Текст книги "Войны и кампании Фридриха Великого"

Автор книги: Юрий Ненахов

Последние годы Фридриха

Говоря о последних годах жизни короля Пруссии, следует заметить, что за свое 46-летнее правление Фридрих воевал в общей сложности не более 15 лет. Последние 23 года его царствования прошли мирно, так как король вполне сознательно удерживался от участия в каких-либо европейских вооруженных конфликтах.

Сразу после Семилетней войны он подробно, в двух томах, описал ее ход. К этому вскоре прибавились «История дележа Польши» и «История войны за Баварское наследство».

Постепенно уходили из жизни боевые соратники Фридриха. Еще совсем молодым, в неполные 52 года, скончался Зейдлиц. В память о боевых товарищах на Вильгельмплац в Берлине король начал сооружение монументов: при его жизни там были установлены памятники Шверину, Зейдлицу, Кейту и Винтерфельду. Уже после смерти Фридриха к ним присоединили еще два памятника – Цитену и Леопольду Дессаускому. Наконец, в 1851 году король Фридрих Вильгельм решил достойно увековечить память своего великого предка: на Унтер-ден-Линден появился огромный пирамидальный монумент, который венчала конная фигура самого короля. Ниже, по периметру памятника, располагались изваяния всех наиболее значительных генералов и политиков фридриховской эпохи. Впоследствии по образцу этого ансамбля в России были установлены памятники Екатерине II в Петербурге и «Тысячелетие России» в Новгороде.

В январе 1785 года умер Цитен. Уже тяжело больной Фридрих на его похоронах выразился так: «Наш старый Цитен и в самой смерти исполнил свое назначение, как генерал. В военное время он всегда вел авангард – и в смерти пошел вперед. Я командовал главной армией – и последую за ним».

Здоровье самого короля серьезно пошатнулось. Еще в августе 1776 года Фридрих перенес сильнейший припадок. Весьма характерно, что австрийский посланник уведомил венский кабинет, что король не перенесет своих страданий и что протянет не больше трех месяцев. Узнав об этом, Иосиф II немедленно начал стягивать в Богемию войска, чтобы после смерти Фридриха отнять у его преемника Силезию. Но Фридрих выздоровел за три недели, и австрийцам пришлось возвращаться на квартиры.

Перед самой смертью король составил завещание, в котором за неимением детей передавал власть своему племяннику, будущему Фридриху Вильгельму II. Вот некоторые строки из этого документа:

«Я старался водворять закон и правосудие; завел порядок и точность в финансовой системе; дал армии образование, которое поставило ее выше всех войск остальной Европы… Итак, чтобы предупредить всякий спор, который может возникнуть между родственниками за мое наследие, объявляю сим торжественным актом свою волю…

Любезному моему племяннику, Фридриху Вильгельму, как ближайшему наследнику престола, предоставляю королевство Пруссию, со всеми провинциями, городами, замками, крепостями, арсеналами и военными запасами; все завоеванные и приобретенные мною по наследству земли; все коронные сокровища, камни, золотые и серебряные сервизы, мои загородные дворцы, библиотеку, собрание редких монет, картинную галерею, сады и прочее, кроме того, передаю ему мою казну в том виде, в каком она будет находиться в день моей смерти, как достояние государства, которое может быть употреблено только на защиту и поддержание народа…

Теперь о частном моем достоянии. Я никогда не был скуп и богат: следовательно, не имею значительной собственности. Доходы государственные я всегда почитал святыней, до которой нечистая рука не должна прикасаться. Никогда не употреблял я общественных денег на свои потребности. Ежегодные расходы мои не превышали 200 тысяч талеров. За это я с чистой совестью слагаю с себя сан государственного правителя и не стыжусь отдать миру отчет в моих поступках. Все, что после меня останется, да будет собственностью моего племянника.

