серго Орджоникидзе Катя. – Ссылка в Сибирь на вечное поселение. Вечная ссылка, – повторила она, высоко вскинув густые черные брови, будто только сейчас до нее самой дошел смысл этих слов. – Какие дикие слова! Кто и когда их придумал? Наверное в Древнем Риме.

– Тирания любит термины: «Покончить с этим раз и навсегда! Выкорчевать с корнем! Проучить!» – поддержал ее Чарнацкий. – Вечная ссылка… Что ж, видимо, пожизненная ссылка для них – легкое наказание.

Катя посмотрела вниз на шахматистов, словно хотела удостовериться, что Серго на палубе парохода, что он действительно вырвался из оков «той вечности».

– О Серго можно написать целый роман, – убежденно сказала Катя.

– И о вас, Катя, тоже.

– Вы просто нестерпимы со своей польской… галантностью. Я серьезно, а вы…

Кажется, она была искренне возмущена. А может, только делала вид? Как трудно до конца понять женщину, даже если она революционерка…

– Нет, я не шучу… У нас есть писатель, Стефан Жеромский… Очень известный…

И осекся. Проклятый замкнутый круг. Катя или Юрьев говорят просто: Тургенев, Чехов, Горький. И не должны ничего объяснять. Опять он сталкивается с тем, что когда-то в разговоре с Антонием определил: «польская замкнутость в пространстве». Что это? Форма изоляции? Судьба? Рок? Борьба за существование? Смысл жизни? Бессилие?

– Я читала его «Бездомных людей» и «Пепел», они переведены на русский. А вы, Ян Станиславович, как истинный польский националист, не верите, что русские просто, не преследуя никаких целей, могут знать и любить Мицкевича, Шопена, Жеромского?

Он не почувствовал, что она хочет задеть его. Их разговоры всегда были искренни и откровенны.

– Вот вы как меня! А я ведь хотел сказать вам, что вы мне напоминаете одну из героинь Жеромского, которая мне очень нравится.

На мостике появился Юрьев. По его хмурому лицу не трудно было догадаться, что он проиграл Петровскому. Хотя и всех убеждал, что относится к шахматным поединках как к пустому времяпрепровождению и не претендует, чтобы его считали хорошим шахматистом, а вот тем не менее каждое свое поражение переживает.

– Опять проиграл?! Думаю, пора мне сыграть с тобой партию. – Катя чуть передвинула кресло, чтобы солнце падало на лицо.

– До чего доводит эмансипация женщин! Мало им равноправия, так они еще хотят доказать свое превосходство. Странная вещь, когда я играл шахматными фигурками из хлеба – всегда выигрывал.

– Наверное, в камере были слабые партнеры.

– Я играл сам с собой, поскольку сидел в одиночке.

Чарнацкий давно обратил внимание, что Юрьев – человек сдержанный, не подверженный эмоциям. Он смотрел всегда в будущее. Как-то Юрьев сказал, что прошлое в определенных исторических условиях существует лишь для того, чтобы учиться на совершенных ошибках. Только в этом случае стоит к нему обращаться.

– Михаил Абрамович, тут у нас с Катей вышел интересный разговор. Вы… вы тоже считаете меня националистом?

– Думаю, вы лучше знаете себя, знаете, что у вас на сердце, на душе. А если вас интересует мое мнение, могу сказать, у нас, марксистов-ленинцев, есть совершенно четкие позиции по национальному вопросу. При всем моем уважении к полякам, борьбу которых за свободу всегда приветствовали лучшие люди России, к примеру Герцен, они не единственная нация, которая испытывала национальный гнет. Ну так вот, решение, которое предлагает наша партия, гораздо шире, оно принимает во внимание положение всех народов, входящих в…

Юрьев увлекся, и его ответ Чарнацкому вылился в настоящий доклад. Он говорил, тщательно выбирая слова, формулировки, не переставая при этом расхаживать по мостику.

– К сожалению, я не знаю обращения, принятого Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов по вопросу о Польше, но знаю, когда он обсуждался, речь шла о полной ее независимости. Польский рабочий класс в революции девятьсот пятого показал, что он является той силой, которая сможет взять в свои руки дело независимости страны. Польские рабочие были вернейшими и самыми боевыми нашими союзниками. И я за такую Польшу, в которой трудящиеся возьмут власть в свои руки, я, российский социал-демократ. А это означает, что мы должны бороться вместе. При этом необходимо принимать во внимание, что народ, с которого многие годы живьем сдирали его национальную шкуру, особенно остро воспринимает все, что относится к его истории, языку, культуре.

