Текст книги "Войны и кампании Фридриха Великого"

Автор книги: Юрий Ненахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 51 страниц)

Цель короля состояла в том, чтобы отобрать у северной части Богемии все съестные припасы и через это затруднить неприятелю всякое покушение на Саксонию. Он разделил свое войско на две части. Одна расположилась по обе стороны Эльбы близ Лейтмерица, где большой, массивный мост служил ей надежным сообщением. Другая часть, под начальством принца Вильгельма Прусского, прошла через Юнг-Бунцлау на Нейшлост и заняла укрепленный лагерь при Бемиш-Лейпе.

В этом положении пруссаки оставались три недели, выжидая движений неприятеля. Но австрийские военачальники все еще не доверяли своим силам и не решались ни на какое смелое предприятие. «Во время этого трехнедельного тревожного ожидания Фридрих был еще более расстроен известием о кончине вдовствующей королевы, своей матери. Горесть о потере этой добродетельной, благородной женщины, которую он любил со всем жаром сыновнего чувства, лишила его на несколько дней всех способностей души. Он не допускал к себе никого, не хотел слышать ни о чем и весь был погружен в свою тяжкую скорбь».

Наконец принц Лотарингский решил действовать. Он направил марш на Габель, чтобы обойти принца Вильгельма. У Габеля стоял прусский аванпост, прикрывавший подвоз съестных припасов в Цитау, где находились главные магазины корпуса принца Вильгельма. Аванпост состоял из четырех батальонов и пятисот гусар. Несмотря на это, он три дня жарко оспаривал у 20 тысяч австрийцев свою позицию, но совершенно истощенный, не получая подкрепления, вынужден был сдаться. Австрийцы заняли Габель. Принц Вильгельм не мог долее оставаться на своей позиции; боясь за свои магазины, он наскоро повел армию проселочной дорогой к Цитау, но австрийцы его опередили.

Небольшой отряд пруссаков защищал Цитау; австрийцы открыли по ним страшный огонь и начали бросать в город бомбы и каленые ядра, так что вскоре весь Цитау превратился в груду пепла и развалин. Магазины погибли, кроме того, полтораста пионеров и с ними полковник попали в руки неприятеля. Убытки Пруссии насчитывали до 10 миллионов талеров. Чтобы спасти свое войско от верного поражения, принц Вильгельм принужден был избежать сражения и ретироваться к Бауцену, где мог получать продовольствие для армии из Дрездена.

Это несчастье заставило Фридриха поспешить на помощь к своему брату. 29 июля он перешел через Эльбу при Пирне и соединился с корпусом принца. Грозно, беспощадно встретил он своего брата и его генералов; вся вина поражения была возложена на их недальновидное ть, недостаток дарований и оплошность. Жестокие, незаслуженные упреки глубоко оскорбили королевского брата. В тот же день он оставил армию и возвратился в Берлин.

Но и там преследовало его негодование Фридриха. Вот письмо, которое он получил от короля на третий день своего приезда в Берлин: «Не обвиняю вашего сердца, но в полном праве жаловаться на вашу неспособность и недостаток рассудка при выборе полезных и необходимых мер. Кому остается жить несколько дней, тому лицемерить не для чего (Фридрих в это время был настолько расстроен, что покушался на свою жизнь. – Ю. Н.). Желаю вам больше счастья, чем я изведал; желаю также, чтобы все бедствия и неприятности, которые вы испытали, научили вас смотреть на важные дела с надлежащим благоразумием, разбором и решимостью. Большая часть несчастий, которые предвижу, падут на вашу совесть. Вам и детям вашим они более повредят, чем мне. Впрочем, будьте уверены, что я любил вас от всего сердца и с этими чувствами сойду в могилу».

Принц не вынес такой опалы; он опасно заболел чахоткой и на следующее лето умер в Ораниенбурге, близ Берлина.