Со всей теплотой души, к какой я только способен, поручаю моему наследнику храбрых офицеров, которые совершали походы под моим предводительством. Прошу его обратить также особенное внимание на тех офицеров, которые находились в моей свите, чтобы ни один из них не страдал на старости в нищете и болезни. Он найдет в них опытных воинов, которые не раз на деле доказали свой ум, свою храбрость и преданность престолу…

Последние мои желания в минуту, когда расстаюсь с миром, клонятся к счастью прусского государства. Да управляется оно всегда мудростью и правдой с неослабным вниманием. Да будет оно по кротости законов счастливейшей, по умному распоряжению финансами – богатейшей, по храбрости и чести своей армии – крепчайшей державой в мире! Да цветет и красуется оно до века!» [76]76
  Не говоря в этой книге о преемниках Фридриха подробно, скажу только, что его наследник, король Фридрих Вильгельм II, не оправдал возлагавшихся на него надежд «Старого Фрица». Человек инертный и трусливый, даже с немногочисленными польскими нерегулярными формированиями во время восстания 1794 года Фридрих Вильгельм не сумел совладать в одиночку – испугавшись восстания в тылу. Его войска сняли осаду с Варшавы, бросив союзнический русский корпус, и отошли к границе. За это король удостоился в ярости брошенного Екатериной II эпитета «человек без кишок и стыда».


[Закрыть]

Даже похороны короля происходили в соответствии с суровыми военными обрядами Пруссии. Отпевание тела Фридриха произошло 8 сентября 1789 года в гарнизонной церкви в Потсдаме и там же гроб его был поставлен в склеп, устроенный под кафедрой. Вместо пышных гробниц, в каких в Европе хоронили монархов, его могилу закрыли простым гранитным камнем, на котором была выбита надпись: «Fredericus II».

Вообще свойственное немцам позерство в эту эпоху приобрело какой-то несколько загробный оттенок. Фридрих Великий, открыв при восшествии на престол гробницу своего предка, курфюрста Фридриха Вильгельма, значительно сказал своей свите: «Господа, этот много сделал!» В октябре 1805 года, при заключении союза против Бонапарта еще три «лица немецкой национальности» – император Всероссийский Александр Павлович, король Прусский Фридрих Вильгельм III и королева Прусская Луиза дали клятву в вечной дружбе уже на гробе самого Фридриха.

Часовой «Garde du Corps» в Потсдаме.

Правда, не уступал им в этом и сам Наполеон. В 1806 году, после разгрома Пруссии, он посетил склеп Фридриха. Император, с большим пиететом относившийся к прусскому королю, долго стоял перед его гробницей и о чем-то думал. После этого он взял с могилы меч, которым была завоевана Силезия и одержаны громкие победы в Семилетнюю войну, и крест Черного орла, который Фридрих всегда носил на своем потертом мундире, и переслал их, как священные трофеи, своему Дому инвалидов в Париже.

«Я надеюсь, – писал Наполеон, – что старые инвалиды ганноверской армии с трепетом глубокого уважения примут в дар святыню, принадлежавшую одному из первейших полководцев, память о которых сохранена историей». Кроме того, Наполеон взял себе личные часы Фридриха, которые впоследствии увез с собой на остров Святой Елены и перед смертью завещал сыну.

При вступлении в Берлин 27 октября 1806 года Наполеон в сопровождении четырех маршалов, конных гренадер и гвардейских егерей въехал на Вильгельмплатц, где красовался конный памятник Фридриху. Увидев его, Наполеон галопом описал полукруг, остановился перед памятником, отдал салют своей шпагой и снял перед памятником шляпу. То же, вслед за ним, повторил весь его штаб, а затем мимо монумента с развернутыми знаменами, салютуя, прошли полки французской гвардии.

Эта сцена, казалось бы, тем более удивительна, поскольку победитель – Наполеон – отдавал воинские почести королю, внучатого племянника которого наголову разгромил за 13 дней до этого, а также презирал современную ему Пруссию всей душой. Однако это тем более свидетельствует о том уважении, которое величайший полководец XIX века питал к одному из величайших стратегов века XVIII.

