Текст книги "Белое и красное"
Автор книги: Здислав Романовский
Жанры:
Военная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
В честных глазах председателя Рыдзак улавливает обеспокоенность. Что его тревожит? Новое и непонятное? С него требуют расписку в принятии автомашин и в их сохранности. А он их первый раз в жизни видит. Стоит вспомнить, что делалось в деревнях вдоль Якутского тракта, когда появлялась в облаках пыли колонна автомашин. И сейчас вся Качуга выбежала приветствовать их. Детишек полные машины набилось, никак не прогонишь.
Помощник коменданта охрип, агитируя местный Совет. И о всемирной революции говорил, и о текущих задачах. А они все свое: баржи под расписку дадут, не жалко для красногвардейцев, свои ведь, раньше-то все больше купцы плавали на них со своими товарами до Витима или Якутска. Вяленую рыбу они тоже дадут. А автомобилей не возьмут…
– Ну почему, товарищи? – Рыдзак даже наклоняется к председателю, все еще надеясь услышать нужный ему ответ. – Боитесь, что какая-нибудь таежная банда узнает об автомобилях и нападет на вас? Этого боитесь?
– Не для того мы взяли власть в свои руки, чтобы бандитов бояться. Здесь, в наших краях, умеют стрелять с детских лет. Откровенность за откровенность, а то вы все агитацией на нас, хотите взять голыми руками, только агитировать мы тоже умеем. Хоть Советская власть здесь всего полгода, но опыт в этом деле у нас есть. Вот подойди, дорогой товарищ, к окну да сам посмотри.
Председатель встал, и сразу изба показалась Рыдзаку маленькой и темной – вот уж богатырь. Рыдзаку возле такого и самому вдруг захотелось распрямиться и вытянуться, подрасти, что ли.
– Видишь свои автомобили, товарищ?
– Вижу, стоят на площади, там, где мы их оставили.
– Ты присмотрись получше. На людей посмотри.
Машины охраняли два красногвардейца. Из отряда Даниша. Вокруг каждого автомобиля полно мужиков, баб, ребятишек. Разглядывают, обходят со всех сторон. Где похлопают, где покрутят. Все смелее и смелее.
– Понимаешь, товарищ командир, в чем дело?
– Нет, не понимаю.
– Сначала трогают, хлопают да обнюхивают, а потом, как осмелеют, по винтику растащат, и ничего от твоих автомобилей не останется, а нам стыдно будет, что не сберегли машины. Как тут убережешь?
– Не убережем! – в один голос подтвердили члены Совета. – Разберут. В нынешние времена в доме все сгодится.
– А где сознательность? Где революционная сознательность, я вас спрашиваю? – Павляк даже стукнул кулаком по столу. Но что значил его кулак портного в сравнении с пятерней сибирских лесорубов и ленских бурлаков, из которых состоял Совет.
– Советская власть, товарищ агитатор, у нас всего полгода. – Председатель опять сел за стол, в избе стало чуть-чуть посвободнее. – А за полгода человеческую натуру не изменишь. Чтобы человеку родиться, надо девять месяцев. А пока он вырастет…
– Так берете или нет?
– Дать даем, а брать не берем.
Нет, ничего не поделаешь с этой Сибирью. Видно, Рыдзаку придется вытащить бумагу. И все-таки он не торопится, не хватается за бумагу, за наган. Председатель учуял слабинку, а может, силу Рыдзака и нависает над ним, они почти упираются лбами.
– А ты не мог бы, товарищ командир, отогнать эти автомобили верст за пятьдесят отсюда? Глядишь, там уже поработали с народом побольше, может, там он более сознательный?
Рыдзак старался распределить бойцов по баржам так, чтобы на каждой, кроме поляков и русских, были представители других национальностей, и еще ему хотелось, чтобы военнопленные поляки, занесенные сюда ветрами истории с разных сторон света, были не одни. Власть – свое, а жизнь – свое, поэтому на одной барже говорят по-русски и поляки, и русские, и рабочий-австрияк, военнопленный, который сдался в плен еще под Перемышлем. На соседней барже больше слышится немецкая речь, там, кроме немцев, познанцы, силезцы, не пожелавшие умирать за «своего» Вильгельма и потому сдавшиеся в плен. Оживленнее всего на барже, где собралась особенно пестрая дружина, какого языка там только не услышишь! Венгр Иштван Надь и фельдшер Кузьма Михайлов из-под Архангельска, ничего удивительного, что Кузьма знает польский язык, как-никак служил в крепости Иваноград-Демблин, по-польски говорит литовец из отряда Даниша. Знает несколько польских слов и якут, которого включили в польскую роту всего за день до выступления из Иркутска. Есть в отряде и кореец, и даже англичанин.
