Текст книги "Два света"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Алексей уже знал об этом несчастном, но теперь увидел его в первый раз. Анна хотела воротиться, чтобы не подвергать брата равнодушному и любопытному взору постороннего человека, но больной уже заметил ее или, вернее, угадал предчувствием, протянул руку и диким голосом стал кричать ей, вырываясь из рук слуги, хотевшего удержать его.

– Пойдемте к нему, – произнес Юлиан вполголоса. – Ты, Алексей, останься здесь, для тебя это будет неприятная картина… а для него каждое новое лицо страшно…

– Я провожу вас в замок, – перебила Поля.

– Нет, вы извольте идти все, я не заблужусь! – проговорил Алексей, намереваясь уйти от них.

Анна уже побежала к Эмилию, простиравшему к ней руки – точно ребенок к любимой няньке… Бессильный и бледный глухонемой лежал на кожаном матрасе, разостланном на земле под большими деревьями. За минуту еще, по обыкновению, он глядел на небо, на воду и деревья, но, увидя сестру, начал метаться и порываться к ней. Почти наравне с Анной, он любил и Полю: а потому, видя и ее, опять крикнул, выражая тем желание, чтобы и она подошла к нему.

– Поля, пойдем со мною! – сказала Анна, обратясь к ней. – Бедный Эмилий увидел тебя, ведь ты знаешь, как он тебя любит…

– Ступай и ты, Алексей! – произнес Юлиан, взяв его под руку. – Посмотрим, какое ты произведешь на него впечатление… Если он испугается тебя, то мы сейчас же уйдем вместе, если нет, то вид нового лица может развлечь его… Он одарен особенным инстинктом понимать людей и, несмотря на свою болезнь, часто служит для меня оракулом… Ручаюсь, что бедный Эмилий улыбнется тебе.

Анна взглянула на брата и ничего не сказала, потому что не хотела обнаружить своего опасения. Затем все подошли к липе, под которой лежал глухонемой, бросая на них любопытные взгляды. Видно, он уже прежде заметил Алексея, потому что взор его сделался беспокоен, раскрыв рот, он долго смотрел на Дробицкого, подобно птичке, которая, осматриваясь на месте, поворачивает головку во все стороны. Впрочем, он не вскрикнул, не стал метаться, как обыкновенно при виде неприятного ему лица, легкая улыбка пробежала по белому лицу его – он схватил руку Анны и не спускал глаз с Алексея.

– Видишь, – тихо проговорил Юлиан, – он тебя не испугался!

Окружив глухонемого, все стояли печальные и серьезные: чувство сострадания резко отражалось на лице каждого, даже Поля насупилась… Впрочем, глубже всех поражен был этой картиной Алексей, не привыкший видеть ее, ресницы молодого человека невольно покрылись влагою… и хотя он старался скрыть слезы, Поля и Анна заметили их, они сумели оценить это благородное, тихое сострадание, этот случай дал гостю новые права на их привязанность.

Несколько минут продолжалось тяжелое для всех молчание. Наконец Эмилий опустил руку Анны и загляделся на небо, по которому плыла светлая тучка, позлащенная лучами заходящего солнца… Пользуясь этим случаем, Юлиан первый тронулся с места, а за ним все незаметно удалились в темную аллею и в задумчивости направились к замку.

Когда они подошли к крыльцу со стороны сада, Анна обратилась к Алексею и, как будто высказывая вслух мысль, начатую во время тихого разговора, произнесла серьезным тоном:

– При виде такого несчастья имеем ли мы право жаловаться и роптать на свои мелкие неприятности?.. Кажется, Эмилий родился для того только, чтобы страдать! Жизнь не улыбается ему, потому что у него нет ни надежд, ни прошедшего, ни будущего, одаренный человеческой мыслью, он должен стать почти наряду с существами, обиженными природою… Этот несчастный никогда не услышит голоса участия, не поймет слезы, которую мы роняем над ним… Бедный Эмилий!

– Бедный!.. Но почем знать, не счастливее ли он всех нас? – перебила Поля с глубоким вздохом. – Он глядит на небо, думает, мечтает, и если страдает, так одним телом… душа спит в нем, как спеленутый младенец в колыбели… а мы?..