Продолжение Кампании 1757 года
Битва при Росбахе

Это первое несчастье повлекло за собой и другие неудачи. Опасность приближалась со всех сторон; каждый день, каждый час становился для Фридриха драгоценным. Австрийцы расположились в Верхней Лузации (Обер-Лаузице); эрцгерцог Карл занял со своей армией превосходную позицию. Фридрих непременно хотел дать ему решительное сражение, но атаковать австрийцев, без явной потери, не было никакой возможности. Фридрих начал маневрировать около австрийского стана, чтобы обмануть неприятеля и заставить его переменить положение, но Карл не трогался с места.

Мария Терезия на маневрах. 1748 год.

В июле руководители антипрусской коалиции составили объединенный план совместных действий. В соответствии с ним 100-тысячная французская армия под командованием маршала Луи д'Эстре вторглась на территорию Ганновера – владения союзной Фридриху Англии. Вторая французская армия генерал-лейтенанта принца Шарля Субиза [40]40
  Принц Шарль Субиз де Роган (1715–1787) – пэр и маршал Франции, адъютант короля Людовика XV. Получил корпус по протекции маркизы Помпадур. Разбил при Любенберге гессенского генерала Оберза, трижды терпел поражения от Фридриха II и принца Брауншвейгского. С 1758 года военный министр.


[Закрыть](24 тысячи человек) перешла Рейн и двинулась во Франконию, где должна была соединиться с имперским ополчением принца Хильдбургхаузена (примерно 60 тысяч). Главная австрийская армия, после соединения войск Карла Лотарингского и фельдмаршала Дауна насчитывавшая до 110 тысяч человек, сосредоточенная под Прагой, должна была вторгнуться в Силезию. Восточную Пруссию в это время следовало атаковать 100 тысячам русских солдат, а в Померании высадился 16-тысячный шведский корпус. Располагая такими огромными силами, союзники были полностью уверены в том, что война будет окончена самое позднее в 1758 году.

Получив из Дрездена известие о вторжении прусской армии в Саксонию, Елизавета указом от 1 сентября (ст. ст.) 1756 года объявила Пруссии войну. Интересно, что еще в начале года Россия предлагала ввести свои войска в Польшу, к саксонским границам, или даже вообще в Саксонию, но тогда заартачились австрийцы, опасаясь, что столь открыто недружелюбный шаг встревожит Пруссию. Причины объявления войны излагались в подготовленном Бестужевым фарисейском манифесте, который, между прочим, содержал такие положения: «… Но король Прусской, приписывая миролюбивые наши склонности к недостатку у нас рекрутов и матросов, вдруг захватил наследные Его величества короля Польского земли и со всей суровостью войны напал на земли Римской императрицы-королевы.

При таком состоянии дел не токмо целость верных наших союзников, свято от нашего слова, и сопряженная с тем честь и достоинство, но и безопасность собственной нашей империи требовала не отлагать действительную нашу противу сего нападателя помощь…»

Как часто бывало, война тотчас выявила все промахи и недостатки, незаметные или сознательно скрываемые в мирное время. Перед началом, и особенно в ходе войны, стали очевидны серьезные просчеты внешнеполитического ведомства, и прежде всего самого Бестужева-Рюмина – подлинного руководителя русской внешней политики с середины 40-х годов. Со временем он утратил присущую ему гибкость мышления, уверовал в непогрешимость собственной внешнеполитической доктрины и в конечном счете стал ее жертвой. Видя в Пруссии главного противника России и проповедуя политику сдерживания агрессивных намерений прусского короля, Бестужев-Рюмин преувеличивал значение союза с Англией и ошибочно считал, что для сдерживания Фридриха II будет достаточно организованного на английские деньги марша 40—50-тысячного русского корпуса в глубь Германии.

