Текст книги "Два света"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– Значит, вы уж не отправите его на учение? – спросил пан Ултайский.

– Он почти кончил науки.

– И гораздо лучше, – подтвердил пан Мамерт. – Вот и я… только из третьего класса… ей-Богу, из третьего…

– А я не из какого! – рассмеялся Ултайский.

– Даже и этого не видно! – насмешливо прибавил Пристиан, закуривая сигару.

При этих словах вошел Алексей. Все взглянули ему в глаза, отыскивая перемену на его лице, и все поспешно схватили его за руки. Какая-то зависть и вместе любопытство отражались в глазах гостей.

– Ах, здравствуйте, здравствуйте, милый сосед!

– Долго же вы гостили!

– Зато теперь опять посижу дома…

– Едва ли! – возразил Пристиан. – Кто один раз побывает в высшем обществе, тому уж трудно оторваться от него.

Так мало-помалу говорили гости, делая вопросы и выжидая друг друга, чтобы избавиться от посторонних и поговорить наедине с паном Алексеем.

– У меня есть дельце до вас! – начал Ултайский, сознавая, что его отношение к хозяину не требовало особенных церемоний.

– Позвольте узнать, какое?..

– Хотелось бы сказать вам слово по секрету! – шепнул пан Мамерт.

– У меня есть к тебе просьба, – прибавил Пристиан, – но о ней скажу после…

Дробицкая только пожимала плечами. Некоторые из гостей взялись за фуражки, показывая вид, что уходят, желая подать собою пример другим, но, осмотревшись кругом, остались, потому что никто не трогался с места. Более всех смелый пан Яцек взял Алексея под руку и увел в другую комнату.

– Ну, что будет с нами? – наивно спросил он, решась не показывать виду, будто знает о разделе Дробицких и предположении жить Алексею отдельно, в полной уверенности, что последний должен непременно опять взять в аренду его землю.

– Как так? Что же может быть?

– Возьмете вы опять мою землю или нет?

– Ведь она за мною…

– До марта, а далее?

– Кажется, мы уже условились.

– То есть, не совсем, – отвечал пан Яцек, – потому что я… изволишь видеть, не могу уступить за ту же цену…

– Но ведь в прошлом году я сделал прибавку?..

– Этого мало! – воскликнул Ултайский. – Я не могу уступить за прошлогоднюю цену, ей-Богу, не могу…

Алексей пристально взглянул в глаза соседу, понял уловку Ултайского, предполагавшего, что Дробицкий, не имея пристанища, должен будет непременно взять его землю в аренду, а потому, пользуясь теперешним случаем, пан Яцек дорожился в полной уверенности, что выторгует что-нибудь. Дробицкий пожал плечами и сказал:

– Больше не дам ни гроша!

– Не дадите?

– Не могу…

– Но вы приобретаете большие выгоды…

– Потому что тружусь, – хладнокровно отвечал Алексей, – иначе для чего бы я стал покупать землю… Вероятно, вы знаете, – прибавил Дробицкий, – что мы с маменькой разделяемся. Правда, я предполагал жить на вашем участке, но если не возьму его, то найду другой и как-нибудь устроюсь…

Ултайский покраснел, потому что был еще не совсем бессовестный человек.

– Я не знал этого, ей-Богу, не знал… – сказал он, – может быть, вы думаете, что я с намерением возвысил цену.

– Я ничего не думаю, – возразил Алексей, – но прошу вас серьезно обсудить это дело, потому что не прибавлю вам ни одной копейки и буду искать себе аренды в другом месте.

– Ну, ну! – произнес пан Яцек, улыбаясь и обнимая Алексея. – Как-нибудь уладим дело… согласимся… потом.

Шум в первой комнате вызвал их туда, послышалось восклицание Дробицкой: "Это что такое опять?" и вместе шепот гостей. Очевидно, произошло что-нибудь необыкновенное. На пороге Алексей встретился с Палашкой, державшей в руках письмо.

– Откуда? – спросил он.

– Да из Карлина! – отвечала мать. – Теперь все будет из Карлина, – прибавила она тише.

Алексей вздрогнул и смешался.

