Текст книги "Два света"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Король и многие сановники дали бывшему обозному рекомендательные письма к кардиналам святого коллегиума, к его святейшеству, к духовнику папы и другим особам, имевшим влияние на решение апостольской столицы. Но это не принесло ожидаемой пользы. Прибыв в город Св. Петра, Андрей прежде всего начал молиться с пламенными чувствами, обошел все костелы и потом уже принялся ходатайствовать перед папою об утверждении своего проекта. Все слушали Андрея с вниманием, но статут встретил много возражений со стороны духовных властей. Святой отец обнял и благословил Андрея, поцеловал крест с терновым венцом, слезы навернулись на глазах его, но, выслушав статут братства, он покачал головою и сказал:

– Милый сын мой! Ужели ты не видишь, сколько предстоит затруднений и препятствий к осуществлению представленного тобою проекта? Твои желания прекрасны, но ужели сердце твое не будет страдать, если они обратятся во зло и вред, в пустой признак и злоупотребление святым знамением?

Карлинский не удовольствовался этим. Оставшись в Риме, он ходил к кардиналам, к генералам разных орденов, трудился, поправлял статут, молился и, наконец изнуренный в этом святом труде, а, может быть, и потеряв к нему охоту, вдруг умер, ослабев от поста, в ту минуту, как он приступал к причастию Св. Тайн в костеле Св. Станислава.

– Это был великий человек, – прибавил взволнованный Хорунжич, – как святыню берегу я вот этот крест, потому что он ясно свидетельствует о пламенном желании добра, составлявшего главный предмет и цель всей жизни Андрея. Глаза обозного раньше и лучше других видели, до чего дошли мы теперь… Он искал лекарства от неизлечимой болезни и умер, когда утратил надежду, что люди воспользуются им…

По крайней мере, для нас должны быть священны и память о нем, и это знамение креста с терновым венцом…

Никто не нашелся сказать что-нибудь против этих вдохновенных слов и вообще против всего вышеприведенного рассказа. Пораженный Юлиан сидел, точно прикованный к стулу, и неподвижными глазами смотрел на дядю. Алексей погрузился в глубокую задумчивость. Юстин загляделся на звездное небо, которое через отворенные двери в сад блистало мириадами светил… На бледном лице Хорунжича отражались усталость и волнение, казалось, настоящий рассказ пробудил в нем заснувшие страдания… Не говоря ни слова, он еще раз взглянул на портреты обозного и Григория и тихими шагами удалился в другие комнаты…

По уходе Атаназия еще долгое время все сидели в неподвижном положении. Юлиан блуждал глазами по изображениям своих предков, но лицо его показывало, что, вполне понимая их величие, он уже не чувствовал в себе сил сравняться с ними…

Совершенно другого рода впечатление произвел Хорунжич со своей аристократической верой в предназначение фамилий и мистицизмом на Дробицкого. Алексей удивлялся старику, но не мог сочувствовать ему. Некоторым образом шляхетская гордость отозвалась в его сердце, сын современности – Алексей сознавал себя равным всем и никак не допускал подобного превосходства породы. Впрочем, эта столь разительная, проникнутая религиозным чувством, важная и непоколебимая фигура отшельника возбуждала в нем какое-то уважение. Вообще мы любим людей мягких и спокойных, но не можем высоко ценить их, чтобы расположить к себе сердце и принудить посторонних к уважению, для этого необходима известная сила характера… Алексей не соглашался с Хорунжичем, но уважал его убеждение. Юстин уже давно привык к эксцентричности Атаназия, потому что был ежедневным его слушателем, но он смотрел на свет другими глазами. Для Юстина все было поэзией. У него все рождалось для поэзии и вместе с нею умирало, где не было поэзии, там для него оканчивался мир и начиналось бездушное царство смерти и молчания.

Юстин перенял от своего наставника только одно убеждение о суете мира и еще пренебрежение к земной жизни. Потому он вовсе не заботился о своей службе, будущности и богатстве, составляющих для других людей предмет самых усиленных домогательств.