– Интернационал. Настоящий интернационал, – констатирует Рыдзак.
Янковский внимательно, в бинокль, разглядывает берег. Но делает это, скорее, ради того, чтобы покрасоваться перед Таней и Ядвигой.
– А по-моему, вавилонское столпотворение.
Чарнацкий с улыбкой поглядывает то на Рыдзака, то на Лесевского. Лесевский очень бледен, сидит нахохлившись, такое впечатление, будто он мерзнет, хотя ярко светит солнце и воздух теплый. Миновали кручи, и теперь Лена спокойно течет широкой долиной, хотя вдалеке уже виднеется поворот, за которым опять потянутся крутые берега.
– Ты прав, вавилонское столпотворение или поход аргонавтов.
Лесевский кашляет и украдкой поглядывает на Ядвигу, она сидит ближе всех к нему.
Первая баржа, она впереди остальных метров на двести, подходит к повороту. «Слава богу, еще не сидели на мели», – с облегчением думает Чарнацкий. Заметно круче становятся берега, вот они уже закрывают солнце, на палубе становится холодно.
– На своем пути Лена постоянно пробивает горную гряду. Этим она напоминает мне наш Дунаец в Пенинах. – Лесевский плотнее кутается в шинель.
– Я знаю Дунаец по рассказам, а Лена разрезает настоящий горный массив, это чуть ниже, около Киренска, здесь же всего-навсего холмистая равнина. Когда на лошадях едешь по Якутскому тракту, совсем иначе воспринимаешь этот ландшафт. А с баржи, да еще с середины реки, по-другому видятся и берега, и горы, и долины. Даже теряешь перспективу, как те, кто, находясь в центре событий и участвуя в них, позволяют событиям подхватить себя и нести, отчего тоже теряют…
– Снова похвала нейтралитету.
Лесевский через силу улыбается.
– А Киренск – это большой город?
– Тысячи три жителей вместе с ссыльными. Для ссыльных он как подарок судьбы. А какие там окрестности!..
– Берегись! Мель!
Но было уже поздно. Под днищем баржи заскрежетал песок, какое-то время баржа по инерции продолжала двигаться вперед, даже показалось, что течение пронесет ее через, мель, однако не проскочила, села.
– Придется лезть в воду и толкать, – сказал Чарнацкий, внимательно изучая мель.
– Добровольцы! Раздеваться – и в воду, – скомандовал Рыдзак.
Таня и Ядвига спустились в трюм. Чарнацкий разделся первым.
Баржу столкнули быстро. Продрогшие бойцы торопливо влезали обратно, ледяная вода обжигала. Чарнацкий же нырнул поглубже и минут десять плыл рядом с баржей.
«Ну и здоровье», – с удивлением и завистью подумал Лесевский. И впервые ощутил всем своим нутром, что из Якутии ему не вернуться.
Ванька Спирт, знаменитый на всю Сибирь бандит, даже ухом не повел, хотя ему и показалось, что комиссар в кожаной куртке навел бинокль прямо на него. У Ваньки были железные нервы, и он понимал, что снизу, с берега, его не видно. Ванька Спирт, несмотря на свой вес, мог вскарабкаться на любое дерево не хуже самого настоящего медведя, мог застыть, притаиться в ветвях, да так, что даже охотник-тунгус – а они-то уж так чутки к звукам тайги: умеют слышать любой ее шорох, шелест и даже молчание – проходил мимо Ваньки, ничего не заметив. Зато сам Спирт мог подкрасться незамеченным куда угодно. Взобравшись на лиственницу, разглядывал баржи. Понял, что царя-батюшку держат в трюме, под палубой, а все его сокровища везут на первой барже – углядел на палубе огромные сундуки.