– Человек ждет ответа, – прошептала Палашка.

– Мы, кажется, мешаем вам, – отозвался пан Мамерт, уже шестой раз взявшись за фуражку. – Мое вам почтение. А что касается моего дела, то поговорю о нем завтра…

Таким образом, один за другим, все гости счастливо выбрались из дома Дробицких, но они шли в задумчивости, сильно заинтересованные новым письмом, останавливаясь и делая тысячи разных предположений.

Алексей дрожащей рукой распечатал письмо. Оно было от Юлиана и заключало в себе следующее:

"Карлин. 29 июля 18…

Не успел ты от нас уехать, как я снова преследую тебя письмом своим. Ты угадал, что не будешь иметь от меня покоя, и не даром так долго избегал Карлина. Друг, милый друг! Прошу у тебя совета, помощи, даже, может быть, больше, нежели того и другой вместе, но я знаю, кого прошу… Не для развлечения и забавы, не вследствие потребности сердца, но по другим важнейшим причинам, прошу тебя приехать к нам. Не могу подробно всего изложить в письме, но умоляю – не откажи мне и приезжай не позже, как завтра поутру. Президент и Анна просят тебя вместе со мною. Твой Юлиан".

– Ну что? – спросила Дробицкая, глядя на сына. – Опять зовут в этот Карлин?

– Милая маменька, прочитайте сами и уверьтесь, возможно ли отказать?..

– Не надо! Коль скоро ты переступишь их порог, то уже весь принадлежишь им и погиб для нас. Я хорошо знала это.

Матушка отерла слезы, скатившиеся на загорелые щеки, и прибавила:

– Дай Бог, чтобы там встретило тебя счастье, дай Бог!.. Но если когда-нибудь, огорченный и убитый, воротишься ты под родную кровлю, то не обвиняй меня, милый Алексей. Помнишь, несколько лет мы постоянно вспоминали о Карлине: ты говорил, что там живет твой товарищ и друг, я уговаривала тебя не возобновлять с ним знакомства, ничто не помогло… Да будет же воля Божия!.. Напрасно я стала бы бранить тебя, милый сын!.. Перестанем даже говорить об этом… Делай, как хочешь… ведь я уже сказала, что ты свободен.

Алексей почтительно поцеловал руку матери, которая быстро пошла в свою комнату, и начал писать ответ, что приедет завтра поутру.

Оставшись один в своей тихой комнате, Алексей с предчувствием какой-то печали бросился на диван и погрузился в тяжкие размышления. Все окружавшее живо напомнило ему его душевное состояние несколько дней тому назад. Алексей испугался, сравнив его с теперешним… он стал другим человеком – такое огромное влияние произвело на него трехдневное пребывание в Карлине и один взгляд на Анну! Молодой человек воображал, что не может жить без нее, и желал, по крайней мере, глядеть на нее, слышать ее голос и мысленно благоговеть перед нею. Борьба с этим чувством была невозможна. Это чувство не требовало многого, не мечтало о счастье, не надеялось достигнуть чего-нибудь, но жило само собою и уже глубоко укоренилось в сердце Алексея. Потеря спокойствия, перемена положения, сожаление о матери в сравнении с этим новым чувством были предметами второстепенными. Алексей предчувствовал страдания, но не боялся их, даже почти желал страдать и жертвовать собою для Карлинских. Чем долее молчало сердце в этом человеке, тем сильнее требовало оно теперь прав своих… В нем не зарождалось даже желание преодолеть себя, разуверить, удалиться в уединение и искать лекарства в занятиях, грозная будущность представлялась ему уже необходимостью судьбы, а любовь – предназначением, злополучием, но вместе и единственной путеводной звездой жизни.

* * *

В Карлине, между тем, происходили такого рода сцены. Туда приехал президент и, очевидно, чем-то расстроенный, но притворной веселостью он постарался обмануть Полю и Юлиана и прошел в комнату Анны, где, поцеловав племянницу в лоб, сказал тихим голосом:

– Ты мужественная девушка, с тобой можно говорить обо всем и требовать твоего совета. Мне хочется откровенно поговорить с тобою о вашем положении.