– Ужели мы решимся прозаически и в глупом сне провести такую прелестную ночь? – спросил он наконец, посматривая на Алексея и Юлиана.

– Мне спать не хочется, – проговорил Алексей. – Теперешний рассказ чрезвычайно завлек меня… всех Карлинских я вижу перед глазами…

– А я… я вижу весь этот прекрасный и непостижимый мир Божий! – подхватил Юстин. – Пойдемте в сад… шум деревьев и тишина природы лучше всего убаюкают нас. Если мы не сумеем понять, то, по крайней мере, предчувствием угадаем гармонию вселенной…

При этих словах Юлиан хотел было подняться с места, но у него не стало сил, бледный, ослабленный – он с принужденной улыбкой взглянул на Алексея и сказал:

– Ступайте одни, а меня оставьте здесь: я посижу, помечтаю и отдохну… Хоть стыдно признаться, но я ужасно ослабел и не могу встать с места…

Алексей и Юстин вышли в сад и исчезли в ночном сумраке. Между тем мечты Юлиана вскоре перешли в странные грезы… ресницы сами собою склеились – и при догоравшей свече, с улыбкою на устах, он совершенно потерял силы и погрузился в глубокий сон…

* * *

Уже совсем рассвело, и церковный звон, разбудив Юлиана, прервал также горячий разговор Алексея и Юстина, которые, не смыкая глаз, всю ночь ходили по садовым аллеям…

Молодые люди сблизились друг с другом, как родные братья, и, проведя сегодняшнюю ночь наедине, под сенью старых лип, они были точно старые знакомые. Когда церковный звон опять призвал их в дом, они нашли там Юлиана, пробуждавшегося от сна и с удивлением оглядывавшегося на все стороны… Наконец бледный Карлинский встал с места, немного стыдясь перед друзьями того, что не мог преодолеть своей слабости. В эту же минуту вышел из своих покоев Атаназий с книгою и четками.

– Пойдемте молиться, – сказал он важным тоном, – единственное счастье человека в молитве… это для меня поэзия жизни… Ксендз Мирейко ждет нас в костеле…

Вся дворня мало-помалу высыпала изо всех углов на площадку перед домом и направилась к костелу… У главных дверей стоял ксендз, одетый в длинную альбу и с беспокойством глядевший в направлении к барскому дому, потому что, хоть человек набожный, он не любил, если приходилось завтракать несколькими часами позже обыкновенного… Все мы слабы!

Пани Гончаревская уже после всех вышла из своего флигеля, спеша также к костелу, и через несколько минут собрались все… Для гостей в костеле находились скамьи и стулья, но хозяин, простояв короткое время на коленях на жестком полу, упал ниц и начал молиться, испуская стоны… Костел в Шуре не был похож на обыкновенные домовые, отличающиеся убранством и красотою, это было старое деревянное здание, ничем не украшенное и более похожее на деревенские наши костелы.

Ксендз Мирейко начал обедню. Юстин прислуживал ему, а дворня Атаназия запела старинную церковную песнь и продолжала ее хором во все время освящения Святых Даров.

Хорунжич всю обедню пролежал ниц на полу и по окончании ее встал еще нескоро. Все уже вышли из костела, а он еще продолжал молиться, хоть это очень не нравилось капуцину. Ксендз Мирейко не смел сказать прямо, что ему хочется скорее покушать кофе, кроме того, он беспокоился о том, дабы долговременное лежание на полу не повредило здоровью старца. Наконец на пороге костела показался Атаназий, как будто пробужденный от сна.

– Знаете ли, хозяюшка, – шепнул капуцин пани Гончаревской, – наш Хорунжич не спал всю ночь, да и гостям-то, кажется, не дал сомкнуть глаз… Это очень хорошо… но всему должны быть границы… Хорунжич сделается болен…

– Но что прикажете мне делать? – отвечала пани Гончаревская. – Видите – кто здесь слушается меня?.. Никто!.. Ни одна душа!.. Пан Хорунжич, точно избалованный ребенок… делает, что ему пригрезится, нет никакой возможности пособить ему…

Все окружили стол с завтраком, но Атаназий не подошел к нему. Сегодня был пост, а в такие дни он ничего не употреблял, кроме хлеба и воды.