– Поля! – воскликнула Анна, стараясь образумить ее.

Принужденной улыбкой бедная сирота прекратила разговор, ее взор встретился с глазами Юлиана, и мужчины остались на крыльце одни… Анна увела подругу с собой.

* * *

Алексей предполагал вечером отправиться домой. Такое долгое отсутствие из дому возбудило в нем беспокойство о матери… а между тем ему становилось все труднее и труднее расстаться с Карлином, каждая проведенная здесь минута все теснее и крепче привязывала его к замку. Здешняя атмосфера, напитанная печалью и спокойствием, здешняя тишина после шума в Жербах, после жизни в беспрестанных трудах и борьбе с самим собою сладко раздражали Дробицкого, как первое дыхание весны после зимних вихрей. Теперь он вдвойне любил Юлиана, благоговел перед Анной, как перед небесным явлением, мечтал о том, как бы сделаться полезным, необходимым для Карлинских, и иметь право не оставлять здешнего дома, хоть издали глядеть на его обитателей, или, по крайней мере, служить им. Шляхетская гордость и привычка к независимости пропали в новом чувстве, всецело объявшем Алексея.

Два дня, проведенные в замке, изгладили все, что прежде он находил в аристократической жизни невыносимо для себя неприятного и противного своим понятиям. Он увидел только свободную, милую, улыбающуюся, веселую сторону этой жизни… Анна крепко привязала молодого человека к дому, в который он входил прежде с боязнью и почти неохотно, теперь уже все казалось ему здесь в другом, лучшем виде.

Есть в молитве Господней несколько слов, на которые мы, кажется, меньше всего обращаем внимания: и не введи нас во искушение. Но Христос знал человеческую слабость, и святые уста Его недаром произнесли эти слова: очень немногие умеют и желают избегать искушений. Мы считаем себя способными устоять против всех соблазнов, а в самом деле слабы до того, что малейшее влияние непременно отражается в тайнике души нашей.

Два дня, проведенные в Карлине, совсем изменили бедного Алексея. Почти со страхом и каким-то огорчением он вспоминал о Жербах и матери, тягость тамошних трудов удвоилась в его глазах… Как охотно, с каким восторгом он посвятил бы себя теперь Карлинским, поддерживал бы Юлиана, спасал бы его и неосторожную Полю и с внутренним благоговением глядел бы на озаренную самоотвержением Анну. Как он сознавал себя необходимым для Карлина! Он даже думал об Эмилии и хотел сделать чудо: посвятить себя существу, лишенному всех даров природы, и успеть при неутомимых усилиях пробудить в нем искру сознания.

Вечером Алексей хотел непременно проститься с Карлином, хоть сердце удерживало его, но золотистая тучка, на которую с таким вниманием смотрел Эмилий, принесла бурю столь грозную и с таким проливным дождем, что никак нельзя было пуститься в дорогу. Обрадованный Юлиан обнял друга и ввел его в залу, уже не позволяя ему сказать ни одного слова о возвращении в Жербы.

В зале они нашли одну Полю, игравшую на фортепиано и погруженную в столь глубокую задумчивость, что она не заметила, как вошли молодые люди. Анны еще не было. Друзья тихо сели в углу и слушали… Свободная игра девушки прекрасно выражала ее душевное состояние. Никогда так не играют для публики, как для самих себя. Кто хочет оценить артиста, тот должен слушать его не на вечере или в концерте, а в то время, когда он наедине выражает свои фантазии. Такою именно была теперь игра Поли. Сидя за инструментом, она забыла весь мир, ее мечта, чувство, печаль, страсть отражались в каких-то причудливых звуках, почти против воли вырывавшихся из-под ее пальцев… В ее музыке было все: мысли чужие и свои, знакомые мотивы, разбросанные в беспорядке фразы, танцы и погребальные марши, вальс вместе с фугою, романсы и священные гимны, грустные ноктюрны и торжественные псалмы… и все это сливалось в одно великое и мастерское целое…