Анна без страха, с улыбкой подняла на дядю глаза и отвечала:

– Извольте говорить, милый дядюшка, если нужно. Вы хорошо понимаете меня и знаете, что я ничего не боюсь, кроме того только, что может повредить нашей чести.

– Благодаря Бога, еще ничего нет такого страшного, – сказал президент, – но мы обязаны заблаговременно принять меры, чтобы потом неизбежное бедствие не постигло вас. Напрасно утверждают некоторые, что не богатство служит основанием всего: оно дает значение, положение в обществе… спокойствие, счастье.

– Дядюшка… – начала было Анна.

– Дослушай и не прерывай меня… Не спорю, что, по твоим понятиям, богатство составляет вещь второстепенную, но я, ваш опекун, ваш эконом, ваш отец, теперь ничего более не могу делать, как только заботиться о вашем благосостоянии, остальное в руках ваших и Божиих… Я положился на Юлиана, желая сделать его сколько-нибудь сведущим, опытным в хозяйстве, чтобы впоследствии он мог жить своим умом, я наблюдал за ним издали, видел, что он трудится искренно, поощрял его, желая сделать из него человека, но теперь убедился, что это невозможно…

– Как же вы хотите, дядюшка, переделать эту поэтическую, великую и прекрасную душу, заключенную в таком нежном существе? Я с самого начала видела, что Юлиан только истомится от бесполезных трудов и жертв… Подобные занятия не по его силам…

– Однако грустно подумать об этом.

– Скорее уж я пригодилась бы тут на что-нибудь, – тихо сказала Анна.

– Перестань, пожалуйста! – воскликнул президент. – Я недавно и со вниманием вникнул в ваши дела, их направление, и хоть вижу старания Юлиана, однако, испугался его неспособности к хозяйственным занятиям… Он всюду примешивает свой идеализм, а в хозяйственных делах это решительно вредно… Он действует без всякого плана, везде видно сердце, но ум его блуждает в другом месте. Он мучится без пользы, все путает и убивает себя… Надо что-нибудь придумать против этого.

Анна печально потупила голову…

– Волосы поднялись у меня дыбом, когда я ближе рассмотрел все, пора подумать, как бы поправить ваше имение. После меня вы получите очень немного, даже, может быть, ничего, кроме одних хлопот, моя барыня то и дело летает за границу, а я здесь только уплачиваю векселя ее и наживаю новые долги… Притом, всегда служа по выборам, я поневоле прожил свое состояние… О наследстве после пана Атаназия нечего и говорить: дай Бог, чтобы у него достало чем прожить до смерти, так у него в хозяйстве с каждым днем все упадает…

– Но, милый дядюшка, не думайте, что мы рассчитываем на ваши наследства… Для нас слишком довольно Карлина… Эмилию ничего не нужно, кроме приюта и попечения родных. Я, со своей стороны, не думаю идти и не пойду замуж…

– Да, пока не найдешь себе кого-нибудь, – рассмеялся президент, – хоть, говоря правду, я еще не знаю достойного тебя человека…

– Не потому, дядюшка! Вы не понимаете меня. Но на мне лежат обязанности, которых я не могу оставить… А Юлиану, по моему мнению, очень довольно Карлина, если никто не возьмет из него части.

– Совершенная правда. Карлин составлял бы прекрасное имение, но у вас есть долги, которые вследствие неосмотрительности и неумения управлять имением с каждым днем увеличиваются, и это угрожает совершенным разорением. Юлиан ничего не знает и не будет знать о том, что поставил вас на краю пропасти.

– Как так? – спросила встревоженная Анна, ломая руки.

Президент взглянул на племянницу и, чтобы утешить ее, сказал с улыбкой:

– Не бойся, пока еще нет ничего, все можно поправить… Но для этого нужен деятельный и опытный человек, который добросовестно занялся бы вашими делами и хозяйством… Юлиан пусть отдохнет. Может быть, мы женим его…

– Да, женим, женим его! – воскликнула Анна. – Он скучает в своем одиночестве, ему необходимо, чтобы мужественное сердце и сильная рука руководили им в жизни.