– Для вас, – сказал старик с улыбкой, – кажется, представляется смешным даже то, что искони признано вернейшим средством к душевному подкреплению… Вы не верите в посты и не можете поститься. Не удивляюсь этому: ваше тело привыкло к неге и прихотям, оно умерло бы, если бы вы перестали поддерживать его пищей, потому что вы живете только телом. Уже несколько тысяч лет у всех народов, во всех религиях и учреждениях, вы найдете пост, как вернейшее средство к свободе духа… но для теперешнего поколения вековая истина стала предрассудком… Притом, как можете вы поститься, если пост, равно как и молитва, не согласуется с вашей жизнью?.. Так не глядите на чудака, который, питаясь одним хлебом и водою, чувствует себя гораздо бодрее, здоровее и сильнее, чем вы после самых питательных кушаний…

И Карлинский, как бы проникнутый сожалением к Юлиану, поцеловал его в голову.

– Бедное дитя! – произнес он шепотом. – Ну, скажи мне что-нибудь об Анне, – прибавил он, спустя минуту, – не спрашиваю об ее здоровье, а только о том, как она пьет свою чашу, как носит свой терновый венец? Выражается ли на ее лице жизнь, полная самоотвержения и милосердия к ближним?

– Нет, – живо проговорил Юлиан, – нет, дядюшка!.. Анна – это ангел, который никогда не смотрит на свои покрытые ранами ноги…

– Только она достойна старинной крови нашей, – воскликнул Атаназий в восторге, – потому-то именно ей, а не тебе послал я терновый венец!.. Не упрекаю тебя, ты не мог быть другим человеком… ты – живая правда слов Божиих и наказание за грехи родителей наших, ты сознаешь добро, но не в состоянии исполнить его, в твоих жилах водянистая кровь течет потоком заблуждений, какие с природою перелились в тебя… твоя душа хоть порывается вверх, но взлететь не может!..

Эти слова взволновали Юлиана. Старец крепко прижал его к сердцу и произнес:

– Да совершится то, что написано в неисповедимых судьбах Божиих! Нам предназначено упасть… ничто не изменит предопределения…

– Пан Хорунжич! – прервал ксендз Мирейко. – Вы произносите печальные пророчества… К чему это? Для чего? Сомневаться в милосердии Божием противно нашей религии…

Покорный старец замолчал.

Завтрак кончился в тишине, прерываемой только вздохами пани Гончаревской, с сожалением глядевшей на хозяина, и жеванием капуцина, по очереди истреблявшего все, что находилось на столе. Лошади Юлиана уже были поданы – и Атаназий, чувствуя приближающуюся минуту разлуки, сделался еще печальнее, прохаживался, взглядывал на племянника и вздыхал. Алексей с Юстином вышли на крыльцо и продолжали прерванный ночной разговор… Долго откладывали разлуку, потому что и Юлиану также тяжело было покинуть Атаназия. Он чувствовал невольное влечение к дяде, несмотря на то, что, может быть, не было на свете двух существ более противоположных друг другу, как они, но эта-то самая противоположность направлений и характеров и составляла связь между дядею и племянником. Здесь сила и слабость взаимно стремились одна к другой.

– Вы никогда не посетите нас, милый дядюшка? – спросил Юлиан уже на пороге…

– А что я буду делать у вас? – возразил Атаназий. – В здешней пустыне мне лучше, живые люди не поймут меня, а видеть свет очень тяжело мне. Я был бы поставлен в необходимость, подобно обозному, учить и обличать, и вы только смеялись бы надо мною. Уж гораздо лучше мне старику здесь – в захолустье, с Богом да молитвою, дожидаться наказания за грехи свои и чужие: может быть, я умолю небесное правосудие и призову на свою седую голову то, что должно поразить вас… может быть, я испрошу для вас милости Божией…

Слезы опять покрыли глаза Атаназия, и он прибавил:

– Поезжай… свези мое благословение Анне… и бедному Эмилию… Мир Христов да будет с вами!!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Выехав из Шуры, Юлиан и Алексей долго не говорили друг с другом, оба они еще размышляли о старце, произведшем на них глубокое впечатление, стараясь согласить прежние свои мысли с теми новыми, которые теперь пробуждены были в них с необыкновенной силой. Чужой элемент всегда производит в нашей душе беспокойство, продолжающееся до тех пор, пока мы не победим его или не согласим с нашими собственными мыслями. Мысль в области духа то же, что химический реагент в области материи. Как последний все приводит в движение или останавливает, преобразует или уничтожает, так и мысль никогда не проходит в нас без последствий. Алексей и Юлиан равно не могли согласиться с бесчисленным множеством мнений, высказанных старцем, потому они пытались создать в себе какое-то среднее убеждение, чтобы при его помощи уяснить себе взгляды Атаназия и помирить их с собственными своими понятиями о свете.

Наконец на половине дороги задумчивость их стала рассеиваться. Они взглянули друг на друга и начали разговор.

– Как показался тебе мой дядя? – спросил Юлиан.

– Очень необыкновенным человеком. Признаюсь, я еще до сих пор разбираю и взвешиваю слова его, этот величавый старец стоит еще у меня перед глазами и в мыслях…

– Президент, – сказал Юлиан с улыбкой, – сам в глубине души знатный пан, зовет его не иначе, как аристократом во Христе: это, может быть, остро…

– В суждении о таком человеке эти слова очень поверхностны, – перебил Алексей. – Его фаталистическая вера в назначение фамилий… может быть, не вполне согласна с моим убеждением: но что сказать и против нее? По-моему, понятия пана Атаназия, вероятно, гораздо лучше идей президента. У пана Атаназия есть какое-нибудь основание, есть пункт, к которому сходятся все другие понятия, именно дело спасения и вера. Ну, а президент, может быть, и в костеле поставил бы шляхту у порога, да еще приказал бы ей молиться шепотом, чтобы не мешала панам…

В наше время, да кажется, и во всякое другое, невозможно обойтись без превосходства одних людей над другими… в гении всегда есть аристократизм… Уравнять человечество в отношении ума, сердца и духа – то же, что возложить на него оковы несравненно тяжелее тех, какие оно теперь носит на себе… Не понимаю исключений ради древности происхождения, но, с другой стороны, не понимаю и безумной, дикой мысли всеобщего равенства: гений не терпит ее.

– Милый мой Алексей, ты аристократ гораздо более, чем я, – отвечал Юлиан с улыбкой. – Не соглашаясь с дядей Атаназием в фаталистическом назначении фамилий, я, впрочем, готов допустить предназначение для отдельной личности, основанное на дарах Божиих, гении, сердце, воле… Для чего, например, дядя хочет сделать меня невольником моего прошедшего, хочет принудить меня к самоотвержению ради имени, ради моих предков, ради какого-то величия, которого я не желаю? За что он обрекает меня на отречение от собственной воли, от свободы действий и добровольного выбора моей карьеры?..

– Понимаю тебя! – воскликнул Алексей также с улыбкой. – Тебе хотелось бы мечтать, отдыхать, наслаждаться… ты боишься труда!..

– Нет, но я внутренне сознаю себя неспособным трудиться. Виноват ли я, что не создан для труда. О, знаю, знаю, какое счастье создал бы я для себя в тихом, прекрасном гнездышке!.. Поля играла и пела бы мне, я глядел бы в ее голубые глазки, целовал бы ее нежные щечки, деревья шумели бы над нами, и невозмутимое спокойствие окружало бы нас!..

– Юлиан! Опомнись!.. Это запрещенный плод… Счастье на земле? Где ты видел его?.. Сотворены ли мы для него! Стоит ли гоняться за тем, что не может быть прочно?

– Ах, только бы вкусить одну минуту счастья, и потом я готов страдать всю жизнь: воспоминания утешали бы меня…

– Ты молод, Юлиан!..