Юлиан поочередно узнавал все, что любил, что напоминало ему светлые минуты жизни, и, в каком-то восторженном самозабвении пожимая руку Алексея, удерживал дыхание, чтобы не прервать красноречивой музыкальной исповеди Поли. При входе их Поля играла увертюру из Эврианты Вебера, потом перешла к молитвам Оберона, потом заиграла серенаду Шуберта и марш Шопена… и когда последний звук его умирал, вдруг начала величественную песнь из Моцартовой обедни: Tuba mirum spargens forum…

Слушая музыку, Юлиан страдал вместе с Полей, его взоры искрились, руки дрожали, ему хотелось встать, бежать, броситься к ее ногам, прижать к сердцу и успокоить несчастную… Но вдруг, подняв полные слез глаза, Поля увидела безмолвных слушателей, вскрикнула, и ослабевшие ее руки упали на фортепиано.

– Когда же вы пришли сюда? – воскликнула она через минуту.

– О, еще во время увертюры из Эврианты…

– Разве я играла ее? В самом деле, не помню… Но хорошо знаю то, что если не годится подслушивать разговор, тем более не годится подслушивать чью бы то ни было игру, не назначенную для слушания… Почем знать, может быть, я выразила в игре все тайны души моей?..

Поля вздохнула, бросила взгляд на Юлиана и с таким резким упреком остановила на нем глаза свои, так болезненно задрожали уста ее… как будто в самом деле она опасалась быть понятою…

– Так у вас есть тайны? – спросил Алексей.

– Да кто же не имеет их? Это наши сокровища.

Когда подали чай, вошла Анна, как всегда, спокойная и почти с веселым равнодушием. Алексей подошел к ней, потому что она тотчас сделала ему какой-то вопрос, а Юлиан, не имея сил преодолеть себя, подошел к Поле, ходившей по зале… В эти минуты они обыкновенно каждый день сходились друг с другом… и хоть почти никогда не говорили ни о себе, ни о своих чувствах, хоть Юлиан тщательно уклонялся от всякого признания, избегал рассуждений о своей личности, однако, сколько, по-видимому, ничего незначащих предметов, давали им случай узнать друг друга!

Поля была очень неосторожна, искала любви, и чувство ее было столь искренно, глубоко и сильно, что она не могла и не хотела скрывать его, и как будто бы сама бежала вперед и искала несчастья. Юлиан должен был иногда делать вид, что не понимает ее, обманывать на словах, но глаза изменяли ему.

Таким образом они ходили по зале и почти шепотом вели разговор, из которого только отрывки долетали до ушей Анны и Алексея. Между тем, Дробицкий, глядя на свой идеал издали, мысленно поклонялся ему и совершенно утопал в своем счастье. Его любовь – еще молодая, боязливая, почтительная питалась одной мечтой, одним присутствием Анны. Он сознавал себя более сильным и возвышенным, когда находился при ней, даже самый разговор его в подобные минуты обнаруживал человека в необыкновенном душевном положении. Но Анна не понимала возбужденного ею восторга, принимала его за обыкновенное состояние человека, которого начинала ценить все более и более.

– Боже мой, как обманчива наружность! – говорила она мысленно. – Я считала его самым обыкновенным человеком… О, Юлиан всегда говорит верно… и столько времени мы не знали о нем!.. – Но через минуту она прибавила: – Как жаль, что он человек не нашего света!

* * *

В то время, как Дробицкий по разным причинам продолжал свое пребывание в Карлине, в Жербах готовилась сильная буря. Мать, искренно любившая и даже уважавшая своего сына, по какому-то предчувствию полагалась на него до тех пор, пока могла держать его под своею властью.

– Что он там делает? – говорила она сама с собою со слезами на глазах. – О, ему там лучше, веселее, свободнее, чем у нас!.. Но ведь он имеет и здесь все необходимое… Да, все! Но он не создан для нас и рано или поздно вылетит из гнезда, а я, подобно курице, высидевшей утенка, останусь, бедная, на берегу и буду смотреть, как поплывет он… Я всегда твердила покойнику, чтоб он не давал сыну этого высшего образования: оно для нас несчастье: я теперь не буду глупа и не пущу его братьев в университет! Это очень вредно для бедняков… ясный пример – Алексей: из него уж не будет проку. Он трудится – и вздыхает! Теперь попал к панам… непременно полюбит праздность и погубит себя…

В минуту такого раздумья матери вошел старик Юноша и еще на пороге прервал хозяйку своим обычным приветствием:

– Благословен Христос Бог!