– Да, да, нужна богатая помещица и благородная женщина с прозаическим взглядом на жизнь… Скажи мне, Анна, не заметила ли ты в нем склонности к кому-нибудь? Уж не питает ли он какой-нибудь тайной привязанности?

Делая этот вопрос, президент думал о Поле, но Анна простодушно отвечала ему:

– О, между нами нет секретов!.. Может быть, Юлиан потому собственно печален и как будто недоволен, что его сердцу недостаточно одного долга.

– Может быть, – рассеянно сказал президент, – может быть… Но об этом поговорим тогда, как хорошенько обдумаем, у меня даже составлен проект… А теперь надо что-нибудь придумать для поправки дел. Я не скажу ему, почему именно желаю, чтобы он поручил свое имение кому-нибудь другому, предоставив себе только общее наблюдение за делами… но найду средство уговорить его… Пойдем к нему, только о теперешнем разговоре не говори ему ни слова.

Юлиан сидел в своей комнате, задумчивый, с сигарой в зубах, перелистывая последний номер одного французского журнала.

– Что это ты сидишь один? – спросил президент. – И такой невеселый…

– Ах, вы не можете себе вообразить, как надоел мне бухгалтер… Кроме того, недавно было у меня три эконома и толпа крестьян… Целые три часа я должен был толковать с ними о том, что легко можно кончить в четверть часа, но с подобными людьми длинный разговор составляет совершенную необходимость, если отправить их скоро, то никогда не удовлетворишь их, хоть сделай для них все, о чем просят… Им нужно досыта наговориться.

– По всей вероятности, это страшно надоедает тебе? – сказал президент.

– Да, не скажу, чтоб оно приносило мне удовольствие… Мне кажется, что для подобных занятий Господь Бог должен создавать особых людей, но куда они девались и отчего их нигде не видать?

– Подобные люди толпами ходят по свету… Что для нас до крайности неприятно и тягостно, то для них составляет приятное занятие и почти главную цель жизни… Затем, серьезно подумав, я сказал бы, что если кто не чувствует в себе ни способности, ни охоты к хозяйству и управлению имением, тот вместо напрасных усилий достигать сомнительных успехов непременно должен искать чужой помощи…

Юлиан взглянул на президента.

– Что сказали бы вы, дядюшка, если бы я сознался вам, что пришел к такому же заключению.

– Я сказал бы, что ты умница, милый Юлиан!

– Но не сами ли вы запрягли меня в эту барщину?

– Правда, но это было только временное, необходимое испытание, тебе необходимо было освоиться с делами и домашними распоряжениями, чтобы впоследствии не позволять обманывать себя. Я хотел только испытать тебя… Но теперь, когда ты уже довольно познакомился с делами, и опыт показал, что эти занятия не идут к тебе…

– Так вы полагаете, что я распоряжаюсь очень дурно?

Юлиан покраснел.

– Нет, но это обходится тебе слишком дорого… милый мой. Le jeu ne vaut pas la chandelle (игра не стоит свеч).

– И я так думаю, – прибавила Анна. – Подобные занятия только убивают Юлиана…

– А если они составляют мою обязанность? – сказал Юлиан со вздохом. – Найдется ли средство помочь моему положению?

– Найдется и самое простое. Тебе время отдохнуть, немножко познакомиться со светом, поездить и, если представится случай, жениться… Между тем, можно найти человека, способного заменить тебя в Карлине и заняться твоими обязанностями с таким же усердием, но с большим успехом.

– Где же найдем мы такого человека? – спросил Юлиан, подходя к дяде и улыбаясь. – Признаюсь, я не стал бы противоречить вашему плану.

– Я укажу тебе такого человека, и надеюсь, что ты согласишься принять его, – отвечал президент, садясь на стул. – Это твой друг Дробицкий!

– Он? Алексей? – воскликнул Юлиан.

– Послушай. Я видел его здесь, и он довольно понравился мне. А как я имею привычку всегда спрашивать и узнавать о людях, не ограничиваясь собственным впечатлением, то говорил о нем с соседями: все они почти чудеса рассказывают о его трудолюбии, домовитости и способности управлять имениями. Это единственный для тебя человек!