– В нас, поляках, – начал Чарнацкий, взволнованный словами Юрьева, – сидит неистребимая жажда, жажда иметь свой собственный дом. Многие поколения поляков боролись за это… И вот именно в связи с этим я хотел бы вам сказать… Вы ведь не только с огромной верой говорили о грядущей революции, но и предвидели ее, точно предсказали. Я помню ваш доклад.

– Революцию не свершишь, если нет к тому условий, и уж тем более не предскажешь. Я, Катя, тысячи наших товарищей много и упорно работали для дела революции. Последовательно, самозабвенно, независимо от того, кто где находился. Но мы ведь говорим о Польше, о вашем собственном, как вы определили, доме, так какую же Польшу хотите вы, Ян Станиславович?

– А у меня для вас новость, дочки.

Петр Поликарпович загадочно улыбался.

– Какая новость, папочка? Хорошая? – Таня подбежала к отцу и чмокнула в щеку.

– Ян Станиславович снова будет жить у нас.

– Не может быть! Пан Янек! Объясни поскорее, папочка, я умираю от любопытства.

Ирина даже не повернулась, продолжая расчесывать волосы. И сама удивилась, что так спокойно отнеслась к этому известию.

– Ну скажи, папа, он здесь, в Иркутске? Подумать только! Ты видел его?

Петр Поликарпович Долгих посмотрел на свою любимицу несколько удивленно, не зная, радоваться или огорчаться по поводу того, что Таня так легко порвала с женихом.

– Нет, не видел. Но сегодня рано утром мне приносят депешу. «Лично, Петр Поликарпович, еще совсем тепленькая», – сказал телеграфист. Конечно, тепленькая, если всего два шага от телеграфного аппарата до моего кабинета. Смотрю первым делом откуда… Из Качуги. Потом – от кого…

Ирина слушала, продолжая расчесывать волосы. Леонид попросил ее отрастить косы. Он объяснил, что его мать не выносит женщин с короткой стрижкой. А на рождество они собираются поехать к матери Леонида.

– Читаю депешу, – продолжал Петр Поликарпович, – и какой-то она мне показалась странной. Ян Станиславович уведомляет, что скоро будет в Иркутске, и спрашивает, не возражаю ли я, если он навестит нас. Дипломатия какая-то, братец, думаю, если бы дело было только в том, чтобы навестить нас, не посылал бы депешу, не разводил бы церемоний. Ну, думаю, проучу я тебя, братец, поймешь, что с нами, русскими, надо попроще. На нашу искренность еще никто не жаловался. И – бах! – даю ответную: мол, если хочет остановиться в Иркутске, может поселиться у нас, комната ждет его.

Ирина продолжала заниматься своими волосами, правда, гребень чаще замелькал в ее руках. «Ему нравились мои косы», – вспомнила она.

Тимофей открыл глаза. Какое-то время не мог понять, где он. Во сне он видел Суоруна. Тот умел рассказывать и петь олонхо^[5]. Дед Суорун был из Тимофеева детства. Умер он в злые годы, когда их кочевье погубила оспа.

На лиственнице сидела золотисто-рыжая белка. Увидев ее, Тимофей успокоился. Значит, он лежит на шкуре оленя в своем шалаше. Из шалаша видна старая лиственница, склон пригорка, озеро. На озере покачивался плавающий островок с тремя березами. Островок медленно удалялся в направлении противоположного берега. Тимофей смотрел на листву берез, и ему казалось, что это он сам уплывает куда-то с пригорком, шалашом, лиственницей.

Дед Суорун… Никто так не умел рассказывать об Одунхаане, державшем в своих руках судьбу народа, или петь, подражая голосу жестокого, однорукого людоеда-аббасы, отчего даже взрослые, собравшиеся в юрте, не только Тимофей, дрожали в ужасе – так боялись этого страшного чудища. Дед Суорун не снился ему уже много лет. «Наверное, умру, – решил Тимофей. – Каждому творению свое время».

