Текст книги "Два света"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

– Но что мы будем делать одни? Кто утешит нас? – восклицал граф. – Нет, мы не можем и одного дня прожить без милой дочери!

– Ведь Карлин недалеко от Ситкова, – возразил президент. – Мы будем составлять одно семейство, попеременно жить вместе и там, и здесь…

– Ни я, ни жена моя не проживем без нее! Нет! – восклицал Гиреевич, ломая руки.

– Милый граф! Рано ли, поздно ли, но вы должны будете выдать дочь свою замуж…

Родители потребовали, чтобы молодые жили в Ситкове, потом предложили другие условия в подобном роде, спрашивая обо всем Зени, наконец постепенно делали уступки – и в тот же день совершено было обручение: со стороны Карлинских дорогим перстнем, оставшимся после прадеда, а со стороны Гиреевичей – старинным обручальным кольцом с солитером, которое, по преданию, принадлежало Марии Стюарт, – на что имелись свидетельства с печатями, прибавлял Гиреевич, с печатями!!

Тихий поцелуй, сорванный с губок Зени в углу гостиной, был самой важной печатью этого памятного дня. Вечером дан был приличный концерт. Виртуозка играла живо, весело, с вдохновением – и своей игрой привела Юлиану на память Полю… Гиреевич был в полном восторге. Он клялся, что Зени еще никогда не играла так, плакал и обнимал ее, а мать со слезами целовала голову и руки дочери… Юлиан также был взволнован, президент, не имея понятия о музыке, делал, что мог, но родители Зени сочли его необыкновенно холодным, потому что он не воздавал должной чести их божеству.

Свадьбу назначили через полгода, потому что надо было сделать пышное, но, по возможности, дешевое приданое, а на это требовалось немало времени. На другой день после обручения, занятый разными хлопотами Юлиан припомнил себе, что он совсем забыл дядю Атаназия и не попросил у него благословения… Надо было немедленно ехать в Шуру, и президент, со своей стороны, торопил его, вместе с ним хотели отправить и Анну, но мать не пустила ее.

Молодой Карлинский почти со страхом подъехал к жилищу дяди. Хозяина он встретил в длинной аллее, ведущей прямо к дому. Старец с палкой возвращался из Гор и, здороваясь с племянником, упомянул о поэте и Поле, не зная, как сильно поразит его этим…

– Иду из Гор от Юстина и Поли, – сказал он. – Что-то не везет им счастье, червь точит эту молодую и прекрасную чету. Решительно не понимаю их… Приехали со слезами и теперь сидят дома, задумчивые, и страдают, как будто уже разочаровались друг в друге. Вот каково человеческое счастье! Почти не попробовали его, а уже во рту стало горько.

Юлиан покраснел, смешался и поспешно отвечал дяде:

– Не станем говорить о них… Сегодня больше, нежели в другое время, я боюсь печальных предвещаний для моей будущности…

– Так ты думаешь о будущем? Слава Богу! – перебил Атаназий. – А мне президент наговорил тут о каких-то планах насчет твоей женитьбы… Да еще на ком? На дочери Гиреевичей! Ты очень молод для женитьбы, притом еще не имеешь цели в жизни и, наконец, должен сознавать обязанности своего звания. До сих пор ты ничего не сделал ни для общества, ни для себя, ни для нас, следовательно, имеешь ли право думать о женитьбе?..

– Милый дядюшка! – отвечал Юлиан, постепенно приходя в большое замешательство. – Что же можно сделать в теперешние времена?

– Все! Во-первых, быть полезным гражданином, во-вторых, избрать себе дорогу, предположить цель… Но прежде всего и главным образом, образовать в себе духовного человека… Ты колеблешься, до сих пор не сделался никем и ничем, доброе, любимое дитя мое!.. И остаешься еще ребенком, каким был в колыбели, но я не хочу, чтобы ты остался таким навсегда…

– Увы, во мне нет сил быть чем-нибудь больше, – вздохнул Юлиан, – и я поневоле должен запереться дома…

– Можешь и дома трудиться, размышлять… Только обрати взоры на будущую жизнь и сообразуй с ней настоящую. Ты – Карлинский! Без слез, даже с душевной радостью я увидел бы тебя умирающим для какой-нибудь великой идеи, мучеником, апостолом, исповедником, юродивым, но без скорби не сумею смотреть на тебя в то время, когда ты запрешься в холодную скорлупу черепо-кожного животного… или сделаешься червяком, держащимся на засохшем листочке.