– Мысль прекрасная, только жаль, что невозможно осуществить ее.

– Почему?

– По многим причинам… Во-первых, подобно мне, он только по необходимости хозяин, а в душе поэт…

– Однако он исполняет свои обязанности благоразумно и честно.

– Правда, исполняет, но ради матери и братьев, а это другое дело.

– То, что он приобретает дома, мы легко и даже с прибавкой можем доставить ему здесь, в случае надобности, мы, я и дядя Атаназий, сложимся и дадим ему хорошее жалованье. После этого найдет ли он причину не принять здесь должности управителя и по дружбе к тебе, и для поправки своих собственных обстоятельств?

Разговор этот с некоторыми промежутками продолжался до приезда Алексея, который нашел всех в комнате Юлиана. Через минуту пришла Анна и поздоровалась с ним, как с приятелем. Президент проводил ее назад и оставил друзей наедине.

– Ну, теперь к делу! – воскликнул Юлиан, подавая Алексею руку. – Но прежде всего, дай мне дружеское слово не сердиться на меня ни в каком случае.

– Я слишком уверен в доброте твоего сердца, – произнес Дробицкий, – а от доброго сердца я все приму с благодарностью: говори смело!

– Но если я потребую от тебя большой жертвы?

Алексей улыбнулся, пожал плечами и вдруг покраснел, потому что ему пришла на мысль Анна.

– Что же это значит? – спросил он. – Право, не могу понять…

– Милый Алексей, бесценный Алексей! – продолжал Юлиан. – Сделай милость, только пойми меня хорошенько… я требую твоей помощи в хозяйстве и домашнем управлении. Не желая огорчать меня, президент ничего не говорит прямо, но я уже сам вижу, что не могу управлять имением. Кажется, по моей вине мы понесли значительные убытки… два срока платежа в банк пропущены, проценты увеличиваются, в некоторых фольварках хозяйство совершенно заброшено… спаси нас, друг!.. Я знаю, что слишком многого требую у тебя, прося взять на себя эту тяжесть… но я не хочу обременять тебя даром…

Юлиан взглянул на друга, лицо которого покрылось ярким румянцем. Впрочем, Алексей принял сделанное предложение гораздо лучше, нежели надеялся Карлинский.

– Поверь, милый Юлиан, я очень рад быть вам полезным и тем доказать тебе дружбу мою, – возразил Алексей, подумав минуту. – Но обсуди сам, чего требуешь ты от меня? Могу ли я располагать собою, имея мать и трех братьев? Прежде всего, я обязан трудиться для них…

– Во-первых, – перебил Юлиан, – Жербы так близко от Карлина, что ты почти не расстанешься с ними, я подумал об этом. Во-вторых, что можешь ты заработать там самыми усиленными трудами? Мы гораздо больше можем дать тебе. Здесь ты можешь быть во сто крат полезнее и для нас и для своего семейства.

Слезы показались на глазах Алексея.

– О, ты требуешь от меня, милый Юлиан, несравненно большей жертвы, нежели воображаешь! Теперь хоть общественное положение разделяет нас, мы еще друзья, еще равны друг другу в минуты воспоминаний и сердечных излияний, но тогда… Что станется с нашею дружбою? И ее придется принести в жертву… Ведь я буду только твоим слугой.

Юлиан вспыхнул и проговорил:

– Ты не понял меня…

– О, нет, я верю в твое сердце, но гораздо более знаю людей и свет… Есть положения, которым человек противиться не может, есть права столь великие, что нет возможности освободиться от них…

Алексей задумался и, спустя минуту, прибавил:

– Я вовсе не верю в судьбу и предназначение, но в настоящем случае, кажется, есть какая-то необходимость, невидимая сила, устраивающая наши обстоятельства: напрасно я стал бы противиться ей. Ты еще не знаешь, что маменька, уже не полагаясь на меня столько, сколько полагалась прежде, хочет меня выделить, дает мне совершенную свободу…

– Значит, ты независим?