С тех пор, а было это несколько дней назад, как выгнали его из шайки Витьки Березового, и, слава богу, этим обошлось, Ваньке не везло. В одной деревне его чуть было не убили мужики, приняв за конокрада. Ваня решил: самое время совершить какой-нибудь подвиг, чтобы его опять взял к себе Витька Березовой. Сначала он решил, не плохо бы добыть побольше самогону. С самогоном его бы приняли с распростертыми объятиями. И вот представилась такая оказия – сундуки с драгоценностями плывут по Лене.
Ванька смекнул, что сокровища там огромадные, коли их охраняет столько солдат с винтовками. Не вяленую же рыбу везут. Но ведь ему не поверят, если он придет к Витьке и скажет: так, мол, и так. «Не пойдет, Ваня», – ответят, и все тут. Надо что-то придумать. А что?
Последняя баржа с комиссаром, смотревшим в бинокль, проплыла мимо. Ванька слез с лиственницы и спустился в распадок, где его терпеливо ждал конь.
«Крепко спят ребята», – сквозь дрему отмечает Качмарек. Намитинговались за день. Холодновато. Он спрятал погасшую трубку в карман. Накурился сегодня сверх меры, а табак-то надо экономить. Подбросил в огонь поленья. Дров наготовили много, с запасом, старались вовсю. Может, и не сожгут все, что заготовили. Ну да не пропадет, что останется – погрузят на баржу. Посмеивались над ним его земляки-фронтовики, что взял он с собой на баржу песок, а получилось, у них одних всегда был кипяток. И в ледяную воду не было необходимости лезть. А реку надо знать. Хотя и загадочная эта река. Она куда больше его Варты. Говорят, летом даже берегов не видно. Сколько он уже повидал на своем веку рек? Варта, Лаба, или Эльба, Рейн, Марна, Волга, Ангара… А Висла? Висла – королева польских рек, это он еще из первой своей книги запомнил.
Где-то вверх по Лене мерцают отблески костров. Там остановились баржи, и больше далеко вокруг ни живой души. Разве что зверь в лесу. Местные жители любят припугнуть, мол, медведь может выбраться из кустов да наброситься, только ведь зверь, если ему человек не мешает, живет своей, звериной жизнью. А уж тому, кто два года на фронте провоевал, на самом страшном, на западном, что для него какой-то зверь, пусть даже и медведь.
Ребята спят крепко. Через час Качмарек разбудит венгра. И тогда уж сам храпанет. Сейчас нельзя. А сон того и гляди сморит его. Хотя это и чуткий, настороженный сон бывалого солдата, задремавшего на часах. Здесь-то что охранять? Медведь обязательно шум поднимет, когда станет продираться сквозь кустарник, да и камни посыпятся. Это не то что проклятые сенегальцы, которые изловчились да подкрались ночью к самым их окопам, будто духи. Только Качмарек и этих сенегальцев ухом учуял, поэтому и остался в живых. Перед взором замаячили знакомые картины… Родители, сестра, огород, спускающийся к озеру. Ага, это сигнал, значит, сейчас он заснет. Качмарек втянул голову в воротник шинели.
А Ванька Спирт доволен. Одна из барж – та, с царскими сокровищами, – далеко отстала от остальных. Как будто сама шла ему в руки: даже на ночь причалила к его берегу. Ванька видел, как рубили деревья, собирали сухие ветки. И вдруг его осенило, что ночью он уберет часового, оттолкнет потихоньку баржу и поплывет на ней. А через двести верст, там, где начинаются места, которые он знает как свои пять пальцев, выгрузит сундуки на берег, спрячет их, а баржу пустит по течению. Пусть догоняют. Но, похоже, баржа была тяжелой – Ванька видел, сколько солдат суетилось в воде, чтобы снять ее с мели. И он, несмотря на свою силищу, один вряд ли столкнет баржу с берега, куда втащили ее на ночь эти ребята.
Поэтому Ваня внимательно все разглядывал и запоминал. Наконец зевнул и отправился к своему коню, спрятанному в овраге, достал потертую медвежью шкуру, завернулся в нее и спокойно заснул.
Он проснулся именно в тот заветный час, когда контрабандисты пересекают кордон, протаскивая спирт в кожаных мешках. Сквозь ветки мигали звезды, но луны не было. При мысли о луне Ванька тихо выругался, ох, как он ненавидел ее – для людей его профессии она ни к чему. Луну и собак. На барже, к счастью, не было собак. Ваня вытащил фляжку, пригубил. Спускаясь к реке, чувствовал себя так, словно выступал в великий поход. На плече – мешок, его он накинет на голову часового. От мешка исходили знакомые дурманящие испарения, хотя уже несколько недель прошло с тех пор, как Ванька использовал его по прямому назначению.