Юлиан уже не знал, что говорить далее и решился прекратить затруднительный разговор искренним признанием в том, что уже было сделано. Потупя голову, он произнес:

– Дядюшка! Простите меня! Худо ли, хорошо ли, но я сделал решительный шаг: я люблю и уже обручился… Через полгода назначена свадьба…

– Ох, это худо, очень худо! – воскликнул Атаназий, отступив от племянника. – Следовательно, ты погиб, а с тобой и все мы погибли… Теперь придется ждать нового поколения – разве оно не принесет ли нам новой надежды… И всему причиной президент! Но на ком ты женишься? На дочери Гиреевичей? Проклятая корысть! У них деньги выше всего на свете.

– Я знаю, что в глазах ваших я представляюсь безумцем! – прибавил он, спустя минуту. – Мои советы вовсе не заслуживают вашего внимания, только из вежливости и, может быть, из милости вы приходите известить меня уже о решенном деле! Напрасно я истощался в советах… Напрасно! Падение было неизбежно… И вы падете! Но я большего надеялся от тебя, милый Юлиан, и мое сердце жестоко страдает. Подобно всем нашим паничам, ты в скором времени сделаешься бесполезной и холодной куклою… Анну вы отдаете другому такому же человеку без сердца, он умеет прекрасно болтать и проговорит всю жизнь, потому что в нем нет ни веры, ни энергии для деятельности. У Эмилия отняли друга… Так уж больше ни о чем не советуйтесь со мной, не ездите к старому безумцу… Незачем! С горестью в сердце, всегда полном любви, я пропою по вас Requiem aeternam. Ни богатство, ни связи, ни светское остроумие не спасут вас от падения… Вы падете! Непременно падете! И мои глаза закроются, и некому будет даже оплакивать вас!

Юлиан не ожидал такой силы чувства в своем дяде. В испуге он стоял, потупя голову и не зная, что сказать. Но вдруг он почувствовал себя в дрожащих объятиях старца, и горячая слеза капнула ему на голову.

– Свершилось! – проговорил ослабленный Атаназий тихим голосом. – Свершилось! Более я не стану упрекать. Да благословит тебя Бог и да отвратит от тебя гнев свой!

Атаназий отер глаза и начал говорить как будто самому себе:

– Напрасные усилия. Другие времена, другие потребности, другой характер современности! Надо отказаться от родовых предназначений… Теперь Провидение призывает других деятелей в виноградник свой, всемогущая десница Божия, как в первые времена христианства, нисходит теперь на бедных рыбаков, на мытарей, простой народ… а мы сделались недостойны выбора, нас удалили от мученичества и обрекли на участь животных, объедающихся у корыта… Ах, прекрасно, величественно было наше прошедшее, но оно умерло и никогда не воскреснет… Так сложим в костер все эмблемы прежнего величия, покроем саваном и на веки забудем их… Мы уже не в силах носить на себе эти великие знамения… они гнетут нас к земле…

* * *

Дробицкий несколько дней прожил в Горах. Поля напоминала ему Карлин, а ее положение возбуждало в нем самое глубокое сочувствие и даже вдохнуло в него неожиданную силу. Он не мог равнодушно смотреть на сироту, добровольно умиравшую от горести, и на убитого тоской Юстина и стал думать, чем бы помочь им. О самом себе он уже не заботился, но хотел спасти Юстина и Полю. Первый раз после болезни он почувствовал в себе желание деятельности. Поэт, как бы предчувствием угадав в Алексее друга и помощника, часто оставлял его наедине с Полей, и в подобные минуты бедная сирота изливала перед ним горькие воспоминания об Юлиане и Анне. Она также поняла сердце своего друга… Раз они вышли вдвоем под старые липы, окружавшие дом. Вдали сидел Юстин – точно статуя, и, устремив глаза на воду, мечтал не о великой поэме, потому что она улетела из убитой души его, но о своем великом несчастьи. Алексей указал Поле на задумчивого поэта и произнес:

– Посмотри – это твоя работа! Жизнь улетела из него… Источник счастья высох, ты пожертвовала им для Юлиана… и теперь не хочешь заплатить ему за эту жертву…

– Чем? – спросила Поля. – Что у меня есть, кроме слез?