– Совершенно независим, но не думаю, чтобы я был способен к назначаемой теперь роли: заведовать маленьким хозяйством или управлять имением – большая разница: в последнем случае и труды другие, и метода совершенно иная: едва ли могу я исполнить предлагаемую обязанность…

– По крайней мере, ты исполнишь ее гораздо лучше меня. Президент и Анна так думают.

– Как? Это они внушили тебе этот план?

– Да, – отвечал Юлиан.

Алексею сделалось невыразимо грустно, но, с другой стороны, ему улыбалась надежда постоянно жить в Карлине, и эта мысль преодолела все прочие расчеты. Молодой человек забыл, что, принимая роль слуги, он ставил вечную и непреоборимую преграду между собою и своим идеалом, уже и без того отделенным от него целым светом.

– Делай со мной, что хочешь! – воскликнул он. – Только помни, чтобы впоследствии не пришлось тебе жалеть об этом!

Юлиан бросился к нему на шею.

* * *

Итак, все устроилось по желанию Карлинских, притом так легко, как нельзя было даже надеяться. Но Алексею предстояло еще трудное дело – сказать о своих намерениях матери. Сам он не смел сделать этого. Зная, что старик Юноша имел на нее некоторое влияние, что за добровольное отречение графа от аристократизма мать любила и охотно слушалась его, Алексей решился съездить в Надаржин и возвратиться в Жербы вместе с графом, чтобы иметь себе в нем защитника. С искренним чувством поблагодарили Алексея в Карлине, Анна подала ему свою ручку, торжествующий президент не скрывал своего удовольствия. Юлиан чувствовал, что тяжелое бремя свалилось с плеч его. Мелочных условий не было. Алексею оставалось только переговорить с матерью… Прямо оттуда, миновав Жербы, отправился он в Надаржин: так называлась дача, где поселился старый чудак. Она была расположена на окраине лесов, принадлежавших к Перевертовскому имению дочери графа. Старик всегда ходил оттуда в Жербы пешком, потому что дорога была близкая, хоть очень дурная. Юноша сам избрал для себя Надаржин и застроил его. Дача находилась на окраине огромного великолепного леса. Невдалеке текла речка, местность была довольно возвышенная, оттененная вокруг лесами, – и среди столетних дубов стояла хата графа – иначе трудно было назвать ее. Хозяин строил ее по собственному плану и даже частью собственными руками из толстых сосновых бревен, покрыл соломой и окружил пристройками и садом. Главную фантазию старика составляло то, чтобы довольствоваться самым необходимым и вести жизнь самую простую. По этой причине он добровольно отказался от всех удобств и удовольствий. Две коровы, несколько овец, около десятка домашних птиц составляли все его имущество, а дворню – одна женщина, девочка в помощь ей, да один парень. Все они одевались и жили по-крестьянски. Хата отличалась красивой постройкой, обширностью и чистотой, но по внутреннему расположению немногим разнилась от простых крестьянских домов. Налево была изба графа с чуланом, направо кухня и изба для прислуги, в сенях ходили куры, хорошо откормленный поросенок, несколько гусей и пара индеек. Вся мебель состояла из простых скамеек, стола и постели, набитой сеном и покрытой толстым бельем: две меделянские собаки обыкновенно лежали на пороге избы. Юноша простоты ради отказался от воспоминаний прошедшего, он, очевидно, хотел быть Диогеном, каждый день уничтожал какую-нибудь приятную привычку, чтобы она не тяготила его, и все делал собственными руками.

Старик вышел приехавшему Алексею навстречу, подал ему широкую и жесткую руку свою и воскликнул с улыбкой:

– Вот благородный-то гость! Не боится моей хаты. Ну, садись же и отдохни… Правда, у меня нет привычки искать с кем бы то ни было короткого знакомства, потому что всякая привязанность угрожает неволей и заботами, но тебя, милый Алексей, я почти люблю… а уважаю еще более!

Эти слова были великой похвалой в устах бережливого на слова старика, любившего более порицать, нежели хвалить. Он нарочно прикрывал свое сердце грубой оболочкой.