– Ах, это вы, пане граф! – в испуге воскликнула Дробицкая, вскочив с места.

– Я, покорнейший ваш слуга, но вы могли бы ответить мне: вовеки веков, аминь![2]Note2
  Старинное приветствие, до сих пор еще обыкновенное у простого народа в Польше, при входе в дом и при встречах на дороге.


[Закрыть] Это обратит милость Божию на ваш дом.

– Во веки веков! – с покорностью повторила Дробицкая.

Проницательный старик сразу заметил по лицу хозяйки, что она была расстроена.

– А где Алексей? – спросил он.

Мать прослезилась… Граф в первый раз не застал Алексея дома, но он не мог быть и в поле, потому что день был праздничный…

– Ах, лучше не спрашивайте, пане граф! – отвечала Дробицкая.

– Да что такое? Что с ним сталось? – спросил опять граф, садясь на место и высекая огонь. – Что это значит? Я не понимаю…

– Попущение Божие, наказание! – воскликнула хозяйка, не имея ни возможности, ни охоты притворяться. – Он встретился с этим Юлианом Карлинским, теперь затащили его в Карлин, вот третий день сидит у них, я уверена, что там совсем испортят его…

– Да, вы приготовьтесь к этому, – произнес граф, пуская клуб дыма. – Я хорошо знаю людей, этот приманчивый свет портит и одуряет… Нынешним молокососам грезится, что там они найдут других людей, созданных из чистейшей глины… Впрочем, смолоду человек всегда мечтает, сравнивает окружающих людей с теми, каких создал в своем воображении, и так как они оказываются малорослы, худощавы и не подходят под его мерку, то он взбирается выше в надежде найти там великанов либо ангелов.

– Но, пане граф, – отвечала Дробицкая с наивностью, – ведь на Алексее основано все наше благополучие: пока он здесь, мы еще кое-как держимся… У нас ничтожное состояние, если б не его голова, мы давно терпели бы нужду, что же будем мы делать без него? А дело ясное, что придется потерять его…

– Позвольте сказать вам, что нельзя и думать на веки закабалить его в Жербах…

– А разве в другом месте ему будет лучше?

– Лучше не лучше, а все-таки нечто другое, иногда и этого хочется человеку. Притом он здесь умнее всех, взбирается мыслями очень высоко… Если дали ему крылья, так позвольте летать…

– Но что же я, несчастная, буду без него делать? – воскликнула Дробицкая, ломая руки.

– Ведь у вас еще есть три сына?

– Да, есть, мальчишки хорошие, – перебила мать с чувством, – но ни один из них не вышел в Алексея и не сумеет сделать то, что делает он…

Дробицкая расплакалась и отирала слезы передником. Граф глядел на нее и курил трубку, наконец и его лицо так же сморщилось, и он глубоко задумался.

– Тут слезы ничего не помогут, – проговорил он тихим голосом. – Но в чем, однако, дело? Давно он там? Разве он уж все бросил, оставил и забыл вас?

– О, нет! – живо перебила мать. – До этого еще не дошло, но я чувствую, что непременно так будет… Никогда не случалось, чтобы он сразу три дня провел в гостях… теперь же как поехал, забыл Жербы и только прислал известие, что его задержали… Когда воротится, я не удержусь от выговора, а это еще больше оттолкнет его от дома…

Хозяйка махнула рукой и прибавила тихим голосом:

– Да будет воля Божия! Оставлю у себя Яна… он довольно умен. На что еще учиться в школах? Пожалуй, и ему вскружат голову… пусть-ка лучше сидит дома… Но все-таки он не Алексей.

– Этак, право, будет гораздо лучше, – подтвердил граф. – Алексею дайте маленькую свободу, пусть попрыгает на воле, поверьте, потом он воротится под родной кров. Ян уже тоже подрастает, постепенно привыкнет к работе и, верно, никогда не покинет вас…

– Все же это не Алексей! – шепотом повторяла Дробицкая.

