Текст книги "Два света"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Алексей задумался и крепко сжал руку друга, потом, обратив на него глаза, полные выражения и огня, произнес:

– Следовательно, мы оба в одинаковой степени невольники и несчастливы! И кто знает, чья судьба из двоих нас лучше?.. Я веду борьбу, но вооруженный и готовый к бою, ничего не страшась, так как душа и тело мои закалены. Я даже испытываю еще какое-то удовольствие в борьбе с судьбою и усилиях сбросить с себя гнетущее бремя бедности… Впрочем, и я также невольник, и для меня будущее не обещает ничего, кроме беспрерывных трудов. Ты, при своем образе жизни, по крайней мере, имеешь свободные минуты возвыситься духом и совершенствоваться в умственном отношении, я, выпряженный из сохи, точно вол, бросаюсь на землю, нуждаясь в отдыхе… Совсем другую жизнь я воображал себе, пока был жив отец, управлявший хозяйством и пустивший меня в свет искать того, что люди всегда называли судьбой и счастьем. Я учился, усиливался приобресть что-нибудь наукой, создать себе будущность… Все это исчезло и рассеялось как дым… В последний год, по возвращении домой, я застал там траур… Благородный мой отец умер, томясь желанием отдыха, которого вполне заслужил беспрестанными и неблагодарными трудами в продолжение пятидесяти лет… После него остались маменька и трое меньших братьев. Как старший сын – я должен ответствовать за их судьбу. На пять человек у нас было только три бедных крестьянина в Жербах и участок земли с податями… Крайность заставила отказаться от предположенной дороги и посвятить себя семейству, чтобы оно не умерло с голоду или по крайней мере не было выгнано с отцовской земли на большую дорогу с котомками. Сначала я рвал свои оковы, горячился от нетерпения, роптал, теперь объезженный тащу соху, как хороший вол, которому ярмо уже натерло шею. А будущее… ох, вижу ясно его… я заржавею, упаду в умственном отношении, в этой беспрерывной борьбе с действительностью и больше ничего.

– Все это совершенная правда, но такой человек, как ты, во всех обстоятельствах не может ни упасть, ни отступить назад, ни заржаветь, – возразил Юлиан.

– Ха, ха, ха! – рассмеялся Алексей. – Тебе дела по имению, а мне почти ручная работа не дают времени подумать о себе… Лошадь захромала, беги пане магистр в конюшню, занемогла корова, крестьянин напился и подрался, свиньи попали в хлеб – бросай книгу и лети в поле… В иное время стоишь на солнце, либо на дожде, а возвратясь домой уже ночью, надо записать, что сделано, распорядиться на завтра, дать телу отдохнуть… во все это время мысли должны быть выгнаны из головы и сидеть пока за дверью…

– И мое положение не лучше, – отвечал Юлиан. – Целые дни занимать болтающих по-французски гостей, которые только и дело, что мучат меня рассказами о денежных курсах, любовных интрижках и экипажах, спорить с поверенными, которые рассчитывают на твою леность, проверять счеты, вздыхать и страшно скучать – вот моя доля! Прибавь к этому недостаток сил, отсутствие мужества, вечное опасение банкротства, упадка и ужасающей бедности – и тогда поймешь, что мы не имеем причин завидовать друг другу. О, не о такой жизни мечтали мы!!

– Помнишь, Юлиан, – весело перебил Алексей, – ты хотел трудиться по дипломатической части и воображал, что добросовестно и с правотою будешь управлять светом, людьми, государствами… что создашь новые стихии и введешь их в застарелые предания, основанные лишь на изворотливости и соображениях разума… Кроме того ты хотел быть в Италии, желал теплого климата, мечтал о вояжах и чернооких испанках…

– А ты, Алексей, а ты?.. Помнишь вечер на бульваре, когда целую ночь мы занимали друг друга мечтами и планами на будущность… Как ты хотел быть обязанным за все только собственному трудолюбию и возвыситься честностью, как верил, что всего достигнешь своей всемогущей волей? Как теперь помню, ты хотел в скором времени сделаться богатым, знатным и, вдобавок, жениться на своем идеале, который, если не обманывает меня память, был слишком аристократический.

