Текст книги "Белое и красное"

Автор книги: Здислав Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Я к у т с к

Ваши предложения будут представлены на рассмотрение якутского Совета. Ответ получите через три дня.

Комиссия Центросибири терпеливо ждала. В оговоренное время у аппарата оказался только Попов. На вопрос, какое решение принял якутский Совет, был получен следующий ответ:

Я к у т с к

За гражданскую войну и пролитую в России кровь несут ответственность только большевики, захватившие власть и распустившие Учредительное собрание. За возможные вооруженные столкновения в Якутии ответственность падет на большевиков.

О л е к м и н с к

Большевики не снимают с себя ответственности за установление Советской власти и готовы защищать ее от контрреволюции. Нам известно, кто понесет ответственность за контрреволюционные выступления в Якутске. Ждем конкретных ответов на наши предложения.

Я к у т с к

Первое – если вы на свой страх и риск выедете из Олекминска в направлении Якутска, мы не будем, о чем уже информировали вас, нести ответственность за аварию судна и гибель людей.

Второе – в связи с тем что в России, в том числе в Сибири, Советская власть доживает последние дни, считаем величайшим преступлением передачу власти Совдепам; власть будет передана органам, избранным Учредительным собранием.

Третье – арестованных большевиков и членов Совдепов передадим в руки законных властей.

О л е к м и н с к

Из вашего ответа следует, что вы отклоняете все наши предложения, не желаете освободить арестованных вами лиц и членов Совдепов и передать власть в руки Совдепов. Таким образом, отказываетесь от переговоров.

Я к у т с к

От переговоров не отказываемся и не берем на себя ответственность за их прекращение.

О л е к м и н с к

Вам не уйти от ответственности за прекращение переговоров и все вытекающие отсюда последствия. Вам было предложено освободить членов Совдепов и передать им власть. Вам было предложено распустить все отряды и сдать оружие, тем самым ликвидировать последствия контрреволюции в Якутии без жертв и кровопролития. Все наши предложения вы отклонили. Дальнейший разговор не имеет смысла.

Капитан Болеслав Эллерт проснулся посреди ночи. В горле пересохло, губы распухли. Сущее мучение. Со стоном перевернулся на спину. За окном – ясная, летняя якутская ночь. А над головой качается какая-то черная птица. Наклоняется, готовая клюнуть, но в последний момент замирает и вдруг исчезает. Приближается и исчезает. Капитан взмок от страха, ему вспомнилось… Он задерживает дыхание, птица замирает. Он пытается крикнуть, и тут окончательно приходит в себя, видит, что это никакая не проклятая птица, а кобура от нагана. Преданный Пашка повесил кольт на спинку кровати. Играя с жизнью, капитан Эллерт должен быть всегда поближе к своей пуле. Но откуда этот ужас? Откуда страх?

Судя по всему, в постель его уложил Пашка, капитан этого не помнит, но деталь приятная после вчерашней попойки. Значит, около кровати должна стоять и кружка с водой. Капитан протягивает руку и нащупывает жестяную кружку. Молодец, Пашка! Он осторожно и в то же время с жадностью сжимает кружку, ну почти как грудь цыганки Клавы в старые добрые, еще иркутские времена. О, умирать будет, а не забудет ни цыганку Клаву, ни графиню Покровскую, ни Дануту, ни Веру Игнатьевну, ни даже беззубую якутку, у которой оказался месяц тому назад, после какой-то очередной попойки. И когда бы ни просыпался капитан посреди ночи, мучимый жаждой, с сильным сердцебиением – сердце то бешено колотилось, то замирало, отчего всегда казалось, что это его последние минуты, – перед его мысленным взором вереницей проходили все покоренные им женщины.

Да, но Вера Игнатьевна пока не покорена. Опять сорвалось…

Одеревеневшие пальцы не слушаются. Неужели это омерзение, какое он испытывает сейчас к самому себе, связано с той сценой, какую он вчера устроил Вере. Кружка выскальзывает из рук, и вода выливается на пол. Скорее, скорее, пока она не впиталась в щели: Эллерт свешивается с кровати, жадно слизывает воду, припадая ртом к половицам. Вода холодная, как якутская ночь. Наконец приходит облегчение.

