Текст книги "Драгоценности Парижа [СИ]"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Юрий Иванов-Милюхин
Драгоценности Парижа
Терские казаки‑1

Роман

Драгоценности Парижа

Глава первая

Император Российской империи приложил к выгнутой брови подзорную трубу, покрутил блестящий окуляр. Тонкомордый ахалтекинец под ним перебрал точеными ногами с белыми повязками и всхрапнул, заставив седока бряцнуть шпорами. С невысокого пригорка хорошо просматривалась как бы подвешенная в сыроватом весеннем воздухе столица Франции город Париж. На дворе был теплый туманный март 1814 года, предстоял последний рывок, чтобы добить врага в его же затейливых дворцах, и самодержец пристально оглядывал редуты неприятеля, выискивая слабые места. Их было много, единственное, чем остатки армии Наполеона грозились, это непредсказуемым броском умирающего зверя, поэтому Александр Первый не спешил посылать в бой доблестных гвардейцев, надеясь на скорую безоговорочную капитуляцию. Но ставка врага молчала уже несколько дней, она затаилась, оттуда несло опасностью. Император опустил трубу, чуть развернулся к сопровождавшей его свите из боевых со штабными генералов и офицеров:

– Господа, я думаю, ждать больше нечего, – твердым голосом произнес он. – Парламентеров неприятель не выслал, белых флагов не выкинул.

– Ваше императорское Величество, Наполеон Бонапарт рассчитывает на то, что коалиционные войска не посмеют нанести удар по центру мировой культуры, – откликнулся кто–то из генералов. – Прикрываясь этим, да еще занявшими места в боевых порядках горожанами, он полагает, что мы первые предложим ему мирный договор.

Самодержец покривил украшенную рыжим бакенбардом правую щеку, почмокал губами. Затем вскинул голый подбородок и властно обозрел окрестности:

– Вот и не станем оттягивать знаменательного момента, мы знаем, что мир достигается только лишь через войну, – сложив трубу, император натянул белые перчатки и взмахнул рукой. – К бою!

Все вокруг немедленно пришло в движение. К полкам и дивизиям галопом понеслись полководцы, пехотные с артиллерийскими части начали выдвигаться на заранее оговоренные позиции, размещенная на флангах кавалерия подтянула свои ряды. Командиры вышли вперед, встали под хоругви в руках знаменосцев. Ударила барабанная дробь и тут–же запели сотни медных труб. Под ритмичные, будоражащие нервы, звуки перекрещенные белыми ремнями гренадеры в высоких киверах выбросили вперед длинные ружья с примкнутыми штыками, по примеру римских легионов твердой поступью двинулись на врага. Они должны были пробить оборону, чтобы в брешь могли хлынуть находящиеся в засаде новые полки. Из–за спин ударил залп медных мортир с чугунными пушками, тысячи белых облачков от сгоревшего пороха вознеслись над войсками в еще не выцветшее синее небо. Будто души уже приговоренных к смерти солдат они закачались над землей, не спеша расставаться с нею. Пространство содрогнулось от просверливших его ядер, раззявив глотки воины подбодрили себя яростными проклятьями. Битва за Париж началась, последнее сражение за почти два года смертельного противостояния двух величайших в мире армий быстро набирало обороты.

На правом фланге пританцовывала на месте входящая в состав отдельного Кавказского корпуса сотня терских казаков под началом сотника Назара Лубенцова. В черных черкесках с газырями, за отворотами которых белели новые рубахи, подпоясанные тонкими ремешками с кинжалами на них, всадники сдвинули на затылки черные папахи с белыми курпеями и зло посверкивали глазами в ожидании приказа. Над головами качался лес острых пик.

– Опять нам достались лыцари в доспехах, – вглядевшись вдаль, сказал кто–то из конников. – Вон как панцири на солнышке засверкали.

– Кирасиры эти? Твоя правда, пока броню просекешь, весь потом обольешься, – согласился с ним сосед. – Сначала по ним пускай мортиры поработают, а потом разберемся.