Как я уже сказал, преемники Фридриха – три Фридриха Вильгельма (II, III и IV) не оправдали надежд своего великого предка. Вялая и несамостоятельная политика, военная бездарность, боязнь в разное время Франции, Австрии, России, революция 1848 года – все это сделало их правление пустым и бесцветным (за исключением героической страницы 1813–1815 годов). Только Вильгельм I, король Пруссии и первый император Германии, вместе с «железным канцлером» Отто фон Бисмарком, сумел придать силам страны нужное направление и на исходе века вывел Пруссию и всю Германию на одно из первых мест в мире, где она, несмотря на трагические и кровавые 1914–1945 годы (поражение в двух мировых войнах, революция, экономический кризис и кровавый нацистский режим), и остается по сей день.

Некоторые выводы, или кое-что о «пруссачине»

Что же такое пресловутая «пруссачина» и каково ее действительное влияние на русскую армию и российскую военную мысль?

Наверное, любой признает, что понятия «Пруссия» и «армия» неразделимы. Отсюда напрашивается вывод, что заимствование прусских традиций (в военной науке, строевых приемах, обмундировании) – вещь вполне понятная и приемлемая. Однако у нас вовсю ругают императоров и военных, которые «рабски копируют» якобы совершенно косную и нежизнеспособную «пруссачину». Особенно в этом преуспел Керсновский, который отвел подобной критике чуть ли не четверть своего объемного труда (правда, на остальных трех четвертях он с нехотой констатирует, как эти идиоты-пруссаки бьют то французов, то австрийцев, а затем, в войну 1914–1918 годов, – и русских. Бьют, несмотря на всю «пруссачину»).

В нашей литературе прусская военная мысль преподносится как некий злой гений, постоянно преследующий русскую армию и служащий причиной всех ее неудач и поражений. Безусловно, что это – полная чушь. Я не стану говорить, что любая армия должна культивировать собственные традиции и военную науку – это очевидно. Однако полностью без заимствований не обходится ни одна армия мира. Русские в лице Пруссии имели не худший, а возможно, и лучший пример для подражания. Однако в том-то и дело, что мы не смогли по-настоящему учиться у них и по-настоящему заимствовать их примеры, ограничиваясь принятием внешних форм в таком извращенном виде, что тот же Фридрих Великий пришел бы в ужас, увидев, как после его смерти в России трактовали его наследие.

Основные направления критики «пруссачины» у нас делятся на три группы: тактика, военная наука и военная мысль, строевая подготовка и внутриармейский дух, форма одежды.

Прусская военная мысль, по мнению этих авторов, однозначно губительно действовала на русскую. Вначале – это преклонение перед линейным боевым порядком (непонятно, почему: в России он вовсю применялся еще до Петра I, а уж при нем – и подавно). Затем «пфулевщина» эпохи Александра I и так далее, с поправкой на новые прусские изобретения. Поэтому можно прочитать, что и перед Первой мировой «русская военная мысль продолжала находиться под гипнозом рационалистических прусско-германских доктрин. Поклонение пруссачине изменило только свои формы, идеал потсдамской кордегардии сменился научной методологией „большого генерального штаба“. Преклонение перед фухтелями „Старого Фрица“ сменилось преклонением перед методами „Великого Молчальника“» (Мольтке-старшего. – Ю. Н.). Вот как, оказывается – даже идеи Мольтке, даже наличие «Большого Генштаба» – это от лукавого! Не спорю, в России запороли даже статус офицеров Генерального штаба, которые выродились в замкнутую, удаленную от армии касту, их дружно ненавидели все строевики (из-за чрезмерных привилегий «штабных» и их чванства). Но ведь в Пруссии ситуация опять-таки была прямо противоположной: все эти предметы для ругани исправно работали, и как работали!