Не отрывая рта от половиц, неожиданно видит себя десятилетним мальчиком. С отцом в тайге. Он подстрелил первую в своей жизни белочку. Он доволен и даже вспотел от волнения, очень хочется пить. Увидев на тропке отпечаток подковы, заполненный водой, мальчик опускается на колени.

– Не пьют воду из следов животных, – говорит отец.

– Почему? Я очень хочу пить.

– Пей, я пошутил. Народная примета такая есть, нездешняя, польская: если кто напьется воды из звериного следа – обрастет шерстью.

Польская? Отец сказал таким тоном, словно польские приметы – это что-то необыкновенное, исключительное. Эллерту стало легче. Вот только сердце. Сердцу ничто теперь не поможет, даже слезы, навернувшиеся на глаза при воспоминании о счастливом детстве.

Сердце успокоится, надо немного полежать. Были времена, когда он, выпив две бутылки коньяку, просыпался утром как ни в чем не бывало. А вчера выпил всего бутылку и чувствует себя прескверно. Пожалуй, как тогда, давно, когда его, раненного в спину, везли на крестьянской телеге из-под Лодзи. Мерзко.

Хорошо бы заснуть, но не получается. Сколько раз клялся он себе не пить – и всякий раз нарушал. Сегодня он с полной очевидностью понял: пить не бросит никогда.

Со времени последнего столкновения с Верой Игнатьевной он не пил уже две недели. Она обозвала его ничтожеством, мозгляком. А он, пытаясь ее разжалобить и состраданием добиться расположения, доверительно после бутылки коньяку рассказал о том. Именно то его сломало, жизнь стала немила, и тогда он запил. А Вера Игнатьевна спросила, чего он добился до того, случившегося с ним. Чего добился? К сорока годам дослужился до чина капитана. Сама Вера Игнатьевна приехала сюда в расчете на то, что встретит здесь мужчин, которые не разучились бороться, встретит людей действий, и ей нет никакого дела до того, кого сломала первая же встреча с бандитами. Закопали в землю? Но жив ведь! И вообще она органически не выносит мужчин, теряющих контроль над собой, напившись. Ей никогда не забыть своего кошмарного детства. Ее отец, офицер, был самым обычным алкоголиком.

В тот вечер Эллерт напился до потери сознания, но все же успел заметить, как Вера кокетничала с Ростовским.

Опять пересохло во рту. А сердце выскакивает из груди, будто он карабкается по крутому берегу Лены. Если б в Якутск в эти минуты входили красногвардейцы, он не в состоянии был бы командовать своими якутами. Вчера он дал себе слово, что сегодня обязательно проверит посты. На Осенней пристани и на колокольне Никольской церкви. Якута не держать в напряжении – он тут же расслабится. А это значит – будет спать, и на него нельзя рассчитывать, так учил Шнарев, а уж он-то их хорошо знает, ибо тысячи якутов бродят по тайге, бьют зверя для него, Петра Акепсимовича.

Нет, сегодня он не поедет проверять посты – ему не до этого. При мысли, что надо встать с кровати, спуститься вниз, разбудить Пашку, ему становилось совсем скверно. Со стоном Эллерт перевернулся на живот. Похоже, он еще не совсем протрезвел, а в таком состоянии нельзя принимать никаких решений, пусть уж лучше плывут перед мысленным взором женщины, любовные похождения, охотничьи приключения. Опять качнулся наган, словно предупреждая. О чем?.. Так жить нельзя, нельзя ждать того момента, когда единственным выходом останется пуля в висок. Молодец Пашка, не забыл о нагане. Значит, якуты, только якуты, могут спасти его, Веру Игнатьевну и даже тех растяп из якутского Совета.

