Текст книги "Белое и красное"

Автор книги: Здислав Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Осторожнее, Федор, осторожнее…

Не многовато ли захотела эта дохлятина с одного приема вынести? Выходит, напившись, человек тоже к себе гребет. Да, проиграет тот, кто против человеческой натуры поднялся.

– Я про вас… на… напишу! Банкеты устраивайте, паразиты, а русский… народ… – бормочет репортер.

Хозяин просит Крысицкого по-тихому уладить дело и удаляется. Нелегко, нелегко прививать здесь цивилизацию, а надо.

Теперь можно и расслабиться. Капитан Бондалетов с облегчением вздохнул: Соколов не закатил ему при всех скандала. Пока Василий Николаевич находился здесь, вполне можно было ожидать, что ему доложат о последнем номере «Бюллетеня». Теперь же Бондалетов сам заявится в кабинет комиссара с неприятным сообщением. Сам завтра утром доложит.

«Повинную голову меч не сечет…» Если Василий Николаевич будет в добром расположении духа, а по утрам обычно так и бывает, то, выслушав рапорт капитана, скажет: «Москва слезам не верит». Это будет означать, что все кончится обычной воркотней. А через несколько дней капитану Бондалетову будет поручена важная миссия. И о неприятных переживаниях можно будет забыть.

Он окидывает взглядом зал. Видит Эллерта с Агриппиной. Пожалуй, не мешает отыграться на этом полячишке. Агриппина взяла графин и отошла, удобный случай…

– Опоздали, Игорь Матвеевич… Но Агриппина Акепсимовна пошла за новой порцией наливки, так что…

Много ли он выпил? – внимательно присматривается Бондалетов. Глаза, как всегда, нахальные, держится прямо.

– Мне хотелось бы спросить вас об одной вещи, Болеслав Иванович. Но при условии, что вы не станете обижаться, пообещайте мне, так как вопрос будет… гм-м, довольно щекотливый.

Именно в такие моменты оживает прежний Бондалетов. Тот, петербургский, времен удачно начатой карьеры, еще не скитавшийся по сибирским губерниям. И поэтому сейчас он говорит и думает почти по-столичному…

– Не обижаться? Это я вам обещаю. Слушаю вас.

Издевается, конечно. Увы, Бондалетову таких полномочий не дал якутский Совет, комендант полиции, тьфу, милиции не имеет права допрашивать капитана Эллерта. Вот если бы обнаружить акты… А что это за вооруженные люди стоят под окном?.. Не полицейские, тьфу, не милиционеры Бондалетова?

– Шутить изволите, Болеслав Иванович. Не дают покоя мне довольно страшные мысли. Упаси боже оказаться на чужбине. Но в ситуации, которая сложилась сейчас в России, всякое может случиться… Так вот, как вы считаете, мне, русскому, трудно будет сменить свою шкуру, душу свою продать, в американца или канадца превратиться? Спрашиваю вас, Болеслав Иванович, потому как вы нечто подобное проделали, только в обратном направлении: легко это или трудно?

Эллерт ухмыляется, смотрит на Бондалетова, словно только сейчас разглядел в нем что-то для себя интересное.

– Каналья вы, Игорь Матвеевич, стопроцентная каналья. Но вы мне начинаете нравиться.

Иваненко с Крысицким общими усилиями уложили наконец в сани пьяного репортера, вытряхнув его из бобровой шубы. Сверху кинули собственное его пальтецо. Пусть себе катит, не замерзнет. Пьяный газетчик велит везти себя в типографию.

– Интересно, ты и в чужую кровать так же легко влезаешь, как влез в бобровую шубу? Да пиши себе, пиши все, какое нам дело до этого, мы люди маленькие. Езжай себе с богом.

Сани отъехали. Крысицкий осматривает опустевшие вешалки. Иваненко, разогревшись от стакана водки, сожалеет, что прием заканчивается. Он неожиданно открыл для себя, как приятно кричать в ночь во всю глотку: «Сани…» И если бы мир был устроен с учетом голоса, принимались бы во внимание его звучание и сила, ну тогда Иваненко занимал бы положение не ниже, чем Петр Акепсимович, а то и…

На лестнице появляется Никифоров. Это не только видно, но и слышно. Лестница буквально прогибается под ним. Следом идет хозяин. Никифоров берет от Крысицкого свой волчий тулуп.