– Для домашнего хозяйства он может быть гораздо лучше Алексея, – рассмеялся старик. – Уж поверьте мне, опытному старику, что из таких людей, как старший сын ваш, никогда не выйдет хозяина… он всегда будет вздыхать, а у Яна по глазам видно, что деревенская жизнь ему по вкусу.

– Да, у него есть охота! – произнесла Дробицкая. – Мальчик неглупый, ловкий, проворный, но все-таки не Алексей!

Хозяйка опять вздохнула…

Но в самый момент этих рассуждений и жалоб вдруг приехал Алексей. Увидя возок и Парфена, мать вся вспыхнула, хотела бежать на встречу, но остановилась на пороге и взглянула на графа.

– Кажется, я буду мешать вам, – сказал граф, – я хорошо понимаю ваше положение… Но, с другой стороны, может быть, и лучше будет, если буря разразится при постороннем…

При этих словах вошел в комнату покрытый румянцем и с выражением замешательства Алексей, поцеловал руку матери и, притворяясь веселым, обратился к графу. Мать остановила на нем взор, полный упреков.

– Отчего ты так долго гостил там? – спросил граф.

– Не хотели пустить меня, – пробормотал Алексей.

– И, вероятно, употребили насилие, – подтвердил граф, – но это, надеюсь, было une douce violence… И вам понравилось в Карлине?

– Мы были также в Шуре, – сказал Алексей, уклоняясь от ответа.

– И праздновали именины панны Анны? – подхватил граф, выдувая трубку.

– Были и именины!

Любившая всегда поговорить и не жалевшая слов Дробицкая, против обыкновения, грозно молчала. Алексей предчувствовал, что таилось под этим молчанием. Граф случился здесь очень кстати, потому что мать не могла при нем разразиться гневом, и раздражение ее постепенно проходило, не обнаруживаясь. Однако через несколько времени мать, покачала головой и воскликнула с горячностью:

– Вы там пировали, ездили, гуляли, смеялись, говорили разный вздор, а домашнее хозяйство убирайся к черту…

– Эти дни все были праздники, – проговорил Алексей.

– А разве в праздники хозяин не нужен дома? – спросила мать. – Толкуй себе на здоровье… Глупость уж сделана…

– Милая маменька, простите меня! – воскликнул Алексей, подходя к матери и желая поцеловать ее руку. Но Дробицкая, забыв, что Юноша сидит в ее доме, сердито отняла свою руку и начала говорить сыну:

– Не в чем мне прощать тебя! Как постелешь себе, так и будешь спать. Я предостерегала тебя, пока могла, но мои советы тебе нипочем… Уж я не буду виновата, если ты погубишь себя, а мы и без тебя обойдемся.

– Но, милая маменька!..

– Милая? – отвечала Дробицкая. – Там у тебя есть люди милее нас. Но помни… нельзя служить двум господам… Я полагала, что ты не потеряешь ума, теперь вижу, что уж нельзя надеяться на тебя… Пусть же, по крайней мере, мы не погибнем по твоей вине.

Алексей стал в совершенный тупик и не мог понять, на что намекает мать.

– Ты хорошо знаешь меня, – прибавила Дробицкая важным тоном, – я не говорю попусту… С тех пор, как понравился тебе этот Карлин, я считаю тебя потерянным… Ян не пойдет в школу, я оставлю его заведовать хозяйством, а тебе даю полную свободу, делай, что хочешь, и хоть всегда сиди в Карлине, не скажу ни слова.

Алексей не ожидал этого. Присутствие постороннего человека не позволяло ему откровенно объясниться с матерью. Несколько минут стоял он, не говоря ни слова, потом обернулся назад, но Юноши уже не было. Закурив трубку, старик незаметно вышел вон, и его увидели уже на дворе, сопровождаемого собакой, которая, идя за сермягой графа, лаяла только по обязанности и зевала. Видя, что они остались одни, Дробицкая дала волю своему гневу.

– Милая маменька, – сказал Алексей почтительным тоном, – полагаю, что до сих пор вы ни в чем не могли упрекнуть меня, я работал изо всех сил…

– Так что же? Ты делал, что обязан был делать для себя и для братьев…

– Неужели после этого я очень виноват, если на два дня уехал из дому для отдыха!

