Текст книги "Белое и красное"

Автор книги: Здислав Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Представитель ППС – революционной фракции пытался протестовать, кто-то бесцеремонно укротил его: «Сядь, фрак!» Большинство пришло на собрание, как и предполагал адвокат, узнать о намерениях Комитета увеличить пособия наиболее нуждающимся. Намерен ли Комитет добиваться, чтобы промышленники польского происхождения в первую очередь принимали на работу своих собратьев? Комитет должен настоять, чтобы поляки, имеющие домовладения, сдавали квартиры соотечественникам за умеренную плату. А политических дискуссий хватит, наслушались, сыты ими по горло.

Выступавшие острых вопросов не затрагивали. Так, например, Турский, банковский служащий, долго рассуждал о том, что приезжим следует брать пример с жителей Иркутска, к которым он причислял и себя, то есть не вмешиваться в события, происходящие сейчас в России. Его взгляды были близки взглядам адвоката, хотя в чем-то он шел дальше, считая, что живущие здесь поляки должны сохранять нейтралитет по отношению к двум основным политическим группировкам: к объединению независимой Польши и эндеции^[8]. Не позволить втянуть себя в свары, в полемику, поскольку лишь дальнейшее развитие событий сможет их разрешить.

«Да, абсолютный нейтралитет, – подумал Чарнацкий. – Героический! По-моему, они призывают быть по обе стороны баррикады сразу. Только к чему думать о баррикаде! Ведь для адвоката самое главное – переждать. Родственная душа моего друга Долгих…»

Следующим выступал ксендз Пивовар.

– На этой земле изгнания, где мы претерпели столько мук, мы… мы… поляки, возведем здесь, на сибирской земле, шатер братства, единства и любви. – Он говорил тихо, дребезжащим голосом, глаза у него слезились. – Я говорю – шатер, а не массивное здание, так как близок час нашего возвращения, так хотят бог и пресвятая богородица. Собрались мы здесь сегодня, дети мои, с тяжкими мыслями и тоскою в сердце…

Зал слушал в благоговейной тишине.

– Сейчас процитируем что-нибудь из «Ангелли»^[9], – съязвил тот же, с козлиной бородкой, стоявший возле Чарнацкого.

И действительно, ксендз, обведя зал выцветшими глазами, умолк на минуту, а затем продолжил:

– Прочту вам, что написано в «Ангелли»: «…я знал отцов ваших, столь же несчастных, и видел я, что жили они богобоязненно и умирали со словами: «Отчизна, отчизна!»^[10]

Совершенно неожиданно для себя Чарнацкий почувствовал, как после этих слов у него запершило в горле. Вспомнился рассказ Антония о могиле Пилевского, вытоптанной коровами, о польском кладбище в Александровском заводе.

– Заклинаю вас, я, друг ваших отцов, не пускайте здесь корни, вам легче будет свернуть шатер и поспешить на родину. Вы всего лишь пилигримы на пути в святую землю, польскую землю!

– Долой реакцию и патриотизм!

– Долой!

Кто-то пробирался к двери. Только после того, как нескольких человек выставили из зала, ксендз смог закончить речь.

Чарнацкий уже без особого внимания слушал ораторов. Может, потому заметил, как острословы поодиночке исчезали за занавесом. Очевидно, там был запасной выход. Значит, он выбрал удобное место. Он тоже потихоньку выскользнет. А Кулинского подождет на улице перед гостиницей.

Какие же выводы он должен сделать для себя после встречи с польской колонией? В первую очередь необходимо как-то выйти из-под опеки адвоката, распростершего над ним свои заботливые крылья. Впрочем, переписывать для него документы, получая плату за каждую страницу, еще допустимо… Но никакой должности в Комитете он не примет. Обойдется без этого. Сходит завтра на лесопилку, которая не дает ему спать по утрам. Поскольку мужчин забрали на фронт, должна там найтись какая-нибудь работа.

Он продолжал вышагивать около гостиницы, поджидая Кулинского. Собрание затягивалось. От нечего делать Чарнацкий принялся читать афиши на тумбе. Его внимание привлек яркий рисунок на цирковой афише. «Женщина-змея, Тереза Пшиемская, полька из Варшавы, полна очарования», – сообщала надпись. Кроме аттракциона соотечественницы, предлагалось посмотреть жонглеров-китайцев, наездников-грузин. Иркутск развлекался. Тереза Пшиемская предпочитает честно зарабатывать деньги и не ждать подаяния от Комитета – такой вывод сделал Чарнацкий.