Только его отряд – реальная сила, на которую может опереться якутский Совет. Его якуты пойдут за ним в огонь и в воду. А если раздобыть побольше оружия, можно набрать по улусам целый легион. Интересно, а сколько якутов живет на свете? Миллион? Когда-то ему Малецкий говорил, да он сразу забыл. Якуты волновали его, как прошлогодний снег. Он думал о них просто так. Выплыв откуда-то из закоулков памяти, в его набрякших от алкоголя мозгах появилось слово «диктатура» – огромными буквами на транспаранте. Еще усилие – и из вчерашнего пьяного небытия всплыли какие-то детали, губы Веры – тонкие, придающие лицу хищное выражение. Вера наклонилась, он уже было решил, что она вняла его мольбам и вот-вот поцелует. Но она зашептала: «Есть ли в этом городе мужчина, способный к борьбе за власть, ведь никакого труда не составляет стать здесь диктатором». Да, диктатура… Для России нужна только диктатура. Вера, видимо, как и он, была возмущена покорностью якутского Совета в переговорах с комиссией Центросибири. Этот бездельник Шафран не выполнил приказа. Он должен был реквизировать «Тайгу», а комиссию отправить трактом в Иркутск. Чего проще. А он шлет телеграммы, ссылаясь на то, что активность населения сделала невозможным задержание парохода. Если б это зависело от него, Эллерта, он приказал бы арестовать комиссию и доставить в Якутск. А здесь он заставил бы их выложить, что это за специальный отряд, которым вот уже столько времени пугает их Иркутск, каковы планы большевиков. Вторая такая оказия – заполучить прямо в руки представителей Центросибири – не скоро представится. Бездельник этот Шафран. Не иначе рассчитывает, что за оказанную услугу большевики его не поставят к стенке.

К стенке? Эллерт вздрогнул, кобура с наганом качнулась над головой. А в ЧК – Дзержинский… Феликс Эдмундович… Поляк… «Везде эти поляки!» Бондалетов с презрением произносит слово «поляк», будто ругательство. И Бондалетова нельзя не принимать в расчет. Хоть и едут они с ним в одних санях, этот негодяй делает все, чтобы взять над ним, Эллертом, верх. Не доверяет ему. Для него Эллерт – полячишка. Что же еще должен сделать капитан Болеслав Эллерт, чтобы эти русские навсегда запомнили, что его отец поляк? Диктатура!..

Опять ожили тонкие губы Веры. Говоря с ним, она смотрела на него с надеждой и вызовом. Диктатура! Тогда не нужны были бы дискуссии о том, следует ли разрешить в этом году первомайскую демонстрацию или нет, арестовывать или не арестовывать мадемуазель Кузэн, поскольку имеются неопровержимые доказательства ее сотрудничества с большевистским подпольем. И не надо было бы испрашивать санкций прокурора. И, уж конечно, нашлись бы деньги на организацию якутского легиона, целой якутской армии…

Опять его взор затуманился, опять замелькали картины прошлого, сменяя одна другую.

На колокольне Никольской церкви он установил два пулемета, пулеметчики – якуты, в женской гимназии расквартированы якуты, вот тюрьма… пожалуй, ее не трудно будет захватить, хотя и охраняется она якутами. Потом он увидел самого себя, сидящего в кресле Соколова, а Пашка вводил в кабинет полураздетого бывшего якутского комиссара. Почему полураздетого? Сказать Пашке, пусть Соколову даст время одеться… «Ну, Василий Николаевич, кончилось твое правление. Пора и на пенсию. Либо подпишешь ты вот этот документик, либо ждет тебя камера, освободившаяся после членов Совдепа, которых я приказал расстрелять, на что ты никак не мог решиться». Вчера, пока не напился, он поделился с Верой своим желанием ликвидировать арестованных большевиков. Все удачно складывается, среди них есть поляк, фотограф Чаплинский, который под носом Бондалетова в своем фотоателье устроил конспиративную квартиру. И тогда уж Бондалетов не станет трезвонить, что Эллерт скор на руку по части экзекуций, но любит расстреливать и вешать только русских. Вера поняла его с полуслова, желание расстрелять большевиков идет совсем не оттого, что капитан жесток и кровожаден. Он ведь и собственной жизнью играет, а уж чужой – тем более. Нет, он не жесток. Вера восхищенно посмотрела на него, и капитан просиял от удовольствия.