Действительно, появление корпуса В. А. Репнина в Германии ускорило мирные переговоры в Аахене и способствовало заключению мира 1748 года. Успешный опыт 1747–1748 годов представлялся Бестужеву-Рюмину образцом и для дальнейшей политики в Европе. Поэтому, когда в сентябре 1755 года была подписана очередная русско-английская субсидная конвенция о предоставлении в случае конфликта в Германии англичанам за 500 тысяч фунтов 55 тысяч русских солдат и 50 галер, канцлер ликовал, полагая, что мир в Европе обеспечен.

Добиваясь скорейшей ратификации конвенции, он в самых радужных красках изображал последствия этого соглашения: «…конечно, прусский король замыслы свои оставит и Ганновер также в покое пребудет… Не славно ли будет для императрицы, что одним движением ея войск разрушаются все противных дворов замыслы и сохраняются ея союзники; меньше ли притом полезно, когда за сие одно Англия пропорционныя субсидии платить станет». Бестужев-Рюмин полагал, что все обойдется «весьма легким образом, а именно чужим именем и с подмогою чужих денег». Возможное столкновение с 200-тысячной прусской армией в глубине Германии казалось ему легким походом, в котором «генералам желанный доставится случай к оказанию и своего искусства, и своего характера; офицерство радоваться ж будет случаю показать свои заслуги. Солдатство употребится в благородном званию его пристойных упражнениях, в которых они все никогда довольно экзерцированы быть не могут».

Это и многие другие высказывания Бестужева-Рюмина свидетельствуют о несомненной недооценке им силы военной мощи прусского короля, которого, как считал канцлер, можно испугать «диверсией». Канцлер совершенно не представлял себе не только реальной силы Пруссии, но и такого важного фактора, как не имевшие границ амбиции Фридриха. Располагая полностью отмобилизованной армией, прусский король уже не боялся России так, как в начале 40-х годов, и даже был весьма невысокого мнения о русской армии елизаветинских времен. Для подобного мнения были объективные основания. После русско-турецкой войны 1735–1739 годов русская армия на протяжении почти 20 лет не имела опыта крупных боевых действий (война со шведами в 1741–1743 годах имела ограниченный характер). Конечно, блестящие победы Петра Великого были памятны в Европе, но это было в прошлом, а период «миниховщины» в армии ознаменовался серьезным отходом от принципов петровской военной науки и способствовал подрыву репутации русской армии.

Короче говоря, прежняя, пассивная политика Бестужева-Рюмина в середине 50-х годов оказалась несостоятельной: сдержать агрессию Фридриха угрозами «диверсий» было уже невозможно. Между тем, не рассчитывая на серьезную войну, Россия ее начала. И сразу стало ясно, что такая война не подготовлена ни в дипломатическом, ни в чисто военном плане.

Союз с Австрией, заключенный в 1746 году, был стержневым для внешней политики России во второй половине 40-х – первой половине 50-х годов. Но за десять лет довольно тесных союзных отношений ничего не было сделано для разработки системы согласованных действий союзников против Пруссии в случае ее нападения на одну из сторон, не говоря уже о совместных наступательных действиях против прусской армии. Между тем настоятельная необходимость в таком согласовании была: опыт совместных действий в войне с Турцией в 30-х годах показал, что русские и австрийцы оказались плохими союзниками. Бестужев-Рюмин в записке 1744 года признавал, что Австрия как союзник «упорно поступала».

Когда началась Семилетняя война и был заключен русско-австрийский наступательный союз (Петербург, январь 1757 года), то согласно ему России отводилась роль не самостоятельной, а лишь вспомогательной для Австрии силы. Это сразу стало порождать серьезные разногласия союзников: Австрия требовала полного подчинения себе русской дипломатии и действующей армии, но это как до, так и после Семилетней войны расходилось с интересами России или по крайней мере с интересами ее руководителей. Поскольку каждый из союзников тянул одеяло на себя, реальной силы русско-австрийский военно-политический союз не представлял.