– Надобно скрыть слезы и перестать плакать. Ты обязана жить для него, возвратить ему здоровье, поднять его и помирить с жизнью…

– Но посмотри на меня! Где силы? Где отвага? Я хочу смерти…

– И его хочешь положить вместе с собой в могилу? Поля, это – эгоизм, это недостойно тебя и твоего великого сердца! Трудись, молись, напрягай силы, и вы оба встанете… Не говорю, что ты будешь счастлива, знаю, что есть чувства, отравляющие всю жизнь, но ты, по крайней мере, будешь спокойна, если спасешь его… Принеси еще одну жертву, возвратись к жизни для него… скрой тоску свою… Бог даст тебе силы!

Поля расплакалась, схватила руку Алексея и с глубоким чувством пожала ее.

– Благодарю тебя, – сказала она. – Значит, ты считаешь меня лучше, сильнее и чем-то выше, нежели я на самом деле. Но ты не знаешь меня… первая любовь все унесла с собой!

– Не будем говорить о ней. Человек, вдохнувший эту любовь, не стоил ее. Ты больше обязана Юстину, нежели ему. Юстин имеет право роптать на тебя и проклинать судьбу свою, он был обманут и принесен в жертву для Юлиана… Ты разрушила его будущность. Но посмотри – жалуется ли он, проклинает ли убийцу? Он молчит, плачет и думает о тебе, потому что любит тебя, твой долг вознаградить его за это…

Поля задумалась.

– Нет, не могу! Первый обман совершенно истощил, унизил меня, – и я не найду в себе силы обмануть другой раз… хоть бы даже для его счастья…

– Сжалься над ним! – прошептал Алексей.

При этих словах они подошли к пруду, где на берегу сидел Юстин. Поля незаметно отошла в сторону и оставила друзей одних. Однако Алексей успел заметить на лице Поли какую-то серьезную задумчивость, происходившую вследствие внутренней борьбы… Семя было брошено, – и Алексей не сомневался, что оно взойдет.

Необходимо было оставить супругов наедине, и спустя несколько часов Алексей поехал домой с чувством душевного спокойствия от мысли, что его посещение принесет пользу страдальцам.

Между тем в Жербах мать очень беспокоилась о сыне и при встрече с ним искала на его лице последствий поездки и следов душевной борьбы. Спокойствие просветлевшего лица сына очень обрадовало матушку. Она только взглядом спросила Парфена: не заезжали ли они куда-нибудь в другое место, но тот ответил отрицательным киванием головы… Эта поездка была для Алексея в полном смысле спасительным лекарством. Теперь он думал о Юстине и Поле и ожидал для них счастья, которого не вкусил сам. Но что Алексей делал для друзей своих, то же самое Юноша старался сделать для него…

Алексей ничего не делал, целый день сидел запершись в комнате своей, иногда брал в руки книги, тосковал, вздыхал, но ни мать, ни брат не могли убедить его приняться за что-нибудь, сделаться повеселее, заняться хозяйством или избрать себе какое-нибудь другое поприще… Алексей отвечал им равнодушием или молчанием, избегал их и, выслушивая искренние советы, не мог и не хотел исполнять их.

Таким образом прошло довольно времени – и бедная мать, видя, что суровость ее не приносит никакой пользы и только лишь раздражает сына, стала уже ласкать его – как будто еще больного, наконец обратилась за советами и помощью к Юноше, потому что это был единственный друг, которому она могла во всем открыться.

– Да что я могу сделать? – возразил граф. – Единственный врач его болезни – время… Разве я мало говорил с ним? Но все мои слова пристают к нему, как горох к стене…

– Испытайте другие средства! Делайте, что угодно, только возвратите мне сына!

Старик покачал головой и больше не говорил ни слова. Он долго размышлял, чем бы помочь Дробицкому, но ничего не мог придумать.

