Текст книги "Знак Вирго"

Автор книги: Юрий Хазанов

3

Ох, как не хочется, чтобы наступал тот самый, будь он вовеки проклят, «Год великого перелома костей и хребтов миллионам неповинных людей» – год 1937-й! А он уже на носу – до него лишь несколько месяцев…

Взаправду ли Юре так невыносимо было учиться в десятом «В», куда его посадили, или он блестяще сумел уверить себя в этом и (по системе Станиславского) постоянно нагнетал свое состояние – сказать трудно. Да он и не учился. В полном смысле слова: не слышал учителей, не делал домашних заданий, пропускал уроки. Он почти уже решил для себя: раз они так, то и он – тоже… Пусть… Останется на второй год – что такого? С Ниной будет в одном классе… Или с той новенькой, с которой говорить всегда интересно… Из себя она не так, чтобы очень… Но глаза – не оторвешься!.. И голос красивый… волосы… В белой блузке всегда ходит… Он с ней в литературном кружке познакомился… Она свой рассказ читала – о некрасивой девочке, а он критиковать взялся. Болтал всякую ерунду. Но она не обиделась, и они вместе потом шли домой… Миля Кернер ее, кажется, зовут… А может, он в одном классе с Саулом Гиршенко очутится, с Мишкой Волковицким, своим незадачливым соперником, с Женьком Мининым – невысоким таким, симпатичным, улыбчивым… Только как дотянуть эти полгода?.. А что, если вообще перейти в другую школу?.. Или уехать куда-нибудь?.. Вот! Уехать! Именно уехать… В другие края… Подальше. Стать путешественником, охотником, рыболовом… Как в детстве мечтал… Да, так он и сделает… Только куда?.. К кому?..

Приняв это решение, он понял, что, в сущности, давно хотел – раз и навсегда – переменить обстановку! Чтобы не видеть комнату, уставленную кроватями – его и брата; с пыльным баба-Нёниным диваном, с зеркальным шкафом, с который уже надоело смотреть на свое отражение; с огромным письменным столом, за которым надоело сидеть… Не видеть вечно недовольного бабушкиного лица, не слышать ее ворчания, криков и как она со злостью утром и вечером шаркает по полу желтой коробкой со своим постельным бельем, выдвигая и задвигая ее под Юрину кровать; не видеть надоевшего школьного вестибюля с торчащими, словно статуи, мужиками, охраняющими Ваську Сталина неизвестно от кого… Не видеть почти никогда не улыбающегося Федора Федоровича и всегда озабоченную Евгению Леонидовну… И улицу эту, и толпу людей, рвущихся на новую территорию зоопарка с таким видом, словно ее вот-вот закроют навсегда, а животные разбегутся… И эти гремящие трамваи… Ну их всех!..

А как же друзья? Значит, оставить их?.. Что – друзья? Он же видит, не слепой: Витька уже обо всем забыл, кроме своей Ирочки Каменец; Колька тоже – увивается за Ксаной, племянницей руководительницы драмкружка, больше ему ничего не надо; Андрей втрескался в Люду – из другого класса… До Юры никому и дела нет… У него, может, тоже – Нина есть. Но он ведь не проводит с ней все время, не глядит на нее, как… Дафнис на свою Хлою. Он всегда готов быть с друзьями. А они… Да и Нина, если по правде, больше сейчас на Олега Васильева заглядывается. Или тот на нее?

Обид накопилось невпроворот. Юра все чаще пребывал теперь в одиночестве: вечерами ходил на каток в Парк Культуры, по часу-полтора стоял в очереди в раздевалку, потом выходил на лед, где ногу поставить некуда – столько народа. И лед паршивый… Но, все равно, хорошо – музыка играет, скользишь, можно ни о чем не думать… «Шпиль мир ауф дер балалайка айне руссише танго…» «…Пока, пока, уж ночь недалека…»

Дома, конечно, заметили его настроение: с ним говорили и мать, и отец, и Александр Ильич (Ляля-Саша) из верхней квартиры, и его жена Нёня-Соня, и бывшая его учительница Анна Григорьевна. Мать отнеслась, как обычно, с некоторым раздражением, но с пониманием: не отчитывала, не осуждала, не вещала прописных истин о том, что надо учиться, чтобы вырасти настоящим человеком, и тому подобное… Спрашивала, чем они могут помочь… А чем? Он и сам не знал… Кто же ему теперь поможет? Разве существуют в природе подобные люди?..