Изредка хрустнет под ногами сучок, задетая невзначай ветка. Но пока Ваньке нет надобности соблюдать особую осторожность. Шум реки, потрескивание костра глушили его шаги. Ванька Спирт решил, если на часах якут, он подождет, пока его сменят, не станет рисковать, очень уж этот народ чуток, а тут дело крупное. Сквозь ветви он не увидел реки – она была темнее сибирской ночи, вода поблескивала лишь там, где падал на нее отсвет костра. Караульным был невысокий мужик с обвислыми усами. Ванька хорошо его рассмотрел, когда тот раскуривал от щепки трубку и подбрасывал дрова в костер. «Неопасный», – решил он про себя. Шли минуты, Ваня стоял не шелохнувшись. Вскоре он убедился, что все спят, накрывшись с головой, сберегая драгоценное тепло. Сразу видать – нездешние, не привыкли к июньским холодным ночам. А он привык. Глоток спирта греет изнутри, а накинутый на плечи полушубок – снаружи. Подумав и все взвесив, Ваня снял сапоги. Безопаснее несколько метров пройти босиком. Попадись на пути камень, и все пропало, это Ванька хорошо понимал. От камня ночью такой звук идет, страшное дело, усатый солдат наверняка проснется.
Засунув сапоги за пояс, он сделал первый шаг. Осторожно, не торопясь. Когда крадешься в темноте, тебя не видно, только шумом можно себя выдать.
Усатый всхрапнул. Сидит, опершись головой о винтовку. До него еще шагов двадцать…
А Качмареку снится, как он, совсем еще пацан, ловит рыбу в озере, тайком, ночью. Холодная вода обжигает ноги. Он дрожит от холода и от страха, вдруг поймает его Дренчинский, арендатор графа Замойского. Качмарек во сне натягивает шинель на ноги. Ваня опять замирает. Усатый проснулся – но вряд ли что видит в темноте. Спокойно, Ваня, спокойно. Не со спиртом крадешься, идет тебе в руки такое богатство, что и представить трудно. Никто тебя не услышит – ты же мастер незаметно подкрадываться по ночам, спокойно…
Улетучился сон о детстве. Теперь Качмареку снится, что он сидит в окопе, ночь темная, хоть глаз выколи, все спят, он один настороже. Именно в такую ночь сенегальцы подкрались к окопам соседнего взвода и всех вырезали. А в том взводе воевал его земляк и друг. Вот и не стало его. Прислушивается Качмарек. Не придут, похоже, сегодня эти черные дьяволы. И вдруг он, нет, не слышит, а скорее, чувствует крадущиеся шаги. Вскакивает:
– Черные идут! Черные!
От собственного крика Качмарек просыпается – наверное, кричал во сне, товарищей ведь мог разбудить. Теперь засмеют, а то прозовут Бартеком-победителем. Бартек – победитель сенегальцев. Что это? Из темноты, с той стороны, где ему послышались крадущиеся шаги сенегальцев, появляется огромная косматая фигура, раскинув огромные лапы. Качмарек инстинктивно вскидывает винтовку со штыком. Слышится рычание… «Медведь», – молнией блеснула мысль. И зверь с дикой силищей отводит штык, дергает за винтовку. Еще чуть – и вырвет. Хотя такое пока еще никому не удавалось. Неожиданно медведь отпускает винтовку, и она ударяет Качмарека по носу. Затем слышится, как осыпаются камни, трещат кусты, медведь карабкается по склону. Послать бы вдогонку две-три пули, но от удара прикладом глаза застилают слезы, а из носа течет кровь. Качмарек вовремя спохватывается, выстрелы – это сигнал о том, что баржа в опасности. Пусть мишка убирается восвояси, откуда пришел.
Шум затихает, медведь уже далеко. «Что-то здесь не так», – размышляет Качмарек. Когда зверь напирал на него, он уловил крепкий спиртной дух. Нет, ошибки быть не могло. От мишки несло самогоном. И стонал он, как самый настоящий человек, уж потом медведем зарычал…
Кое-кто из бойцов проснулся, но у каждого – винтовка, поэтому никакой паники.
– Что это? Медведь?
– Да, напал на меня.