– Сани его превосходительства Павла Георгиевича – к крыльцу…

Вызывая их, Иваненко не пожалел легких.

Худой паренек в залатанной одежонке метнулся на мостовую прямо под сани. Крестьянин с яростью взмахнул кнутом – есть хоть на ком выместить давно накипевшую злость на этот мир, на порядки.

– Байструк!

– Я байструк – птах божий, а ты свинья – и то ничья!

Не понятно, расслышал мужик ответ, нет ли, ушанка у него была надвинута на самые брови. Сани унеслись вдаль.

А парнишка направился к площади. На тротуарах лежал еще свежий снег. Узкая тропинка в снегу петлей обвивала тумбу с объявлениями, грязную, обшарпанную, неприглядную, как и витрины магазинов.

Парнишка, согревая дыханием ладони, прочитал воззвание вступать в ряды рабоче-крестьянской Красной Армии, с интересом изучил плакат – карикатуру на Семенова. Атаман держит в одной руке желтый флаг с надписью «Вся власть Учредительному собранию», в другой – окровавленный топор, с помощью которого пытается отрубить от карты России огромные просторы Сибири. За спиной атамана – японец и американец показывают, кому какой кусок отрубить. Парнишка потрогал отстающий угол плаката и принялся читать остальные объявления.

Прочитав несколько строк, зевнул и попытался оторвать с краю полоску бумаги.

– Не смей. Не смей, говорю, ты… щенок!

На его плечо опустилась рука. Мужчина в новеньком полушубке, с красной повязкой и наганом в деревянной кобуре. На носу смешные очки, едва держащиеся на переносице.

– Кто тебе велел срывать? Кто послал?

– Я сам… Комиссар, почему так сразу… – В голосе паренька ни тени растерянности. – Закурить хочется.

Он смотрел нахально и одновременно просяще.

– Куришь?

Мужчина наклонился к объявлению, снял очки и вслух прочел:

– «Омский Совет рабочих, солдатских и казачьих депутатов доводит до сведения всех граждан, что Совет терпимо относился к врагам трудящихся. Но в настоящее время, когда гидра контрреволюции с каждым днем наглеет, когда мировая буржуазия пытается задушить авангард революционного интернационала, российский пролетариат… Омский Совет, исходя из постановления Совета Народных Комиссаров, не видит иных средств борьбы с контрреволюцией, шпионами, бандитами, хулиганами, саботажниками и прочими паразитами, как безжалостное их уничтожение на месте преступления…» Ты это читал?

– Прочел. Пугают. Все только и пугают.

– Ты понял? «На месте преступления…» А ты…

Только теперь он обратил внимание, что парню лет пятнадцать, не больше.

– Ты откуда?

– Я? Из Варшавы…

– Вот это встреча… Поляк. Куда же тебя занесло… Ну и раскидало нас по свету.

Когда мужчина говорил, у него на носу смешно подпрыгивали очки.

– Хорошо знаешь Омск?

Вопрос был задан уже по-польски.

– Знаю. В сравнении с Варшавой… дыра.

Прибыв в Омск всего несколько дней назад с партизанским отрядом и еще не привыкший к огромному, стотысячному городу, мужчина удивленно покачал головой.

– Послушай, брат, хоть ты, как я погляжу, столичный житель, но что-то уж больно плохо выглядишь. Сегодня-то хоть ел?

Никифоров «лечится» квашеной капустой с клюквой. Берет щепотку рукой и отправляет в рот, потом из миски запивает рассолом. Мог бы при госте этого и не делать или хотя бы предложить. Но Павел Георгиевич не уважает подкупленных им людей. Товар, он что? Вложил в него деньги и следи, чтоб снова превратился в деньги. А с подкупленного человека денег обратно не получишь. Чего тогда с ним церемониться.

– А рассол от огурчиков, несомненно, лучше, Павел Григорьевич.