Глянул на белку, она ловко карабкалась вверх. Было позднее утро. Правда, Тимофей еще на заре отвязал лошадь и пустил пастись на лужайке у озера. На ночь Тимофей всегда оставлял коня возле шалаша, а собаку привязывал, чтобы без нужды не бегала, не пугала зверя. Никто не подойдет ночью к Тимофею – ни человек, ни зверь. Конь чует тайгу по-своему, пес по-своему. И Тимофей тоже еще слышит тайгу, не только слышит, а чувствует ее своим нутром.

Эту часть тайги человек обходит стороной. Шесть лет назад здесь полыхал пожар. Страшный пожар, он начался, как начинаются пожары в тайге, сразу, неизвестно откуда. То ли молния в недобрую бурю без дождя укусила дерево, истекающее смолой. А может, охотник или какой-нибудь беглец оставил непогашенным костер… Да и якуты, выжигая траву на поляне, могли не заметить, как огонь перекинулся на кустарник и стал подниматься по деревьям. Рассчитывали, сам погаснет, тайга-то бескрайняя. Пожар прошел сто верст широкой полосой, в некоторых местах доходившей верст до тридцати. С шипением погас, когда добрался до Лены, где пламя, срываемое с деревьев ветром, поднятым самим огнем – ибо в ту пору стояла тихая погода, – опустилось на реку. На пути пожара лежало несколько озер. Они выставили против огня сочные приозерные луга, топи, поросшие клюквой, и пожар к ним не пробился. Обогнул озера с обеих сторон и пошел дальше, оставляя внутри себя невыгоревшие куски, пока оба его края верст через пятнадцать вновь не соединились.

Вот и получилось, что озера спасли прилегающие к ним куски тайги. И посреди выгоревшего леса сохранилась зеленая, скрытая от людского глаза тайга. Люди неуютно чувствовали себя среди обуглившихся, опаленных огнем мертвых деревьев, вид их, особенно в сухую погоду, невольно наводил на мысль, что вот-вот вновь вспыхнет пожар. Они заходили в обгоревший лес, а убедившись, что он тянется на много верст, поворачивали обратно и уходили в живую, девственную тайгу.

Пора вытаскивать сети. Скоро начнет припекать солнце. Тимофей даже до того, как стали убывать его силы, любил в жаркие дни короткого лета или в долгие зимние дни полежать. Еще совсем молодым, бывало, оставлял корову на поляне, пусть себе щиплет траву, а сам забирался в шалаш и укладывался спать. Медведь, по-якутски кок, бродил, понятно, по тайге, но он ведь не обязательно должен был прийти за коровой, которую пас Тимофей. И медведь не приходил, хотя в соседнем улусе утащил корову-кормилицу. А когда зимой на стойбище юрту засыпало снегом и она становилась похожа на огромный сугроб, тоже выдавались дни, что мужчине не оставалось ничего другого, как спать и следить только за тем, чтобы бок не отлежать. Конечно, если в юрте жила хорошая женщина, работящая. У него была такая. Вот вторая, тунгуска, не такая, нет, зато…

«Пора вытаскивать сети», – подумал он, не вставая. Соседи, которых здешний климат и тайга тоже вынуждали мало двигаться, чтобы не расходовать силы, не обошли вниманием эту склонность Тимофея и прозвали его Тимошка-лежебока. Тимофей не сердился. Известно ведь: в тайге больше всех суетится тот, кто голоден. А ему совсем неплохо жилось. Только вот как теперь будет, когда не стало царя-солнца?

Тимофей не был тойоном, он был охотником. У него был странный зять. Старик любил охотиться далеко от тех мест, где били зверя якуты из его улуса.

Надо вытаскивать сети! А то зацепятся за дно: озера здесь неглубокие, сеть нетрудно выбрать, только потом придется дрожать от холода, раннее солнышко сушит медленно, а высокое ждать долго.

Он вышел из шалаша, глянул на озеро. С одного его края тянулась выгоревшая полоса. После пожара за озером, где осталась тайга, развелось много всякой живности. С тех пор прошло шесть лет, и сейчас это было хорошее место для охоты. В это лето Тимофей приметил: лисицы первые ушли в свои старые норы, оставшиеся на пожарище, жизнь с уцелевшего клочка тайги расходилась во все стороны, как непогашенный огонь. Жаль, что мошка опять объявилась. Тайга сама оживет, только бы люди не мешали. И жизнь передаст жизнь дальше.