Лучше всего это становится видно по очередному пассажу Керсновского, когда он комментирует введение в России печально известных военных поселений (опять же по прусскому образцу):

«Система Шарнхорста (знаменитая Krumpersystem), безусловно, имела свои достоинства, но необходимым условием для ее осуществления был короткий срок службы, как то имело место в ландвере – отнюдь не 25 лет, как то было у нас. Прусский ландверман два месяца в году был солдатом, но солдатом настоящим, не отвлекаемым от военных занятий никакими хозяйственными нуждами, а остальные 10 месяцев был крестьянином, но опять-таки настоящим крестьянином, не обязанным маршировать под барабан за плугом, а живущим в отцовском доме и занимающимся хозяйством, как то сам найдет целесообразным. У нас же военный поселенец не был ни тем, ни другим – поселяемый солдат переставал быть солдатом, но не становился крестьянином, а осолдаченный землепашец, переставая быть крестьянином, настоящим солдатом все же не становился. Эти люди были как бы приговорены к пожизненным арестантским ротам: с семи лет в кантонистах, с 18 – в строю, с 45 – в „инвалидах“. Они не смели отступить ни на йоту от предопределенного им на всю жизнь казенного шаблона во всех мелочах их быта, их частного обихода. Перенимая пруссачину, мы „перепруссачили“. Немецкая идея, пересаженная шпицрутенами в новгородские суглинки и малороссийский чернозем, дала безобразные всходы» (Керсновский А. А. История Русской Армии. С. 201).

Отсюда видно (я опускаю еще десятки подобных примеров), почему «посленаполеоновская» военная история России и Пруссии (Германии) идет по расходящимся направлениям. Русские подавляют европейские революции, терпят позорное поражение в Крымской войне (от десанта, подвезенного за 3000 миль!), напрягая все силы, тяжело воюют со все более слабеющей Турцией (за одну войну 1877–1878 годов следовало отдать под суд почти все высшее командование, за редким исключением), потом терпят еще более позорное поражение от крошечной Японии.

Пруссаки же в это время одерживают череду побед: над Данией в 1864 году; над Австрией и ее союзниками (Бавария, Вюртемберг, Ганновер, Баден и т. д.) – в 1866 году (наконец-то разрешен давний, еще фридриховских времен спор за гегемонию в Германии), и, наконец, над другим своим вековым врагом – бонапартистской Францией в 1870 году. За это время территория Пруссии расширяется втрое, а затем она подчиняет себе всю Германию и создает могущественную империю. Далее пруссаки создают еще одну империю – колониальную, захватывая земли в Китае, Африке, Океании, в союзе с другими странами проводят победоносный китайский поход (1900), и в конечном счете сталкиваются с Россией.

Здесь-то и решается спор между «бездушным рационализмом» германо-прусской и «славными петровскими традициями» русской армий – последняя не выдерживает столкновения с врагом, разлагается и гибнет, увлекая за собой страну. Германия же, проиграв Первую мировую войну, выходит из нее непобежденной в чисто военном смысле слова; ее армия – это та же прусская армия, а военная доктрина – та же прусская доктрина, доказавшая всем свою правомерность и живучесть. Понадобится еще одна война, чтобы эта армия и доктрина, в свою очередь, изъеденные язвой национал-социализма, перестали существовать. Однако старая русская армия к тому времени жила только в легендах…

* * *

Что же касается «насаждения пруссачины» во внутриармейском духе и, в частности, в строевой подготовке, дисциплинарных наказаниях и муштре, этот аспект имеет две стороны. Всякий скажет, что «пруссачина» в России началась с Петра III, и особенно с Павла I. Это неправда, так как она процветала и во времена Елизаветы. Однако дело не в этом.

Все историки знают, что «перегиб палки» Павлом I явился безотчетной реакцией на полный бардак, царивший в армии Екатерины II. Еще в бытность наследником престола постоянно находившийся в опале Павел «видел всю изнанку (изнанку неизбежную) блестящего царствования своей матери… Суровые и „отчетливые“ гатчинские службисты, „фрунтовики“ составляли разительный контраст с изнеженными сибаритами, щеголями и мотами „зубовских“ времен, лишь для проформы числившихся в полках и проводивших время в кутежах и повесничестве» (Керсновский А. А. История Русской Армии. С. 131).

Однако мало кто отдает себе отчет, что в конечном счете воспетый в романах, стихах и фильмах образ русского офицера – всегда корректного в обществе, холодного в общении и вместе с тем отчаянного в бою, с иголочки, но скромно одетого, дисциплинированного, блестяще знающего как службу, так и иностранные языки, наконец, всегда одетого в военную форму, своего рода эталона настоящего мужчины – это образ, идущий из павловского времени.