– Я понимаю, вы хотите отделиться от Иркутска не только зафиксированным на бумаге решением якутского Совета и усиленными постами гимназистов, но и пролитой кровью.

Потом она просила его не пить. Потом он целовал ее.

– Вижу, Станиславович, послушал ты меня. Плюнул на Европу и вернулся к нам. Значит, не можешь без Лены.

Богатов на «Тайге» приплыл в Мачу из Олекминска с комиссией Центросибири. Чарнацкий был рад этой встрече. «Добрый знак», – подумал он.

– Вся флотилия в полном составе: «Шнарев», «Соболь», «Сперанский» и моя старушка «Тайга».

– От Жигалова до Усть-Кута баржи вел «Короленец». Потом – «Якут». В Витиме Даниш сменил «Якута» на «Сперанского».

– «Шнарев», «Соболь» и «Сперанский» – это новые пароходы, а «Якут» – корыто вроде моей «Тайги».

– Твоя «Тайга» получше новых будет. Такого второго капитана, как ты, на Лене днем с огнем не сыщешь.

– А Швед на «Соболе» не хуже.

– Конечно, «Соболь» поновее, его спустили на воду года два до войны.

Поговорили о делах, которые обоих интересовали.

– Смотрю я на польский красный легион, совсем неплохо выглядит, – не удержался от похвалы Богатов. – Пулеметы есть и гранатометы. Вооружили вас что надо. А это вы сами, наверное, смекнули – обложились мешками с песком, тогда обстрел с низкого берега не страшен.

«Польский легион… Красный польский легион, – повторил про себя Чарнацкий. – Значит, так уже говорят на Лене, и память останется о нас как о польском легионе. Красном польском легионе».

– Товарищ Чарнацкий, вы должны быть на совещании комиссаров в кают-компании «Соболя».

У трапа «Тайги» стоял Петрек, тот паренек, которого Даниш подобрал в Омске. Его теперь часто посылали с поручениями. Чарнацкий не мог не отметить, что Рыдзак впервые приглашает его на такое совещание.

– Ну, еще увидимся, Станиславович…

В кают-компании «Соболя» – Рыдзак, Лесевский, Янковский, Даниш, Стоянович, его заместитель Одишария, совсем мальчишка якут Слепцов, которого Чарнацкий знал по Якутску, члены комиссии Центросибири и еще незнакомый мужчина, которого доставил Богатов на своей «Тайге».

– Это товарищ Зотов, представитель якутской подпольной организации большевиков, – начал Рыдзак. – Он доложил нам о размещении сил контрреволюции. Якутские большевики, как видите, не сидели сложа руки. Мы получим более точные сведения, когда будем подходить к городу, их представители встретят нас у Покровска. Большевистское подполье Якутска выпустило листовки, что очень важно. Прочтите, товарищ Янковский.

Поручик встал, смущенно улыбнувшись, начал читать:

– «…Полный произвол в отношении населения города, аресты политических противников, грабежи, присвоение национального достояния…»

Ян сидел напротив открытого иллюминатора, блики солнца играли на воде, появлялся и исчезал островок, поросший кустарником. Он никак не мог сосредоточиться…

– «…голод. Да, голод, его костлявая рука тянется к тысячам семей якутской и русской бедноты…»

– Предлагаю эту листовку довести до сведения всех бойцов нашего отряда.

Предложение Лесевского было принято. Слепцов коротко дал оценку результатам переговоров, зачитал выдержки телеграмм, полученных из Якутска. Рыдзак задал несколько вопросов. В конце совещания отчеканил:

– В связи с отказом контрреволюционеров принять мирные предложения приказываю привести в состояние полной боевой готовности вверенный мне отряд Красной гвардии. Мы приступаем к выполнению возложенной на нас задачи. Члены комиссии с сегодняшнего дня включаются в состав отряда, каждый из них получает обмундирование и оружие.