Напрасно граф старался унизить Анну в глазах Дробицкого, открывая смешные стороны в Альберте и выводя невыгодные заключения из того, что она могла полюбить такого человека. Эта слабость представлялась Алексею тем натуральнее, что происходила вследствие благородных инстинктов Анны, обманутых только искусной комедией.

В Карлине совершенно забыли Дробицкого. Один Эмилий хорошо помнил, как объяснял он домашним, своего друга, отца, благодетеля и с беспокойством порывался к нему. Президент всеми средствами удерживал его. Анна, а по любви к ней и Альберт, старались заменить Эмилию Алексея, но Эмилий почувствовал к Альберту сильную антипатию, и, хоть не так резко выражал ее, как в прежнее время, однако нерасположенность его к Замшанскому была слишком очевидна.

Эмилий каждый день просил у сестры и брата позволения съездить в Жербы и беспрестанно указывал на эту деревню, зная, что там жил Алексей. Президент велел наконец сказать Эмилию, что Дробицкий рассердился на них и не примет его, но это еще более раздражало глухонемого: он непременно хотел извиниться перед Алексеем и опять пригласить его в Карлин. Анна, всегда красневшая при воспоминании о Дробицком, напрасно старалась внушить брату, что он требует невозможного.

Эмилий качал головой и не мог понять этого.

Но когда брат и сестра, дядя и мать наотрез отказали ему в удовольствии видеть любимого Алексея, тогда несчастный стал каждый день просить и умолять своего надзирателя секретно съездить в Жербы.

Старик Антоний плакал и утешал его обещаниями, но не смел исполнить их.

Президент, Анна и Юлиан, выведенные из терпения ежедневными настояниями глухонемого, служившими для них упреком совести, наконец в один день позволили ему ехать в Жербы. Эмилий обезумел от радости. Забрав книги с картинками, все детские игрушки, нарвав в саду и в оранжерее любимых Алексеем цветов и желая, по возможности, свезти к нему все свои вещи, он выбежал из комнат и стоял в конюшне, понуждая скорее запрягать лошадей. Старик Антоний едва мог остановить его от решимости отправиться пешком, так как, собрав свои вещи и указывая на Жербы, глухонемой хотел бежать туда, не ожидая лошадей. Он сел в повозку с задумчивой улыбкой и во всю дорогу выражал жестами, как ему хочется скорее приехать в деревню и обнять Алексея.

Дробицкий также грустил об Эмилии, но вовсе не ожидал его к себе. Поэтому, когда, услыхав стук экипажа, он выбежал на крыльцо и Эмилий бросился ему на шею, плакал от радости и покрывал его поцелуями, тогда Алексей сам расчувствовался почти до слез, потому что испытал в эти минуты самое чистое, святое удовольствие…

Поздоровавшись с Алексеем, Эмилий схватил цветы, собрал свои книги и сам снес их в комнату. Между тем на лице его выражалось и удивление: привыкнув к замку и прекрасному карлинскому саду, он не мог понять дома, крытого соломой и маленькой комнаты друга… Он с нетерпеливым любопытством осматривал жилище Алексея, наконец сел и начались расспросы.

– Почему у тебя нет замка и прекрасных комнат?

– Потому что я беден, – отвечал Алексей.

Эмилий не мог хорошенько понять бедности, и Алексею пришлось долго объяснять ему значение этого слова. Потом Эмилий спросил:

– А я богат или беден?

– Вы богаты…

– В таком случае, я могу поделиться с тобой, – сказал Карлинский.

– Ты думаешь, что мне нужно это? Богатство не дает счастья… В этом домике, где я родился, мне так же хорошо, как тебе в Карлине…

Далее глухонемому хотелось узнать: почему Алексей оставил их и почему не приезжал в Карлин? Трудно было сказать ему всю правду или обвинить кого-нибудь – и Дробицкий отделался от него общими местами.

Старушка-мать пришла посмотреть гостя и хоть была не слишком чувствительна, однако расплакалась, увидя в первый раз человека, лишенного слуха и дара слова и таким образом совершенно отделенного от внешнего мира. При взгляде на нее Эмилий сначала как будто испугался и боязливо всматривался в Дробицкую, потом начал улыбаться и велел сказать, что любит ее.