– Но что же привело тебя сюда? Ты не приехал бы ко мне даром. Ведь я каждый день бываю у вас, следовательно, ты не мог стосковаться по мне… Говори прямо: ты знаешь, что я не люблю околичностей…

– Вы угадали… К несчастью, я приехал к вам с просьбой. С недавнего времени жизнь моя пошла новой, неожиданной дорогой. Сам не знаю, куда иду… и что будет со мною?

– Ну, что же случилось?.. Да, Карлин! – воскликнул старик, начиная догадываться. – Может быть, твоя мать своим старым разумом говорит дело… это знакомство для тебя лишнее… Свет тружеников и свет аристократов – две совершенно противоположные сферы, нельзя в одно и то же время жить в том и другом, потому что невозможно согласить их… Наш свет ближе к правде, тот построен на фальшивом фундаменте и весь искусственный… зачем же тебе искать его и брататься с ним?

Алексей терпеливо слушал графа, вздохнул, подумал немного и отвечал:

– В жизни встречаются неизбежные необходимости…

– Только для тех, кто верит в них… – возразил Юноша, – но продолжай, не бойся, я не буду противоречить тебе. Я уже давно убедился, что человек не может и не должен существовать чужими советами… говори!

– Юлиан, старый мой товарищ и друг, требует моей помощи. Я почти дал слово заняться его делами и управлять Карлинским имением…

– А Жербы? А мать?

– Маменька остается с Яном. Мы и без того решились разделиться, я должен был особо жить на маленьком фольварке, который мы берем в аренду.

– Это шаг важный, даже, может быть, гораздо важнее, чем ты думаешь, – отвечал Юноша. – Он будет иметь влияние на всю твою будущность, изменит твой характер… ты был беден, но свободен, теперь добровольно продаешь себя… Обсуди, что ты делаешь?.. Ты готовишь себе тяжкую будущность. Самые благородные люди наконец представятся тебе неблагодарными, когда новое положение сделает тебя слугою, а сближение с ними возвысит тебя в твоем собственном убеждении. Что ты приобретешь там? Большое унижение за небольшие деньги. Не лучше ли иметь меньше и приучить себя довольствоваться малым?

– Все это правда. Но, пане граф, вы мало знаете Юлиана.

Юноша пожал плечами и спросил:

– Чего же ты хочешь от меня?

– Чтобы вместе со мною вы поехали в Жербы и помогли мне объясниться с маменькой…

– Ну, это трудная задача! Она порядком намылит тебе голову… Гм!.. Как вижу, ты уже попал в западню и нашел себе там теплый уголок, поступай, как хочешь… Ребенок до тех пор не верит в силу огня, пока не обожжется… и тебе надо обжечься… Едем!

Старик надел шапку, взял неразлучный кисет с табаком, трубку и палку, сел вместе с Алексеем в бричку и поехал в Жербы.

Здесь счастливый Ян с самым горячим усердием вместе с матерью занимался хозяйством. Ему очень нравились увольнение от учения и название домохозяина, а потому он наслаждался счастьем по-юношески, не спал, не ел и всюду бегал точно угорелый. Дробицкая должна была даже удерживать его от излишней горячности. Граф и Алексей встретили его летевшим на коне в поле и только что миновавшим свой двор. Ян улыбнулся Алексею, поклонился графу и стрелою поскакал из деревни. Дробицкая, стоя на крыльце и глядя на Яна и въезжавшего Алексея, повторяла в мыслях:

– Все-таки это не Алексей! Но да будет воля Божия!

– Вот я привез вам беглеца! – воскликнул Юноша.

– Как? Вы оба были в Карлине?

– Я не был, – отвечал граф, – но мы встретились на дороге, и, так как вы давненько не видали меня и, верно, стосковались…

– Есть о ком тосковать! – сказала Дробицкая. – Вот угадал, так угадал…

– Женщины никогда не сознаются в своих чувствах, старая штука, сударыня!

Оба старика рассмеялись.

– Теперь я приехал, – продолжал граф, – засвидетельствовать вам мое уважение и поздравить…

– С чем?

– С двумя счастливыми обстоятельствами.

– Даже с двумя?

– Во-первых, с производством в домохозяева вон того молодца, который от радости, что снял с себя гимназический мундир, готов сломать себе шею…

– С чем же другим хотите вы поздравить меня?