Станичники прошли войну рука об руку, они на опыте знали о законах битвы, о том, как легче добыть победу. Тертые казаки старались оттеснить молодое пополнение к задним рядам, чубатые малолетки глазами загнанных бирюков озирались по сторонам. Теперь и они ощутили разлившийся в пространстве солоноватый запах крови, ноздри раздулись, рты ощерились, обнажив крепкие зубы. Парни и правда походили на бирюков подростков, выведенных родителями–волками сразу на крупную добычу.

– Чего папах на зенки надвинул? – ткнув ручкой нагайки казачка сбоку, нахмурил брови урядник Дарган Дарганов. Сам пару лет как из малолеток, он успел пройти крым, рым и медные трубы. Над газырями на груди у него сверкали два Георгия, серебряная и медная медали. – Смерти боишься? Она метит только в тех, кто от нее по лумырям прячется.

– Я специально на чуб натянул, чтобы папах не потерялся, – откликнулся парень. Откинутые со лба завитки бараньего меха открыли побелевшие глаза. – Дядюка Дарган, а что мне с хранцузом делать? В капусту рубить?

– Ходи за мной, а то сам капустой станешь, – сурово приказал казак. – Когда в свару собьемся, будешь спину прикрывать.

– А если мусью побегут, тогда не жалей, – подключился к нравоучению друг Даргана поджарый казак Гонтарь. Поправил за плечами длинное ружье. – Полосуй по спинам, как тебя батяка розгами.

– С оттяжкой, чтобы наверняка, – оскалился Дарган.

– Слухаю, господин урядник.

В это время сквозь залпы орудий и барабанный бой послышалось цоканье копыт по мостовой. Самый крупный из отрядов корпуса менял дислокацию, продвигаясь по проходящей рядом мощеной дороге. Старые казаки переглянулись:

– Кубанцы подтягиваются, – распушив литые усы проинформировал Черноус, осенил себя крестом. – Скоро и наш черед.

– Как бы в этот раз не мы первые, – поправляя на поясе кинжал, не согласился с ним широкоплечий Федул. – Кажись, кубанцы только перестраиваются, а мы начнем вместе с донцами, они по левому флангу расставлены.

– Я слыхал, Его императорское Величество лично наказ Платову давал, чтобы донцы к Триумфальной Арке, что перед ихним Лувром, прорвались первыми, – обернулся к говорившим казак Горобцов. – Подъесаул Ряднов так пересказывал, а он побывал аж в ставке главнокомандующего.

– Платов еще тот казак, из своих, не из русских, – согласились в большинстве похожие на горцев воины. – Поможем ему славу добыть, и сами той славы отхватим. Отцу и сыну.

Под всадниками заскрипели седла, широкие рукава черкесок взлетели вслед за руками, сотворявшими крестное знамение. В этот момент с неприятельской стороны докатился грохот ответной канонады, над головами казаков пролетели первые раскаленные ядра.

– Пора бы начать, пока не пристрелялись, – урядник Дарганов покосился на гарцевавшего перед строем сотника Лубенцова, добавил будто себе. – Если шары начнут скакать между рядами, строя мы не удержим.

– Дядюка Дарган, так я с тобой? – задрал голову кверху побледневший малолетка. Он провожал глазами каждый огненный шар.

– Сказано уже, меня держись.

Ядра опустились ниже, со спины прилетели крики построенных за конниками раненных пехотинцев. Наконец, сотник развернул кабардинца мордой к казакам, выхватил из ножен шашку:

– Пики к бою–у–у, – донесся его зычный голос.

Лес торчащих вверх копий сверкнул наконечниками сбоку лошадиных голов, всадники напряглись, наклонились вперед. Кто–то торопливо проверял, удобно ли прилажена с левого бока шашка, кто–то сдвигал к середине пояса кинжал с обычным ножом за ним, а кто под рубахой нащупывал нательную ладанку, в который раз кладя на себя объемный крест. Кони беспокойно забили копытами и замерли, будто учуяли опасность. Дарган зыркнул из подлобья на пригнувшегося к холке малолетку, поудобнее перехватил деревянный черенок пики. Как всегда, по коже у него пошел гулять нервный зуд, а челюсти намертво стянулись.