«Да, обратной дороги нет, – понял Чарнацкий. – Без кровопролития не обойдется…»

Рыдзак разделил отряд на шесть боевых взводов, за собой оставил резерв. Командиром первого взвода был назначен Янковский, второго – Даниш, третьего – Лесевский, четвертого – Булах, пятого – серб Стоянович, и шестого – грузин Одишария.

27 июня был взят Олекминск. Без штурма и кровопролития. Флотилия из четырех пароходов, трех барж и одного моторного катера на рассвете высадила десант. Красногвардейцы застали врасплох отряды контрреволюционеров. Первым ворвался в город взвод Лесевского. Группа во главе с Шафраном сдалась, лишь несколько человек скрылись в тайге.

Олекминск – хлебная житница Восточной Сибири. Вдоль Якутского тракта тянулись русские деревни. А в жилах здешних мужиков, потомков ссыльных, текла кровь бунтовщиков. Лесевский оставался в Олекминске военным комендантом, в его обязанность входило в срочном порядке сформировать отряд из добровольцев, потом, когда Рыдзак будет возвращаться после освобождения Якутска, он возьмет взвод Лесевского на пароход, а местные красногвардейцы займут ключевые пункты города и не позволят врагам вновь захватить город.

Иркутск подтвердил получение телеграммы о взятии Олекминска и уведомил, что сообщение о положении в Иркутске будет передано утром. На следующий день Рыдзак с Лесевским отправились на почту. Лица дежурящих там телеграфистов свидетельствовали, что получено важное известие. Хорошее или плохое? Один телеграфист находился явно в подавленном состоянии, второй с трудом скрывал радость. Лесевский направился к первому, он внушал ему больше доверия. И не ошибся – сообщение было плохое.

Просматривая вместе с Рыдзаком текст телеграммы, Лесевский не верил своим глазам: Иркутск сообщал об успехах в борьбе с бандами Семенова. И вдруг: в связи с наступлением белочехов и белогвардейцев вновь созданное Верховное командование безраздельно берет на себя полноту власти «в полосе боевых действий, включая Иркутскую губернию…»

В телеграмме сообщалось также, что ведутся тяжелые бои близ Нижнеудинска, и Рыдзак должен быть готов к тому, что его отряд незамедлительно после освобождения Якутска будет отозван.

– Нижнеудинск… Сколько же это верст от Иркутска?

– Верст четыреста. Не так далеко. Как ни кинь, все получается, что белочехи сейчас ближе к Иркутску, чем мы – к Якутску.

Возвращаясь на свои суда, они никак не могли решить, стоит ли доводить до сведения бойцов, что над Иркутском нависла угроза.

Первый пароход отчалил от пристани, потом второй. Неподвижная темная Лена ожила. Волны мягко плескались о прибрежные камни. На «Шнареве» заиграла гармонь, кто-то запел. Бойцы, несмотря на сообщения из Иркутска, не утратили боевого задора. Они готовы выполнить задание.

– Желаю тебе без кровопролития освободить и Якутск.

Лесевский хотел было бросить окурок в воду, но передумал и втоптал сапогом в песок.

– Жаль, что остаюсь здесь, хочется быть с вами.

Зачем он это сказал? Приказ есть приказ, хоть и услышал он его от близкого друга. Лесевский подчиняется ему без всяких оговорок. А почему-то сейчас при прощании у него невольно вырвалось, как не хочется ему здесь оставаться. «Больше не увидимся». Он хорошо это понял и посмотрел на Рыдзака – у того ни следа волнения, лицо непроницаемо.

– В чьих руках Олекминск, у того в руках вся река. Из Покровска я выйду на связь с тобой по телеграфу. Мордвов хорошо знает Олекминск, пусть он и создает здесь власть, а ты… Красную гвардию. Ну, пока…

И Рыдзак по трапу поднялся на палубу «Соболя».

Лесевский долго стоял и смотрел вслед удаляющимся пароходам. А со «Шнарева» ветер доносил родной мазовецкий напев:

Люби меня, люби меня,

Смотри, не забывай.

Чарнацкий и Янковский махали и махали с капитанского мостика «Соболя». Возле Янковского стояла Таня. Ей все же удалось перебраться со «Сперанского».