– А твой, милый Юлиан, твой идеал всегда был страшно демократический! – возразил Алексей. – Когда, блуждая глазами по окнам, я искал в них черные глаза своей богини, чтобы только молиться ей, как звезде моего предназначения, в то время ты искал на земле существ маленьких, улыбающихся, живых, веселых, с вздернутыми носиками и розовыми губками… они так восхищали тебя.

– И до сих пор восхищают! – рассмеялся Юлиан. – Мой идеал должен смеяться мне и петь, как вольная птичка.

– А мой… что-то вроде. Беатриче Данте… О, Боже! – прибавил Алексей. – Мне ли, возвращающемуся с ярмарки, произносить бессмертное имя поэта, произносить устами, сегодня же трактовавшими с крестьянами о кожах и хлебе? Мне говорить об идеалах! Мне?! Исчезни мечта!.. Мой идеал уплатить подати и предохранить свое именьишко от конфискации… О, прочь искушения!! Прочь!!

* * *

Разговор, как бывает между старыми друзьями, не видевшимися долгое время, переходил таким образом на разные предметы. Юлиан и Алексей в одинаковой степени нуждались в сердечном излиянии, в сообщении друг другу своих положений, так как это облегчает тяжесть жизни. Впрочем, первый был гораздо искреннее, другой скрывал свою бедность, точно порочную болезнь, и не столько высказывал, сколько заставлял товарища предполагать насчет своего положения в свете.

– Я не могу простить тебя, – произнес Юлиан, ложась в кровать и зажигая дорожную лампу. – Не могу простить за то, что, поселившись в Жербах, ты ни разу не навестил меня… Хоть ты много сказал в свое оправдание, но, признаюсь, я не понимаю хорошенько главной причины. Ужель и ты принадлежишь к числу смешных демократов, которые всех людей, богаче и знатнее себя, считают личными врагами?

– Я не отношу себя к категории подобных людей, – отвечал Алексей. – Ведь ты довольно знаешь меня, равным образом ты не имеешь резона обвинять меня в гордости, наконец, в твоем присутствии, я, конечно, никогда не испытал бы унижения. Но я держусь того правила, что все тесные связи мы должны заключать со строгой осмотрительностью насчет их последствий. Вся практика жизни основывается на этом. Кто необдуманно бросается в объятия всех, тот обрекает себя на страдания и обманы. Иногда мне приятно бы прокатиться в Карлин, провести с тобой вечер, но обсуди, к чему поведет это?.. К мечтательности, наклонности к удовольствиям и приволью, между тем как и без того я напрягаю всю силу характера, чтоб устоять на точке моих обязанностей. Не прерывай меня, позволь объясниться подробнее…

– Уж ты один раз говорил об этом! – воскликнул Юлиан. – Но я не понимаю тебя.

– Поймешь, когда выслушаешь меня, милый Юлиан! Наше общественное положение удаляет нас друг от друга… Я обязан не стремиться вверх, а держаться на низу, чтоб моя голова не вскружилась, чтоб не пришлось мне тосковать и плакать. Каждый шаг мой в свет более веселый, более свободный и более близкий к тому, к которому вело меня желание умственного возвышения, обливает кровью мое сердце и ослабляет силы. У тебя я нашел бы книги, не имея времени читать их, закаленный – полюбил бы приволье, тогда как не должен привыкать к нему, наконец, говоря как перед Богом святую правду… если уж все нужно знать тебе, может быть, еще я встретил бы людей, которые поняли бы меня не так, как понимаешь ты… и вообще наши сношения повели бы к расходам, хоть мелким, но для меня обременительным… Не спрашивай больше… тяжело признаваться…

– В твоих словах есть, может быть, немного и правды, – сказал Юлиан после минутного размышления. – Но ты слишком преувеличиваешь ее. Во-первых, наши сношения не стоили бы тебе никаких расходов…

– А время?