– Нет, но меня сильно, даже сильнее, чем тебя, тяготит неволя! – с отчаянием воскликнул Карлинский. – Мне запрещено любить там, куда влечет сердце, я не могу жить так, как хочу, создать будущее невозможно… везде препятствия.

– Но разве бывает иначе в жизни?

– О, есть и счастливцы! – произнес Юлиан. – Первый – ты. Если бы я был на твоем месте!

Алексей рассмеялся так, что в его смехе отражалось более внутреннее страдание.

– Я? Но что же счастливого нашел ты в моем положении? Бедность? Разве в свою очередь я также не невольник моей матери, ее понятий о счастье и житейских обязанностях? Разве я не принужден продать себя за свободу братьев? Я невольник моей доли, мое положение безвыходно. Извини, если я скажу тебе правду. Тебя крепко занимает одна мысль, ты постоянно видишь во мне одно и то же, то есть человека, имеющего возможность жениться на Поле и жить с нею счастливо – не правда ли? Но послушай, друг! Еще раз изложу тебе мои понятия о правосудии Божием… В мире есть различные предназначения, но Бог в одинаковой степени одарил старших и младших детей своих: Он никого не обидел. Жизнь природы, среди которой Творец поставил нас, совершается по ненарушимому закону, в силу которого, по соображению всего, что мы имеем, что испытываем и терпим, у всех окажется одинаковая сумма горестей и счастья. Ты назовешь мои слова софизмом, но в сущности это чистейшая правда, без которой свет был бы для нас непонятен, тогда как земля служит видимою картиной правосудия Божия на небесах. На земле все существует так, как должно быть, по заслугам и необходимости, в общих судьбах человечества нечего исправлять. Богачи и знатные, по-видимому, более бедняков наслаждаются дарами природы, но поэтому-то самому скорее теряют вкус к наслаждению. Кроме того, ужели холод и голод, переносимые бедняками, мучительнее болезней и горестей, каким неизбежно подвержены изнеженные богачи? Напротив, болезни бедняков гораздо сноснее, потому что богачи не привыкли к страданиям. Все, чему бедняк завидует в богаче, заменяют ему другие предметы – хоть другой формы, но производящие в нем те же самые последствия. Голодному кусок хлеба – лакомое блюдо, для истощенного удовольствиями самое изящное кушанье – приторно и безвкусно. Если богач избегает известных страданий, то с другой стороны встречает и такие, от которых ничто не спасет его… Следовательно, и в том, и другом случае количество счастья одинаково, бедняку не в чем завидовать богачу… стало быть – ни я тебе, милый Юлиан, ни ты мне не должны завидовать. Теперь взглянем на другую сторону вопроса…

– Говори, пожалуйста, говори, Алексей, я чувствую потребность углубиться в себя и размышлять…

– Не знаю, принесут ли нам пользу теперешние рассуждения, потому что мы уже не один раз говорили об этом предмете. Вы презираете, осмеиваете нас за то, что мы не имеем вашей полировки и ваших обычаев.

– Охотно сознаюсь, что презрение и смех наш преступны, – отвечал Юлиан.

– Это не преступление, а просто глупость, – прервал Алексей. – Вы, точно греки, называвшие весь свет варварами, хотя в простоте этих варваров было иногда жизни гораздо больше, чем в цивилизации греков. Высшее общество если не всегда, то часто отвергает людей, не подходящих под его тон, хоть бы они были очень замечательны в своем роде… Оно не хочет взглянуть под скорлупу.

– На счет этого скажу тебе, что скорлупа часто бывает горька, а что скрывается внутри, не всегда услаждает ее…

– Правда, но как часто во многих людях из-за наружности, над которою вы смеетесь, как дети, не видите вы существенного их достоинства и превосходства!

– И это бывает…

– Вы держите себя слишком высоко, а мы своим унижением также много содействуем укоренению в вас несправедливой гордости… Почему же именно внешность должна служить вывеской внутренних достоинств только в вас, а не во всех сословиях? Почему нарядного глупца, болтающего по-французски, вы предпочитаете человеку мыслящему, с глубокими чувствами, говорящему родным языком и не одевающемуся по моде?..