Адвокат вместе с Тобешинским появились в дверях гостиницы «Модерн» последними. Кулинский оглядывался по сторонам в поисках пролетки для председателя.

– О, наш Керенский готов услужить председателю. А вы, коллега?

Около Чарнацкого опять оказался злопыхатель с козьей бородкой. Чего он цепляется?

– Председатель до известных событий был примерным русским верноподданным в будние дни, а поляком только по воскресеньям. Сейчас наоборот: все дни недели он поляк, а по воскресеньям – русский.

– Не понимаю.

– Вы здесь недавно, поэтому вам трудно понять. Вряд ли на это стоит тратить время. Отжившие свое люди, отжившая эпоха, которая никак не рухнет. Ее уже давно нет, и все-таки она есть. Нагромождение впечатлений и непроходимая скукота.

Адвокат, заметивший, с кем беседовал его подопечный, при прощании, когда Чарнацкий проводил его до дому, изрек:

– Нигилисты. Некоторые утверждают, что они остроумны, над их остротами можно посмеяться. Только мне кажется, нет ничего омерзительнее желчного нигилиста. Верь во что хочешь, но во что-то верить надо.

– Ты немедленно должна уйти оттуда. Этого требую я, твой отец.

– Не уйду, папочка!

– А я тебе приказываю. Ты ведь сама, дура, говоришь, что, когда первый раз пришла туда, еще не знала, что там, тьфу… большевики. Думала, обычные солдаты.

– Люди, получше Татьяны Петровны разбирающиеся в военных делах, не смогут сразу сказать, какая часть большевистская, а какая нет. Это факт. Подозреваю, даже сам Аркадий Антонович Краковецкий…

Леонид Львович взял громкий аккорд на гитаре, но, смутившись, оборвал его и принялся разглядывать свои длинные, тонкие пальцы.

– Я требую, чтобы завтра же ты оттуда ушла. Санитарка сопливая.

– Не уйду, буду там работать, даже если из дому выгонишь. Я… я их полюбила.

– Что ты говоришь, бесстыдница? Кого полюбила?

– Их. Солдат.

– Слышишь, Капитолина Павловна, что она несет? Скажи ей что-нибудь, не молчи.

– Ты ведь всегда говорил, что она в тебя.

«Капитолина Павловна заговорила?» – удивился Чарнацкий.

– Если не уйдешь по-хорошему, я запру тебя дома и никуда не выпущу. И выпорю при Яне Станиславовиче.

– Папочка, ты меня никогда не бил. А если запрешь, то они придут и освободят. Своих всегда спасают.

– Кто придет?

– Солдаты. Они меня тоже полюбили. И даже очень.

Все идет к тому, что Татьяна станет иркутской Жанной д’Арк. «Кто бы мог предположить такое?» – не переставал удивляться Чарнацкий.

– А ты что думаешь об этом, Ян Станиславович? Втолкуй ей, она тебя послушает.

Только этого не хватало. Поистине, все труднее становится быть нейтральным наблюдателем и не впутываться в их российские проблемы.

– Татьяна Петровна, как я понимаю, весьма требовательна и к людям, и к этому миру. Она сама разберется в своем отношении к солдатам и сама уйдет, когда сочтет необходимым.

Он уклонился от прямого ответа, что ему не впервые приходилось делать за последние месяцы.

– Изворотлив.

Это слово, произнесенное шепотом, он один только расслышал.

– А вы, Леонид Львович? – Петр Поликарпович, кажется, терял надежду уговорить дочь.

– Мы с Татьяной Петровной оказались, как я понимаю, по разные стороны баррикады. Могу отметить, я с уважением отношусь к людям, имеющим твердые убеждения.

Он склонил голову перед Таней и покраснел. Его тонкие пальцы тихо коснулись струн гитары.

– К вам, Ян Станиславович, какая-то дама, – сказала Таня без всяких объяснений.

По тону ее полоса и по тому, что она обратилась к нему не как обычно «пан Янек», Чарнацкий не знал, что и думать.