Алексей забавлял Эмилия, как ребенка, и очень рад был приезду несчастного, потому что во всем Карлине только он остался верен старому другу.

Уже смеркалось, но Эмилий не хотел ехать назад, указывал на софу, где он мог спать и посылал Антония в Карлин одного, целуя и упрашивая старика, чтобы тот позволил ему остаться в Жербах. Но как президент строго наказал сегодня же возвратиться домой, то необходимо было ехать… Эмилий умолял Алексея побывать в Карлине и назначил место свидания в саду, если он хочет избежать встречи с другими лицами. Жалко было отнять эту надежду у несчастного, но возможно ли было осуществить ее?

– Приезжай ко мне, я не могу быть там! – отвечал Дробицкий.

Эмилий расплакался, как ребенок, и его насильно посадили в повозку, даже старуха Дробицкая была взволнована этой картиной… Эмилий почти помирил ее с Карлином.

* * *

Через несколько недель после визита в Горы Алексей, побуждаемый желанием вырваться из своего оцепенения и неподвижности, сильно беспокоивших мать и друзей, опять поехал к Юстину. Его влекли туда любопытство и предчувствие, что усилия его не будут напрасны. В самом деле, он нашел в Горах большие перемены. Юстин выбежал к нему с лицом почти прежним – веселым и воодушевленным надеждой. Поля сидела у фортепиано и занималась музыкой, сделавшейся ее единственным удовольствием. Юстин шепнул гостю, что надеется на выздоровление жены, что она принялась за дела и возвратилась к жизни.

Так было в самом деле, но Алексей не заметил никакой перемены на лице несчастной жертвы: желание счастья обманывало Юстина. Правда, на щеках Поли был румянец, в глазах блеск, на устах улыбка, но она показалась Дробицкому гораздо хуже, чем в первый визит: ее истощение было очень заметно, а убийственная болезнь еще заметнее…

– Видишь, – почти весело сказала она, подходя к Алексею и подавая ему руку, – я послушалась тебя, тружусь, развлекаю Юстина, забочусь о нем, хлопочу в хозяйстве и в самом деле теперь мне лучше, гораздо лучше! Я спокойна… а ты?

– Я, – отозвался Алексей, – как видишь, еще держусь на ногах… живу…

– Ты нисколько не поправляешься.

– Со временем поправлюсь, – с горечью проговорил Алексей.

Больше всего обрадовало Дробицкого состояние Юстина. Поэт возвратился к любимым занятиям: опять собирал песни и предания, опять мечтал о великой гомерической эпопее из славянских преданий, опять говорил о будущности и жил в облаках поэзии. Ему казалось, что Поля любит его, что они могут надеяться на счастливую будущность, что все старое навсегда забыто…

Но не так было на самом деле. Поля еще раз с твердым самопожертвованием отреклась от слез и страданий, улыбалась, казалась веселой и спокойной, чтобы усладить несколько дней жизни своему бедному мужу. Алексей ясно видел положение дела, но обманывал себя той мыслью, что сильное напряжение воли часто производит чудеса, если оно соединяется с твердой решимостью, он полагал, что состояние Поли было только болезненным переходом и не понял рода этой болезни и сильного истощения. Между тем беспрестанная борьба с собой, внутреннее страдание и неутомимая деятельность, держа ее в постоянной лихорадке, уже произвели зародыш смерти… Дни Поли были сочтены, и иногда сирота предчувствовала близкую кончину, но молчала. Равнодушная ко всему и изнуренная страданиями, она хотела отдохнуть… хоть бы даже в могиле.

Алексей уехал печальный и опять провел несколько месяцев в одних предчувствиях и догадках. Наконец письмо Юстина пробудило его. Поэт просил Дробицкого привезти доктора Гребера, потому что жена его немного ослабела и должна была слечь. Из письма поэта видно было, что он считал болезнь жены незначительной и неопасной. Алексей тотчас полетел в местечко и нескоро уговорил доктора ехать в Горы.