– Со всем этим я согласен, – отозвался Юлиан, – только, пожалуйста, уж не заставляй меня любить твоих соседей в Жербах, не принуждай под их куртками и сюртуками искать и угадывать высокие нравственные достоинства.

– Ну, этих-то всех я оптом отдаю тебе на жертву, – отвечал Алексей с улыбкой.

Молодые люди подъезжали к Карлину. Вдали виднелись уже каменные дома местечка, замок и старые деревья сада, но в аллее из тополей, окружавших часть пруда, кучер вдруг остановил лошадей. Юлиан выглянул из экипажа и увидел Анну и Полю со слугой, идущих к ним навстречу.

Алексей и Карлинский немедленно вышли из кареты, и поскольку погода была прекрасная, вечер теплый и располагавший к прогулке, они присоединились к паннам. Анна улыбкою поздоровалась с братом и дружеским поклоном приветствовала Алексея. Поля, вероятно, желая скрыть впечатление, которое производил на нее всегда Юлиан даже после самой кратковременной разлуки, встретила их веселым восклицанием:

– Вот что значит предчувствие сестры! Мы в самую пору вышли из дому, чтобы встретить вас и заставить пройтись с нами. Все разъехались… Под предлогом отдыха с дороги вы ступайте себе вдвоем, не думая о нас – и таким образом вы окажете нам вежливость и составите приятное общество…

Анна только улыбнулась. Она показалась Алексею еще прекраснее.

Поля, раздраженная отсутствием Юлиана, с румяным личиком и влажными от слез глазками искала в его взорах надежды, может быть, опасаясь найти его сегодня уже не тем, каким видела вчера. Но этот страх был напрасен. Юлиан каждый раз возвращался все более и более влюбленным в нее.

– Как поживает дядюшка Атаназий? – спросила Анна брата и вместе Алексея.

Но Юлиан в это время страстно глядел на Полю, Поля не спускала с него глаз своих.

Алексей должен был выручить приятеля.

– Мы застали пана Хорунжича со всем двором его, – отвечал Алексей. – Он здоров, но, видя его первый раз, не могу судить: лучше или хуже он против обыкновенного. Целую ночь он рассказывал нам историю Карлинских, всю обедню пролежал на полу и весь день питался только хлебом и водою…

– Необыкновенно твердый человек! – воскликнула Анна, серьезно глядя на Алексея. – Как он вам понравился?

– О, это превосходный тип. Я глядел на него с удивлением и до сих пор думаю о нашем пребывании в Шуре, как о необыкновенном сновидении… Он очень заботливо и с чувством спрашивал о вас.

– Он любит меня столько, сколько сердце его способно любить что-нибудь земное, – отвечала Анна, – и я люблю его как отца… Как жаль, что приходится слишком редко видать его! Его слова указали мне путь жизни… из его уст я приняла первый совет на тяжком моем поприще…

Анна потупила глаза.

– По моему мнению, – продолжала она, задумавшись и как бы разговаривая сама с собою, – по моему мнению, он как нельзя лучше понял назначение человека-христианина, состоящее из бесчисленных жертв. Но не имея возможности сообщить своего убеждения другим и преобразовать свет, он решился скорее удалиться от людей, жить в уединении и представляться чудаком, чем отречься от правды… Как пришелец из чужой земли среди нас, он говорит каким-то другим, непонятным для нас языком… В моих глазах это образец совершенства, олицетворенная святость!..

Алексей слушал и ловил каждое выражение Анны. Разговор, начатый об Атаназии, вскоре перешел на другие предметы, и Анна, по убеждению брата, привыкнув считать Алексея домашним другом, говорила с ним откровенно. Несколько слов, сказанных Анной с глубоким чувством, окончательно ободрили все еще робевшего Алексея. В ее присутствии Дробицкий сознавал себя ничтожным существом, но когда, открывая свои мысли, Анна подала ему свою руку, Алексей почувствовал себя невыразимо счастливым: каждое слово ее приводило молодого человека в восторг. В свою очередь и Анна с каждой минутой лучше оценивала Дробицкого, при первой встрече неприятно поразившего ее своею наружностью. Она старалась поправить свою ошибку и, найдя в Алексее здравый разум и благородное сердце, отражавшееся в каждом его слове, стала обращаться с ним гораздо откровеннее, чем позволяло их недавнее знакомство: она уже смотрела на Дробицкого, как на друга.