До него большинство русских офицеров (да простят мне эту правду) были просто образцом всевозможной порочности, недисциплинированности, неряшливости и прочих «качеств». Как писал один из современников (граф Ланжерон) о екатерининском гвардейском офицере, «поверит ли кто, что русский офицер, как никакой другой, склонен к безобразному пьянству и всем возможным порокам, доверив всю службу в строю сержантам и капралам? Поверит ли кто, что после своего производства он становится беспричинно груб, заносчив и жесток по отношению к своим товарищам по строю, с коими еще вчера делил все тяготы боев и службы?.. Поверит ли кто, что надев шпагу и эполеты, вчерашний гвардейский солдат из дворян не способен обходиться в походе без ванны, куаферов и парикмахеров, духов и французских вин и обоза в 50 лошадей? Поверит ли кто, наконец, что, став офицером, он не может даже нести своей шпаги, и что ее несет за ним его денщик?»

С воцарением Павла, к счастью, все это ушло в историю. Офицер стал офицером, а военная служба – службой, а не кратким и досадным перерывом между развлечениями. Очень показателен гневный стишок того времени, четко характеризующий отношение офицеров к тому, что их наконец-то сделали военными:

 
Ахти, ахти, ахти! Попался я впросак,
Из хвата-егеря я сделался пруссак.
И каску променяв на шляпу треугольну,
Веду теперь я жизнь и скучну, и невольну.
Заместо чтоб идти иль в клаб, иль в машкерад,
Готов всегда бежать к дворцу на вахтпарад.
 

«Приоритеты» екатерининских времен и вся нелюбовь неизвестного автора к подлинно военной службе, по-моему, показаны вполне доходчиво.

Керсновский нехотя признает, что «павловская муштра имела до некоторой степени проложительное значение. Она сильно подтянула блестящую, но распущенную армию, особенно же гвардию конца царствования Екатерины [77]77
  Нижние чины гвардии из дворян произведены в офицеры или отправлены в отставку. Солдатский состав гвардии более ничем (кроме чисто физических качеств) не отличался от армии. «Числившиеся» в полках, но не служившие на самом деле, исключены, а запись дворянских недорослей в гвардию отменена.


[Закрыть]. Щеголям и сибаритам, манкировавшим своими обязанностями, смотревшими на службу как на приятную синекуру… было дано понять (и почувствовать), что служба есть прежде всего служба. Из 139 офицеров, числившихся в конной гвардии к моменту вступления Павла I на престол, через четыре года осталось только двое (правда, за это время оба они из корнетов стали подполковниками)».

Таким образом, эта сторона ненавистной «пруссачины» признается полезной и даже необходимой. Но ее вторая сторона – показная и натянутая… «пруссачиной» не является вовсе. В своем понимании образа мыслей и наследия Фридриха II Павел стал совершать шаги, которых «Старый Фриц» не сделал бы никогда.

Да, Павел перегнул палку. Того, что он сделал (по крайней мере в области шагистики и введения прусской формы еще дофридриховского образца), не только не диктовалось никакой необходимостью, но и не было характерно уже для самих пруссаков. Фридрих Великий до предела упрощал униформу своей армии – Павел ее усложнял; в Пруссии егеря действовали только в рассыпном строю – в России они превратились в обычную пехоту, сражавшуюся в правильных линиях и ведущую огонь залпами, несмотря на наличие нарезных штуцеров; в Пруссии отменялись ненужные перестроения и фрунтовые маневры, устаревшие ружейные приемы – в России за основу брались старые прусские уставы, которые отменил еще Фридрих И, и не только брались, но и дополнялись мишурой, неизвестной и в Потсдаме. Лучше всего охарактеризовал это один из побывавших в Гатчине современников Павла – Пишчевич:

«…здесь можно было заметить повторение некоторых анекдотов сего прусского короля (Фридриха Великого. – Ю. Н.) с некоторыми прибавлениями, которые сему государю никогда бы в мысль не вошли, например: Фридрих II во время Семилетней войны одному из полков (полку фон Бернбурга. – Ю. Н.) в наказание оказанной им робости велел отнять тесьму с их шляп. Подражатель гатчинский одному из своих батальонов за неточное выполнение его воли велел сорвать петлицы с их рукавов и провести в пример другим через кухню в их жилища».