Гребер теперь еще более имел практики у панов и почти исключительно занимался ими, утверждая, что хороший доктор должен специально посвятить себя известному классу людей, потому что каждый слой общества имеет свои болезни, следовательно, свою патологию и отдельную медицину. Впрочем, он согласился на усиленные просьбы Дробицкого только потому, что Поддубинец жил в сношениях с Карлинскими. Он потребовал только экипаж на рессорах и другие удобства, потому что уже привык к ним или, вернее, притворялся привыкшим, в той уверенности, что изнеженность сообщит ему вид человека высшего света.

Поздно вечером они приехали в Горы. Юстин встретил их на крыльце со спокойным и даже веселым лицом.

– Как здоровье Поли? – спросил Алексей.

– Теперь хорошо, исключая маленькой слабости.

Когда Гребер вышел из комнаты больной и попросил чаю, Алексей очень испугался мрачного выражения всегда равнодушной и улыбающейся физиономии доктора. Юстин был в другой комнате.

– Что скажете о болезни? – тихо спросил Дробицкий. Доктор пожал плечами и отвечал:

– В последней степени чахотка! Через два дня она умрет, нет никаких средств спасти ее. Пропишу лекарство, но знаю, что оно не поможет… незачем было и звать меня.

Дробицкий побледнел и сжал руки. К счастью, возвращающийся Юстин не заметил его движения. Поля приказала просить друга в свою комнату.

Алексей в глубоком волнении вошел к ней и не знал, что делать. Приговор доктора тяжелым камнем давил его сердце.

Поля сидела на кровати, немного склонясь на подушку, и была так прекрасна, как, кажется, не была во всю жизнь. Страдание не оставило на лице ее никаких следов истощения, потому что ее воодушевляла великая жертва, принесенная ею, только черты ее стали идеальнее, взгляд глубже, улыбка невиннее и прелестнее.

Когда Алексей подошел ближе, она положила палец на губы и сказала тихим голосом:

– Тс! Не говори ни слова Юстину. Хорошо, если мы сократим для него хоть один тяжелый день, а дни мои уже сочтены… смерть приближается с быстротой молнии, он пострадает и переживет ее. Бедный, благородный Юстин. Я знаю, что умру. Не понимаю, что происходит со мною, но чувствую недостаток жизненных сил, что-то быстро порывающееся к концу… какое-то нетерпение, поспешность…

Она закашлялась и остановилась…

– Завтра позови ко мне ксендза. О, если бы и он вздумал приехать сюда… Я могла бы, по крайней мере, сказать, что прощаю его!

– Зачем? – воскликнул Алексей.

– Правда, нет, нет, не нужно! Я не могу и не хочу видеть его! Это огорчило бы Юстина, но ведь ты скажешь ему когда-нибудь. Ах нет, и говорить не следует.

Поля заплакала.

– Завтра – ксендза, пожалуйста, друг! Конец может придти скоро, искра уже догорает… и погаснет… А ты?.. Как чувствуешь себя? О, худо! Худо! Так же, как и я! Скажи мне, ведь я все знаю!

– Надо все забыть…

– Да, счастливы те люди, которые умеют забывать, а я не могу! Каждый вздох напоминает мне о прошедшем, каждый звук. Ах, если б я могла еще раз видеть его и услышать, что и он простил меня… Если бы ты известил его!

Алексей молчал.

– Правда, это невозможно! – прибавила Поля, спустя минуту. – Как я смешна с подобными желаниями!

Больная остановилась и, подвинувшись к Алексею, сказала еще тише:

– Поручаю тебе Юстина. В первые минуты не дай ему освоиться с тоской… Надо сейчас же выжечь ее, как укус бешеной собаки, иначе она вопьется в сердце и сведет его с ума, как свела меня…

– Разговор изнурителен и вреден для тебя, я пойду! – сказал Алексей, заметив усиливавшийся румянец на щеках ее.

– Минутой раньше или позже, но я непременно умру… стоит ли думать об этом? О, если бы я знала, что увижу его, то дорожила бы жизнью! Но нет, ведь ты не привезешь его ко мне?

– Не могу… Не имею возможности, – отвечал Алексей. – И для чего тебе видеть его?

– Да, это невозможно! Однако так хотелось бы последний раз взглянуть на него, потом закрыть глаза, ничего больше не видеть и отойти к вечному сну с его образом…

– Поля!