Дробицкая взглянула ему в глаза и отвечала:

– Правда, тут нет большой вины, а только есть дурной признак, милый Алексей… Почему ты не сидишь по три дня у Буткевичей, либо у Пержховского? Природа тянет волка в лес… Я надеялась переделать тебя, но вышло иначе. Ступай же теперь, куда хочешь, и дай Бог, чтобы там было хорошо…

– Но в самом деле, я не вижу, чем именно я провинился перед вами?

– Ты не согрешил, а только наделал глупостей, – важным тоном отвечала Дробицкая. – Отец дал тебе не нужное воспитание, твоя голова набита Бог знает какими мыслями, а света ты совсем не видел. Тебе грезится, что люди, умеющие говорить складнее, чем ты, уж будто и лучше нас, ну, и ступай же к ним… Но сообрази, подумай хорошенько, будет ли тебе там лучше? Горек чужой хлеб, невкусно чужое угощенье. Там ты чужой и навсегда останешься чужим, хоть бы отдал им половину твоего сердца, они примут от тебя все жертвы, как необходимый долг, но подадут тебе горькую чашу… Ты еще не знаешь, милый мой, того прекрасного света, где у всех на лицах вечная улыбка, на устах вежливость, а в сердце лед и пустота! Юлиан, верно, не любит тебя больше меня… однако ты предпочитаешь его матери и братьям… Бог с тобою, ступай, куда зовет тебя судьба.

– Но я никуда не думаю идти, – сказал Алексей.

– Рано или поздно это непременно случится, чему предназначено быть, то пусть исполнится сразу…

Старушка-мать говорила торжественным тоном, и сын уже не смел прерывать ее. В глазах ее блистали слезы, и во всем существе ее обнаруживалось глубокое волнение.

– Слушай, Алексей! – прибавила она. – Когда ты воротился домой, лишь только я увидела тебя, прямо сказала сама себе, что ты недолго погостишь у нас. Я стерегла тебя, наблюдала – не столько для себя и твоих братьев, сколько для тебя самого… Там нет счастья… Но чему быть, того не миновать… У нас ты только мучился бы, мы с тобою постоянно спорили бы, бранились и раздражали друг друга… Надо этому положить конец…

– Милая маменька! – с чувством перебил Алексей…

– Перестань, пожалуйста, нам необходимо разделиться.

– Разделиться?.. Выгнать меня? – воскликнул сын. – За что же?

– Выгнать?.. Да ты сошел с ума! – грозно произнесла мать. – Что с тобою? Слушай… Не станем делать скандалу, а что нужно, то пусть и сбудется… Тебе уж вскружили голову, заниматься хозяйством ты теперь не способен, они то и знай будут ездить сюда, а ты к ним… С этих пор я не могу на тебя полагаться… На земле, арендуемой у пана Яцека, есть домик, поезжай туда и живи отдельно, я останусь с Яном… дам тебе на обзаведение, не обижу…

– Но Ян не кончил курса наук…

– Он и то уж слишком много знает, пожалуй, и он готов влюбиться в книги, как ты… Не рассуждай напрасно… Я буду руководить им и приучать к хозяйству, надеюсь, ты также не бросишь нас совершенно, но с этого дня ты уже отделен и сам себе пан… Если мать заметит что-нибудь, то поплачет, но не перейдет тебе дороги. Делай, что хочешь: ты свободен…

Не зная, что отвечать, Алексей стоял как убитый, в голове его все смешалось… Он хотел умолять мать, думал, что все это было только угрозой, но, взглянув на лицо матери, убедился, что она говорит обдуманно, и что все слова ее были неизменным решением: он потупил голову и замолчал. Дробицкая подошла к нему со слезами на глазах, поцеловала его в голову и произнесла более ласковым тоном:

– Как первородное детище, ты, милый Алексей, всегда будешь занимать в моем сердце первое место, да благословит тебя Бог… да хранит тебя, да наградит за твои жертвы для нас… Пора тебе быть свободным… милый сын… Может быть, я не понимаю тебя, а потому только бы стесняла и отравляла жизнь твою… Будь же свободен!

Алексей залился слезами и спросил почти шепотом:

– Маменька, это последнее ваше слово?