– Разве ты не имеешь минут отдыха?

– Почти не имею… Ты не знаешь, что такое маленькое хозяйство, где сам пан заменяет собой всех чинов домашнего управления.

– Во-вторых, – говорил Юлиан, – у меня ты верно не встретил бы ни одного человека, который бы осмелился не уважать моего друга…

– А взгляды? А полуслова?.. А ваша-то холодная и убийственная вежливость?

– Ты предубежден, милый Алексей! Поверь, трудно найти людей более нас невзыскательных и более мягких в обращении. Кто уважает себя, того все уважают.

– Наконец, – прибавил Алексей, желая прервать разговор, – начиная жизнь, я сказал самому себе, что непременно пойду дорогой, какую укажут мне обязанности, и не позволю себе ни малейшей слабости. Я глубоко убежден, что отношения людей, далеко поставленных судьбой друг от друга, должны быть для них тяжки и опасны для их будущности. Даже приязнь и чувства сердца не в состоянии завалить пропасть, какой разделяют людей происхождение, воспитание, понятия, обычаи…

– За кого же ты считаешь меня? – вскрикнул Юлиан полушутливо и полусерьезно.

– За самого прекраснейшего человека, – отвечал Алексей, – но вместе с тем и за самого слабого… за благороднейшее дитя аристократии, к которой ты принадлежишь телом, душой, жизнью и своей слабостью.

– О, зачем же так изнежили меня! – прервал Юлиан. – Зачем сделали из меня только боязливого ребенка! Этот недостаток даже в твоих глазах делает меня недостойным дружбы, которой жажду, потому что, омытый в ее водах, я, может быть, возмужал бы и освежился!

– Благодарю тебя, Юлиан!.. Но мы с каждым днем будем менее понимать друг друга. Теперь еще есть свежая нить, соединяющая нас, но каждая минута будет постепенно разрывать ее, и наконец наступит время, когда я тебя, а ты меня встретишь только пожатием плеч. Ужели в кругу равных тебе не найдется такого товарища, с которым ты мог бы жить как с братом?

– Подобных людей много и все они очень благородны, – отвечал Юлиан с печальной миной, – но я не могу вполне положиться на них, потому собственно, что они люди одного света со мною и, подобно мне, слабы. Ты думаешь, что я не чувствую и не понимаю болезни всего поколения, к которому принадлежу? Ошибаешься, милый Алексей! Теперь мы не что иное, как остатки разбитого в сражении полка, некогда предшествовавшего в походе для приобретения цивилизации и проливавшего за нее кровь свою. Но мы забыли даже и предания, светившиеся нам, точно звезды-руководительницы, и переродились в существа бездейственные, для которых главную цель жизни составляют наслаждение, спокойствие, праздность… Заслуженное кровью богатство, знатность, блеск – все обратилось нам во зло, одно или два поколения изменили надлежащее направление целого класса, который, впрочем, не может оставаться бесполезным наростом общества, а должен и обязан быть живым его органом. Между тем мы стали выродками, существами бесполезными, людьми без всякого значения и живущими на свете для одного только наслаждения жизнью… Все это я так же хорошо понимаю, как и ты… и скорблю над таким положением вещей. Крики против аристократии, над которыми смеемся мы все, если они летят из уст сумасбродных болтунов, имеют, впрочем, причину и значение, эти проповедники не сами выдумали их, а только повторяют, однако в них заключается упрек справедливый: из рыцарей, учредителей орденов, посланников, героев мы стали мертвой частью лениво догорающего общества. Избыток и нега добивают нас испарениями, которые, подобно запаху цветов, усыпляют, производят головокружение, отуманивают чадом и морят…

– Все это совершеннейшая правда, – прервал Алексей, – но если ты так хорошо знаешь болезнь, ужели не найдешь от нее лекарства?