– Верно, брат описал вам, – продолжала Анна, – нашу здешнюю жизнь. Благородный Юлиан так много жертвует для нас! Деревня, тишина, беспрестанные, но столь неприятные, несоответственные его силам занятия изнуряют его. Но он спокойно переносит труд, потому что трудится для Эмилия и для меня. Много, много на свете невидимых неоцененных жертв, и в моих глазах Юлиан принадлежит к числу их.

– Однако Юлиан не жалуется и сознает себя счастливым, – возразил Алексей. – Страдание, если бы даже оно поразило его, разве не составляет великого средства к совершенствованию? Провидение часто посылает нам страдания, как дар, но мы не умеем понять его.

– И, верьте мне, страдание имеет свою прелесть! – воскликнула Анна. – Страдание тихое, христианское, скрытое и освященное какою-нибудь важною целью… Все существующее в мире прекрасно, – прибавила она с улыбкой. – Как друг Юлиана, вы уже знаете наше положение, потому и я ничего не скрою от вас… И нам Бог послал известную долю горестей: мы имеем мать, но живем, как сироты – одни… имеем брата, но должны каждый день только плакать над ним, в будущем не видим для себя ничего более отрадного… И, между тем, дайте мне самую блистательную участь с условием, что меня вырвут из теперешнего круга страданий, гоните меня из здешней тишины… я буду плакать о них.

– Потому что вы должны жить самоотвержением… иная жизнь для вас невозможна.

– Но разве моя жизнь может быть названа жертвою? Я в полном смысле счастлива, сердце щедро платит мне за все!

Анна подняла глаза к небу…

Так вполголоса говорили Алексей и Анна, а позади них Юлиан и Поля вели другой разговор – немой, тихий, но во сто крат более жаркий. Уже дурной признак то, когда двое молодых людей при встрече не знают, о чем говорить, когда глаза их потупляются, уста дрожат, каждое произнесенное слово тревожит, когда они хотят и не могут быть равнодушны. Тогда уже ничто не может быть для них незанимательно: они начнут разговор о посторонних людях и заговорят о себе, станут рассуждать о растениях, тучах, дожде и погоде, – и самые обыкновенные предметы получат для них особое, им одним понятное значение, среди многочисленного общества скажут они друг другу холодное слово, но под его оболочкой будет скрываться огонь.

Поля всегда умела говорить с Юлианом так, что в сущности, не сказав ничего и рассуждая, по-видимому, о самых обыкновенных предметах, обнаруживала много чувства и ума, но теперь она была так взволнована, так беспокоилась и дрожала, что – бедная – не находила слов для разговора. Юлиан еще менее способен был говорить и принужденный таить в себе чувства, которые пламенно хотел бы открыть девушке, тоже не мог найти предмета даже для самого легкого разговора. Поэтому молодые люди долго шли рядом в молчании: он глядел то на небо, то на влажные от слез глазки Поли, она то разбивала паутину на вербах, то срывала цветы и вздыхала, будто тяжелое бремя давило грудь ее. Кто в состоянии выразить, сколько иногда заключается слов в одной минуте молчания!

– Сегодня вы печальны! – произнес Юлиан почти шепотом.

– Нет… но я не хочу только своим щебетанием развлекать вас от впечатления, привезенного вами из Шуры, – отвечала девушка тихим голосом. – Пан Атаназий, верно, напитал вас спасительными наставлениями!

– Да, он почти всю ночь рассказывал нам историю Карлинских…

Поля взглянула ему в глаза.

– Впрочем, – проворно прибавил молодой человек, – он нимало не возбудил во мне охоты подражать предкам: Бог сотворил меня не похожим на моих прадедов.