«Без тебя знаю, что лучше, – огрызнулся про себя Никифоров. – И знаю, почему ты так рано заявился. Понимаешь, что каждый рубль, израсходованный на поддержание порядка и безопасности, воздастся сторицей, увы, якутский Совет не понимает этого основного… Одним словом, если перевести на нормальный человеческий язык, получается: «Выкладывай, Павел Георгиевич, деньги!»

Капитан Бондалетов сейчас, однако, не заикнется о том, что у его милиционеров нет летней формы, что Сыроватовский собирается подать в отставку, потому что, если будет столько получать на содержание тюрьмы, сколько определил Совет, лучше при таком количестве арестованных сразу всех их расстрелять, а тюрьму закрыть. Игорь Матвеевич был несколько удивлен невзначай брошенной фразой Соколова во время сегодняшнего утреннего разговора.

– Иду я сейчас от Соколова и думаю, дай-ка загляну к Павлу Георгиевичу, расскажу, чем закончился прием у Шнарева.

– А я почти последний уходил, сам все видел и слышал.

В дурном настроении сегодня Павел Георгиевич. Перепил и переел, наверное, вчера. Массивная туша тоже должна свою меру знать. Капитан свято придерживается этого принципа – и в еде, и в выпивке, и в любви – и потому всегда в прекрасной форме. Да и комиссар Соколов, похоже, так же поступает. С утра он, как и предполагал Бондалетов, был в прекрасном расположении духа. Только вот не все пошло так, как задумал капитан.

– А наши… полицейские, тьфу, милицейские сведения куда интереснее того, что видишь собственными глазами, слышишь собственными ушами. Я иногда думаю, Павел Георгиевич, если бы меня господь бог наградил писательским талантом, я бы на основании того, что по занимаемой должности узнал о натуре человека, о том, какая она бывает увечная, роман мог бы написать, правдивее, чем «Воскресение» Льва Николаевича.

Никифоров не читал ни одного романа Льва Толстого и даже похвалялся этим. Он допил остатки рассола, отставил миску в сторону.

– Прости, Бондалетов, я человек прямолинейный, простой. То же самое говорила мне одна проститутка в Иркутске – хочешь верь, хочешь не верь – и о «Воскресении» этого безбожника вспоминала.

Капитан не обиделся. Не похоже, чтобы Павел Георгиевич такое сам выдумал. Видимо, кто многое повидал, тот знает, как грязен человек, – размышляет о сказанном Бондалетов, тому хочется, чтобы талант у него был все описать.

– Рассказывай, Бондалетов, посмотрю, чего твои сведения стоят.

Никифоров никак не может отвлечься от мысли, что Бондалетов зашел к нему просить деньги для наведения общественного порядка, ибо Никифоров, когда распределяли посты председателей общественных комиссий при якутском Совете, выбрал себе комиссию общественного порядка. Вот и приходится раскошеливаться.

– Значит, молодой Шнарев, которому папочка поручил исполнять вчера должность как бы шефа протокола, встречать и провожать гостей, улизнул к артисточкам. Наша золотая молодежь, не знаю, как ее по-другому назвать, во главе с зятем комиссара Соколова организовала собственное развлечение. – Говоря это, Бондалетов ежится, потому что, когда смотрит на Никифорова, чувствует себя как-то неловко. Что это с ним?

– В деда, видать, пошел. Акепсим Михайлович любил погулять.

Пикантная информация, но Никифорову она ничего не дает. Конечно, не этот сопляк Иван его конкурент, а Петр. Это его сын Олег Павлович соперничал бы с Иваном Петровичем, продолжал бы их старый спор – кто первый купец в Якутии, – если бы не умер в детстве от менингита. Проклятая тайга. Могучий род вскормила, вывела в люди, а потом…

– Репортер из «Новой Якутии» Козлов, когда его пьяного на шнаревских санях отвозили домой, велел кучеру остановиться на пустой рыночной площади и пытался произнести политическую речь. Из того, что говорил, не все можно было разобрать, но кричал, что буржуи едят мандарины, а простому люду хлеба не хватает. И он напишет об этом…

– Шнарев излишне афиширует свое богатство, это факт. Из грязи да в князи. – Хотел еще сказать что-то более резкое о своем конкуренте, но вспомнил, что вчера, правда с трудом, заключили перемирие.