– Быть не может, товарищ Качмарек?!
– Наверное, тебе приснилось, друг. Столько историй про медведей наслушались вечером, вот ты и…
– А рычание? Проснулись ведь, хоть спали как убитые.
– Ты сам небось зарычал со страху, вояка.
– Все просто… Я чутко сплю и слышал, Качмарек вначале крикнул: «Черные… Черные лезут!», а потом и рыкнул.
– Раненый медведь не убежал бы, он нашего Бартека разорвал бы в клочья, оглянуться бы не успели. А что сенегальцев вспомнил, тоже понятно. Чарнацкий ведь рассказывал нам о поляках, воевавших в Сан-Доминго. А может, корова в лесу заблудилась. Увидела людей, подошла, а этот лопух познаньский возьми да шугани ее.
– Сам ты корова, галицийская шляпа!
– Товарищи, не надо ссориться… Нос, конечно, немного распух, но ничего страшного. Если это медведь, больше не явится. Спать! Спать!
Многие даже и не поднялись, подумаешь – происшествие. Не стреляли – значит, все в порядке. Каждый раз вскакивать, если кому медведь или родная жена привидится, ноги волочить не будешь, пока доедешь до Якутска. Где уж тогда помогать якутам? Настоящего бойца так легко не испугаешь.
Качмарека сменил венгр. А Качмарек, вместо того чтобы лечь спать, облазил по берегу все кусты с горящей головешкой в руках. Искал следы на камнях, в песке. Ведь этот медведь… этот ночной призрак напоролся на штык. На штыке следы крови. Хотя ребята утверждали, что на штыке, как на прикладе и на пальцах, кровь из собственного его носа. Сам себе расквасил во сне, разбудил товарищей, а теперь норовит все свалить на медведя.
На камнях и в ближайших кустах никаких следов. Качмарек понимает, если он не найдет следов, не убедит товарищей, что говорит правду, это плохо для него обернется. Засмеют… Засмеют, хоть и друзья…
Лесевский вглядывается в реку. Уж очень медленно плывут баржи, если бы от него зависело, от его воли, он поторопил бы Лену, это такие, как он, люди его склада, ускоряют сейчас ход русской истории. Только ли русской?
А Чарнацкому кажется, что Лена несет их чересчур быстро. Плыть – значит миновать что-то. Торопиться? А зачем? Сколько-то их вернется? Разве все поляки вернулись из экспедиции на Сан-Доминго? Такова судьба солдата? Вот они, поляки, едут защищать Советскую власть в Якутии. Они верят, что это важная и почетная миссия. Но кто они, эти поляки, которые сейчас плывут по Лене? Часть нации? Часть класса, который теперь решает судьбы мира? Творит историю? Кто он сам? Обреченный?
Над рекой нависли тяжелые медно-черные тучи. К буре. И опять скалы. Высокие, отвесные, ограждают Лену, четко отражаются в воде. «Не вернешься ты домой, дорогой. Будешь лежать в земле, холодной как лед», – вспоминались Лесевскому слова цыганки. Чего тут гадать: она знала, что он бывший узник, что торчит в Иркутске уже несколько месяцев, и видела, что у него чахотка, и все-таки цыганка тронула его своим искренним сочувствием.
Сейчас Лена делает два крутых поворота, русло резко сужается, и сильное течение подхватывает баржи. Они мчатся буквально как на лошадях, которых понесло. Лесевский непроизвольно хватается за борт, баржи летят прямо на скалы. В глазах бойцов растерянность и испуг.
– Внимание, товарищи! – Это кричит Чарнацкий, перекрывая шум воды. – Послушайте, какое эхо на Лене.
Его слушают, все поворачиваются к нему. Чарнацкий вскидывает винтовку и стреляет. Эхо повторяет выстрел. Начинается настоящая пальба, хотя никто больше не стрелял. Красногвардейцы прислушиваются, не уловят ли посвист пуль. Выстрелы все чаще и чаще, словно по баржам из засады ведет огонь рота белогвардейцев. Бах-бах-бах-бах-бах-бах… Без, конца.
Под эту стрельбу баржи выплывают в спокойную воду.
Эхо затихает, но все невольно настроились на мысли о грядущих битвах.
– А какое время года сейчас в Якутии? Здесь, к примеру, ни зима, ни лето, – обращается Лесевский к Чарнацкому, пытаясь отогнать от себя невеселые думы.