Реформа 1798 года (переименование полков по именам шефов) была чисто прусской по форме, но опять-таки не по духу. В отличие от прусской армии, за короткое правление Павла все полки поменяли своих шефов (а следовательно, и наименования) в среднем по три раза, Томский пехотный полк 6 раз за три неполных года, а Муромский 5 раз… всего за один месяц!!! «Получалась какая-то вакханалия имен, запомнить все было немыслимо. В прусской армии шефы Мейеринки, Мантейфели, Беверны оставались шефами по двадцать и по тридцать лет, что и давало им возможность сродниться со своей частью, а не менялись, как в калейдоскопе».

В том-то и заключается все глубочайшее отличие: никогда Фридриху и вообще пруссакам не пришел бы в голову такой маразм. Вообще в прусской армии лишнего не было, особенно во времена экономившего на всем ради повышения боеспособности войск «Старого Фрица». Да и подумайте сами, могла бы армия Фридриха, если бы была такой опереточной, столь эффективно отбиваться от множества врагов?

То же касается и «прусской шагистики» – излюбленного объекта критики наших авторов.

Из всей моей книги становиться ясно, что прусский «Drill» был не какой-то высосанной из пальца человеконенавистнической прихотью, а всего лишь единственно возможным средством повышения боеспособности и маневренности армии при условии сохранения линейных построений.

Другое дело, что в русской армии при Александре I и Николае I чрезмерное увлечение тактической подготовкой вековой давности и, главное, требование применять ее в бою являлось, мягко говоря, некоторым анахронизмом. Однако я не вижу причин обвинять в этом лично давно почившего в бозе Фридриха: прусская-то армия к тому времени представляла собой уже качественно новое образование, основанное на теории «вооруженного народа» и в тактическом отношении ушедшая далеко вперед от фридерицианских традиций. Но даже учитывая столь любимое нашими исследователями «мертвящее влияние пруссачины» на отечественную военную мысль, необходимо заметить, что наша армия в плане пользования морально устаревшими тактическими приемами была далеко не единственной: точно так же французы в сражениях] 870 года применяли столь же древние «наполеоновские» построения, прусских командиров наказывали за стихийное рассыпание боевых порядков в цепь, а англичане сворачивались в каре при виде вооруженной скорострельными «маузерами» бурской конницы еще в 1899 году (с вполне понятными последствиями).

В увлечении же прусскими строевыми приемами на плацу во время парадов лично я при всем желании не вижу ничего плохого: подлинно германская школа парадно-строевой подготовки (а не ее «гатчинско-петербургское издание») вообще отличается изяществом и величественной красотой, а современные парады на Красной площади в этом отношении ведь точно так же несут на себе отпечаток ставшей традиционной для нашей армии со времен царя-батюшки «пруссачины» (в строевом, разумеется, отношении).

И потом – почему-то никому не приходит в голову бранить англичан за их, прямо скажем, экзотически выглядящие строевые приемы, без всяких изменений пришедшие в нынешнюю королевскую армию из XVIII, а то и XVII века (автору этих строк особенно нравится британский строевой бег). Никто особенно не злобствует по поводу азиатов гурков, и особенно негров из бывших английских колоний, с серьезным видом идущих на параде в шотландских килтах и с волынками. Но ведь никто не говорит: смотрите, вот ведь какие отжившие и косные привычки! Напротив, все цокают языками и уважительно высказываются в смысле похвального сохранения военных традиций. Так чего же вы хотите от русских императоров, вполне обоснованно приходивших в восторг от созерцания «внешней стройности» прусской армии и передаваемой этим ее «гордыни и мощи»?