– А супруга Шнарева, как прием закончился, сразу же выздоровела, собственноручно пересчитала оставшееся. Представьте себе, элита, а серебряных ложек да ножей недосчитались…

– И ведь ты, Бондалетов, наверняка знаешь, кто их свистнул? Судя по всему, агенты твои работают.

А вот комиссар Соколов утверждает обратное. Сегодня утром, когда разговор по поводу последнего номера «Бюллетеня» подходил к концу, и шел он именно в том направлении, в каком хотел Бондалетов (Соколов уже сказал: «Москва слезам не верит», потребовал, чтобы тайная типография была найдена, отметил, что тайные агенты капитана плохо работают), и он, облегченно вздохнув, собирался было идти, и вот тут-то Соколов, будто невзначай, сказал ему, что они с Иваном Игоревичем обсуждали вопрос о том, правильно ли они поступили, разграничив сферы деятельности капитана Эллерта и его, Бондалетова. Понятно, Эллерт отвечает за оборону Якутска в случае интервенции извне, а Бондалетов – за безопасность и внутренний порядок. Однако шаги, предпринятые Эллертом для безопасности шнаревского банкета, свидетельствуют о том, что его якутов с успехом можно использовать и для наведения порядка внутри города. Ну и, конечно, милиция Бондалетова будет привлекаться к операциям вне города.

– У вас сколько агентов?

Бондалетов с трудом отвлекся от разговора с Соколовым.

– На сколько хватает денег, Павел Георгиевич. Сейчас пошел такой народ, не заплатишь, не будут стараться, даже для якутского Совета.

Он позволил себе пошутить. Никифоров же думал совсем о другом: значит, разговор таки подошел к деньгам.

– Что ж, сведения твои любопытны. Бабы, когда стирают белье на Лене, о том же судачат, а денег не требуют…

Самый что ни на есть медведь из тайги. А медведя ничем не развеселишь. Но можно заставить, чтобы он повеселил тебя. Придет, придет время капитана Бондалетова.

– Должен заметить, Павел Георгиевич, многие люди на высоких должностях любят начинать рабочий день с выслушивания информации. После Петербурга я работал в Саратове, город губернский. В мои обязанности входило постоянно информировать его превосходительство генерал-губернатора о всех происшествиях. И он частенько говорил мне: «О том, что арестовали студента за агитацию, можешь не докладывать. И что мужики убили эконома – тоже, все это скучно и содержится в ваших донесениях. Я должен знать, сколько генерал Казанкин проиграл на прошлой неделе в карты, до одной копеечки, с кем артисточка Сежевская флиртует и кто сейчас наставляет рога нашему прокурору. Изюминку мне подавай, изюминку, а все прочее доложат мне мои чиновники, для того они и поставлены, зануды эти».

Никифоров даже не улыбнулся. Да, сущий медведь таежный, ничем не проймешь. А вот продеть ему колечко в нос и посадить на цепь, тогда уж он повеселит тебя. Придет, придет время капитана Бондалетова. Начинал он свою карьеру в столице, потом много лет служил в губернском городе, затем в уездном, все ниже и ниже спускался. А сколько за последний год в России сломанных карьер…

– Если у нашего государя были такие губернаторы, нечего удивляться, до чего докатилась Россия и он сам.

Никифоров достал кожаную коробочку с крышкой из тюленьей шкуры, вытащил палочку.

О, только этого не хватало. «Значит, не так уж плохи дела у старика Бондалетова», – ухмыльнулся капитан про себя.

– Павел Георгиевич, могу рассказать еще об одном. Не решаюсь, сплетни вроде вас не интересуют. Агриппина Акепсимовна…

При упоминании этого имени Никифоров перестал ковырять в ухе.

– Что Агриппина?..

– Агриппина Акепсимовна утром пешком подалась к Болеславу Яновичу. И по-моему, находится и посейчас там.

– Проклятый полячишка! Актрис ему мало. Цыганок… Ну и сволочь!

Бондалетов, если бы мог себе позволить то, что позволяет себе Никифоров, потер бы от удовольствия руки и громко рассмеялся прямо в лицо купцу – на радость себе. Он знал, что выходка Агриппины заденет Павла Георгиевича. Но не предполагал, что в такой степени.