– Лавою–у–у… пош–ше–ел-л… – гаркнул сотник.

Хорунжий вскинул над строем цветастое полотно, пустил скакуна мелкой рысью вслед за командиром. Знамя развернулось, заполоскалось на ветру, увлекая за собой ряды всадников. Дарган даже не пошевелил поводьями, его кабардинец сам перешел на тряский бег. Сбоку сотни замелькали красные башлыки и лес пик остававшихся на местах кубанцев в белых папахах. Их черед еще не пришел.

Кони выбежали на зеленый луг, прибавили ходу. Впереди, на склоне пологого холма, засверкали огоньки выстрелов, поднялись к небу комковатые клубы белого дыма от залпов мортир. Нужно было за летучие мгновения проскочить открытое место, чтобы на полном скаку врезаться в ряды противника и заработать шашкой налево и направо. Без понуканий лошади перешли в галоп, вскоре от дыма и грохота глаза их вылезли из орбит и они понесли всадников не разбирая дороги. Ряды сломались, сотня рассыпалась по полю как горох из мешка. Воздух пронизался пронзительным свистом, которым терцы подбадривали себя вместо русского «ура». Дарган обернулся на летящего за ним малолетку, хотел напомнить о приказе, но тот по лошадиному вытаращил глаза и раззявил рот, крича что–то несуразное. Он выругался, заметил вдруг, как сорвалась навстречу казакам лавина закованной в железо тяжелой кавалерии неприятеля. Вперившись в нее зрачками, Дарган отобрал жертву – огромного кирасира на похожем на лошадь Ильи Муромца могучем скакуне. Приподняв пику, направил острие не в панцирь, а под горло противнику, он помнил про толщину брони и теперь пойти напролом его не заставили бы никакие обстоятельства.

Сколько раз наконечник соскальзывал с вражеских доспехов, предоставляя жизни повисать на волоске, столько же раз Дарган снова и снова пытался проткнуть железо, накапливая опыт рубцами на теле. Но всякий раз оказывалось, что французская сталь по качеству ничем не уступала русской.

Глаза его видели только уверенно несущегося на него кирасира, мир перестал существовать, он сузился до пятачка под железным шлемом с высоким гребешком. Когда до противника оставалось не больше пяти метров, Дарган повел копьем влево, а уздечку рванул вправо, заставляя животное завернуть голову едва не на собственную спину. Он знал по опыту, что, выполнявший команды беспрекословно, в горячке боя конь мог его не послушаться, вгрызаясь зубами в груду тел, не ощущая собственной боли. Сейчас же он с жутким всхрапом прыгнул в сторону, направленное в сердце казака кирасирское острие копья лишь порвало рукав на черкеске. Зато широкий наконечник казачьей пики угодил как раз под квадратный подбородок француза, проткнул горло насквозь и выперся из затылка. Кавалерист вылетел из седла, ударился о землю, забирая с собой пику. Дарган не оглянулся, он не чувствовал, что нервная дрожь перед наступлением уступила место звериному азарту, им овладела только жажда крови, жажда мести за погибших друзей, так и не увидевших стен знаменитого города Парижа. Выдернув из ножен шашку, он бросился на следующего противника, успев срубить тому голову до момента, когда он его заметил. Но третий всадник в разукрашенных перьями доспехах приготовился подравнять плечи ему, попыхивая ослепительно сверкавшей на солнце сабелькой, кирасир упорно приближался на расстояние удара.

Вокруг вертелась настоящая карусель, разобрать, чья лошадь подталкивала родного коня на орущие и ржущие окровавленные обрубки, не представлялось возможным, как не было мгновения, чтобы оглядеться вокруг и оценить обстановку. Дарган лишь интуитивно чувствовал, что следом упорно пробирается потерявший рассудок малолетка из прибывшего из станицы Стодеревской, откуда родом он сам, пополнения.