– То, что сделали столетия, невозможно переделать одному человеку и в одну минуту. Житейские условия изменились, со временем изгладятся следы веков прошедших – и аристократия возродится, но нелегко и не скоро. Теперь убивают нас бессилие, изнеженность, роскошь и отсутствие цели в жизни.

– И это правда, – сказал Алексей, – но вы легко нашли бы цель, если бы хотели трудиться…

– Мы не привыкли трудиться… Мы только наслаждаемся и, подобно пьянице в запое, постепенно умираем от напитка, не умея воздержаться от него…

– Цель ваших предков, водивших войска к бою и проливавших кровь свою, была совершенно другая. С того времени изменились и условия, и свет, и все. Вам предстоят теперь другие завоевания, и вы обязаны быть полководцами. Это приобретения разума, это области познаний, а более всего возбуждение деятельной христианской нравственности, потому что мы довольствуемся только ее мертвой буквой и ограждаемся ею от упреков язычества, нисколько не оставляя заблуждений последнего. Каждый класс людей имеет свое предназначение и поприще для деятельности в общественной машине. Теперь вы составляете лишь бесполезную частицу в этой машине, сделанную из прекрасного металла, но недействующую, поврежденную…

– Да, я все это понимаю по-твоему, – сказал Юлиан, – но могу ли быть апостолом? Посмотри на меня: где силы для начатия новой жизни?

Оба друга вздохнули.

– Знаешь ли что, милый Алексей? – рассмеялся Юлиан, закуривая новую сигару. – Теперешний разговор наш как нельзя живее напомнил мне университетские годы, когда за стаканом чая мы преобразовывали свет, в одно мгновение перелетали с земли на небо… пускались в самые серьезные рассуждения насчет человеческих обществ и насчет религии… О, золотое было это время!

– Истинно золотое, но оно уж никогда не воротится…

– Помнишь ли ты Петра?

– А ты не забыл Игнатия?

– Что-то сталось с хорошенькой Маней?

– О, как гадко состарилась!

– А профессорша З… умерла!

– Как-то поживает благородный наш Капелли?

– Что делают бесценные Я… и К…?

При этих словах вдруг вбежал полуодетый слуга Юлиана и очень испугал друзей бледным лицом своим и поспешностью, с какой влетел в комнату.

Увидя вбежавшего слугу, Юлиан проворно вскочил с кровати, побледнел и схватился за грудь, потому что встревоженное сердце болезненно забилось в ней, потом устремил глаза на Савву и, предчувствуя что-то необыкновенное, ожидал только: какая весть поразит его.

– Что это значит? Что случилось? – воскликнул Юлиан…

– Да, пане… из Карлина!

– Из Карлина? – перебил Юлиан. – Кто? Зачем? Что случилось там?

– Еще ничего не случилось, пане! – сказал Савва. – Но говорят, что там занемог кто-то.

– Да кто же приехал из Карлина? Говори проворнее!

– Изволите видеть, пане… мы с Грыцьком стояли себе в воротах и курили трубки… вдруг…

– Да говори живее! – вскричал Юлиан с нетерпением и со сверкающими глазами.

– Вдруг… глядим… что-то белеется и в одноколке мурлычет, как будто Самойло на крестьянских лошадях, да и летит прямо по большой дороге. Я стал кричать, он остановился и говорит, что едет в местечко за доктором…

– Кто же занемог? – перебил Юлиан. – Говори – кто?

– То есть, изволите видеть, пане… вчера, когда уже нас не было, приехала старая пани… и, говорят, больно захворала…

– Моя маменька, моя маменька! Запрягать лошадей! – кричал Юлиан. – Укладывать вещи!.. А Самойло пусть летит в местечко…

Волнуемый чувствами, Юлиан в первую минуту вскочил с кровати, но тотчас же начал дрожать, холодный воздух неприятно пахнул на панича, и он взглянул на окно, сквозь которое виднелась черная ночь с дождевой тучей, с ветром и бурей. Алексей уж был на ногах.

– И ты встаешь? – спросил Юлиан.