Тимошка-лежебока не торопясь снял с ветки сохнущий мешок, подумав, вернулся в шалаш за котелком: заодно принесет с озера воду для чая. Возле берега покачивался плотик из бревен. Тимофей оттолкнулся шестом. Сеть он поставил недалеко от берега. Может, посреди озера водятся какие-нибудь другие рыбы, но Тимофея устраивали те, что удавалось поймать у берега. Не спеша вытянул сеть, в мешок посыпались окуни, серебристые караси, красноперки, мелькнула щука – с ней надо поосторожнее, того и гляди покалечит руку зубастой пастью. Не случалось еще, чтобы сеть у него была пуста. Когда попадалась большая, взрослая рыба, которой не легко было вырасти до такой величины, Тимофей просил у нее прощения, прежде чем сунуть в мешок. Старые рыбы пахли илом, но соболю или лисице это не мешало.

Толстый карась изогнулся, выскользнул из рук и плюхнулся в воду. Нет уже былой силы в пальцах у Тимофея. Пора сюда с внуком приезжать. Мальчонка вынимал бы рыбу из сетей да учился разбрасывать ее на звериных тропах, чтобы зимой зверь вернулся на это место. А потом Тимофей показал бы ему ласку, летом она сильно смешная, головка, бока и спинка коричневые. А придет время надеть зимнюю шубку, будет белая-белая. Потихоньку провел бы внука на топи, показал, где отелилась лосиха. С южной стороны велел бы подходить. В дупле старой сосны – в этих местах росли лиственницы и сосны – недавно поселилась рысь.

Антон не разрешил Тимофею взять с собой внука. Парень, сказал он, никогда не будет охотником, а в белок научится стрелять лишь забавы ради. Он хозяйством займется, а еще лучше – если пойдет работать в школу. Антон в тот вечер пил с Тимофеем, провожая его на летнюю охоту, а как следует выпив – только разве это что-то меняет в словах мужчины, – выкрикнул, что заберет парня, заберет Нюргистану и его, Тимофея, и поедут они в теплые края. С тех пор как уехал Уйбан – так старик называл Яна, – Антон сильно переменился, места себе не находил. Только когда пришла пора сева, занялся делом.

«Нет, Тимофея ты с собой не возьмешь, – решил старик. – Сдохнет Тимофей. А пока жив… Нюргистану бери, уж если ты ее взял себе, но внук останется… Он мой глаз, который видит, мой зуб, который уже раскрошился, и мое гаснущее сердце», – размечтался Тимофей. Теперь он все чаще разговаривал сам с собой. В этот момент лицо у него прояснилось, но он тут же насупился – увидел свое отражение в воде: сейчас он один и мог себе позволить, чтобы изборожденное морщинами лицо, лицо старого мужчины, выражало его мысли, его чувства, ведь на людях он никогда себе такого не позволит.

Хорошо, когда есть внук. Мужчина повторяет себя в своем сыне, в своем внуке, так же как в нем, мужчине, повторили себя его отец, дед, отец деда. Ну а если у якута внук с голубыми глазами и светлыми волосами, сколько же хлопот…

Тимофей чувствовал: с теми, кого привезли жить к якутам, кто поднялся против царя-солнца, ничего хорошего не будет. Сколько он себя помнил, всегда в улусе жили бунтовщики из далеких сторон. Они лечили якутов, рассказывали им о мире, пахали, сеяли. Одни умирали, другие бежали, их ловили; сам Тимофей как-то участвовал в погоне, правда, были и такие, которым добрый царь разрешал вернуться в те края, где весны и лета больше, чем зимы, где в морозные ночи не слышно шепота звезд. Якуты в улусе понимали язык новых пришельцев, он был похож на речь русских. Жили они вместе, а все же как бы только рядом. Вот Антон… Добрый человек Антон. Мудрый человек, да глухой он, зова матери-тайги не слышит. Не его она мать.

Ветер переменился, и островок с березами медленно направился в сторону плотика. Прошлым летом на озере плавало два таких островка, один прирос к берегу. Больше здесь за зиму ничего не изменилось. Разве что росомаха сюда пришла. Тимофей должен ее выследить и убить, а то она съест все приманки, да и зверя истребит. Трудная это будет работа, и он все откладывал…

В тайге ничто не могло удивить Тимофея. Он различал ее голоса и днем, и в ночи. А с того самого времени, как не стало царя-солнца, странные вещи происходят в Намцы.

«Пожалуй, нынче вернусь пораньше», – решил Тимофей.

– Ян Станиславович, не спишь? Капитолина Павловна просит к чаю.