– Болеслав Янович ведет себя так, будто Якутск его вотчина.

Никифоров вспомнил, каким наглым взором окинул его вчера Эллерт. Чувствует поддержку Петра, потому и наглый такой. У Петра у самого мать была грузинка, в нем больше чужого, нежели русского, вот он и терпит евреев, поляков и весь этот сброд, который в России мутил и продолжает мутить воду, ибо враждебен российскому порядку.

– Стоит проучить этого полячишку. А что брат… Петр Акепсимович знает, что его сестра шлюха?

Лицо Павла Георгиевича налилось кровью, чувствует он, если не хватит сейчас полстакана коньяку, не успокоится.

– Иди, Бондалетов, вели Семену подать бутылку армянского коньяка и стакан… два стакана, – уточнил Никифоров.

«Не угостил капустой, теперь будешь коньяком поить, – злорадствует Бондалетов. – Одну дырочку под кольцо я уже проделал у тебя в носу, Павел Георгиевич. Больно стало. Из-за Агриппины еще не так заболит, по-настоящему». А что Никифорову это не безразлично, заметно и невооруженным глазом – стоило Бондалетову вернуться, как он повторил вопрос:

– А брат знает, что выделывает его сестричка?

– Петр Акепсимович – человек современный, он постоянно это подчеркивает, желает, чтобы наши женщины были по-европейски свободны. Она не вмешивается в дела фирмы, а он закрывает глаза на ее любовные похождения. К тому же Агриппина в некотором смысле, можно сказать, блюдет себя.

«Такого быть не может, – удивляется Никифоров. – Петра я хорошо знаю, знаю, на что способен. Но чтобы такой договор с ней заключил, она, значит, во все тяжкие, а он фирму в своих руках держать будет, нет, такого быть не может. Что бы там ни было, а он солидный купец, не сутенер какой».

– Что-то ты крутишь, Игорь Матвеевич, с этим их уговором.

Бондалетов улавливает «Игорь Матвеевич». Сказано, правда, без особого почтения, но уже кое-что, если сравнить с началом разговора… «Погоди, погоди, медведь якутский, колечко я скоро просуну тебе в нос».

– Конечно, это мои догадки, я ведь вам так и сказал, что только предполагаю, может, и ошибаюсь. Но вот вам факты: Петр Акепсимович терпимо относится к поведению сестры, она же не вмешивается в дела фирмы. Если, уважаемый Павел Георгиевич, вы думаете, что известие о встрече Агриппины и Эллерта будет потрясением для Шнарева и он выставит полячишку, то вы ошибаетесь. Петр Акепсимович давно на это сквозь пальцы смотрит, ведь не впервые Агриппина с капитаном встречается.

«А вот об этом ты мне никогда не докладывал», – но вслух не сказал. Вспомнил, что как-то дал понять Бондалетову, что любовные похождения Агриппины его не интересуют. Зачем зря себя волновать.

– Неплохо бы дать по носу этому поляку.

– У меня есть предложеньица, Павел Георгиевич.

– Говори, говори, Игорь Матвеевич, послушаю твои предложеньица.

Непременно кончит просьбой о деньгах. Как только начинает о предложеньицах, обязательно тянет лапу за рублями.

– Потребуйте, Павел Георгиевич, если уж договор заключили со Шнаревым, чтобы он убрал Эллерта. Поставьте такое условие.

– А ты откуда знаешь, что я с ним сговаривался, Бондалетов?

Опять неуважительное обращение. Зато спросил с подозрением. И так плохо, и так нехорошо. Пробовал прикидываться Бондалетов, что самостоятельно не мыслит, что глупее, чем на самом деле, что готов выполнить любое поручение, вел себя самым аккуратнейшим образом, проверенным многими поколениями чиновников, – и что? Никифоров еще более свысока стал на него поглядывать. А когда показал, что есть голова на плечах, – Никифоров засопел от злости. Хотя, если выбирать, с кем дело иметь – со Шнаревым или Никифоровым, – пожалуй, надо выбирать Никифорова.