А если вдруг убьют меня,

Вдовой моей ты будь…

«Выходит, не только я думаю о смерти», – вслушивался Лесевский в высокий, сильный голос.

– Заканчивая совещание, я хочу напомнить вам еще раз, что на нас лежит вся ответственность правления Якутией до той поры, пока не наступит порядок и спокойствие в России, пока не будет она освобождена из-под власти большевиков. У нас есть предположения, что вскоре это наступит. Какие еще предложения?

Василий Николаевич Соколов не скрывает своего огорчения, что совещание подошло к концу. Он очень любит председательствовать, глаза у него загораются, когда возникают дискуссии, он наслаждается переливанием из пустого в порожнее, кратко резюмирует точку зрения выступающего, тотчас выдвигает компромиссное предложение и ставит его на голосование. Упивается, когда на совещаниях много курят и дым стоит коромыслом. Тогда ему вспоминаются «дела давно минувших дней»: ссыльные все курят, спорят, ругаются до хрипоты… Поэтому и сейчас Василий Николаевич внимательно следит, как капитан Эллерт чистит трубку, значит, закурит. Наверное, именно поэтому он пользовался расположением Соколова, первого демократа Якутска – как скромно он сам себя называл, – клубы дыма, выпускаемые капитаном во время заседаний Совета, живо напоминали председателю столь приятные сердцу годы политической его молодости.

«Как бы эта наша игра во власть плохо для нас не кончилась. Разве можно было допустить до забастовки служащих почты и телеграфа? – размышляет тем временем Эллерт. – Как дошло до того, что служащие долгое время поддерживали тайные контакты с Витимом и Иркутском? Везде у них свои люди. Как можно было…»

– Какие есть еще предложения? – повторил Соколов. И был неимоверно счастлив, когда поднялся Эллерт. – Капитан Эллерт имеет слово.

– Будут ли приняты меры в отношении уездного комиссара Шафрана?.. Он, кажется, позволил большевикам отплыть из Олекминска и теперь они угрожают нам?

Он специально сформулировал свой вопрос так, чтобы впрямую не касаться Бондалетова.

– Комиссар Шафран действовал в соответствии с указаниями якутского Совета. – Василий Николаевич был явно раздосадован, поскольку Эллерт затрагивал проблемы легко выяснимые, не требующие пылких, горячих дискуссий. – Прибывшая в Олекминск комиссия Центросибири рассматривалась нами в некотором роде как представительство, назначенное… как бы поточнее выразиться… отдельной, независимой областью, страной. В отношении них мы заняли непримиримую позицию, но дали понять, что соблюдаем правовые нормы. Реквизированный ими пароход является собственностью одного из почетных представителей торговых сфер нашего города, присутствующего среди нас гражданина Шнарева.

Шнарев расплылся в улыбке, слушая столь лестные и приятные слова. Он одобрительно покивал головой, подтверждая, что судно действительно является собственностью фирмы «Наследники А. М. Шнарева».

На его просиявшем лице сейчас трудно было обнаружить следы европейской цивилизации, к коей он так старательно стремился приобщиться.

– Комиссия отплыла из Олекминска на «Тайге», – резко подчеркнул Эллерт и сел.

Петр Акепсимович вопросительно глянул на председателя.

– На «Тайге», помню, меня везли в девятьсот седьмом году на суд в Иркутск. Вместе со мной ехал…

Вера Игнатьевна и Эллерт не смогли сдержать улыбки. Помню это… Помню то… Ох, эти одряхлевшие политические деятели, живущие давно минувшими делами. Иногда казалось, что для Василия Николаевича Соколова куда важнее точка зрения его товарища по ссылке Игоря Ивановича в каких-то давних их спорах, чем проблемы, рассматриваемые на якутском Совете и, быть может, определяющие будущее города и само существование их власти. Соколов погружался в воспоминания. Эллерт даже заволновался: неужели этот облезший ссыльный лев запамятовал, какой вопрос он затронул? К счастью, на помощь пришел заместитель Соколова Игорь Иванович, лысый, близорукий старик, всегда внимательно следивший за ходом совещания.