Времена могли меняться, но не благословенные обычаи этого дома. И порядок приглашения к чаю не изменился. Петр Поликарпович не постучал в дверь, а позвал снизу. Не любил он взбираться по крутой шаткой лестнице.

– Ян Станиславович, самовар на столе.

– Иду, иду… сей момент.

Чарнацкий добрался до дома Долгих поздним вечером. Услышав, что мать с кем-то разговаривает, вышла из своей комнаты Ольга. Таня, оказывается, отправилась на вечеринку, а Ирина уже спала, так как утром ей очень рано вставать. Почему очень рано? Этого Чарнацкому никто не сказал. Ольга, видя, как он устал, поздоровалась и тут же исчезла. Чарнацкий поднялся в свою комнату и, едва лишь прикоснулся к подушке, тотчас заснул мертвым сном.

Подойдя к окну, он широко распахнул обе створки и высунулся наружу. Куст сирени, аккуратные грядки с овощами, бочка для дождевой воды, в которой он увидел, будто в колодце, свое отражение, невысокий забор, трухлявый, обросший мхом, за забором – запущенный соседский двор. Посреди двора стоял мальчуган с рогаткой и целился куда-то. При виде Чарнацкого прервал свое занятие, подошел поближе к забору, присмотрелся и звонким голосом, в котором звучала радость встречи, крикнул по-польски:

– Католик забрался под столик!

Значит, ничего не изменилось, только этому представителю православия было уже не четыре, а семь лет. И он научился выговаривать все буквы.

Чарнацкий отошел от окна. Возле двери висело треснутое, потускневшее зеркало. Непроизвольно он глянул в него. С тех пор как сошел с парохода в Усть-Куте, он видел свое отражение только в воде, в озерцах, попадавшихся в тайге, поэтому сейчас с интересом разглядывал себя. Борода и усы совсем посветлели, выгорели на солнце, а глаза на обветренном лице казались еще более голубыми.

Пока он спускался, ступеньки так скрипели, что казалось, скрипят стены и балки – весь дом, помнящий еще времена Александра I. В этой части города, на окраине Иркутска, почти все дома были деревянные.

Петр Поликарпович ждал его внизу, в коридорчике, ведущем в гостиную.

– Как я рад, как я рад!.. Возвращаюсь с ночного дежурства, снимаю сапоги, а Капитолина Павловна шепчет мне, хотя этим регистром в своем голосе она редко пользуется: «Тс-с, он спит!» – «Кто?» – спрашиваю, хотя сразу догадался. «Да Ян Станиславович появился, страшно усталый, только поднялся наверх и тут же погасил свет». Значит, прямо с дороги к нам? – приветствовал гостя Петр Поликарпович.

– Прямо к вам.

– Ну-ка, покажись, дай-ка я на тебя посмотрю, братец…

Он обнял Чарнацкого, но без излишней фамильярности. Потом чуть отодвинул от себя.

– Славянин, – восхищенно воскликнул он. – Настоящий славянин! Вот как выглядели наши предки. Всегда при виде тебя повторяю, прости, братец, может, уже надоел. А мы тут все с Азией повязаны, не сдержали натиска азиатского. Ежели светловолосый и встретится, то Азия обязательно ему глаза свои подсунет, а прапрадед-татарин – скулы.

Долгих мог по этому поводу шутить, поскольку две его дочери были светловолосые, с глазами, как он объяснял, цвета байкальской воды в ясный день, да к тому же белолицые и дородные, как настоящие русские женщины севера России. А кроме того, во всем, что говорил Петр Поликарпович, как и сейчас, в его словах о славянском облике Чарнацкого, был подтекст. Главным грехом поляков Петр Поликарпович считал, что, несмотря на свою принадлежность к славянскому племени, они напрасно враждебно относятся к России, которая с таким трудом и с таким размахом заняла почетное место на мировой арене, потеснив траченных историей германцев и англосаксов. Конечно, у России есть кое-какие грехи по отношению к Польше, однако при благоприятной ситуации она вполне может их искупить.

Чарнацкий обратил внимание, что Долгих изменился не внешне, а внутренне. Петр Поликарпович был невысок ростом, даже щуплый, но из тех, что до глубокой старости не стареют. Находясь на государевой службе, он, как все русские, старался придать себе солидности, все делал не спеша, только эти его попытки ни к чему ни приводили, и Петру Поликарповичу не удавалось скрыть, что в свои пятьдесят лет он подвижный, молодо выглядящий мужчина.