Тем не менее пресловутая «пруссачина» в строевой подготовке русской армии в конце XVIII – середине XIX века «пруссачиной», строго говоря, не является. В армии Фридриха II строевая подготовка служила не самоцелью, а лишь тактическим приемом. В России же – самоцелью, и только ею (например, никогда пруссаки не ослабляли винты ружейного ложа, чтобы те эффектно брякали при строевых приемах – в прусской армии, как при Фридрихе, так и при его преемниках, ружья всегда были в порядке и били метко. У нас же это было подлинным бичом армии вплоть до Александра III).

Застой в прусской военной машине 1788–1806 года, вызванный пиететом перед покойным Фридрихом Великим и военной бездарностью тогдашних королей Пруссии, закончился сокрушительным разгромом страны в короткой войне с Наполеоном. Но уже в 1813 году по-новому организованная и обученная прусская армия стала грозным противником французов. Русские же остались во власти старой системы, представлявшей искаженное и карикатурное восприятие фридриховской эпохи. Разумеется, в наполеоновские войны «плац-парадная» премудрость исчезла и у русских, и у пруссаков [78]78
  Хорошо сказал Пикуль в романе «Под шелест знамен»: «Прусская армия, раньше годившаяся только для парадов, теперь для парадов не годилась, но стоило Блюхеру рявкнуть: „Форвертс!“ – и его парни, как бешеные, бросались в штыки».


[Закрыть], но последние забыли ее навсегда, а в России с 1815 года все пошло по новой и в формах, невиданных даже при Павле.

Как пишет Керсновский, «идеально марширующий строй уже не удовлетворял – требовались „плывущие стены“! У старых, видавших всякие виды фрунтовиков в изнеможении опускались руки. „Ныне такая завелась во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь. – писал цесаревич Константин Павлович. – Я более 20 лет служу и могу правду сказать, даже во времена покойного Государя (Павла I. – Ю. Н.) был из первых офицеров во фронте, а ныне так перемудрили, что не найдешься!“ Методы, приведшие прусскую армию к катастрофе 1806 года, насаждались уже много лет спустя в русской армии с упорством, достойным лучшего применения». Тем не менее интересно, что, справедливо ругая все это, тот же Керсновский нет-нет да и вставит горделиво: «император Александр Павлович показал ее [армию] во всем величии и блеске своим союзникам и недавним противникам… Зрелище шедших разом в ногу 132 батальонов, причем из 107 тысяч пехотинцев ни один не сбился с ноги, вызвало изумление и восторг иностранцев». Вот и разбирайся. Как я понимаю, в одном контексте «шагистика» – это отвратительно, а в другом (двумя страницами раньше) – наоборот, великолепно, как это угодно автору.

* * *

Наконец, о заимствовании обмундирования.

Да, действительно, покрой обмундирования при Павле и его сыновьях и внуке был заимствован у пруссаков. Но ведь заимствование внешних атрибутов «регулярства» – это участь любой армии, создававшейся в достаточно позднее время с нуля и имевшей перед глазами живые примеры. Что, разве Петр Великий не заимствовал униформу русской армии у всей Европы? А ведь тогда, в отличие от конца XVIII – начала XIX веков, эта военная одежда действительно шла вразрез со всеми мыслимыми и немыслимыми русскими национальными традициями (в том числе и покроем гражданской одежды, опять же в отличие от павловских времен). Почему, собственно, никто не обвиняет Петра Алексеевича в попрании истинно русского духа, далеко обошедшего в своем заимствовании «иноземщины» павловские реформы? Видимо, неловко. Почему японцы на рубеже XX столетия, создавая свою армию, заимствовали основной стиль обмундирования у французов, опять же пренебрегая национальными традициями? Что, разве кто-то упрекнул их в этом? По-моему, нет. Полевая форма русской армии начала XX века полностью «списана» с английской. Где вы, негодующие голоса? Что-то не слышно.