– Последнее и решительное!.. Ведь мы не расстанемся навеки, но ты должен иметь какую-нибудь собственность и быть свободен… Довольно надоедала тебе мать, теперь ты увидишь, лучше ли поступят с тобой люди, которые будут только хвалить да ласкать тебя? Ступай в свет… Да хранит тебя ангел Божий во имя Отца и Сына и Святого Духа…

– Аминь! – произнес Алексей, целуя руку матери…

– Да будет воля Твоя!

Соседи Дробицких всегда хорошо знали, что происходило у них в деревне. Большей частью проводя время в праздности, они исключительно занимались друг другом, и все служило хорошей пищей для их любопытства. Коляска Юлиана Карлинского, подъезжавшая к крыльцу старого дома в Жербах, вызывала всех на улицу. Потом все узнали, что Алексей поехал в Карлин, что прогостит там долго, и не прошло часа после его возвращения, уже по всей деревне летала молва о том, как приняла его мать. Все это раскрашивали, увеличивали и передавали друг другу в чрезвычайном виде. Самые нетерпеливые из соседей уже сбирались на старый двор, дабы взглянуть на Алексея и его мать… Перед вечером пан Мамерт Буткевич уже надел на себя визитную куртку и совсем собрался идти, как вдруг навестил его пан Теодор Пержховский, немножко навеселе и только в таком состоянии искусственной бодрости видавшийся с соседом, а в другое время избегавший его.

– А что, пане сосед, – произнес он с улыбкой, – на старом дворе новости!., а?

– Ну, какие же там новости? – с важностью богача и свысока спросил пан Мамерт. – Уж вы знаете что-нибудь?

– Все до капли. Алексея не было дома пять дней, на шестой он воротился, мать порядком намылила ему голову, они поссорились – и Дробицкий перебирается на дачу Ултайского, которую они берут в аренду.

– О, о, о! – протяжно сказал Буткевич. – Важные перемены! Но правда ли это?

– Палашка стояла у дверей, когда мать делала выговор Алексею и приказала ему идти вон… Она сказала об этом моему Янеку, а Янек – мне. Изволите видеть, этот старый граф Юноша всеми силами старался помирить их, но Дробицкая выгнала его…

– О, о, – повторил Буткевич, – ужасные вещи!

– Истинно ужасные! Я всегда твердил, что у них непременно так кончится, – отвечал Пержховский. – Есть у вас рюмка водки для сварения желудка?

– Заперта! – сказал Буткевич, не желая ни дать водки, ни признаться, что ее не было.

– А отпереть?..

– Ключница забрала все ключи и ушла…

– Я что-то еще хотел сказать… да, вот что… – прибавил пан Теодор, – что бишь хотел я сказать?..

Вошел пан Яцек Ултайский, подал хозяину руку, а с Пержховским раскланялся издали, потому что был с ним в ссоре, так как пан Юзефат Буткевич, женатый на Пержховской, ссорился с паном Ултайским, а брат стоял за брата.

Буткевич и новый гость взглянули друг на друга.

– Что нового? – проговорил сквозь зубы скупой даже на фразы пан Мамерт.

– Что? А говорят, Дробицкие разделяются. Алексей поселится на моей части, мать, старая ведьма, выгоняет его из дому… Посмотрим, как-то она управится одна…

– Подлинно… а зачем он лезет к панам? – спросил пан Мамерт.

– Зачем? Гм! Зачем? Известное дело, захотелось получить хорошего щелчка… – отвечал пан Теодор.

– Понимаю, в чем дело! – воскликнул Ултайский. – Там есть две панны…

– Что? Две? – спросил Буткевич.

– Две? – повторил Пержховский, подставляя ухо.

– Да. Во-первых, панна Анна…

– Сестра пана Юлиана?.. Эк куда хватил!

Все пожали плечами.

– Не для пса колбаса, сударь ты мой! – сказал пан Мамерт.

– И панна Аполлония, – прибавил Ултайский, – дочь эконома, подруга панны Анны… красавица девка… верно, ее сватают ему…

– Непременно так должно быть! – подтвердил, подумав, пан Мамерт.

– Не сходить ли к Дробицким? – спросил Пержховский.