– Нет, нет! Видишь, я молчу… и больше не скажу ни слова! Ты не позволяешь… О, ты жесток… и к себе, и ко мне. Но ты видел ее?

– Кого?

– Анну! Не видал? О, ты силен, ты крепок… Как я завидую тебе! Я отдала бы половину кратких дней моих, даже больше, только бы снесли меня туда, только бы я могла умереть там… под липами… Анна не имеет сердца!

Больная договаривала эти слова со слезами. Но вдруг во всем доме поднялась суматоха, раздался стук экипажа. Юстин выбежал на крыльцо, и через минуту послышались шаги в смежных комнатах. Поля вскрикнула со свойственным больным ясновидением:

– Ах, это она! Это она!

Алексей в испуге вскочил с места, побледнел и оглядывался, куда бы уйти. Юстин подошел к кровати жены и сказал ей с улыбкой:

– Поля, приехал гость! Панна Анна была в Шуре… Она узнала там о твоей болезни и приехала к нам… Позволишь ей войти?

Поля задрожала. Ей пришел на память Карлин, но у нее перехватило дыхание, и, совершенно ослабев, бедняжка только указала рукой на двери.

Алексей уже исчез… боковыми дверями он выбежал в сад, приказал запрягать лошадей и, хоть была ночь, отправился в Жербы.

Анна, не хотевшая встретиться с ним, уже не нашла его в комнате Поли, потому, еще раз беспокойно оглянувшись во все стороны, она поспешно бросилась в объятия больной, так как давно хотела видеть свою подругу, но мать и президент не пускали ее. К счастью, Атаназий, понимавший вещи иначе, прямо сказал Анне, что она обязана ехать к больной, и потому, уполномоченная дядей, Анна в тот же вечер приехала в Горы.

Долго не видавшись с Полей, Анна испугалась страшной перемены, какую нашла в ней. Но хорошенькая сирота, уже отерев слезы, с веселой улыбкой встретила подругу детства. Гостья и хозяйка долго молчали. Поля напрягала последние силы, чтобы не опечалить Анну и не отравить последней минуты свидания с нею.

Живо посыпались вопросы и ответы. Анна прежде всего начала говорить об Юлиане, не воображая, что привезла с собой новую болезнь для умирающей.

– Конечно, ты уже знаешь, – сказала она, – что Юлиан страстно влюблен…

– Мы ничего не знаем здесь, – поспешно отвечала Поля. – Горы спят в безмолвных лесах. Никто не бывает у нас.

– И уже обручен, – продолжала Анна. – Теперь он постоянно живет у Гиреевичей. Зени также влюблена в него, через несколько месяцев будет свадьба.

Поля улыбнулась, хотя эта улыбка дорого стоила ей.

– Невозможно представить себе более приличной, прекрасной и счастливой партии. Оба молоды… происхождение… состояние… вкусы – все превосходно сошлось у них. Президент устроил это дело. Я боялась, чтобы Юлиан не причудничал, но он только с самого начала был равнодушен, а теперь любит, ни о ком больше не говорит и не думает, как о ней, чрезвычайно весел… теперь ты не узнала бы его.

– Да, я так давно не видала его.

– Правда, ты имеешь полное право сердиться, что мы не навещали тебя, но мамаша, дядя, президент… потом беспрестанные гости. Может быть, ты знаешь, что и у меня есть надежды?

Анна покраснела.

– Да, слышала… жаль, что я так мало знаю его…

– Но вот узнаешь. Он приедет к вам. Стыдно признаться тебе, но это человек, какого не случалось мне встречать в жизни… в полном смысле превосходный!

– Так ты любишь, бедная Анна? – воскликнула Поля, не имея сил больше владеть собой. – О, дай Бог тебе счастья!

– Еще не знаю, – прибавила Карлинская, – чем кончится это. Мамаша решительно на его стороне: она спрашивала меня, я призналась, что он мне нравится… президент еще не сказал окончательного решения. Юлиан любит его, как брата. Только дядя Атаназий, не знаю почему, не полюбил его. Но он такой добрый, не будет препятствовать.