Еще хуже обстояли отношения с другим «нечаянным» союзником – Францией. Хотя 31 декабря 1756 года Россия и присоединилась к Версальскому соглашению, резкий поворот от многолетней конфронтации к союзным отношениям не был легким. Версаль, исходя из принципов своей «восточной» политики, отказался от обязательств выступать против противников России, в том числе и Турции. В ответ русские представители потребовали исключения из договора пункта, обязывающего Россию помогать Франции в борьбе против Англии. Только одно это уже существенно ограничивало возможности координации совместных действий России и Франции.

Наконец, за последнее десятилетие ничего не было сделано для усиления позиций России в Курляндии и в Речи Посполитой, что являлось весьма важным для будущих военных действий против Пруссии.

Более удручающей была сугубо военная сторона дела. Бестужевская внешнеполитическая концепция «диверсий» привела к ослаблению всей армии – ведь для осуществления «ограниченных акций» в Европе требовалось не более 40–50 тысяч солдат изо всей 300-тысячной армии. В соответствии с этой доктриной в Прибалтике, Псковской и Новгородской провинциях была сосредоточена незначительная часть армии, тогда как большинство полков были расквартированы по всем губерниям огромной страны и не были готовы к войне. Начало военных действий показало, что правление Елизаветы стало для вооруженных сил потерянным временем, несмотря на ее многочисленные декларации о верности принципам петровской политики.

Поход русской армии был объявлен в октябре 1756 года, в течение зимы ей следовало сосредоточиться в Литве. Главнокомандующим был назначен фельдмаршал граф Степан Федорович Апраксин – креатура петербургской Конференции, всецело находившийся под ее влиянием. Фактически же сосредоточение русских войск заняло всю зиму и весну 1757 года.

Что же представляла из себя русская армия, шедшая на запад, чтобы померяться силами с действительно сильнейшим войском Европы?

Русская армия находилась в крайне плохом состоянии. В 1756 году из четырех фельдмаршалов двое – А. Г. Разумовский и Н. Ю. Трубецкой – вообще не имели никакого отношения к армии, поэтому выбирать в главнокомандующие пришлось одного из оставшихся двух – А. Б. Бутурлина или С. Ф. Апраксина, воинские таланты которых, судя по отзывам современников и оценкам военных историков, были весьма скромными. Не побеспокоились при Елизавете и о найме на русскую службу способных генералов-иностранцев. Национальные же кадры офицерства готовились слабо: не посылались для обучения воинскому искусству в армиях воюющих стран волонтеры, отсутствовала программа обучения войск во время продолжительного мира, не проводились маневры крупных сил. Более 46 тысяч военнослужащих вообще использовались не по назначению – выполняли разнообразные административные обязанности, такие, например, как проведение переписи.

Лишь в 1755 году, когда война была на пороге, Военная коллегия организовала комиссию для изучения состояния армии. Выводы комиссии были неутешительные. Армейские полки нуждались в самом необходимом, а главное – в людях: в полевой армии (172 тысячи солдат) некомплект составлял не менее 18 тысяч человек, т. е. в строю не хватало каждого десятого солдата. Рекрутский набор, начатый в 1755 году, проходил, как всегда, медленно, давал армии совершенно необученный и не приспособленный к службе и тяжелейшим походам контингент новобранцев.

Некомплект в 1757-м и в другие годы приводил к тому, что два первых батальона полков укомплектовывались за счет третьего. Даже фанатичный апологет официальной истории дореволюционной России Керсновский вынужден признать это: «В войсках был большой некомплект, особенно чувствовавшийся в офицерах (в Бутырском полку, например, не хватало трех штаб-офицеров из пяти, 38 обер-офицеров – свыше половины, и 557 нижних чинов – свыше четверти). Административная и хозяйственная часть не была устроена».

В результате обещанная союзникам стотысячная армия к моменту завершения сосредоточения на Немане (май 1757 года) реально насчитывала лишь 89 тысяч человек, «из коих годных к бою „действительно сражающих“ не более 50–55 тысяч (остальные нестроевые всякого рода либо неорганизованные, вооруженные луками и стрелами калмыки)».