– Ко мне?

От переписывания документов в течение целого дня у него устали глаза, он прикрыл их.

– К вам. Почему вы щурите глаза? Оглушены этим радостным сообщением?

– Если дама ко мне, почему вы, Таня, не провели ее сюда?

– Решила вначале убедиться, застлана ли у вас кровать.

Чарнацкий не очень любил прибираться у себя в комнате. Но сегодня все было в порядке.

Он спустился вниз вместе с Таней. В коридоре его ждала женщина. Таня тотчас скрылась в своей комнате. Видимо, не хотела быть свидетелем встречи.

– Вы – Ян Чарнацкий? Я – Ядвига… Ядвига Кшесинская. Ох, как я волновалась, как волновалась, боялась, не застану вас по этому адресу. Ну, слава богу!

Это «слава богу!» прозвучало радостно и энергично, совсем как боевой клич.

– Вам мое имя, моя фамилия ничего не говорят?

– Простите…

Он пытался осмыслить происходящее.

– Ведь вы друг Антония… Антония Малецкого.

Нет, это невозможно. Это какая-то шутка. Кто-то его разыгрывает. Он потер уставшие глаза. Она по-своему восприняла его жест.

– О, кажется, вы меня узнали? Антоний не мог не показать вам мою фотокарточку. На этот иркутский адрес, помните, я прислала посылку, и вы ее отвезли ему.

«На фотокарточке она совсем другая. Может, потому, что сейчас в платке», – размышлял Чарнацкий.

– Посылку… с семенами овощей, книгами по разведению кур и гусей. Помню. – Он перечислял все мелочи и никак не мог прийти в себя.

– Антоний прекрасный хозяин, – подтвердила гостья. – И, представьте, именно поэтому я его и люблю. Я почему-то решила, что вы живете в самом центре Иркутска.

Ситуация была довольно щепетильной. И, кажется, грозила весьма крупными осложнениями.

«Неучтиво разговаривать в коридоре, надо пригласить ее в комнату, – понемногу он начал приходить в себя, – да и она устала с дороги».

– Прошу вас, поднимитесь в мою комнату, сейчас я постараюсь организовать чай.

– И, если можно, два куска хлеба, – попросила гостья, вполне освоившись. – С утра ни крошки во рту. Боже, какой страшенный ветер на этом ужасном мосту, чуть голову не оторвал.

Чтобы добраться до Знаменской, ей надо было перейти несколько мостов, в зависимости от того, с какой стороны она шла. Чарнацкий догадался, что она говорит о мосте через Ангару. Значит, пришла со стороны Глазкова.

– Вы приехали поездом?

– Да, из Хабаровска.

Это невероятно. Удивительная женщина! Оказавшись в его комнате, Ядвига сразу же попросила разрешения снять туфли и поменять мокрые чулки.

– Неплохо бы выпить рюмочку водки, совсем маленькую, я страшно продрогла… совсем маленькую рюмочку.

Сняв пальто и платок, Ядвига преобразилась до неузнаваемости, к тому же волосы у нее были коротко острижены.

– Я спущусь вниз, к своим хозяевам, принесу вам чай и что-нибудь поесть.

– К Долгих? Передайте им привет от меня. И не забудьте о водке, я страшно промерзла.

Он вышел, а когда спустился, выяснилось, что Капитолина Павловна ушла в церковь, Петр Поликарпович на дежурстве, Ирина в своей комнате читала, и ее совершенно не интересовало, кто и зачем пришел к их жильцу, поэтому на ее помощь он не мог рассчитывать.

– А зачем вам мама? Я не могу ее заменить? – Таня почувствовала, Чарнацкому что-то надо, и готова была помочь.

– Мне надо стакан чаю и какую-нибудь еду для пани Ядвиги. Я, пожалуй, сбегаю в трактир на углу и принесу ужин.

– Она хотя бы красивая? Я сразу поняла, что это та самая полька.

– Какая «та самая»? Да-да, конечно, она полька, сумасшедшая полька. Таня, я сейчас ничего не понимаю, во всем разбираюсь меньше, чем вы. Ну, я побежал в трактир.

– Если вам хочется, бегите, но проще заглянуть в кладовую. Там мы найдем мамины пельмени, копченую осетрину и омуля…

– Таня, вы меня спасете, я никогда этого не забуду.