Всем очень хотелось идти туда, но никто не хотел сознаться в этом, кроме Ултайского, который мог выставить предлогом свое дело.

– Я пойду, – сказал он, – мне нужно поговорить с Алексеем.

– Я пошел бы, – отозвался пан Теодор, – да…

– Лучше воротитесь домой, мы пойдем с паном Ултайским, а если придем втроем…

– Что ж за беда такая, что втроем… Вы ступайте сами по себе, а я сам по себе… Пан Мамерт всегда повелевает, а между тем даже водки не имеет в доме…

С этими словами пан Теодор надел фуражку и вышел, сильно хлопнув дверью. Буткевич только пожал плечами.

– А что, пойдем? – спросил он.

– Пойдем, – отвечал Ултайский.

Вечер уже наступил. Подходя к дому Дробицких, они встретили на дворе шедших с той же самой целью удовлетворения любопытства пана Пристиана и Юзефата Буткевича. Последний, по случаю ссоры с Ултайским, не желая находиться с ним в одном обществе, показал вид, будто забыл что-то и воротился домой. Пан Яцек понял этот маневр и проводил его презрительным взглядом.

Все соседи, по одному или по два, собрались в гостиную Дробицких, где застали только старую пани. Она мерила полотно из куска, лежавшего на полу. Алексея не было.

– Мое всенижайшее почтение! – произнес пан Мамерт со свойственной богатому человеку важностью.

– Как ваше здоровье? – проговорил Ултайский покровительственным тоном.

– А где Алексей? – спросил пан Пристиан, поправляя волосы и мысленно сравнивая свой великолепный костюм с курткой пана Мамерта и венгеркой Ултайского.

Нисколько не церемонясь с гостями, Дробицкая едва сказала несколько слов на сделанные вопросы, не скрывая, что гости пришли вовсе некстати, но последние, привыкнув к ее капризам, не обращали на это внимание. Каждый воображал, что делает Дробицким большую честь своим посещением. Потому они сели, не ожидая приглашения, между тем как хозяйка продолжала мерить полотно.

У мелкой шляхты исстари существует обыкновение извлекать для себя пользу из каждого малейшего обстоятельства. Подобное обыкновение ведется и в других слоях общества, но там оно, по крайней мере, принимает какую-нибудь благовидную форму, например, хоть вид случайности, здесь же прямо и без церемонии каждый хватает, кто что может и откуда может.

Когда в Жербах стали догадываться, что Алексей в хороших отношениях с Юлианом Карлинским, каждый из соседей спросил самого себя: какую бы извлечь мне из этого пользу? У всех были какие-нибудь планы, и каждый спешил со своим, дабы предупредить других.

Ни один не признавался в этом, но, идя на старый двор, каждый имел в запасе свои просьбы или планы. Пан Пристиан Прус-Пержховский недаром наряжался. Считая себя человеком, предназначенным играть роль в высшем обществе, он летел просить Алексея представить его в Карлине. Ему грезилось… кто знает? Панна Анна или какая-нибудь другая богатая помещица, и он улыбался, глядя в зеркальце на щетке, всегда находившейся в его кармане. Пан Мамерт Буткевич составил проект: за бесценок купить лес в Карлинских дачах или, пожалуй, приобрести его и совсем даром… Пан Теодор надеялся достать из замковых подвалов отличной старой водки, о которой так много было наговорено ему. Наконец пан Яцек… о, пан Яцек надеялся больше всех воспользоваться новым положением Алексея… Узнав, что Дробицкий должен разделиться с матерью и жить на его части, Яцек вообразил себе, что эта земля будет крайне нужна Алексею, а так как срок контракта теперь оканчивался, то он задумал заломить по новому условию страшную цену. Все с беспокойством глядели на двери, ожидая выхода Алексея, но он не являлся, а Дробицкая, не говоря ни слова, продолжала мерить полотно.

– Мы слышали кое-что, – тихо произнес пан Мамерт, – правда ли это?

– А что вы там слышали? – спросила Дробицкая.

– Будто пан Алексей хочет отделиться от вас, – вежливо отвечал пан Мамерт.

– Разве не пора ему быть полным хозяином? – возразила хозяйка. – Ян останется со мною…