– Кем же именно Бог сотворил вас? – спросила шалунья, стараясь в глазах его прочесть его душу.

– Он сотворил меня слабым, вялым… эгоистом.

– Вы намеренно черните себя, чтобы вызвать меня на комплимент…

– Какая вы недобрая! Нет! Откровенно признаюсь вам, я желаю счастья и надеюсь, что имею на него некоторое право.

– В самом деле? Вы хотите счастья здесь, на земле?

– По крайней мере, иногда я считаю его возможным, доступным…

– А я – никогда! – вдруг прервала Поля, краснея, между тем как Юлиан пристально смотрел на нее, потом, стараясь скрыть свое волнение, она начала поправлять платок, закрывавший белые плечи ее.

– Без сомнения, каждый из нас сумеет придумать для себя счастье, но человеческий расчет всегда как-то не сходится с действительностью.

– Почему же не мечтать, по крайней мере? – спросил Юлиан.

– Чтобы потом не разочаровываться! – отвечала Поля.

– Что же вы находите тут нехорошего?

– То, что в подобных случаях мы всегда сильнее чувствуем свое положение.

– О чем вы так серьезно рассуждаете? – произнесла Анна, обратясь к ним. – Сегодня я не узнаю Поли… потому что ни разу не видала ее улыбки.

– Ужели только по одной улыбке ты узнаешь меня? – с упреком и вместе с тем весело спросила девушка.

– Чаще всего по ней. Ты так добра, что одна приносишь нам веселье и поешь в здешней клетке. Когда мы все печальны, когда, может быть, и тебе хотелось бы плакать, ты еще усиливаешься улыбаться и утешать нас…

– Анна говорит мне сладкие комплименты! – воскликнула Поля. – Этого я никогда не ожидала от нее…

– Нет, это просто сущая правда, это говорит моя благодарность… Среди нас одна ты имеешь и обнаруживаешь большую силу воли.

– Уж не хочешь ли ты довести меня до слез? – перебила раздраженная Поля. – Пожалуйста, перестань говорить обо мне!

В эту минуту они остановились против садовой калитки, ведущей вокруг больших оранжерей в середину старого парка. Юлиан, нимало не думая, отворил ее, Анна с Полей пошли в сад, мужчины пошли за ними.

– Ах, я забыла спросить о моем возлюбленном! – произнесла Поля, спустя минуту. – О пане Юстине… как он поживает там?.. Пан Юлиан так невнимателен, что даже не привез мне от него поклона.

Все рассмеялись. Каждый раз, как Юстин приходил в Карлин, Поля, шутя, преследовала его своей любовью и хоть искренно ценила поэта, но не могла удержаться от насмешек над ним, потому что замешательство и скованность Юстина очень забавляли ее.

– Юстин дал слово, – отвечал Юлиан, – в один из теперешних прекрасных дней, слушая по деревням песни и рассказывая разные небылицы по дороге, прийти к вам пешком со своим сердцем и поэмами…

– Да хоть спросил ли обо мне этот неблагодарный?

– Как же, он много расспрашивал меня о вас, – отвечал Карлинский.

– Какая бы чудная была из нас пара! – воскликнула Поля. – Он не имеет ничего, кроме поэзии, я также ничего, кроме сердца, он – самый восторженный из поэтов, я – самая прозаическая из всех девушек на свете. Контраст превосходный! Он молчалив, я болтунья… вдобавок мы оба почти одного происхождения… Ему следовало бы влюбиться в меня и жениться.

– Только подсядьте к нему денька на два, и я ручаюсь за успех, – шепнул Юлиан.

– Но ведь вы видели, что я пробовала это и убедились только в том, что он бегает от меня, как от чумы… – продолжала Поля. – Я серьезно бы полюбила этого благородного и добродушного молодого человека… но он упорно избегает меня…

Совершенно забыв, что с ними был посторонний человек, Анна, по привычке, пошла по дороге, ведущей в уединенное место, где обыкновенно бедный Эмилий со старым слугою проводил самую теплую часть дня.