Он поцеловал ей руку, впервые.

– Пан Янек, вы, кажется, не излечитесь от своей галантности. Откуда она? – кивнула Таня головой наверх. – Из Варшавы?

– Из Варшавы.

– В Варшаве ведь сейчас немцы. Вы сами говорили, потому и не уезжаете домой.

– Таня, не истязайте меня. Я ничего не знаю и не понимаю. Пока не понимаю. Скандальная история. Скандальная…

Он редко терял самообладание, сейчас, увы, это произошло.

– По-моему, лучше пригласить ее сюда, в гостиную. Я все приготовлю и подам.

Он опять поцеловал Тане руку и собрался было подняться наверх, но вспомнил о водке.

– Таня, вы позволите, я налью рюмочку наливки? Петр Поликарпович говорил, что всегда, когда мне захочется…

Ему было неловко говорить, что это для Ядвиги, что она об этом просила. Когда-то за столом у Долгих он разглагольствовал о достоинствах польских женщин, какие они скромные, не пьют и не курят. Как не похожи на тех эмансипированных авантюристок, что встречаются здесь.

В коридоре с полной рюмкой в руках он столкнулся с Таней, она шла из кладовки. И непроизвольно спрятал рюмку за спину, что было совсем ни к чему.

– Вы не откровенны со мной, пан Янек. Нет. И когда вы научитесь… – вздохнула Таня.

Вернувшись в комнату, он увидел, что его гостья расположилась как у себя дома: сняла башмаки, чулки и, подвернув юбку, удобно устроилась в кресле, спрятав под себя босые ноги.

– Вас не смущает, что я так сижу?

– Если вас это не смущает…

Он протянул ей рюмку.

От неожиданного ее появления он растерялся, сейчас ему необходимо взять инициативу в свои руки.

– Нас с Антонием везли по Лене на барже. С самыми настоящими каторжниками. Вместе мужчины и женщины.

– О, я читала «Воскресение». Какая восхитительная наливка! Надо будет записать рецепт.

– Когда вы получили последнее письмо от Антония?

Этот небезопасный вопрос он, пожалуй, задал зря. Пусть лучше разговор идет о литературе и наливках.

– Кажется, за месяц до занятия Варшавы немцами. Сейчас я скажу вам точно, его письмо со мною.

– Значит, три года тому назад. И с тех пор ни одной строчки от жениха, от Антония, – поправился он, непонятно почему, ведь не ему же придется открывать ей глаза.

– Именно поэтому я и приехала.

Логично! Если нет сведений от любимого – надо ехать. И не страшны ни войны, ни революции. «Боже, кажется, именно женщины должны управлять миром», – подумал он, приходя в отчаяние от ее ответа.

– А вы давно его видели?

– Весной. Заезжал к нему в Намцы.

– Как он себя чувствует? Здоров?

Она не спрашивала, почему Антоний все еще сидит в Намцы. Он должен был ей написать в этом своем последнем письме, что собирается ставить дом. Может, не написал? Да, с ней надо быть поосторожнее.

– Здоров. Как это ни странно, но якутский климат излечил Антония от всех его хвороб, настоящих и мнимых. И этот факт такого классического ипохондрика, как Антоний, и радует, и убивает.

«Кажется, неплохо у меня получилось, – мысленно похвалил себя Чарнацкий. – Если хочет, пусть верит, что Антоний сидит там из-за своего здоровья. А проверить это она никогда не сможет. Никогда? Но если она добралась сюда…»

– Прошу вас вниз, на ужин, – услышали они голос Тани.

Первые десять минут Таня вела себя как настоящая, солидная хозяйка дома. Сидела, выпрямившись, поджав губы, и старалась не удивляться тому, с какой жадностью Ядвига набросилась на еду.

Таня, пока готовила ужин, успела переодеться в нарядное новое платье. На Ядвиге же был скромный дорожный костюм. И Таня, державшаяся вначале спокойно и уверенно, Чарнацкий это почувствовал, стала посматривать то на Ядвигу, то на свое выходное платье.

– А вы почему не едите, пан Янек? – вдруг спросила Таня по-польски.

– О, вы, оказывается, знаете польский язык.