А кирасир напирал, вероятно, он видел подвиги казачьего урядника и во чтобы то ни стало решил его уничтожить. Как бы походя он отхватил руку махнувшему в его сторону шашкой казаку, срубил потерянного кем–то малолетку, с загородившей дорогу лошадью не стал церемониться тоже, полоснув ее лезвием по горлу. Дарган принял вызов, он был заводным, этот потомок испокон веков живущих на левом берегу Терека русских старообрядцев и посватавшего его прабабку дерзкого джигита из чеченского тейпа. Зрачки вспыхнули бешенным огнем, губы растянулись в белую линию, руки стали горячими от прилива силы. Он выбросил шашку перед собой, заджигитовал ею, создавая подобие сверкающего круга, чем заводя противника еще больше. Заставил коня грудью расшвырять лошадиные крупы с человеческими тенями на них и продрался на расстояние удара. Кирасир поймал момент, приподнялся в седле, со свистом рассек воздух саблей. Казак едва успел отклониться, светлая линия на миг отрезала его от мира, принудив по иному взглянуть на действительность. С ответным ходом он тоже опоздал, противник снова был начеку. Будто издеваясь, кирасир закрутил саблей сплошной стальной круг, какой перед этим показал Дарган. Он джигитовал с ловкостью, словно всю жизнь прожил у подножия Кавказских гор, при этом улыбаясь во весь большой рот на красивом усатом лице. И это его умение вкупе с наглючей усмешкой отрезвляло, призывая не только к смелости, но и к разуму. Дарган осознал, что с подобным врагом ему вряд ли справиться, он зарычал по звериному, извлекая из глубин души новые силы для защиты теперь уже собственной жизни.

Рослый кирасир измывался, он видел, что его соперник не только слабее физически, но может быть сломлен и духовно. Скорее всего, он не ведал поражений – такими уверенными выглядели его действия. Как бы в подтверждение своего искусства, француз резко качнулся в сторону, срубив голову еще одному терцу. И тут же сверкающий круг перед ним вспыхнул опять, подсвеченный посередине словно для издевки брезгливой ухмылкой. Сплошное колесо неумолимо приближалось, и не было силы, которая остановила бы его вращение. Дарган закричал, забил каблуками под брюхо коня, заставляя того ускорить смертельную развязку. В бессильной ярости он выхватил из ножен кинжал, метнул в противника, в его ухмыляющийся рот. И вдруг заметил, что ослепительный веер перед кирасиром, которым он как бы обмахивался, неловко сложился, левой рукой тот попытался вырвать застрявший в скуле кинжал. Это продолжалось всего несколько мгновений, кирасир выдернул лезвие, отшвырнул его от себя и в бешенстве оскалил зубы. Прежде чем лишить врага жизни, он снова был готов поиздеваться над ним, но теперь с еще большим наслаждением. Но он просчитался, именно моментального росчерка времени хватило Даргану, чтобы концом шашки дотянуться до холеного лица и полоснуть по нему ото лба до подбородка. А затем без замаха пустить лезвие под края медного шлема, как бы подравнивая впечатляющий выступ на широких плечах. Голова кирасира с удивленными глазами задержалась на одном из эполетов, скатилась по доспехам на холку лошади, заставив ту с утробным ржанием отпрыгнуть в сторону. Туловище еще качалось в седле, оно не спешило покидать пригретое место, но ярость Даргана была такой сильной, что он не мог оставить его в покое. Всадив в бока кабардинца каблуки сапог, он привстал в стременах и начал рубить мощное тело с плеча, разваливая его до основания. Он опомнился только тогда, когда обе части в начищенных сапогах, дымясь внутренностями, свалились со спины лошади по обе ее стороны. Лишь после этого смахнул рукавом черкески обильный пот, повел по сторонам вылезшими из орбит глазами.