– По якутскому календарю зима только-только кончилась. Якуты говорят, что зима, как бык, с двумя рогами. Один рог она теряет на Афанасия-первого, то есть пятого марта, а второй – на Афанасия-второго, значит, двадцать четвертого апреля, а вся зима пропадает на Афанасия-третьего.
– А якутки… красивые? – интересуется Ядвига.
«Хоть и поздновато, но, кажется, заговорила в ней интуиция, – констатирует Чарнацкий. – Ну и дурак этот Антоний».
– Разные. А что касается зимы, то устье Лены еще сковано льдом.
– А Намцы далеко от Якутска? – Ядвига опять возвращается к интересующей ее теме.
– Пятьдесят верст, если ехать вдоль Лены.
– Якутия действительно дикий край?
– Трудно одной фразой ответить, – немного помолчав, проговорил Чарнацкий. – К примеру, сосед Антония, имея в виду здешние расстояния, врач-якут, ездил к Льву Толстому в Ясную Поляну, а в двух шагах от Антония весь улус вымирает от туберкулеза.
Он обратил внимание, что Лесевский внимательно слушает. Точит болезнь его, но ни один мускул не дрогнул на лице. Железный человек. Какая сила воли! И еще успел Чарнацкий заметить, что из кармана у Лесевского торчит толстая тетрадь в потрепанной обложке.
– Ремонт «Акепсима Шнарева» закончим завтра, – заключил Чарнацкий, отмывая руки, перепачканные маслом.
– Вот теперь, товарищ, вы совсем наш. Настоящий красногвардеец. – Это сказал Рыдзак, окончательно убедившийся, что Чарнацкий – нужный человек в отряде. – Надо поменять название, пусть будет, ну… к примеру, «Интернационалист».
– Пока оставим это название, – бросил Лесевский, он сидел на палубе, подставив лицо солнцу. – История имеет право на иронию. На «Акепсиме Шнареве» доплывем до цели и экспроприируем у наследников старого Акепсима их капиталы. А там можно и сменить название.
– Хорошо, что напомнил. – Рыдзак даже не улыбнулся. – Как возьмем Якутск, необходимо в первую очередь захватить склад с мехами Шнарева и этого, второго, как его там, фамилия есть в актах, переданных нам Николаем Николаевичем… ну…
– Никифорова, – подсказал Чарнацкий.
– Мех – это валюта. Центросибири она очень даже нужна будет.
Рыдзак верил, несмотря на вести, доходившие до них из Иркутска, что мятеж чехословацкого корпуса удастся подавить.
К пристани быстрым шагом направлялся Янковский. Поручик из молодых кадровых офицеров выглядел весьма картинно. В кожаной куртке, на груди бинокль, сбоку планшет. При виде его Таня, о чем-то весело болтавшая с парнями из отряда Даниша, умолкла. «Ага, значит, у юного поручика есть кое-какие шансы… в тайном голосовании», – почему-то подумал Чарнацкий.
Янковский по-военному вытянулся в струнку перед Рыдзаком.
– Из Иркутска телеграмма, на ваше имя. Велено прочесть, переписано с ленты. Лента конфискована, – добавил он поспешно.
Рыдзак взял бумагу, пробежал глазами первые строчки, потом громко прочел:
– «Командиру интернационального отряда товарищу Рыдзаку. Доводим до вашего сведения и сведения всех красногвардейцев текст чрезвычайного сообщения Сибирского телеграфного агентства: В ночь с тринадцатого на четырнадцатое июня в Иркутске банда белогвардейцев сделала попытку выступить против власти Советов, в полночь напала на часовых, охранявших склад со спиртными напитками, захватив пятьдесят пять винтовок, напала на тюрьму. Сирены подняли город на ноги, вооруженные рабочие отряды изгнали из города предателей. Бандиты разгромлены, оружие конфисковано: винтовки, одна пушка, два пулемета, автомобиль. Бунт парализовал жизнь города. Количество убитых и раненых не установлено…»
«Нет покоя Иркутску, – размышлял Чарнацкий. – Получается, не мы оказались в центре драматических событий… Лена, дорогая моя река…»
Он кинул взгляд на берег, где Томашевский с бойцами наполняли мешки песком. «Этот варшавский песковоз занимается своим любимым делом», – не мог не отметить Чарнацкий.