И Таня затараторила на польском:

– Пан Янек… Где пан был, когда пана не было… Спасибо большое… Целую ручки.

И рассмеялась. Ядвига вслед за ней. А Чарнацкий убедился, что его предположения о том, кто научил малолетнего соседа дразниться по-польски, правильны.

– О, вижу, возле пана Яна пани Таня делает необыкновенные успехи в польском.

– Что я? Знаю всего несколько слов. Но вот вы говорите по-русски без акцента.

Чарнацкий же размышлял над тем, что намерена делать дальше Ядвига. Дальше! Что она намерена делать после ужина? Если бы она остановилась в гостинице, наверное, не пришла бы сюда с вещами. А ее саквояж и чемодан стояли в коридоре. Он знал, гостиницы переполнены, в городе непрерывно происходили какие-то собрания, съезды, многочисленные политические партии держали постоянно в Иркутске своих представителей из разных городов губернии.

– Ах, какая вкусная рыба! Никогда такой не ела. – Ядвига положила себе еще кусок.

– Это омуль. А ваш костюм… сшит в Варшаве?

– Нет. Я купила его в Нью-Йорке.

– В Нью-Йорке? Вы были в Америке?

Таня от удивления всплеснула руками, и от ее чопорности не осталось и следа.

– Просто другой дороги не было.

Все у Ядвиги просто и ясно. Собственно, почему ей не добраться до Намцы? Навигация на Лене пока открыта. Если она захочет… Ну и глупец Антоний.

Она стала рассказывать, как познакомилась с Антонием. Чарнацкий знал эту историю досконально по рассказам друга. Его версия была несколько иная: Ядвига потрясла Антония, читая на одном вечере какое-то очень смелое стихотворение известного польского поэта Тетмайера. Антоний был поражен, поражен отвагой этой девушки.

– Отец не пускал меня к Антонию сюда, в ссылку. И этого я ему никогда не прощу.

– Я бы тоже не простила. – У Тани загорелись глаза. – Вы… вы как… декабристка.

– Я могу закурить?

В глазах Тани удивление. Потом восторг.

– Закурить? Да… Конечно! Папины знакомые курят здесь, прямо в комнате.

– Ой, я оставила папиросы наверху. Вы не принесете их, пан Ян, они лежат на столике, я их вытащила и забыла…

Он отправился наверх, наполняя дом скрипом. Скандал, какой скандал! Он не может злоупотреблять гостеприимством своих хозяев. И ничего-то он об этой Кшесинской не знает. Невольно глянул на висевшую над столом акварель. Как спокойно живется в этом охотничьем домике… До чего же глуп Антоний! Основным аргументом для него являлось то, что человек, перед которым он преклонялся, Пекарский, тоже женился на якутке. Правда, Антоний официально не женился, но… разве это что-то меняет? Скандал.

Когда он вернулся с папиросами, возле Тани в гостиной уже сидела Ольга и жадно слушала Ядвигу. Он смутился и постарался сесть так, чтобы свет лампы на него не падал.

– Я вытащила Ольгу, чтобы она послушала, как… как пани Ядвига ехала из Варшавы через весь мир к нам… сюда. Ольга вас знает, пани Ядвига, и моя старшая сестра Ирина тоже. Понимаете… когда вы прислали на наш адрес посылку… которую потом пан Янек повез в Якутск, эта посылка была чуть повреждена… Из нее высыпались семена… Мы все как следует опять упаковали… Я тогда была совсем еще маленькая… Ирина прочитала, что в одном пакетике семена сирени… и ей удалось вырастить сирень из ваших семян. У нас… растет… ваш подарок. Варшавская сирень. Под окнами пана Янека… В этом году она первый раз зацвела.

– Ольга, вы такая красивая, я еще не встречала таких красивых девушек в России, – сказала Ядвига.

Ольга покраснела от смущения, поправила волосы.

«А ведь действительно она красивая», – подумал Чарнацкий.

– Таня, и вы прелесть! – добавила Ядвига. Это прозвучало так естественно, на нее нельзя было сердиться, что она так легко рассыпает комплименты.