Одним из главных недостатков нашей военной системы был порядок пополнения частей рекрутами. «Люди отправлялись в полки, зачастую за тысячу верст, обычно осенью и зимою. В рекруты сдавали многих, заведомо негодных по здоровью и бесполезных общине. Смертность среди рекрут в пути и по прибытии была громадна, побеги были тоже часты, и до полков доходила едва половина. Например, в набор 1751 года „приговорено“ к отдаче 43 088 рекрутов, сдано приемщикам 41 374, отправлено теми же в полки 37 675, прибыло 23 571…» Ни в одной европейской армии ни о чем подобном даже подумать не могли!

Основной фигурой в русской армии в эпоху правления Елизаветы стал командующий артиллерией генерал-фельдцейхмейстер граф Петр Иванович Шувалов – убежденный сторонник господствовавшей тогда в Европе огневой тактики (Петр Шувалов начал службу при дворе и генеральское звание получил отнюдь не за боевые заслуги. В 1756 году он добился восстановления должности начальника артиллерии – генерал-фельдцейхмейстера и сам же ее занял). Согласно его воззрениям, главным оружием армии должна была стать артиллерия. Пехота и кавалерия являлись только вспомогательными средствами, служащими для прикрытия пушек в огневом бою и развития успеха при расстройстве неприятельских сил артиллерийским огнем. Что же касается собственно артиллерии, ее главным оружием должна была стать гаубица.

Руководство Шувалова оказалось для русской артиллерии весьма плодотворным. Он значительно расширил артиллерийский парк, способствовал его качественному обновлению за счет изобретенных и усовершенствованных под его руководством орудий (см. выше).

Правда, нужно учитывать, что похвалы в адрес шуваловских орудий заведомо преувеличивались в донесениях из армии Конференции, поскольку ее членом был сам Шувалов, а он ревниво следил за успехами «его» артиллерии. Как и всякий дилетант, Шувалов преувеличивал значение им изобретенного. В одной из записок по военным делам он глубокомысленно рассуждал: «… главное и первое есть упование в том, чтобы биться и победу свою доставить действом артиллерии, а полки в такой позиции построены были, чтобы единственно (!) для прикрытия артиллерии служили и в случае надобности, по обращениям неприятельским, в состоянии были во всякую позицию себя спешно построить, какая для победы неприятеля служить может». Попробовали бы главнокомандующие после таких сентенций рапортовать Конференции о неудачных действиях артиллерии!

Кроме «его» артиллерии у Шувалова была и «его» армия. Для апробирования своих взглядов в боевых условиях перед самым началом Семилетней войны, в 1756 году, Шувалов добился одобрения императрицы сформировать так называемый Обсервационный (т. е. экспериментальный, созданный в целях «обсервации» «единорогов») корпус, вначале именовавшийся запасным. В его состав вошло пять номерных мушкетерских полков с отличными от остальной армии штатами, сочетающими в себе характерные черты как пехотных, так и артиллерийских частей. На вооружении каждого полка находилось по 36 «единорогов» (обычная полковая артиллерия не превышала 4–8 стволов). Корпус создавался по проекту и под личным руководством Шувалова, который стал его первым командиром Численность корпуса была 11 тысяч человек (по планам Шувалова – до 30 тысяч, но нехватка личного состава сократила эту цифру на две трети). Во время Семилетней войны он должен был составить ядро армии в качестве первого в мире пехотно-артиллерийского соединения. На его организацию потратили около миллиона рублей; для укомплектования из полков отбирали лучшие кадры, что вызвало всеобщее неудовольствие в армии. Чины корпуса пользовались особыми привилегиями.