«Да, и все-таки он изменился, очень изменился. В чем же дело?» – подумал Чарнацкий. Куда делась уверенность в себе? Ему даже показалось, будто Долгих потерял опору.

Они вошли в гостиную. Так хозяин величал самую большую комнату в доме, что всегда вызывало усмешку у Ирины. Сейчас ее в гостиной не было. Чарнацкий решил ни о чем не спрашивать. Хотя не мог поручиться, что будет сдержан и не выдаст себя.

– Папа… Ян Станиславович меня не узнал! Видишь, как я изменилась!

Таня по-своему объяснила удивление на лице Чарнацкого. Она стояла возле стола и улыбалась, и вдруг сорвалась с места и подбежала к гостю.

– Действительно, Таня, вас трудно узнать. Значит, третья взрослая панна Долгих.

– В теперешние времена иметь трех дочерей – сущее несчастье.

Петр Поликарпович сказал это ровным, серьезным голосом.

Чарнацкий, чуть овладев собой, подошел к хозяйке и поцеловал ей руку, что всегда смущало Капитолину Павловну. Поздоровался с Ольгой. У средней из сестер были темные, с каштановым отливом волосы и огромные сверкающие глаза. И в ней тоже произошла какая-то неуловимая перемена.

Странно… Меньше всех изменилась Таня, хотя она из подростка превратилась в девушку. Ну и сама хозяйка. Истинно русская женщина, Капитолина Павловна будто сошла с картины Кустодиева. В присутствии гостей она обычно молчала, ее трудно было втянуть в разговор. Кажется, в этом был один из немногих секретов семьи, ибо – как следовало из кое-каких, довольно прозрачных намеков Петра Поликарповича – наедине с мужем Капитолина Павловна выказывала незаурядное красноречие.

– В теперешние времена лучше вообще не иметь детей, – вернулся к прерванному разговору хозяин. – Если б вы знали, что мы вчера пережили у себя на почте. Представляешь, – обратился он к жене, – старик Воронов пытался покончить жизнь самоубийством. Об этом сообщила нам его сестра. Вчера письмо получили. Ты помнишь Александра Семеновича? Он бывал у нас. Его перевели по службе лет девять тому назад в Киев. Сам просился перевести, дескать, там климат лучше. Стрелялся, но пуля, к счастью, не задела сердце.

Капитолина Павловна перекрестилась.

– Из-за дочери, – продолжал хозяин. – Вот какие бывают деточки. Единственная любимая дочь отказалась от него.

«Обычно отцы отказывались от дочерей, – подумал Чарнацкий. – Да, изменилась жизнь, изменилась даже здесь».

– А почему она отказалась от него, папочка?

Таня, как и ее мать, внимательно слушала историю Воронова. Ольга же смотрела прямо перед собой, и было непонятно, доходят до нее слова отца или нет.

– Неблагодарная потому что… По причине современных взглядов, которые каждого человека, а уж тем более женщину, до погибели чаще всего доводят. Я вам сейчас по порядку все расскажу.

Чарнацкий смотрел на стул, на котором обычно сидела Ирина. Интересно, она тоже изменилась? Как она встретит его? А где же она? Где?!

– Воронова предупредили, что его переведут из Иркутска в Киев только при условии, что там он будет работать в «черном кабинете», то есть заниматься перлюстрацией корреспонденции. Александр Семенович – человек тихий, совестливый, аккуратный, не пил, язык за зубами держал, любую работу готов был выполнять. А тут революция, балаган, черные кабинеты упраздняют – и Воронова увольняют. И о нем весьма неуважительно пишут в газете, впрочем, как и о других порядочных людях. Воронов обратился за помощью к дочери, она в это время жила в Петербурге, то есть в Петрограде. А там: «Свобода, Равенство, Братство!» Дочка, которой Александр Семенович на свои трудовые денежки дал образование, от отца отказывается, сообщает об этом родным, и в результате весь Иркутск узнает. Слава богу, что не через газету! Вот какая трагедия приключилась с порядочным человеком. – И, обращаясь к Чарнацкому, добавил: – А ведь дочку он очень любил, одна она у него, братец.

– Вы считаете, что для порядочного человека допустимо столько лет читать чужие письма без разрешения адресата и к тому же выискивать в них определенную информацию для определенных целей?