«Что же делать?» – эта мысль ни на минуту не покидала Чарнацкого, хотя он слушал рассказ Ядвиги, с каким трудом ей удалось выехать из Варшавы и через Щецин попасть в нейтральную Швецию…

– К чему все это? – обратился он к Ядвиге, когда она кончила рассказ. – Антоний мой друг, я хорошо знаю его достоинства. Но пуститься в такое путешествие только затем, чтобы встретиться с человеком… мужчиной, которого любишь? И в столь смутное время, когда идет война и революция…

– А вы ведь сами, Ян Станиславович, когда-то говорили, что люди готовы на все, чтобы бежать из ссылки…

Ольга посмотрела на Чарнацкого своими огромными глазами. Он привык к темным глазам женщин Азии, напоминавшим влажные камушки в узких щелочках век. Но эти глаза для него были загадкой.

– Это совсем иное, Ольга.

Ольга зарумянилась и, к удивлению Чарнацкого и Тани, мягко, но настойчиво объяснила свою точку зрения:

– А если бы вы или любой другой мужчина предприняли такое путешествие, как пани Ядвига… руководствуясь политическими или научными целями? Тогда все было бы в порядке, правда? И никого бы это не удивило. Разве зов сердца имеет меньшие права?

«Боже, какая экзальтация!» – удивился Чарнацкий. Он слушал Ольгу, а перед ним маячило лицо Антония. И вдруг оно исчезло, вместо него появилось самодовольное лицо адвоката. И Чарнацкий облегченно вздохнул. «Отведу ее к Кулинскому. Предоставлю ему возможность облагодетельствовать ее и выказать, как говорит наш бесценный Тобешинский, сердечность».

– Как бы чего плохого не приключилось, братец, – встретил его на следующий день озабоченный Петр Поликарпович.

– Почему?

Они сидели в гостиной вдвоем, Капитолина Павловна ушла на базар, ее постоянный поставщик должен был привезти омуля.

– Да я по поводу приезда твоей знакомой. Мне Таня рассказывала. От возбуждения у нее все лицо пятнами покрылось. А что касается меня, скажу тебе откровенно, как на духу, подозрительна эта история.

– Во-первых, она такая же моя знакомая, как и ваша. Я-то, уж конечно, забот с ней хлебну. А почему вы считаете, что подозрительная история?

– Ты не обратил внимания, что у нее такая же фамилия, как у той авантюристки, которая, стыдно повторять, была любовницей нашего царя, а потом заправляла всем Петербургом. Знаешь, о ком я говорю! О той полячке Матильде Кшесинской, балерине. Из-за таких авантюристок…

– Ну уж, если вы начали вспоминать исторические лица, – перебил его Чарнацкий, – то, пожалуй, самое время вспомнить вашего авантюриста – Гришку Распутина.

Он понимал, Петру Поликарповичу это неприятно, для него это как нож острый. Он частенько говаривал, что Николай II царствовал бы счастливо и по сей день и полки иркутские стояли бы уже в Берлине, а в Кенигсберге – это уж точно, если бы среди государственных деятелей, приближенных царя, побольше было сибиряков, людей самостоятельных, с характером, энергичных.

– Ну, этот хлыст проклятый… развратник… – Петр Петрович даже чаем поперхнулся. – И надо же, чтобы такой негодяй на нашей сибирской земле родился. Только ты не забывай, братец, что сюда, в Сибирь, ссылали со всей России всякий сброд, преступников. Готов поклясться, что родительница проклятого этого Гришки с каким-нибудь убийцей-каторжником согрешила. Быть не может, чтобы в крестьянском роду такое чудище уродилось. Ты хорошо меня знаешь, Ян Станиславович, человек я добрый, мухи не обижу. Но если бы убийца Распутина, князь Юсупов, пригласил меня в компанию, я бы этого хлыста собственными руками удушил. Через таких гибель России пришла.

Живя у Долгих, Чарнацкий иногда ловил себя на мысли, что время в этом доме остановилось. Хотя, если смотреть на Ирину, Ольгу и Таню, он не мог не ощущать ветер новых перемен. Зато, разговаривая с Петром Поликарповичем, он словно попадал в иной мир, того по-прежнему волновали давно отшумевшие споры, он ссылался на авторитеты, уже сошедшие с исторической арены, вспоминал названия, вышедшие из обихода. «Долгих никогда не изменится, и уж конечно – внешне».