Однако на практике его использование в боевых действиях против пруссаков (которые упорно не желали ввязываться в продолжительный огневой бой и почти сразу переходили в атаку) окончилось полным провалом. Громоздкий и тяжеловесный на марше (в начале кампании 1757 года количество гаубиц в полках пришлось уменьшить до 18, но к существенному улучшению положения это не привело) и трудноуправляемый в бою, не имевший продуманной организации, Обсервационный корпус был наголову разгромлен и под Цорндорфом, и под Кунерсдорфом. В обоих случаях его солдаты бежали с поля боя, создавая тем самым критическую обстановку для остальной армии, причем в сражении при Цорндорфе грубо нарушили дисциплину. Но и В. В. Фермор – главнокомандующий русской армией при Цорндорфе, и П. С. Салтыков – при Кунерсдорфе, боясь разгневать могущественного П. И. Шувалова, писать правду о поведении Обсервационного корпуса опасались. В этих сражениях значительное количество «единорогов» и «секретных» гаубиц было захвачено пруссаками, и все это перестало быть секретным.

Любопытно, что Обсервационный корпус в полном смысле слова был отдельной армией, поскольку его командующий не находился в прямом подчинении у главкома. Вначале Шувалов решил сам вести свою армию в поход, но затем передумал, назначив себе заместителя, лишенного всякой инициативы и обязанного обо всем договариваться с Шуваловым, сидевшим в Петербурге. По расчетам Петра Ивановича, особой инициативы от заместителя и не требовалось: перед походом корпуса Шувалов уже сочинил «планы операций, служащих сему корпусу для одержания победы над неприятелем». Создание пехотно-артиллерийского Обсервационного корпуса стало ответом русских на фридриховские улучшения линейной тактики и ответом совершенно несостоятельным. Жизнь скоро опровергла прожекты генерал-фельдцейхмейстера, и после Кунерсдорфа корпус – «химеру времен линейной тактики» – пришлось расформировать.

Единственным достижением Шувалова стало увеличение количества артиллерийских стволов в полках. С 1745 года штаты полковой артиллерии увеличены вдвое: четыре вместо двух. С переходом пехотных полков двумя годами позже из двух– в трехбатальонный состав количество орудий достигло восьми. Полевую артиллерию свели в два полка, общей численностью 140 орудий в строю и 92 в резерве при обозных ротах. Кроме того, армия располагала 73 осадными орудиями и 105 «единорогами» и «секретными» гаубицами Обсервационного корпуса. Общее количество пушек и гаубиц в действующей армии было доведено до 800, что соответствовало общеевропейским стандартам и даже превосходило их.

Шувалов стал идеологом принятия нового Устава 1755 года, заменившего старый петровский 1716-го. Керсновский всячески ругает содержание нового Устава, видя в нем только «преклонение перед пруссачиной» и «плац-парадную премудрость». Однако в творении Шувалова было немало дельного.

Начнем с того, что у пруссаков не было «ненужных команд, приемов и построений», которые «рабски копировали в России». Ругая изложенные в Уставе 1755 года нормы ведения, к примеру, огневого боя пехотой («Команды… часто походили на монологи. Для заряжания, прицеливания и выстрела требовалось, например, по разделениям подача (командиром) тридцати особых команд – темпов: „пли!“ лишь на двадцать восьмом темпе, а на тридцатом ружье бралось „на погребение“»). Тот же Керсновский десятью строками ниже пишет, что «вводя в армию пруссачину, Шувалов отдавал лишь дань общему для всей Европы преклонению перед Фридрихом, доведшим автоматическую выучку своих войск до крайней степени совершенства и превратившим свои батальоны в „машины для стрельбы“». Действительно, прусские пехотинцы выпускали шесть пуль в минуту с «седьмой в стволе». Скажите на милость, сочетается ли такая скорость ведения огня из медленно заряжающихся кремневых ружей с отдачей командирами команд «в тридцать темпов?» Очевидно, что нет, а раз так, видимо, не стоит искать корни этой части русского Устава в Пруссии.