А вокруг кипела битва. Разделившись на кучки, казаки яростно уничтожали врага, которому не удалось преподнести последний урок французской доблести. Уже отсутствовало то нахальство в лицах отборных конников непобедимой французской кавалерии, уже рубились они не за славный город Париж, а старались сохранить только свои жизни. И эта покладистость на самом деле дерзкого и беспощадного противника вызывала не великодушие к нему, побежденному, а новые приступы бешенства. Зеленую траву окрасили ручьи крови, усеяли головы, руки и другие части человеческих тел, выглядывающие из–под лошадиных трупов. Метались осиротевшие кони, крики раненных перекрывали дикое ржание, а казаки не думали прерывать бойню. Для них только смерть врага имела истинное свое значение.

Дарган поискал глазами приставленного к нему малолетку, среди верховых его не было видно. Тогда он опустил зрачки вниз, но в сплошном месиве плоти разобрать что–либо не представлялось возможным. Он снова поднял подбородок вверх, невдалеке не на жизнь, а на смерть дрался друг Гонтарь. Рослый кирасир, с которым он связался, не уступал тому, которого только что срубил он сам. Видно было, что Гонтарь напрягает последние силы. Рванув уздечку на себя, Дарган направил было кабардинца в ту сторону и понял, что не успевает. Похожий обличьем на озверевшего абрека, казак постарше Черноус метнулся на помощь раньше, он полоснул по кирасирскому затылку лучом сверкнувшей шашкой, а когда тот откинулся назад, словно бритвой отделил ему шею от туловища. В сердцах Гонтарь срезал обезглавленному противнику лишь золотой эполет, не мешкая, оба казака переключились на других кирасир. Прокладывал дорогу к вершине холма сотник Лубенцов, рядом с ним налево и направо короткими вспышками лезвия рубил врагов подъесаул Ряднов, его страховал похожий на сказочного великана дядюка Федул. Все были заняты противоестественным для продолжения жизни делом, но как позже скажет один из русских офицеров – а ла гер комм а ла гер. Никто из терцов не будет знать перевода этому предложению, но все поймут, что так оно и было на самом деле.

Сбив на затылок съехавшую на лоб папаху, Дарган устремился в прорубленный казаками проход, рассудив, что дядюка Назар зазря потеть не станет. Видимо, станичники надумали добраться до вершины холма с белым пятном палатки на ней. Один раз такое было, там, в очищенных от французов просторах России. Тогда во главе с вахмистром Федулом они прорвались к ставке какого–то наполеоновского генерала и взяли его в плен, за что получили по кресту от самого фельдмаршала Кутузова. Главнокомандующий, царствие ему небесное, до битвы за столицу неприятеля не дожил, но врученные им кресты казаки считали высшей своей наградой.

– Даргашка, обойди мусьев с тылу, – крикнул сотник Лубенцов, успевавший отбиваться сразу от нескольких нападавших. – Отвлеки тех двоих, а мы ударим отсюда.

– Понял, дядюка Назар, – гаркнул казак, направляя коня в обход группы кирасир.

Он взобрался по склону выше и оглянулся назад, выбирая для удара позицию получше, и вдруг увидел, что к основанию холма приближается лава кубанцев в красных башлыках. Белые папахи как стадо гонимых овец самостоятельно карабкались наверх. Надо было спешить, иначе кубанцы могли урвать солидный пешкеш раньше. По разбойничьи свистнув, Дарган птицей налетел на всадников, на которых указал сотник. Оба француза не успели сообразить, откуда он взялся, одного он срубил сразу, а второму удар шашкой скользнул по плечу, защищенному железным панцирем. Кирасир пригнулся к холке лошади, сделал ответный выпад саблей, конец которой едва не срезал ноздри у казачьего скакуна. Кабардинец взвился на дыбы, выбросил длинные ноги и задробил копытами по обтянутой белыми панталонами ляжке всадника, по цветастой попоне на спине у его лошади. Он давно научился защищать себя. Материя окрасилась красным от брызнувшей через нее крови. Кирасир расширил глаза от боли, рванул поводья и помчался вниз по склону прямо в центр кубанской лавы. Сотник с есаулом Рядновым и вахмистром Федулом опрокинули поредевших конников, с гиком понеслись к вершине холма. Когда до палатки оставалась каких–нибудь двадцать сажен, казаки осадили скакунов. Над ставкой развивалось белое полотнище флага, выброшенное за мгновения до того, как они прорвали оборону. Захватить очередного генерала в бою в этот раз не получилось.