– Откуда знаю? Полицейская, тьфу, милицейская сноровка. Умение делать выводы из мелких наблюдений. Вчера закрылись со Шнаревым в его кабинете. Почти на целый час. Вы первый к нему подошли. И не затем, чтобы ссориться, для этого можно другое место найти. До самых саней потом проводил вас хозяин, когда отъезжали, а встречать даже сына не послал.

– Да, вижу, наблюдательный ты. А я-то думал, только едой да выпивкой был занят. Своих агентов перещеголял!

– Прирожденный полицейский, Павел Георгиевич, даже сны видит полицейские.

На сей раз поправляться не стал. Это при комиссаре надо следить, чтобы «полицейский» не сорвалось с языка, не приведи господь. Соколов, поскольку он из бывших политических, чувствителен к этому слову. Он знал, конечно, прошлое Бондалетова, но принадлежал к тому типу людей, которые видимое принимали за действительное. При других Бондалетов меньше остерегался. Ну а отношение Никифорова к самодержавию знал куда как хорошо…

– Да, договорились мы вчера со Шнаревым о том, что, пока есть большевистская опасность, действовать сообща. Я первый протянул руку, потому как дальше его смотрю. Но сказать, чтобы он убрал капитана Эллерта, не могу.

– Почему? Решая большие дела, можно и о мелких договориться.

А в глазах Бондалетова читалось: неужели силенок мало, Павел Георгиевич, чтобы волю свою показать? Прав этот полицейский. Не Никифорову сейчас диктовать свои условия.

– Не могу, Игорь Матвеевич, потому что Шнарев скажет: «Согласен, Павел, принесу в жертву полячишку, но чтобы выровнять счет, ты своего Бондалетова тоже уберешь». Так на так. А что я без тебя, Игорь Матвеевич?

Бондалетов никак не ожидал, что дело может так обернуться, хотя многое мог предвидеть. А действительно, как знать. Почему Шнареву так не ответить?

– Ты сказал, если я хорошо тебя понял, у тебя есть предложеньица? – крутя в ухе палочкой, продолжил Никифоров. – А назвал одно…

– Можно использовать поручика Ростовского, который…

Дверь открывается, входит Семен с подносом, на нем бутылка коньяку, два стакана и штопор. Бондалетов смотрит вопросительно на Никифорова.

– При Семене можешь все говорить, Игорь Матвеевич. Он еще у моего отца служил.

Капитан, однако, молчит. Ждет, пока Семен поставит поднос. Семен бутылку не открывает, будто чувствует, что должен выйти из кабинета. Когда дверь за Семеном закрылась и затихли шаги в конце коридора, Бондалетов заговорил:

– То, что он служил у вашего отца, уважаемый Павел Георгиевич, еще ни о чем не говорит. Хотя допускаю, на основании некоторых своих наблюдений, что он относится к людям, которые секретов из дома не выносят.

– Наблюдений? Бери штопор, Бондалетов.

– Если бы Семену хотелось побольше услышать, он взялся бы бутылку открывать, разливать коньяк, крутился бы здесь…

Выпив, Бондалетов объясняет свой план. Павел Георгиевич не может скрыть удивления. «Буду я еще тебя на цепочке водить, буду», – с удовлетворением думает капитан.

Японский десант… Решения. Нужны решения. Нет, не на бумаге, хотя они, старые конспираторы, знают силу печатного слова. Японский десант… Что это – интервенция или только очередная попытка? Центр политических событий перемещается в Сибирь. Китайские гарантии ничего не стоят. Лучшее доказательство – атаман двинул свои войска. Необходимо решение, чтобы помешать атаману проводить мобилизацию казачества. Но какое? Нельзя допускать, чтобы к Семенову пробирались белые офицеры. Много их, сейчас это особенно заметно. Через несколько дней в Иркутске будет Лазо.

– Товарищ председатель, поляки.

– Давай их сюда.

Председатель Центросибири встает из-за стола. В обращении к полякам надо не забыть сказать о чести, он вспомнил своего коллегу-поляка по Московскому университету. С поляками он встречался в тюрьмах и в ссылке. Как-никак раз двенадцать попадал в тюрьму.

Он приветствует Рыдзака, внимательно разглядывает Лесевского.

– Как здоровье?

– Нормально, Николай Николаевич.