Если русская артиллерия характеризовалась высоким качеством, пехота со времен Петра отличалась стойкостью и страдала лишь от неукомплектованности, неустройства тыла и дурного командования, то кавалерия елизаветинского периода (по крайней мере, до войны) была ниже всякой критики. Если в 1738 году (правда, еще при Анне Иоанновне) австрийский капитан Парадиз писал, что «в кавалерии у русских большой недостаток… Есть драгуны, но лошади у них так дурны, что драгун за кавалеристов почитать нельзя», то к началу Семилетней войны ситуация совершенно не изменилась. Драгун обучали действовать почти исключительно в пешем строю, переходы совершались также пешком. К началу 40-х годов Россия, по сути, лишилась регулярной кавалерии.

С 1733 года русская конница пользовалась Уставом, списанным с австрийского. Кроме трехшереножного строя, Устав предписывал основное внимание уделять ведению огневого боя с лошади и ходить в атаку «маленькой рысцой». Не было установлено никаких правил обучения верховой езде, отчего индивидуальная подготовка кавалеристов оставляла желать много лучшего (занятия индивидуальной верховой ездой и действиями в строю проводились только в летние месяцы во время лагерных сборов). Лошадей седлали раз в 7—10 дней.

Стоила каждая драгунская лошадь 18–20 рублей (вдвое дешевле, чем в Пруссии), а срок службы лошадей составлял 15 (!) лет. Казна отпускала драгунам фураж только 6 месяцев в году, в остальное время солдаты занимались сенозаготовками. Несовершенная система заготовки фуража, когда солдаты, занятые сенокосом и выпасом лошадей, по полгода не садились на коня, сочеталась с плохим состоянием парка лошадей, комплектовавшегося за счет необъезженных татарских лошадей или купленных крестьянских саврасок. Естественно, такие порядки не могли в итоге дать сколько-нибудь боеспособную и маневренную кавалерию.

Поэтому с 1731 года в России начали формировать кирасирские полки, в которые отбирали лучших офицеров и нижних чинов из драгун. Платили им двойное против драгунского денежное содержание. Лошадей ростом 160 см в холке пришлось покупать за границей, отдавая за каждую по 50–60 рублей. Кирасир начали серьезно обучать верховой езде, для чего в полках была учреждена должность берейтора (драгуны не имели ничего подобного). При Мииихе планировалось создать 10 кирасирских полков, однако эти намерения не осуществились: в начале Семилетней войны имелось только 6 полков.

В итоге комиссия 1755 года пришла к выводу, что для приведения кавалерии в нормальное состояние нужно «произвести знатную перемену». Таким образом, русская кавалерия оказалась пораженной теми же недостатками, что и конница других стран Европы: слабый конский состав, отвратительная выучка солдат и офицеров, атака рысью, стрельба с коня, которая не могла быть ни прицельной, ни быстрой, трехшереножный строй, сковывающий маневренность.

Однако, узнав о новациях Фридриха в области применения кавалерии и результатов новой тактики на полях Саксонии и Богемии, русские забили тревогу. Для начала был пересмотрен вопрос о фуражном довольствии армейских лошадей: ассигнования на закупку овса, сена и соломы увеличили до полутора рублей в месяц, а фураж стали выдавать почти весь год, за исключением шести недель, когда лошади паслись на лугах. Повысили закупочные цены на драгунских лошадей (с 20 до 30 рублей) и вдвое – с 15 до 8 лет сократили срок их службы, списав все дряхлое поголовье. Кроме того, 6 драгунских полков переформировали в конногренадерские (у каждого солдата этих полков имелось по две ручные гранаты), в которых также было несколько улучшено качество как людей, так и лошадей. Конногренадер отнесли к тяжелой кавалерии.