– Не знаю, можешь ли ты положиться на своего Самойло, притом доктор Гребер, может быть, занят, либо придется искать его, прикажу запрячь лошадей и полечу за ним сам…

– О, какой ты благородный, какой бесценный! Я не смел просить тебя, но ты угадал желание моего сердца!.. – воскликнул Юлиан. – Извини меня и прими искреннюю мою благодарность…

Пока Савва сбирал вещи своего пана и приготовлял ему платье, Алексей, вымывшись холодной водой и встрепенувшись, в одно мгновение оделся, побежал на двор, разбудил Парфена, помог ему запрячь лошадей и потом пришел только проститься с Юлианом.

– Как я должен поступить с Гребером? – спросил он, подавая руку лениво одевающемуся и печальному товарищу. Бледное лицо и дрожавшие руки Юлиана ясно обнаруживали ослабление по случаю бессонной ночи и внезапного волнения.

– Возьми почтовых лошадей и привези его в Карлин, – отвечал Юлиан, – и, главное дело, скорее… наконец, распорядись, как знаешь, но непременно привези доктора. Моя маменька только и верует в одного Гребера, хоть я, говоря искренно, не очень люблю его… Так найди, пожалуйста, Гребера и приезжай… сам я полечу прямо домой. Какое же счастье, что мы встретились!.. До свидания!.. До свидания!..

– Но смотри, чтобы и тебе самому не понадобился доктор! – прервал Алексей с участием, видя, что Юлиан дрожал и почти совсем потерял силы.

– Это ничего, решительно ничего, – сказал Юлиан с улыбкой, – нервы женские… самая малейшая безделица валит меня с ног, но одна минута отдыха поправит… поэтому обо мне не беспокойся… Правда, езда ночью, по здешним дорогам и в такую погоду, будет тяжела для меня, но я больше всего беспокоюсь о маменьке.

Не теряя времени на продолжительное прощание и увидя в окно уже готовую свою повозку, Алексей закутался в бурку, закурил коротенькую венгерскую трубку, от запаха которой Юлиан закашлялся, и приказал живо ехать в местечко… По большой дороге до этого местечка было с небольшим десять верст, а до почтовой дороги нужно было проехать только одну худую плотину, да небольшое пространство размокших песков и глины… Парфен стегнул лошадок, непривыкшие к кнуту, они понеслись во весь опор и потащили за собой легкую бричку, точно шарик. Алексей ехал задумчивый и печальный, в голове его мешались мысли, пробужденные воспоминаниями.

"Еще вчера я быль спокоен, равнодушен и так глупо счастлив! А сегодня? О, надо же было мне случайно встретиться с Юлианом, надо было начать с ним разговор, чтобы воскресить в себе умершие мысли и чувства. Обстоятельство, по-видимому, самое маловажное, но я долгое время буду сам не свой… столько сожалений пробудилось в голове, столько погребенных надежд воскресло в сердце! Бедные мы люди! Нет, ни за что не поеду в Карлин: там я поневоле рассеюсь, обленюсь, а на это у меня нет времени, отправлю доктора Гребера и поспешу домой, ведь я не слишком нужен в Карлине… Но, ах, что вышло из Юлиана? Бедный Юлиан! Такое слабое и ни к чему не способное создание!.."

В таких мечтах Алексей не заметил, как приехал в местечко, как пролетел среди мрака по грязным улицам и остановился у ворот небольшого дома, где квартировал давно знакомый ему доктор Гребер, ехавший сзади за ним на одноколке Самойло принялся стучать в запертые ворота, за ними в одно мгновение сердито залаяла целая стая собак, разбуженных стуком. На востоке едва начинало светать, тучи покрывали все небо, и проливной дождь упадал на землю. Алексей терпеливо ждал, пока отворят ворота, либо калитку, но, видно, в домике все спали, точно убитые…

Наконец на лестнице послышалось движение, какая-то фигура впотьмах подошла к калитке, Алексей разглядел слугу в полушубке, который, ворча на приезжих, впустил молодого человека.

– Доктор дома?

– Дома, но он недавно приехал!