– Не понимаю одного, почему штаб Таубе передал лишь текст сообщения Сибирского телеграфного агентства и не дал своей оценки ситуации? – удивлялся Рыдзак.
– Не было времени на это. Скажи спасибо, что вообще вспомнили о нас. Видимо, обеспокоены, чтобы происшедшее в Иркутске не докатилось сюда, до Лены, в искаженном виде.
– Интересно, где сейчас отряд Стояновича из Бодайбо?
– Плывет по Витиму.
Еще совсем недавно русло Лены было так узко, а берега настолько близко, что без труда можно было сорвать распустившиеся веточки вербы. А сейчас река разлилась широко, солнце и встает над безбрежным ее простором, и тонет по вечерам тоже где-то в реке. Вдалеке, затянутые дымкой, проплывают то ли островки, то ли пароходики. Трудно привыкнуть, что в среднем своем течении Лена спокойная, величавая, не то что в верховьях, где она набирает силу.
«Совсем я ослаб», – отмечает про себя Лесевский. Хорошо, что перебрались на настоящие суда, здесь можно хоть отыскать укромный уголок и посидеть спокойно. Он устроился на палубе за мешками с песком, прилег рядом с пулеметом, оставленным без присмотра. Они плывут серединой реки, и надобности охранять «огневую точку» нет никакой. Отсюда он наслаждается простором, любуется серебристыми переливами воды, нежной зеленью кустов на островках… Иногда, разрезая спокойную гладь воды, проскользнет моторка.
И жандармов, и попов
Скинуть к черту, мы сумеем
Обойтись без этих псов…
Старая песня, Лесевский пел ее со своими русскими товарищами еще в 1905 году. Красногвардеец, который поет ее, совсем молоденький паренек, он и не помнит той революции. Лесевский закрыл глаза, услышав, что кто-то направляется к нему.
– Как настроение?
Рыдзак делает вид, что не замечает плохого состояния товарища. Этот наивный прием поддержать в друге бодрость трогает Лесевского.
– Настроение? Вот любуюсь рекой и думаю, сколько же народу по ней проплыло. Зачем и куда плыли? Впрочем, не в этом дело.
– А сколько эта Лена может дать электричества, – вздохнул Рыдзак и тут же переменил тему: – Жаль, что Стоянович не получил нашей телеграммы в Витиме и прошел дальше.
– Не получил, или ему не вручили. Эти телеграфисты в Витиме что-то не очень симпатичны.
– А если Стоянович и в Маче не остановится?
– Значит, поплывет дальше и сам отобьет Якутск. Он человек южный, горячий. Ждать нас не станет.
– Сам? У него только сотня бойцов. И распоряжение Центросибири – соединиться с нами. – Рыдзак всерьез воспринял замечание Лесевского. – А как ты относишься к слухам, что в Якутске высадилось несколько сотен японцев с пулеметами и артиллерией?
– Лучше спроси об этом Чарнацкого. Он знает все про Лену.
– Ты прав. Я тоже не очень верю в этих японцев. Зато вот беспокоит меня, что до сих пор не получили никаких сведений из Якутска, от тамошнего подполья. И с Иркутском все время связь прерывается.
Рыдзаку необходимо быть в курсе происходящих событий, чувствовать, что не он один плывет со своим отрядом по Лене. Поэтому он напряженно ждет сообщений из Иркутска, инструкций. Он есть и хочет быть частичкой огромной, дисциплинированной, упорно идущей к цели силы.
– Товарищ Чарнацкий, это реально… что японцы, после открытия навигации на Лене, добрались до Якутска? Сами знаете, в Витиме об этом много говорили, столько слухов.
Лесевский ответа не стал слушать. После разговора с Чарнацким он был уверен, что японцы высадиться не могли. А слухов по Сибири много ходило разных, и о падении власти большевиков тоже.
Пулеметы не мешают,
Населенье уменьшают… —
начал новую частушку красногвардеец. Сколько в ней сарказма, настоящего, русского. Лесевский слышал ее в дни своей молодости, в те дни, когда рабочие Лодзи, Петербурга, Варшавы и Москвы самоотверженно противостояли казакам и солдатам, шедшим на них с винтовками наперевес. «Героическая Польша…» – писал тогда Ленин.