Терцы с трудом сдерживали распаленных битвой лошадей, гонявших по шкурам волны нервной дрожи, они и сами были похожи на вырвавшихся из ада дьяволов со звериными оскалами. Наконец хорунжий Горобцов подъехал к палатке вплотную, воткнул знамя между деревянными перекладинами.

– Кирдык мусьям, отвоевалися, – обратил он к станичникам измазанную кровавыми разводами физиономию. – И этих бы порубить в капусту, да по домам.

– Не замай, за неприятельскую верхушку пешкеш мы ишо не получали. Одного Даргашка уже срубил, задарма, – шевельнул вислыми плечами Черноус. – Думал, конец пришел нашему уряднику, так француз ловко джигитовал.

– Какого такого? – приподнял плечи Дарган. – Я положил их несколько.

– Что в доспех нарядился.

– Все были в железах.

– А тот в доспехе золотом, с золотыми эполетами, – гоготнул Черноус. – Командир ихнего корпуса был, не сообразил ишо?

– Чего соображать, когда они все на одну морду, – сверкнул зрачками Дарган, вспоминая огромного красавца кирасира, вертевшего шашкой стальной круг.

– Даргашка, спешивайся и выводи мусьев на белый свет, – довольно жмурясь, приказал сотник. Витиевато и длинно выругался. – Да пошевеливайся, не то кубанцы дорогой пешкеш под себя подберут. Не чуешь, как загикали?

– Нам бы парижскую арку не проморгать, а генералов мы уже брали, – польщенно заворчал Дарган, отдавая поводья взмыленного коня подскочившему Гонтарю. Поигрывая лезвием шашки, крикнул в сторону входа в палатку. – Выходи на круг, ваше благородие, казацким судом будем судить.

– Ты это брось, – зная вспыльчивый характер станичника, нахмурился подъесаул Ряднов. – Их благородие есть кому судить, наше дело казачье – неприятелю шеи укорачивать.

– А генералы не враги?

– Самые первые, но они императором Наполеоном помазанные. Пусть наш самодержец с ихним сувереном сами разбираются.

В этот момент изнутри откинули матерчатые полы у выхода из палатки, наружу выбежал полноватый человек в генеральском кителе с золотыми эполетами и без головного убора. На груди, словно кирасирский панцирь, сверкал звездный набор орденов с медалями. Обтягивающие ноги белые панталоны были заправлены в высокие ботфорты, на поясе висела сабля с золотым эфесом. Одернув хвостатый китель, генерал с маской пренебрежения обежал взглядом окруживших его казаков. За его спиной стала накапливаться пышная свита из старших офицеров, на лицах всех без исключения лежало одинаковое с лицом командующего выражение.

– Главное, что мы поспели вовремя, – сощурив черные глаза, с угрозой процедил сотник. – А эта барская физия нам ведома. Сотрем.

Со всех сторон уже накатывалась лава распаленных боем кубанцев, похожий на запорожца с вислыми усами атаман выехал вперед, досадливо пристукнул ручкой нагайки по луке седла. И сразу весело гаркнул густым басом:

– Любо, братья казаки! Любо!

– Слава терским казакам, – подхватили кубанцы.

– Слава, слава, слава! – откликнулись на доброе слово терцы.