Не пускаясь в дальнейшие расспросы, Алексей вбежал в сени и приказал вести себя к Греберу. Слуга несколько минут колебался, потому что, судя по маленькой бричке и паре лошаденок, ожидал не слишком богатого пациента, но, услышав о Карлине, немедленно отворил двери в комнату, где спал доктор.

Гребер не скрывал, что происходил из рода израильского, так как совершенно отрекся от его веры, заблуждений и костюма. Крещеный и бритый – он ходил во фраке и ел ветчину, о шабаше забыл, впрочем, натура явственно пробивалась в нем сквозь наружную оболочку христианства, принятого им только ради интереса и выгод. В самом деле, пан Гребер не имел никакой веры, хоть уважал все, сметливый, чрезвычайно практический и умеющий обходиться с людьми, он умно пользовался своим искусством и видел в нем только кусок хлеба.

Гребер играл такую роль, какую следовало играть, льстил и поблажал своим пациентам, но, выйдя за двери, смеялся над ними. Умел трактовать о высокой важности своего призвания, о достоинстве и значении врача, но по существу руководствовался только расчетом и всеми средствами наживал деньги. Хоть все видели в нем склонность к материализму и расчету, однако же Гребер умел везде найти себе приверженцев и все уважали его. Во-первых, ему везло счастье, во-вторых, при счастье, хоть иногда не успевал понравиться, однако, никогда и никому не противоречил, всем позволял быть больными тем, чем хотели, употребляя, впрочем, лекарства по крайнему своему разумению, при выборе методы лечения был послушен и сговорчив и всегда так мило держал себя в обществе, что нельзя было не любить его. Нравились ли кому пилюли – доктор Гребер хвалил их больше всех прочих лекарств и приводил в пользу их сильные доказательства, любителям порошков прописывал порошки, кто хотел микстуры, хвалил и назначал микстуру, если кто просил лечить гомеопатией – у него была под руками гомеопатическая аптечка и множество доказательств в пользу новой методы. Он не отвергал Приснитца, принимал Лероа, хвалил Миняева, защищал Мориссона, позволял методу Распайля. Одним словом, лечил так, как угодно было пациенту, даже лечил магнетизмом и простонародными средствами, оправдывая их, в случае крайности, самым древнейшим преданием. А как он был вежлив! Как скромен! Как ласков! Человеку без сердца, кажется, легче всего представляться чувствительным, ничто не взволнует его, ничто не переменит спокойного расположения, столь необходимого для игры предположенной роли. Равным образом слезы никогда не изменяли голоса доктора Гребера у ложа умирающих, он всегда смеялся и шутил, за четверть часа перед кончиной утешал больного надеждами – и прямо от покойника шел завтракать, дабы подкрепить себя к новой деятельности, ни один пациент не мог пожаловаться на суровое обхождение доктора, особенно он умел обходиться с богачами, оказывая им столько заботливости и неусыпного внимания, что ему прощали даже еврейский акцент и слишком израильскую физиономию, повсеместно называя его добрым Гребером.

Добрый Гребер был необыкновенно благоразумен. Он не был слишком учен, но обладал такой ловкостью и умением играть всевозможные роли, что его считали всем, чем он хотел, даже чрезвычайно ученым.

Одной из главных манер – выставить себя напоказ – было у Гребера трактовать о предметах, чуждых собеседникам, с лекарями он никогда не говорил о медицине, с литераторами не решался рассуждать о литературе и т. п. Он каждую минуту произносил непонятные фразы, таинственно улыбался, сыпал тирады о недоступных слушателям предметах и, натурально, возбуждал тем удивление и уважение к себе. С товарищами жил в неизменном согласии, во время консилиумов был крайне сговорчив, но когда доктора расходились, то хвалил их сквозь зубы и под большим секретом советовал что-нибудь другое.