Разговор был неисчерпаем, потому что для Поли каждая малейшая подробность, переносившая ее в Карлин, была приятна и драгоценна. Она расспрашивала обо всем: о своей комнатке, о цветах, мебели, о жизни в Карлине, обо всем, что случилось после ее отъезда… она не вспоминала об Юлиане, но каждая мысль сироты относилась к нему. Наконец, когда надо было расстаться, Поля после ухода Анны упала в обморок, и ей сделалось гораздо хуже.

На другой день приехал ксендз Мирейко, потому что Алексей послал ему из корчмы длинное письмо. Капуцин прибыл как будто с визитом и, оставив Святые дары в часовне, вошел к больной с веселой наружностью человека, уже привыкшего встречаться со смертью.

Играя своим поясом и весело разговаривая с Полей, он между прочим спросил: не хочет ли она исповедаться?

– В самом деле, я очень желаю этого, – проворно сказала Поля. – Но вы предупредите мужа, чтобы не испугать его… Я готова.

С Юстином нетрудно было объясниться.

– Твоя жена больна, – сказал ему ксендз, – и пан Атаназий прислал меня сюда исповедать и причастить ее.

– Кажется, она не в такой степени больна, чтобы думать об опасности?

– Разве исповедь нужна только в опасности? – возразил ксендз Мирейко.

– Но это может встревожить ее.

– Не бойся, милый мой, напротив, это еще успокоит… уж я говорил с ней.

Юстин не противоречил более, и больная в тот же день, при Анне, исповедалась, приобщилась Святых тайн и тотчас попросила читать отходную. Это испугало мужа, но его еще успокоили. Гребер между тем шепнул Анне, что Поля сегодня или завтра умрет. Натурально, Анна осталась при ней.

В награду тяжких жертв милосердый Бог усладил последние минуты жизни. Анна привела ей на память любимый Карлин, лета детства, Юлиана…

Поэт не верил в смерть жены, и как будто для поддержания его в этом неведении больная стала чувствовать себя гораздо лучше, потому что кончине всегда предшествует последнее напряжение жизненных сил… Целый день она дышала свободнее, лихорадка уменьшилась, румянец исчез, но под вечер обнаружились грозные признаки смерти… У больной отнялся язык.

Внезапно пораженный, Юстин оцепенел: но все еще не верил до тех пор, пока Анна стала читать над больной предсмертные молитвы, и толстая восковая свеча озарила почти безжизненное лицо жены его.

В самую полночь из груди больной вырвалось несколько тяжелых вздохов. Бедная Поля скончалась.

Юстин долго стоял на коленях у холодной руки ее в самозабвении, без слез и рыданий, наконец ксендз Мирейко и Гребер отвели его прочь. Анну тотчас отправили домой и послали за Алексеем, даже и Юстину советовали ехать в Шуру, но он не соглашался на это и сказал окружающим:

– Я останусь здесь, потому что обязан отдать последний долг покойнице. За меня не опасайтесь… Моя жизнь уже потеряла свою цену… Притом, я никому не нужен.

Придя в себя, поэт созвал людей и начал хлопотать о всех подробностях для погребения… об одежде умершей, о гробе… могиле… сам выбрал для жены белое платье и поддерживал Полю, когда женщины убирали ее на вечный покой, сам дал ей в руки крест и, запечатлев на белом мраморном челе последний поцелуй, собственными руками перенес драгоценные останки в комнату со стороны сада, обставил их цветами, украсил зеленью… потом сам положил ее в гроб, устланный благовонными растениями и, не имея сил ни плакать, ни успокоиться, как часовой, неотлучно ходил вокруг гроба. Накануне погребения Юстин пошел на деревенское кладбище и, найдя там тихое убежище для вечного покоя между двумя березами, приказал построить большой склеп, где бы поместились не один, а два гроба, и на собственных плечах снес жену в новое жилище. Скорбь и отчаяние поэта были тем мучительнее, что не обнаруживались ни слезами, ни стонами. Пока закладывали гроб, он стоял на коленях, и когда уже все разошлись, он еще долго молился над могилой. Наконец встав с места и не возвращаясь в опустевший дом, он прямо с кладбища отправился в Шуру.