Рыдзак куда-то заторопился. Чарнацкий остался на палубе, держась за поручни и глядя вдаль, он чувствовал себя как в родной стихии. Лесевский подумал, что таким, как он, все трудности нипочем, и вспомнился визит к доктору Калиновскому.
– Далеко еще до Мачи?
– Верст триста будет.
– Ну, здесь это не расстояние!
– От истоков Лены до Витима почти тысяча шестьсот верст. Это верховье Лены, за Витимом – среднее ее течение, до Усть-Алдана. Жаль, Юзеф, не увидишь ты, как впадает Алдан в Лену, это выше Якутска. Олекма тоже очень красивая река.
«Да, не увижу, – подумал Лесевский, – и не только Алдан не увижу…» – И, вспомнив иркутскую больницу, поежился. Пока есть воля, ясное сознание, надо гнать эти мысли. Он сам выбрал свою судьбу.
Чарнацкий заметил Томашевского, тот беседовал с подростком-поляком из отряда Даниша. Паренек должен был с бойцами Даниша плыть на «Сперанском», а он перебрался к ним на «Соболь».
Наблюдая за красногвардейцами, с интересом разглядывающими берега Лены, Ян отметил, что все они спокойные, убежденные в правоте и необходимости своего дела, и его самого перестали мучить вопросы: кто они? Карательная экспедиция или группа авантюристов, вынужденная подчиниться дисциплине? Гонимые злой судьбой по свету люди? Нет, теперь они нечто большее…
Комиссия Центросибири сразу по прибытии в Витим установила телеграфную связь с Якутском, которая то и дело прерывалась. Поэтому Слепцов предложил Якутску, чтобы в Олекминск, который находился в подчинении якутского Совета, пришла «Тайга» и там провести переговоры. После колебаний, что было заметно по тексту телеграмм, Якутск дал согласие. Но выдвинул условие, чтобы на пароходе не было ни одного вооруженного человека.
Комиссар Шафран вместе с милиционерами встречал «Тайгу» на пристани.
– У кого есть оружие?
– У меня – винтовка. Похоже, от страха ты даже поздороваться позабыл…
Капитан Богатов стоял на мостике, держась за поручни, и смотрел на Шафрана сверху. Они давно знали друг друга, да и немудрено – тут, на Лене, все были знакомы. Шафран сделал вид, что не слышал слов Богатова.
– Предупреждаю вас, – начал Шафран, обращаясь к Слепцову и прибывшим с ним, – что вы, как представители Центросибири, не имеете права созывать собрания, проводить агитацию. Запрещается вам также перемещаться на «Тайге» вдоль берега. Смотри, Богатов, а то…
Он не закончил своей угрозы. Милиционеры поднялись на палубу «Тайги», где почувствовали себя весьма неуверенно перед лицом властей, приплывших как-никак из самого Иркутска.
– Когда можно начинать переговоры? – спросил Шафран Слепцова.
– Да хоть сейчас.
– Якутский Совет будет готов завтра.
Назавтра между Олекминском и Якутском произошел обмен мнениями с помощью телеграфа.
О л е к м и н с к
У аппарата члены комиссии Центросибири: Слепцов, Мордвов, Захаров и Евдокимов. Кто ведет переговоры?
Я к у т с к
У аппарата Попов, председатель облсовета, и Никифоров, член облсовета. Послезавтра состоится заседание Совета, на котором будут рассмотрены ваши предложения. Каковы они?
О л е к м и н с к
Предложения следующие:
Во-первых, немедленно освободить всех арестованных членов Совдепов, а также арестованных большевиков – рабочих и служащих. Во-вторых, распустить все вооруженные отряды и милицию и передать оружие Совдепам. Кроме того, указать сторожевым постам (если такие есть на Лене) и всем ответственным лицам за неприкосновенность членов комиссии Центросибири и парохода, на котором они находятся, а также обеспечить беспрепятственное продвижение парохода «Тайга» до Якутска. В свою очередь мы гарантируем: первое – члены якутского Совета не будут арестованы и отданы под суд; второе – лица, входящие в отряды и состоящие в органах милиции, равно как командование, не будут арестованы и отданы под суд при соблюдении условий о сдаче оружия; третье – воздерживаемся от отправки в Якутск отряда Красной гвардии; четвертое – организуем снабжение Якутского округа продуктами питания, восстанавливаем связь и открываем почтово-пассажирское сообщение по Лене. Все.