Не существует армий, которые не заимствуют понравившиеся военному руководству детали униформы у других, и армия России в этом отношении не исключение. Да и прусский пример, по-моему, вполне этого заслуживал. Другое дело, что Павел не просто перенял форму у пруссаков – он сделал это в тот момент, когда последние наконец-то собрались провести коренные реформы в своем обмундировании, приведя его в соответствие общеевропейской моде. Конечно, русский император последовал бы их примеру, но по известным причинам не успел этого сделать. Завершил начатое Павлом дело его сын Александр.

Да-да, не удивляйтесь – фигура русского солдата времен Отечественной войны 1812 года отличается от фигуры его прусского коллеги только в деталях, особенно это характерно для кавалерии. Например, русские кавалергарды и прусские «Garde du Corps» различались только орденскими звездами на касках, лядунках, чепраках и чушках – у наших звезда была Андреевской, у пруссаков – ордена Черного Орла. Гренадерская (особенно гвардейская) пехота и артиллерия также почти одинаковы в обмундировании, а у артиллеристов и егерей аналогична и цветовая гамма отделки мундиров. Это сходство еще более подчеркивал цвет обмундирования: зеленый у русских и синий у пруссаков, он в обоих случаях имел настолько темный оттенок, что казался черным.

Русская гвардия и вся кавалерия (кроме драгун) носили списанное с прусского парадное обмундирование (за исключением некоторых деталей) вплоть до 1917 года. В некоторых случаях (как в уже упоминавшемся 5-м лейб-гусарском Александрийском полку) форма была полностью идентична какому-либо прусскому полку (в этом случае – «черным гусарам», 2-му лейб-гусарскому). Кстати, даже форма всем известного немецкого стального шлема образца 1916 года, затем с некоторыми усовершенствованиями служившего до 1945 года, а в ряде стран – и позже, сейчас признана наиболее выгодной с точки зрения защиты головы. Американцы, а за ними и другие страны НАТО в 1980-е годы приняли на вооружение так называемый Fritz Helmet (фрицевский шлем), полностью повторяющий немецкую разработку почти вековой давности. Видимо, и в Пентагоне сидят поклонники «потсдамской мишуры».

Офицер полка «Garde du Corps» в парадной дворцовой форме (1778 год). Белый колет с красными воротом и обшлагами. По обшлагам, борту и фалдам идет полковой галун. Галстук черный, белая офицерская манишка. Поверх колета надет красный супервест без рукавов. По борту, рукавным проймам, низу и швам идет широкий серебряный галун с бахромой снизу. На груди вышитый серебром орден Черного орла (центр оранжевый, орел черный). Шляпа офицерского кирасирского образца – с прорезным серебряным галуном (по полковому металлу), серебряно-черными кистями и бельем плюмажем. Кокарда черная с серебряными петлицей и пуговицей. Султан офицерский – белый с черным основанием. Рейтузы белые, сапоги черные с белыми штибель-манжетами. Гвардейский офицерский палаш с позолоченной рукоятью. Шарф и темляк-общеофицерские (серебряно-черные). Перчатки белые.

Почему-то никто в нашей историографии, кроме создателей книги «Регулярная пехота русской армии», не вспомнил, что большим поклонником прусской фор мы был не кто иной, как герой Семилетней войны фельдмаршал Румянцев (во вверенной ему армии потемкинские реформы обмундирования умерли на корню).

Обер-офицеры полка «Garde du Corps» в парадной (слева) и повседневной форме не для строя (1778 год). Парадная форма: синий мундир с красными воротом, фалдами и обшлагами. Галстук черный с белой манишкой. Жилет и рейтузы белые. По борту, обшлагам, карманным клапанам и спинке нашиты серебряные петлицы, пуговицы белые. На правом плече серебряный контрэполет с серебряным же двойным аксельбантом. Шпага пехотного образца с офицерским темляком. Шарф отсутствует. Шляпа – офицерского кирасирского образца. Повседневная форма: такая же, как и парадная, но без вышитых серебром петлиц. Контрпогон и аксельбант серебряные. Кроме того, в «Garde du Corps» существовал второй вариант выходной офицерской формы. Он полностью совпадал по покрою и деталям с вышеописанным, но имел красный цвет мундира с синими воротом, фалдами и обшлагами.