– Послушай, Василий Николаевич, – довольно бесцеремонно прервал он председателя, – давай выясним, почему даже наиболее посвященные из Совета не были проинформированы о том, что произошло в Олекминске. Этот вопрос, естественно, я адресую капитану Бондалетову.

«Прекрасно, вот мне и не пришлось называть фамилию Бондалетова. Ход удался, даже в бильярде не всегда столь удачно складывается комбинация», – с трудом скрывая удовлетворение, просиял Эллерт.

– Да, капитан Бондалетов, я удивлен, что вы даже мне не доложили, что комиссар Шафран не соизволил выполнить распоряжение вышестоящих властей…

– Я считал, что вас, Василий Николаевич, поскольку вы отвечаете за край, где могли бы поместиться две Франции, вряд ли стоит беспокоить подобными мелочами, комиссия Центросибири вернулась в Иркутск, это самое главное, ну а то, что она не выехала, а отплыла, существенного значения не имеет.

«Что за наглость, чего доброго, этот облезший лев попадется на крючок, проглотив столь чудовищный комплимент», – передернулся от злости Эллерт.

– Да-да, конечно… – забормотал Соколов. – Вот именно… Вера Игнатьевна, кажется, просит слова.

– Я удивлена. Значит, капитан Бондалетов, великолепно осведомленный, что в Якутске подчиненные городскому Совету вооруженные силы располагают одной-единственной пушкой, считает мелочью, не заслуживающей внимания, потерю «Тайги»? – В выражении лица Веры Игнатьевны действительно что-то было от хищной птицы. – Но не это главное. На основании информации, которой я располагаю, комиссар Шафран под давлением масс сдал большевикам Олекминск, причем большевики вели широкую агитацию за освобождение города у него под носом. Таким образом он доказал комиссии из Иркутска, каким авторитетом он пользуется, а стало быть, и наш якутский Совет, представителем которого он является.

«Резко. Весьма резко», – в восторге подумал Эллерт. Эта женщина все больше влекла его к себе.

– Если я не ошибаюсь, кандидатуру Шафрана предложил капитан Бондалетов? – спросил, вернее, подтвердил Игорь Иванович.

– Шафран – преданный Совету человек, и действовал он в весьма сложной ситуации, под давлением толпы, – не скрывая раздражения, возразил Бондалетов.

– Стрелять надо было! Стрелять! – выкрикнул один из членов Совета. – Грабят! Разрушают! А полиция или, как там у вас, милиция капитана Бондалетова от страха поджимает хвост.

– В России стреляют в толпу уже много лет, а что это дало?.. Девятьсот пятый, двенадцатый, семнадцатый. Нам следует учить Россию демократии. Возьмите европейские страны. Надо начинать от самых истоков, с букваря, считайте, что мы пошли в первый класс истории.

В Игоре Ивановиче временами просыпался неистребимый либерал.

– Россия с ее прошлым, Россия, давшая миру Пушкина и Толстого, не должна ни у кого ничему учиться. Я бы сказал, она уже в университете истории, если вам угодны подобные сравнения.

– А помнишь, Игорь Иванович, как мы дискутировали в последний день далекого восемьсот девяносто девятого года…

«Шафран останется. И этот растяпа Бондалетов – тоже. А старцы из якутского Совета будут заняты болтовней», – злится Эллерт. Демократия, порядок. И если бы он собственноручно не взломал сейф на почте, у Совета не было бы даже тех четырехсот тысяч рублей, с которых начинали. Правда, Центросибирь прислала пятьсот тысяч, но ведь большевики, до того как их арестовали, успели спрятать сто тысяч.

Вера Игнатьевна посмотрела на Эллерта, ища у него поддержки. Капитан решил перейти в атаку. Он ждал, пока Соколов закончит свои воспоминания, о чем говорили ссыльные в Верхоянске в последний день девятнадцатого века.

«Ему пора браться за мемуары. Когда его приведут ко мне для подписания акта об отречении, придется посоветовать незамедлительно приступить к мемуарам, и особенно обстоятельно описать новогоднюю ночь конца прошлого столетия».