Лесевский не любит вопросов о своем здоровье.

– Располагайтесь как дома. Я только на минутку загляну к Уткину.

– Передайте привет от нас, скажите, что его выступление в польской революционной роте красногвардейцы запомнили, ну и часто читаем его статьи в газете. Интересно, сколько Уткину лет?

– Двадцать один, Станислав Аполлинарьевич. А командующему Забайкальским фронтом товарищу Лазо – двадцать четыре. Очень юна ударная сила революции. В сравнении с ними мы совсем старики, ветераны и… наверное, уже рутинеры.

– Если вы себя называете ветераном, что тогда мне говорить? Старик. Через два года сорок стукнет.

Все дружно рассмеялись. В их годы слово «старик» никого не огорчало, и только Лесевский не улыбнулся, хотя был ровесником Николая Николаевича.

Председатель Центросибири вышел, Рыдзак повернулся к огромной карте, висящей на стене. Внимательно разглядывал район, где велись бои с атаманом Семеновым, скользнул взглядом влево, придвинулся поближе, но город, который хотелось найти, не обнаружил.

– На этой карте нет Варшавы, Станислав Аполлинарьевич…

Рыдзак в недоумении обернулся: откуда председатель, появившийся в дверях, знал, что он ищет?

– Да нет, не такой уж я проницательный, – решил объяснить Николай Николаевич, глядя на удивленное лицо Рыдзака, – просто вы, поляки, все одинаковы. Недавно здесь были комиссары отряда, направлявшегося через Иркутск на Забайкальский фронт. Объясняю им обстановку по карте, посмотрели, отошли, а один, вижу, все влево, влево поглядывает… Сразу-то я не сообразил, спрашиваю, что это он ищет. Оказывается, Варшаву. Болеслав Король. Запомнил его имя, очень уж королевское.

Слово «королевское» он произнес по-польски.

– Знаете польский?

Лесевский не стал бы отнимать у него время расспросами, но заметил, что председатель чуть расслабился, вроде бы настроился поговорить.

– Я был в Кракове две недели, у товарища Ленина. По партийным делам. Встречался там и с польскими социалистами. И почти каждый из них спрашивал, видал ли я Вавельский замок в Кракове и гробницы королей.

– Вы хорошо знали Владимира Ильича?

Рыдзак слышал, что председатель Центросибири встречался с Лениным, но ему захотелось услышать от этого молодого человека, на плечах которого лежала вся ответственность за Сибирь, какие-то особые слова о человеке, который поднял Россию на революцию.

– Расскажу вам одну историю. Я всегда ношу с собой квитанции старых денежных переводов. Лежат они у меня вместе с личными документами… Не время сейчас собирать разные памятки, это я понимаю. Только иногда вот думаю… Попадет в меня белогвардейская пуля, достанут товарищи из гимнастерки мои бумаги, узнают, что вступил я в партию еще до той революции. Наверное, некоторых это удивит, хотя не в том дело… к примеру, Уткин или Лазо в партии недавно, а что, разве они хуже меня борются за Советскую власть? – Он поверх голов присутствующих посмотрел в окно. За Ангарой тянулась полоска дыма. К Иркутску подходил очередной эшелон. – Ну, увидят друзья-приятели фотографию матери. Понятное дело. Потом наткнутся на квитанции. И ничего не поймут. А денежные переводы – это те суммы, которые мне и еще нескольким политзаключенным, сосланным в Нарымский край, присылал Ленин. Во время империалистической войны. Знаете, ведь сам жил на заработки от статей, а о нас, ссыльных, не забывал. Мечтаю вот, покончим с контрреволюцией, с интервентами, оживет Сибирь, поеду в Москву, на съезд партии, пойду к Ленину и объясню, что долг тот никак не смогу вернуть, будь я даже Ротшильдом, все равно денег оплатить этот неоплатный долг не хватит, зато, скажу, примите от нас, сибиряков, и назову, сколько миллионов пудов зерна, угля, леса может дать Сибирь. И о золоте скажу… – Он внезапно оборвал свой рассказ. Вспомнил о высадке японцев. Именно сейчас решалась судьба Сибири. А Семенов – форпост империализма. Помолчал. – Размечтался я, – словно бы извиняясь, сказал Николай Николаевич. – Хотя Владимир Ильич говорил, что иногда не мешает помечтать. Да вот все эти авантюристы, атаманы, с которыми в другое время не было бы проблем, один полк Красной Армии привел бы их в чувство, глядишь, закрывают перспективу. Ну, догадываетесь, зачем я вас вызвал?