Как видим теперь, Гребер был человек чрезвычайно ловкий, и так как это достоинство обыкновенно заменяет многие другие и бывает выгоднее прочих, то ему хорошо было жить на свете. Если б не происхождение, он уже давно бы составил себе блистательную партию, но поскольку он не думал жениться на бедной, то и жил до сих пор надеждами и в юношеской свободе, хотя ему было почти сорок лет.

Алексей нашел Гребера в скромной кроватке – скорчившегося и спавшего очень сладко. Разбуженный прежде чем узнать, кого имеет честь видеть, доктор несколько раз назвал себя покорнейшим и без счету насказал гостю почтеннейших. Узнав наконец пана Дробицкого по голосу, он вдруг сделался фамильярнее и начал зевать, жалуясь на усталость и ослабление. Но когда Алексей сказал, что его очень просят в Карлин, тогда, вскочив с кровати и снимая ночной колпак, Гребер воскликнул:

– А, в Карлин, в Карлин! Еду, сейчас еду! Но кто там болен? Разве вы знакомы с ними?

– Я знаю только Юлиана, бывшего моего товарища по университету… Кажется, старушка-мать его захворала.

– Мать?.. Но ведь она не живет там.

– Ничего не знаю… кроме того только, что она теперь в Карлине и больна.

– Посылайте же за почтовыми лошадьми, сейчас едем!

– Сию минуту… но вы поедете одни… я спешу домой.

Доктор искоса взглянул на Алексея.

– Гм, вы не хотите ехать в Карлин. Но… как хотите… только я обязан сказать, что если старуха больна, то болезнь может быть опасной, я давно замечал в ней болезненное предрасположение… может быть, там нужен будет человек расторопный, пан Юлиан не способен на подобные вещи… Как друг его…

– Вы хотите, чтоб я ехал?

– Нет, не хочу, но желал бы, трудно предвидеть, что случится там… может быть, будут нуждаться в посторонней помощи… Ведь вы друг его?

Алексей растерялся и, проникнутый фальшивым стыдом, не смел признаться, что до сих пор ни разу не бывал в Карлине, притом подумал еще, что в самом деле может быть нужен и полезен другу – и не сказал ни слова. Какое-то предназначение гнало его в Карлин.

Пока доктор одевался и пока готовили чай, без которого он не хотел пуститься на сырую погоду, Алексей сел на стул и, не обращая внимания на Гребера, так же не слишком занимавшегося гостем, глубоко задумался. Уже давно не овладевали им столь грустные мысли, он чувствовал себя как будто накануне какого-нибудь важного происшествия, ужасно беспокоился, сам не зная от чего, упрекал себя за то, что для чужой матери забыл свою, и мучился мыслью, что уклонился от предположенного плана жизни. Гребер, одеваясь, искоса посматривал на Алексея, но несмотря на свою проницательность, ничего не мог понять и приписал состояние молодого человека одному изнурению.

– Пейте скорее чай и поедем! – проговорил он наконец зачесывая перед зеркалом волосы и обливаясь какой-то благовонной жидкостью. – Уже белый день, надо спешить…

Алексей проворно допил стакан, и почтовые лошади понесли их стрелою…

* * *

Карлин, древняя резиденция фамилии Карлинских, к которой некогда принадлежали огромные удельные имения, составлявшие княжество, был наполнен обросшими мхом и забытыми памятниками прошедшего. В наших краях уже немного можно найти теперь подобного рода священных развалин, живо напоминающих об исторических происшествиях. Едва встретишь деревню, городок, либо могилу, которых бы названия до сих пор неизменно повторялись в истории. Большая часть древних развалин и селений относятся только к XVII и XVIII векам, памятники XVI века редки, а XV еще реже. Памятники более древних времен уже исчезли, и хоть нередко находят в пущах заросшие лесом замки и могилы, но они свидетельствуют только о том, что их жизнь уже перешла в новые стихии.

Но Карлин составлял в этом отношении редкое исключение по всему здешнему краю. Каким-то случаем он был счастливее других поместий, но такого счастья нельзя было приписать местному положению. В окрестностях Карлина находилось множество городков и городищ, но на их месте паслись теперь стада и росла только дикая трава, даже ни одного кирпича не осталось от них, между тем в самом Карлине прошедшее отражалось еще очень явственно и во всем своем величии.