– Второе поздравление, – сказал Юноша, садясь на крыльце, – гораздо важнее, и даже вы еще не знаете об этом…

– Вот тебе и на!.. Не поел ли скот необгороженную скирду?

– Гораздо хуже, сударыня! Паны подъели у тебя сына.

– Знаю я об этом…

– Не совсем.

– Опять какая-нибудь новость?

– Пан Алексей назначен управителем имения, поверенным и привилегированным другом Карлинских…

Дробицкая взглянула на сына и спросила:

– Что это значит?

– Так точно, милая маменька, я буду управлять имениями… Карлинских. Ултайский возвышает цену за свой участок, гораздо больше я заработаю для вас на новой должности, нежели на этой ничтожной аренде.

– Ну, уж забил же он себе вздор в голову! – воскликнула мать, всплеснув руками. – Да он прямо идет к погибели…

– Да что тут худого? – спросил граф.

– И вы еще спрашиваете? – грозно отвечала вдова. – Даже, пожалуй, готовы уверять, что это хорошо?.. Да зачем же вы надели свою сермягу? Видно, для того только, чтобы под нею легче обманывать простаков? Неужели вы, в самом деле, полагаете, что для моего сына большое счастье – из свободного человека сделаться слугою на жалованьи?

Старик сердито насупил брови, погладил бороду, склонил голову и сказал:

– Если уж мы начали говорить таким образом, то лгать не буду… Я не одобряю намерения вашего сына, но верю, что человеку следует предоставить полную свободу, пусть он делает, что хочет. В противном случае, держа сына на привязи, вы сделаете его на всю жизнь ребенком.

– Ведь я дала ему волю, – возразила мать. – Впрочем, дала не для того, чтобы он пошел служить!

– Милая маменька, – перебил Алексей, – вы хорошо знаете меня, я не закабалю себя во всякую службу, но ведь Юлиан друг мой… это вовсе не будет служба…

– Да, рассказывай! Что ж ты будешь делать там? Сидеть сложа руки? Но это еще хуже для тебя.

Алексей опечалился. Матери стало жаль его.

– Я должна была сказать тебе всю правду, – прибавила она более ласковым тоном. – Не буду загораживать тебе дороги… я уж сказала один раз навсегда, что ты свободен… Но сообрази хорошенько: что ты готовишь себе? Подумал ли ты, какую тяжесть берешь на себя? Поверь, ты и друга потеряешь, и себя уронишь в общем мнении.

– Я уж говорил ему это, – отозвался Юноша, – но мы, с нашей стариковской опытностью, пас перед его знанием света.

Алексей покорно и молчаливо перенес это первое нападение. И только когда матушка несколько успокоилась, когда ему позволили говорить, он объяснился подробнее, вернее, изобразил свою будущность, исчислил все материальные выгоды, которые, в самом деле, могли улучшить их семейное положение, и, наконец, прибавил, что более для семейства, нежели для себя приносит теперешнюю жертву.

– Мы, со своей стороны, освободили тебя от всяких жертв, – отвечала Дробицкая, – но, как видно, и это на тебя не действует… Я давно предчувствовала, что эти Карлинские принесут нам несчастье, их фамилия всегда производила на меня неприятное впечатление, а узнавши первый раз, что ты был у них, я даже содрогнулась… Да будет воля Твоя, Господи!

Слезы сверкнули на глазах матери, но она проворно отерла их и прибавила:

– Перестанем лучше говорить об этом. Твой дед, прадед и отец никому не служили. Они были бедные люди, но умели довольствоваться малым, жили хорошо… ты хочешь попробовать чужого хлеба. Не запрещаю тебе, но предчувствую твою тяжкую долю. Кто знает, что ожидает тебя? Ты приобретешь барские привычки, возгордишься перед нами и будешь словно нетопырь, который не похож ни на мышь, ни на птицу… Гораздо бы больше хотелось мне видеть тебя честным земледельцем, весело возделывающим свой собственный участок, в поте лица, но, верно, не такова твоя судьба…

Она замолчала и движением головы попросила к себе в дом молчавшего Юношу.