– У кого еще есть вопросы?

Эллерт, размечтавшись, не заметил, что комиссар закончил воспоминания. Однако, услышав вопросительную интонацию в голосе Василия Николаевича, капитан вскочил с места.

– Мне хотелось бы, уважаемый Василий Николаевич, выяснить, знаете ли вы, что вчера в городе вновь вышел большевистский «Бюллетень». Послушайте только, что пишут эти негодяи: «Бесправие по отношению к жителям Якутска, произвол властей, в тюрьму заключена вместе с тремя маленькими детьми товарищ Вилюйская, продолжаются аресты политических противников, грабежи, присвоение народного достояния…» Я слишком вас уважаю, Василий Николаевич, чтобы зачитывать то, что пишут о вас.

Удар был рассчитан точно. Бондалетов, вскоре после приема у Шнарева, доложил Соколову, что милиционеры типографию обнаружили, и поручился собственной головой, что больше никогда ни один большевистский бюллетень, ни одна большевистская листовка в Якутске не появятся. Конечно, Бондалетов типографию накрыл, это известный факт, но разве можно поручиться, что большевики не откроют другую. Садясь, Эллерт заметил полный признательности многообещающий взгляд Веры.

«Это будет один из самых трудных шагов в моей жизни, – подумал Антоний. – Но как должен поступить в подобной ситуации лояльный гражданин?»

Когда к власти пришел якутский Совет, Антоний почувствовал себя человеком, с которым считаются. Новая власть из его далекого Намцы казалась ему вполне достойной уважения и авторитетной. Как-никак Соколов – бывший политический ссыльный, а размах, с каким Шнарев занялся модернизацией своей фирмы перед самой революцией, несмотря на злостные комментарии Чарнацкого, производил на Антония вполне благоприятное впечатление. Именно Шнарев. Ведь стоило Антонию заглянуть в Якутск, как Шнарев тотчас пригласил его к себе, на свой знаменитый прием. «Новая Якутия» напечатала статью Малецкого об увеличении урожая якутского зерна. Эллерт не преминул сказать ему, что Вера Игнатьевна, прочитав статью, считает его первым кандидатом на пост министра сельского хозяйства. А с мнением Веры Игнатьевны здесь весьма считаются. Странно, почему она не уехала из Якутска, как многие ссыльные, освобожденные Февральской революцией? Настоящая, отчаянная эсерка, кажется, в ту революцию она стреляла в полковника жандармерии.

Два якута из отряда Эллерта загородили Антонию дорогу, винтовки у них были на боевом взводе.

– Там нельзя, – сказал коренастый якут по-русски. – Никто входить там! Приказа наш начальник.

Сказав «начальник», он даже вытянулся в струнку. Судя по всему, якут испытывал непередаваемую радость, что может кому-то что-то запретить.

– Скажи начальнику, пришел знакомый.

И то же повторил по-якутски. На лицах часовых не дрогнул ни один мускул, и только тот, кто прожил среди якутов столько лет, сколько Малецкий, смог бы заметить, как они поражены, что пришедший к их начальнику хорошо одетый человек обращается к ним на их родном языке.

– Иди, Василь, спроси, можно впустить?

Оставшийся якут закинул винтовку за спину, давая понять, что не испытывает к пришельцу недоверия. «Интересно, потому ли, что заговорил на их языке, или потому, что знакомый Эллерта?» – размышлял Малецкий. Антоний обратил внимание, что у часового большие мозолистые ладони. «Наверное, лесоруб». Значит, якут немало побродил по свету с артелями лесорубов, рубил тайгу для золотых рудников. Поэтому он решил расспросить часового о его жизни.

– Лесоруб? Где работал? – И почему-то подумал: «А вдруг он участник заговора?»

Якут на сей раз уже не смог скрыть удивления, казался даже чуть испуганным.

– На Надеждинском руднике. Семь лет рубил.

Антоний хотел было спросить, а был ли он на этом руднике в апреле 1912 года, но тут наверху с треском распахнулось окно и высунулся Эллерт.