Ненавидимый Керсновским «шуваловский» кавалерийский Устав 1755 года наконец-то (хотя и запоздало) «перенял пруссачину», установив для конницы в качестве основного вида боя решительную атаку противника холодным оружием сомкнутым строем на быстрых аллюрах. Стрельба с коня запрещалась, кроме преследования противника, причем и для этого в полку выделялся только один эскадрон, ведущий в рассыпном строю огонь из пистолетов. Как и в Пруссии, ружья теперь могли использоваться только для аванпостной службы. Занятия верховой ездой теперь предписывалось проводить ежедневно, регулярно устраивались полевые проездки и обучение рубке на скаку. «Рабски скопированная пруссачина» сумела перевернуть устаревшие порядки в русской коннице, но… в войсках Устав появился перед самым началом войны и начать по нему обучение так и не успели.

В поход 1757 года были выделены два кирасирских полка, пять конногренадерских, четыре драгунских, четыре гусарских (тогда они формировались по найму из сербов, венгров и валахов), два отряда казаков (4000 донцов бригадира Краснощекова и 4000 украинцев бригадира Капниста), а также отряды мещеряков, башкиров и казанских татар.

Перед походом регулярным полкам учинили инспекцию, которую те благополучно не прошли. Выяснилось, что только кирасирские полки хорошо подготовили конный состав к походу, за что их командиры получили «монаршее благоволение». В драгунских и конногренадерских полках часть эскадронов пришлось оставить в России, сведя приемлемый личный состав и лошадей в так называемые «лучшие» или «выборные» (не более 2–3 эскадронов из 5-эскадронного конногренадерского полка или 6-эскадронного драгунского). Так в трех «выборных» эскадронах Санкт-Петербургского конногренадерского полка на войну пошло только 414 кавалеристов (по штату – 1141). Навьюченные допотопной тяжелой поклажей, строевые лошади двигались к прусской границе едва ли не медленнее, чем пехотные колонны, что усугублялось наличием огромного количества обозов.

Все указанные недостатки увеличивались общим расстройством финансов в империи. Сенат в середине 1750 года доложил Елизавете, что средний доход последних пяти лет (не считая подушной подати и некоторых других доходов казны) составил около 4 миллионов рублей, в то время как текущие расходы превышали 4,5 миллиона ежегодно. Еще в 1742 году прусский посланник в России писал Фридриху II, что «все кассы исчерпаны. Офицеры девять месяцев не получали жалованья. Адмиралтейство нуждается в 5000 рублей и не имеет ни одной копейки».

Наконец, отвратительным было общее руководство войсками. Сразу после объявления войны главнокомандующим русской армией был назначен 54-летний С. Ф. Апраксин. Сын знаменитого сподвижника Петра I Ф. М. Апраксина, он начал службу рядовым Преображенского полка, участвовал в русско-турецкой войне и в 1739 году стал генерал-майором. Он пользовался большим расположением Миниха, который выдвигал Апраксина и после свержения Бирона щедро наградил земельными пожалованиями. Огромные связи семейства Апраксиных, укрепленные женитьбой Степана Федоровича на дочери тогдашнего канцлера Г. И. Головкина, его «пронырливый», по словам М. М. Щербатова, характер, дружба с Шуваловыми и Разумовскими, тесные отношения с могущественным А. П. Бестужевым-Рюминым, постоянное заискивание перед; И. И. Шуваловым – все это облегчило Апраксину продвижение по служебной лестнице. В 1742 году он был уже генерал-кригскомиссаром, президентом Военной коллегии и генерал-поручиком, в 1746-м – генерал-аншефом. В 1751 году за неизвестные историкам заслуги его наградили высшим российским орденом – Андрея Первозванного, а в 1756 году присвоили звание генерал-фельдмаршала. Получив соболью шубу, серебряный сервиз весом несколько пудов и спрятав в ларец подписанную Елизаветой 5 октября инструкцию, Апраксин отбыл в Ригу – главную квартиру армии. Как остроумно заметил видный военный историк Д. М. Масловский, Апраксин, еще не въезжая в Ригу, допустил как полководец «капитальную ошибку… заключающуюся в принятии инструкции, выполнить которую он не мог».