А другие? Те, с кем он встречался у Кулинского? Они произносили много красивых слов, были куда как велеречивы. Возвращение в Европу! Демократия! Парламент! Но по всему видно, что Россия, с ее могучей историей, цивилизацией, культурой, как корабль, взявший курс из океана самодержавия в новые просторы свободы, пугает их, тревожит. Анархия! Это про народ, который распрощался с верноподданничеством, с послушанием! Им мерещится Разин, им мерещится Пугачев. Их сковывает страх. А когда сковывает страх, куда деваются красивые слова? И знакомые адвокаты – можно сказать, либеральный вариант Петра Поликарповича – тоже никогда не изменятся.

Долгих прищурился – видимо, чтобы повнимательнее вглядеться в собеседника. И неожиданно что-то восточное появилось в лице Петра Поликарповича. Остановившаяся в своем развитии на целое поколение Азия. Интересно, каким вырастет сын Антония? Сейчас трудно угадать. Обо всем этом размышляет Чарнацкий, сидя напротив Петра Поликарповича.

– Знаешь, о чем я подумал, братец? И пожалуй, надобно тебе сразу сказать об этом. Есть такая пословица: чужая душа – потемки… Так вот, может, я ошибаюсь, но, по-моему, эта Кшесинская – немецкая шпионка.

– Кто?

В первый момент Чарнацкий решил, что Петр Поликарпович говорит о той Кшесинской из Петербурга.

– Почему ей немцы разрешили выехать из Варшавы? В Петербурге у них полно своих людей, вот теперь их в Сибирь и засылают. А женщин они умеют использовать для таких целей.

Чарнацкий хотел было напомнить Петру Поликарповичу, что царская охранка и департамент полиции по этой части никому не уступали. Но охранка и департамент полиции – уже на свалке истории. И, вместо того чтобы возмущаться, опровергать, Чарнацкий громко расхохотался.

В контору Кулинского Ян входил с опаской. Ему удалось вчера «сбыть с рук» Ядвигу. Он подсунул ее адвокату, поставил его в такую ситуацию, что тот не смог не предложить ей остаться на два-три дня. Два-три дня! Чего он только не наговорил Кулинскому! И что тот ангел-хранитель всех изгнанников-поляков, и что только он многие годы всех привечает и согревает, что он настоящий иркутский святой Мартин, готовый снять с себя последнюю рубашку и отдать соотечественнику. А о Ядвиге он сказал, что она патриотка, что жизнь свою посвятила служению великим идеям, которые провозглашало и – что самое главное – во имя которых звало на подвиг поляков поколение Кулинских. И вот она, несмотря на огромные трудности, приехала к своему ссыльному жениху. Он подчеркнул, что Ядвига – человек весьма настойчивый, что она стремится поскорее достичь цели своего путешествия, на основании чего Кулинскому стало ясно, что задержится Кшесинская в Иркутске не очень надолго. Чарнацкий был столь красноречив, что Ядвига не могла не подумать: ну и старается, только бы не вернуться с ней на Знаменскую.

Она с любопытством и с нескрываемой иронией разглядывала его.

Адвокат встретил его в прекрасном расположении духа, благоухая одеколоном, на нем был костюм, который, по его мнению, молодил его, сшитый когда-то специально для поездки на отдых в Крым. И когда Кулинский вдруг стал насвистывать что-то из «Веселой вдовы», довольно игриво, Чарнацкий не смог сдержать улыбки.

– Пани Ядвига принимает ванну, – сообщил он гостю о положении дел в доме. – Я встал сегодня пораньше и нагрел воду.

Чарнацкий не стал уточнять, почему адвокат не попросил растопить колонку невестку своего сторожа Никиты. Подумал: рассказать или умолчать о предположениях Петра Поликарповича? Ведь совсем неплохой анекдот получился бы.

– Приходят со все большим опозданием, – кивнув на петербургские и московские газеты, начал разговор хозяин дома. – Хотя новости довольно отрадные. Арестовано много большевистских руководителей. И немецких агентов.

«Они там с ума посходили с этими агентами», – подумал Чарнацкий. Сколько же общего между Петром Поликарповичем, который далек от каких бы то ни было революционных преобразований, и этим либерально настроенным принципалом.