Огромный замок, о котором упоминают летописи и акты XV века, как о древнем почти городе, лежал над речкой, текущей по обширным болотам, на холме, образовавшемся частью природой и частью человеческими руками, его окружали прямоугольные валы со следами башен по углам. В середине прямоугольника некогда стоял один замок, но от него остался только главный корпус с двумя выдающимися на углах башнями, с маленькими окнами, широкими воротами и двухэтажной крышей. Несмотря на то, что его поправляли в XVI и XVII веках, как показывают в некоторых окнах столярные рамы и балясы на балконах, замок сохранил на себе печать и древнейшего своего существования. Даже XVIII век, любивший переделывать все на свой вкус, не тронул дряхлого старца. К замку пристроили только два крыла в современном вкусе, да еще совершенно пересыпали старые въездные ворота, отличавшиеся стилем царствования Станислава, и выбросили из них оружие, кроме того, сломали подъемный мост и построили гранитный, а на месте бойниц, едва заметных теперь по бокам, устроили галереи для музыки. В позднейшее время к этим воротам прибавили другие мелкие украшения, как бы с целью обратить их в живописную развалину, и обсадили виргинией, вьющимися растениями, плющами и т. п. Вместе с тем преобразовали и передний двор тем, что, разобрав старую мостовую, засеяли его травой, посредине устроили цветочную клумбу, а в летнее время этот травник обставляли апельсинными и лимонными деревьями дабы оживить эту сторону подворья, не имевшую ни деревьев, ни другой зелени.

Фасад этого аристократического, не слишком хорошо отделанного, впрочем, содержимого в чистоте, замка, имел вид, хоть унылый, но великолепный, особенно прекрасно рисовался он на фоне густых деревьев, возвышавшихся над стенами и закрывавших собою обрывистые берега речки. В древние времена там росло только небольшое число лип и пихтовых деревьев, в XVII веке были устроены аллеи в несколько рядов уступами и большой итальянский сад, еще позднее сгустили его тополями разных пород и кустарниками, так что из него образовался наконец красивый английский сад – очень обширный и замыкаемый с одной стороны речкой, опоясывавшей его неправильной линией своего течения, с другой – дворовыми пристройками, ручейками и дорогой. И здесь видно было несколько поколений, садивших деревья для внуков и возводивших здания для себя, здесь находились: древней архитектуры башня, переделанная в беседку, старинная кладовая, китайский домик – памятник времен владычества татар и готическая часовня. Все эти постройки, хоть разбросанные в причудливом беспорядке, очень украшали и разнообразили густую зелень дремучего парка, за которым находились теплицы.

Невдалеке от замка, до сих пор так называемого между простым народом, находилось бедное еврейское местечко, проживавшее немногими ярмарками и проходившей через него большой дорогой. Главное украшение местечка составляли: маленький деревянный костел, каменная церковь и пара постоялых дворов, стоявших близ барского дома, в которые, по волынскому обыкновению, отсылались лошади гостей.

Карлин принадлежал к числу местностей, где во всей целости сохранились предания, сросшиеся с материальными памятниками прошедшего. Там одну из замковых башен звали Турецкой, потому что ее строили пленники, другую Кастелянской, садовая башня называлась Вылазкой, на валах один пригорок искони назывался Вечевым, другой Княжеским, в саду одна липа известна была под именем Хозяйки… Клочки земли и урочища напоминали также исторические случаи, о которых можно было заключить только из их названий, над рекою в болоте лежало городище, на холме один клочок поля звали Туржицей, старое кладбище на планах и у простонародья называлось Пепельным.

К этому fundum, как видно из описей, принадлежало некогда шестьдесят пять деревень, местечко и обширнейшие леса, теперь едва осталось при нем шесть деревень и упадающий Карлин. Судьба фамилии владельцев была похожа на судьбы местечка.