Чарнацкий по природе своей был искренний и прямой человек, довольно импульсивный. Но за годы, проведенные в Сибири, научился скрывать свои мысли, эмоции, научился владеть собой. Однако сейчас, после того как свершились такие события в России, он чувствовал, что может позволить себе подобные высказывания.

– Он же эти письма читал не для того, чтобы о своей жене что-то узнать или использовать полученную информацию в корыстных целях! – Петр Поликарпович всем своим видом давал понять, что объясняет вещи, которые и грудному ребенку ясны, а вот поляку, у которого нет своего государства, столь простых вещей, видно, никогда не понять. – Он делал работу, которую ему высшая власть поручила. На службе был… Разве он виноват, что царь, которому он верой и правдой служил, отрекся от престола. И пришли люди, которые перевернули все вверх ногами!

– А я считаю, что ревнивый муж, читающий втайне от жены письма к ней, вызывает меньше презрения, чем подобный исполнительный чиновник-перлюстратор. Это благодаря таким, как он, охранка знала больше, чем должна была знать.

– Я с вами совершенно не согласна! – Таня даже вскочила со стула. – Я вас слушала, Ян Станиславович, и думала, что вы правы, а не папа… Но то, что вы сказали… ведь читать тайком письма близкого человека или его письма к кому-то безнравственно. Этому нет оправдания. Если кого-то любишь, надо доверять. А не пытаться поймать на чем-то, контролировать.

Таня говорила торопясь, и чувствовалось, как ее переполняет возмущение.

– А вы как считаете? – Чарнацкий обратился к молчавшей Ольге.

– Если кого-то любишь…

И умолкла, не закончив фразу, появившийся на ее лице румянец, видимо, должен был заменить слова.

– Вот видите! – Петр Поликарпович был доволен реакцией своих дочек. – Однако же, мы собрались здесь совсем не для того, чтобы спорить. Коль скоро наш дорогой гость пожелал, как мы видим, быть с нами, подавай, Капитолина Павловна, на стол. В атаку!

И потер при этом руки. Чарнацкий, еще спускаясь с лестницы, по ароматному запаху, заполнявшему дом, понял, что ждет его божественная еда. Хозяйка приготовила пельмени! Пельмени он едал в тайге и на пароходах, но они не шли ни в какое сравнение с иркутскими.

Капитолина Павловна вплыла с огромным, окутанным паром блюдом. Она несла его, прижав к животу, заранее радуясь тому удовольствию, какое получат от пельменей гость и домашние.

– Я должен открыть тебе, братец, нашу маленькую тайну: пельмени помогала готовить Ольга. Давай-ка проверим, есть ли у нее кулинарные способности, будет ли муж доволен ею.

Петр Поликарпович делал вид, что старается говорить шепотом и что его слова предназначаются только гостю. Но Ольга засмущалась и отвернулась, потупившись.

– Пан Янек… где вы были, когда вас не было? – неожиданно спросила Таня по-польски, с каким-то вызовом в голосе.

Капитолина Павловна удивленно посмотрела на дочь. «Неужели это реакция на то, что отец старался обратить мое внимание на Ольгу?» – подумал Чарнацкий. Скорее всего, он это сделал ненароком, непроизвольно. Что поделаешь, когда в доме три дочери…

– Долго рассказывать, Таня…

– Потом расскажешь, Ян Станиславович. Ну а теперь за пельмени. Накалывай врага или души, как тебе удобнее, как привык, но атакуй, братец! А то Капитолина Павловна и Ольга Петровна обидятся на нас.

– Капитолина Павловна, нигде я таких пельменей не едал. И уверен, если бы устроили конкурс на лучшие сибирские пельмени от Хабаровска до Омска, вы получили бы первую премию. Я теперь в пельменях хорошо разбираюсь. Только не могу понять, как вы это делаете, что они во рту прямо тают?

– Покойница мать Петра Поликарповича меня научила.

– Нахваливая справедливо Капитолину Павловну и Ольгу Петровну, не забывай, что враг еще не добит… С флангов заходи.

Петр Поликарпович указал на дальний край блюда. Спокойный по своей натуре, он становился воплощением воинственности за трапезой и пускал в ход военную терминологию при весьма мирных действиях за столом. Заглатывая пельмени, он еще несколько сдерживал себя, но, когда подали мясо, которое следовало есть с помощью ножа и вилки, тут уж его ничем нельзя было остановить!