– Догадываемся, – ответил Рыдзак. – Даже могу выдать секрет… догадались, еще когда в конце апреля пригласили меня и наших комиссаров провожать Томский отряд. Из Томска поехали бить атамана, значит, и нам пора, подумали мы тогда с Лесевским, возвращаясь с торжественных проводов. Надеемся, и нас с не меньшими почестями будет провожать Центросибирь…

– А что, польская революционная рота и ее командиры готовы? Стыдно за вас не будет?

– Рота в полной боевой готовности, а командиры… Так вышло, что я, когда жил в Сретенске, был выбран атаманом. К тому же хорошо знаю Читу и те края, где сейчас идут бои.

– Пролетарий… красный матрос… красный атаман, красный командир.

– Время такое, Николай Николаевич.

– Да не скромничайте. У кого трусливая душа, тот всегда найдет метлу, под которой можно сидеть тихо, как мышь. Даже в такое время. Увы, должен вас огорчить. Мы не предполагаем отправлять польскую роту в Забайкалье.

– Значит, в Западную Сибирь? Что, и там тоже?..

– Направляем на север. К самому Якутску. Польская рота численно небольшая, поэтому добавим к ней еще бойцов. Ты, Станислав Аполлинарьевич, будешь командиром этого специального отряда. Ну а подробности, военные задачи сообщит генерал Таубе, к нему и обратитесь. Я же скажу о вашей экспедиции в общих чертах.

– Слушаем, Николай Николаевич.

Рыдзак и Лесевский не скрывали удивления. Красногвардейцы часто вели разговоры об отправке на фронт. Ведь нельзя же хорошо подготовленную роту, в состав которой входили обстрелянные солдаты, держать в тылу для несения караульной службы. Через Иркутск в составе интернациональных отрядов ехали на фронт венгры, немцы, австрийцы. Польская революционная рота уже давно была нацелена на борьбу с семеновскими бандами.

– Тогда подойдем к карте. Вот здесь Якутск. Якутия тоже была краем ссылки. Теперь якуты должны стать хозяевами своего края. Это их родина.

– У меня есть знакомый, он несколько лет жил в ссылке в Якутии, хорошо знает Лену.

– Он в вашей роте?

Лесевский отрицательно покачал головой. У него чуть было не вырвалось: «Увы, нет!»

– Мы дадим вам людей, хорошо знающих Якутск. Это здорово, что вы не испугались такой дальней экспедиции. Ну, садитесь.

Председатель рассказал, что совсем недавно, 16 апреля, контрреволюционеры захватили в Якутске телеграф, контролируют связь до Олекминска. Прервали всякий контакт с Иркутском, объявили, что Якутия выходит из состава Советской России. Еще в середине марта арестовали большевиков, те победили на выборах в якутский Совет и не собирались добровольно отдавать власть. Сейчас там всем заправляет бывший комиссар Временного правительства Соколов, который рассчитывает на то, что, пока Лена скована льдом, Якутск отрезан от мира, а когда на Лене откроется навигация – Советской власти в Сибири уже не будет.

– Мы пытались вразумить их, но пока безрезультатно. Вот документы, ознакомьтесь. – И он положил перед Рыдзаком папку.

«Центросибирь от имени рабоче-крестьянского правительства предлагает вам в течение 24 часов передать власть в руки общественных рабочих организаций. Распустить наемные отряды самообороны. Немедленно отменить декреты, которые ухудшают условия жизни трудящихся…»

– Изучите обстоятельно эти материалы, я вам даю папку до утра. Знаете, сколько предупреждающих и угрожающих телеграмм мы им выслали? Уйму! Видимо, именно поэтому Якутск прервал с нами связь. – В голосе председателя зазвучала ирония. – Наскучило им читать наши предупреждения да угрозы. И вот теперь направляем ваш отряд, переходим к действиям.