Звуки боя начали затихать, заполнивший долину между двумя холмами пороховой дым стал осаживаться на зеленую траву, делая ее ядовитой по цвету. Но солнце не загораживалось сизыми космами, оно брызгало потоками света, словно пыталось доказать, что весну уже ничто не повернет вспять. Терские казаки спешились, заторопились к оставшимся на поле битвы раненным и убитым братьям. Кто–то из них лежал со вспоротым животом, у кого–то не было руки или ноги, а кто–то силился разодрать залитые кровью веки на разрубленном лице. Стоны были не такими громкими, как поначалу, воины успели притерпеться к боли или не приходили в сознание. Зато убитым было все равно, они лежали в различных позах, в основном, со спокойными лицами, с распахнутыми в небо глазами. Но потускневшие зрачки смерть словно повернула во внутрь, они казались слепыми.

Дарган долго ходил между телами, выискивая своего малолетку. Он чувствовал неловкость за то, что не усмотрел за парнем, сыном станичника–соседа. В станицах почти все жители состояли в родстве, в кумовьях или свадебных дружках. Редко какой из парней или девушка находили себе супруга на стороне, которого казаки все равно принимали как родного, ограждая от посягательств непримиримых. Но такое случалось не часто. Наконец, внимание привлекло нагромождение лошадиных трупов в заросшей лопухами канаве на середине холма, несколько коней с разрубленными головами и порезанными шеями будто специально притащились сюда подыхать. Из–под них виднелись казачьи чувяки с натянутыми на голени сморщенными для форсу ноговицами. Дарган оттащил одну лошадь за ногу, вторую перекатил на дно канавы и попытался выдернуть тело из–под брюха третьей. Голова у казака вместе с рукой находилась под длинной посеченной шеей коня. Это ему удалось, тряпичной куклой парень раскидался на траве, лохматый чуб прилип к лицу, не давая возможности приглядеться. В одной руке малолетка сжимал шашку, в другой была нагайка, видимо, он до последнего стремился пробиться вслед за старшими братьями. Нервно выбив пробку из бутыли, Дарган плеснул виноградного вина на волосы парнишки, попытался отодрать их от кожи. Казачок застонал, дернул ногами.

– Живой, поди? – обрадовался Дарган. – Ах ты, паршивец, щас я в чувства–то тебя приведу.

Он вылил вино на ладонь, взялся отмывать бурую корку с волосяными метелками с лица парня, с его подбородка и шеи. Просунув палец между зубами, выковырнул кусок руды и оттуда, выдавил ее из ноздрей. Казачок с придыхами вздохнул, подрожал надбровными дугами.

– Погодь чуток, я зенки промою.

Дарган ногтями принялся выцарапывать темно–коричневую пасту из глазных впадин, он уже ощущал, как наливается силой тело парня, как расправляется его грудь. Ему не терпелось увидеть глаза покореженного войной юнца, но бурая масса не выковыривалась, ногти скользили по ней, словно она превратилась в свиную шкуру. Дарган вдруг сообразил, что это завернулась шкура, снесенная со лба скользящим ударом сабли. Нащупав край, он приподнял кусок кожи, очистил и приложил его на место. На мир взглянули светлые очи малолетки, приставленного к нему перед началом боя.

– Дядюка Дарган, а я за тобой как на привязи… – с треском разлепил тот синюшные губы.

– Прости ты меня, некогда было за тобой приглядывать, – продрал по своему лицу каменной ладонью урядник. Вскинулся чубом. – Вставай, казак, хватит разлеживаться, уж наши по улицам Парижа настроились погарцевать.

– И я с вами, – живо подался вперед малолетка.

Последнее сражение закончилось, оставалось отдать команду войскам войти в столицу поверженной империи и расположиться по квартирам. Император Александр Первый пересек поле битвы, не удосужившись как всегда остановиться у толпы пленных французов, понуро бредущих к приготовленному для них лагерю. У подножия отбитого у непрятеля холма он дал шпоры ахалтекинцу, птицей взлетел на вершину. За ним с улыбками на раскормленных лицах вознеслась сиятельная свита. Предстоял грандиозный прием в залах одной из королевских резиденций – в Лувре, в Версале, в Фонтенбло, неважно, в какой из них Наполеон, а вместе с ним вернувшийся на престол король Франции Людовик Восемнадцатый, примут условия победившей коалиции – и многие уже сейчас готовили на мундирах место для новых орденов и медалей. Жадным на них, в отличие от батюшки Павла Первого, готового за мундир немецкого капрала променять всю Российскую империю, самодержец не был, чем вызывал благосклонность даже верхушки из столбовых дворян, зарезавшей Павла в его же покоях как отбившегося от стада барана. Между тем, император выдвинул подзорную трубу, приложил оккуляр под правую бровь. Он размышлял, решатся ли французы на баррикады на улицах города, как делали это не раз, в том числе в недавнюю революцию под руководством нищих робеспьеров с мюратами, или предпочтут выбросить белый флаг и окончательно сдаться на милость победителю. Почти двухлетняя война утомила и его, назначенного главнокомандующим коалиционными войсками.