– Я очень рассчитываю на то, что с анархией в России вскоре будет покончено. А чтобы пресечь опасные тенденции, необходимо правительство сильной руки.

Адвокат говорил и внимательно прислушивался к шуму воды в ванной.

К тому, что солдат стал уже не тот, вся Россия, а постепенно и Иркутск привыкли. Вместо муштры – митинги, вместо страха в глазах при виде офицера – вызывающая усмешка.

Чарнацкий сам видел, как два дюжих пехотинца на мосту так отшвырнули хорунжего к перилам, что тот еле дух перевел. А получилось это потому, что хорунжий, торопясь к своему эшелону, шел прямо на солдат, будто перед ним пустое пространство, рассчитывая, видимо, что те уступят дорогу, но не тут-то было! Еще чуть – и хорунжий, проломив перила, свалился бы в реку.

Ненависть не убывала.

– Солдаты взбунтовались, – сообщил сторож Никита.

Он воевал еще под Эрзрумом, в его обязанность входило убирать кабинет адвоката и топить печи. И вот сегодня, с утра не выпив ни грамма, хотя время уже подходило к двенадцати, он был неимоверно удивлен, что принесенная им новость не произвела должного впечатления.

– Все время какие-то недоразумения с этими проходящими эшелонами, – обратился адвокат скорее к Чарнацкому, нежели к Никите. – Сущее несчастье для Иркутска, что он стоит на этой железнодорожной магистрали. Не будь станции, паровозного депо, не было бы этих взбунтовавшихся эшелонов, красных железнодорожников…

– Вы повторяете слова социал-демократов. Капитализм – это пролетариат. Пролетариат – это революция.

Никита, сообщив столь важную новость, не спешил уходить.

– Вы что-то хотите сказать, Никита Семенович?

После революции адвокат, желая показать, что находится в полном согласии с демократическими веяниями времени, обращался к сторожу по имени и отчеству.

– А за новость, ясновельможный пан, разве ничего не полагается?

Адвокат осуждающе покачал головой. Не только власть распустила народ, вот и сам он явно разлагает сторожа.

– Как ты считаешь, Ян, чем грозит Иркутску взбунтовавшаяся солдатня? Командующий округом Краковецкий, говорят, крепкий человек, его называют сибирским Наполеоном. Не думаю, чтобы он дал разрастись бунту. А пани Ядвига вышла в город. Ты что там высматриваешь? – заинтересовался адвокат, видя, что Чарнацкий высунулся в окно.

– Смотрю, как Никита торопится обменять полученные от вас деньги на водку. Отсюда следует, будут или не будут бунтовать солдаты, печи вам истопит жена Никиты Семеновича или его невестка. Сам же он напьется независимо от исторических обстоятельств либо вопреки им.

Когда Чарнацкий упомянул про невестку Никиты, адвокат смутился и с беспокойством посмотрел в окно. Неужели Ядвига уже пронюхала? Однако по лицу Чарнацкого он понял, что тот далек от каких-либо намеков.

– Как народ пил при царе? Да и сейчас еще есть опасность алкогольного потопа. Наши иркутские поляки тоже не отстают. В чиновничьей среде ежедневно картежные игры и пьянки. Могу назвать несколько домов, где орудуют шулера.

– А я вон вижу, народ валит к казармам. Я, пожалуй, тоже пойду… разберусь в обстановке. Может быть, встречу пани Ядвигу.

– Вижу, не терпится, чтобы какой-нибудь казак протянул нагайкой тебя по спине. Не приведи господь, еще пулю получишь. Да, Ян, а ты не знаешь, когда пани Ядвига предполагает к этому своему жениху отправиться?

– Не знаю. Она мне не поверяет свои тайны. А навигация на Лене, кажется, уже закрылась.

Народ валом валил к казармам. Часовые, выставленные восставшими солдатами, никого не подпускали близко. Пулеметы как выражение решительности и силы были направлены на улицу. В толпе Чарнацкий столкнулся с железнодорожниками, громко разговаривавшими по-польски.

– Извините, – обратился к ним Чарнацкий, – не слышали, что тут происходит?

Они настороженно посмотрели на него. Конечно, в его облике еще что-то осталось от бывшего ссыльного. Видимо, они это уловили. Так что проверку он прошел успешно.