Как ни странно, в отличие от батюшки он любил терпеливый русский народ, но и уставал от этого терпения до нервных срывов. Один из припадков под конец правления надоумил императора вырядиться в рубище калики перехожего и оставить трон навсегда, чтобы умереть беззвестным стариком в городе Таганроге. Без передачи наследства, без почестей с водопадами из золота с драгоценными камнями. Что заставило его пойти на этот шаг – неизлечимые болезни или мысль о том, что терпеливых русских никто никогда не приблизит к нетерпеливой просвещенной Европе, как ни пытался это сделать реформатор Петр Первый в том числе с Екатериной Великой, или причина была более серьезная – ни потомкам, ни кому бы то ни было еще, узнать уже не суждено.

Александр Первый навел резкость, медленно поводил трубой вдоль раскинувшихся внизу городских кварталов. Красота парижских улиц с громоздящимися на них дворцами, его поражала, он знал наизусть историю каждого здания, но в который раз с удовольствием останавливал взгляд на них. На острове Ситэ посередине реки Сены, на который были переброшены несколько мостов, словно парил в воздухе сотканный из каменных кружев католический собор Нотре Дам, за ним в небольшой балке впивался башнями в небо квадратный университет Сорбонна. По левому берегу реки чернел коническими вершинами дворец Правосудия Консьержери и воздушный Сент Шапель, чуть дальше римским каре раскинулась резиденция французских королей Лувр. Дворцы, дворцы… И не было ни одному из них подобия в России, даже в возведенном на болотах в единственном экземпляре Санкт – Питербурхе, не упоминая о насквозь азиатской Москве. Император задержал трубу прямо перед собой, почмокав губами, обернулся к одной из сиятельных особ с набором орденов на обшитом золотыми позументами мундире:

– Не могу не восхищаться мастерством французских зодчих, – с придыханием произнес он. – Каскад розоватых стен с колоннами и белоснежно–девственными или золотыми куполами над ними. Потрясающая картина.

– Простите, Ваше императорское Величество? – наклонился в седле вперед начитанный придворный. – Вы это о каком из архитектурных монументов?

– Можно обо всех. Пантеон, собор Инвалидов, только что завершенная строителями церковь Ла – Мадлен ввиде греческого храма… Это чудо рук человеческих, – вдохновенно перечислил Александр Первый, на время забыв, что русский царь в первую очередь обязан благоговеть за все русское, иначе чуткое окружение подумает о том, что яблочко от яблони недалеко падает. – Купола над церквами как опрокинутые половинки скорлупы от яиц, посаженные на окруженные колоннами стержни. А сверху небо выкрестили простенькие кресты. Грандиозно.

– Ваше императорское Величество, прямо перед нами возвышается знаменитый холм Монмартр с известнейшей площадью Пигаль, – подключился к разговору еще один сановник. – У этого места очень забавная история.

– Холм назван в честь шести мученников, которым на нем отрубили головы, – попытался поизощряться в знании истории первый вельможа. – Все монахи были причислены к лику святых.

– Разве все они были простыми монахами? – обернулся к нему император. – Я слышал, что бывшему среди них епископу Дионижу удалось зажать отрубленную голову под мышкой и пробежать с нею несколько километров. На том месте поставили церковь, а сам епископ стал покровителем Парижа.