Кто-то из друзей рассказал о состоянии Юры Хазанова учительнице литературы, Татьяне Григорьевне – сам он никогда бы этого не сделал, – и та спросила: правда, что он хочет уехать? Правда, – ответил он не слишком уверенно, потому что не в каждую минуту суток был абсолютно убежден, что желает именно этого. Но, так или иначе, ответ был утвердительным, и через две-три недели – Татьяна Григорьевна успела за это время поговорить с его родителями – Юра получил от нее такую записку:

«Юра, я уже писала в Тобольск своему знакомому, а дальнейшую переписку тебе лучше взять в свои руки. Напиши сам о своем решении, спроси, о чем нужно, попроси подробно написать, как надо ехать. Борис Маркелович на все ответит тебе с удовольствием. Мне кажется, так будет лучше.

Его адрес: Тобольск, ул. Володарского, 3, Рыбхозстанция, Борису Маркеловичу Маслову.

Пиши ему уверенно и спокойно, он очень хороший и простой человек, с удовольствием сделает тебе все, что можно».

Роль, которую избрал себе Юра в жизни – во всяком случае, на этот осенне-зимний сезон, – не помешала ему сыграть еще две роди на школьной сцене: отца в «Барышне-Крестьянке» и одного из священнослужителей в дополнительных сценах к «Борису Годунову». Но он был уже не с ними – не с Пушкиным, не с Витей, не с Колей, не с Соней. Даже не с Ниной… И не с Новым годом – здесь, в Москве. Ему и не хотелось встречать его.

Вскоре после Нового года он получил письмо из Тобольска.

«Юра!

Начнем с того, что будем обращаться друг к другу просто на „ты“, а то уж очень официально. Ты решил ехать. Что ж, мне думается, такое горячее и сильное желание не может принадлежать слабой натуре, а это очень важно – это залог будущих успехов в приобретении тех радостей, которые даются только сильным натурам со скрытой несокрушимой энергией… (Курсив мой: тут автор письма явно перегнул палку в Юрину сторону, не говоря вообще о спорности подобного утверждения.)

Итак, я уже писал Татьяне Григорьевне, что ты можешь приехать. Дальше расскажу о том, как найти меня, а сейчас хочу выложить план, который тебе придется принять. План этот в двух вариантах.

1-й вариант. Ты приезжаешь теперь. У нас стоит зима 15–40^о. Против Москвы это холоднее. Причиной тому являются не северные широты, а Уральские горы и удаленность от теплого, благотворного влияния Гольфстрима. Это я говорю, чтобы ты знал, что весна здесь начинается позднее, и наши экспедиции отправятся в путь в первых числах июня. Если хочешь, не задерживаясь, отправиться в Тобольск, то придется пробыть здесь до начала весны, когда вскроется река Обь. Следовательно, февраль, март, апрель и май придется сидеть в Тобольске и заниматься у нас в лаборатории довольно скучноватым делом для непривычного человека – обработкой материалов, собранных прошлым летом. Зарплату ты можешь получить с самого дня приезда, она небольшая – руб. 120.

В июне мы вместе отправимся на Север, в Обскую губу, где ты можешь пробыть по желанию.

2-й вариант может заключаться в следующем. Ты ожидаешь меня в Москве, кончаешь год своего учения, и мы вместе отправляемся в Тобольск и потом до того места, дальше которого ты не захочешь ехать.

Оба варианта на твое усмотрение.

Что такое Тобольск? Это пристань у впадения реки Тобол в Иртыш, на его правом берегу. Основан он в 1587 году у татарского поселения Бицик-Тура. Через него проходил главный сибирский тракт. Здесь первый в Сибири каменный Кремль – на горе, куда ведет Прямской взвоз, есть Гостиный двор (не такой, как в Ленинграде. Был в Ленинграде?). До революции тут было 2332 дома, из них 50 – каменных, и 25 церквей. Сколько сейчас – не знаю, но есть очень красивый Софийско-Успенский собор 17-го века. Все это ты увидишь и обязательно сосчитаешь, сколько деревянных ступенек на Прямском взвозе. Я знаю, но не скажу…

Что нужно брать с собой? Если сейчас, то валенки и вообще оденься потеплее. Относительно продовольствия, то брать нужно лишь то, что на дорогу до Тобольска. Правда, у нас тут заминка с хлебом, но это временно, и на все время всего не наберешь, а следовательно и не нужно брать.

Советую взять несколько интересных книг и, если занимаешься фотографией, то аппарат. Если ты охотник, то само собой разумеется, что ружье брать нужно. Ну, а если ты не имеешь ни аппарата, ни ружья, то приобретать пока не следует: у нас на двоих с тобой будет 2 ружья, 1 фотоаппарат, 2 микроскопа и 2 собаки. Нам этого хватит…»

Юра читал письмо, а в голове крутилась песня, впервые услышанная ранней осенью у Сони, они потом ее часто распевали с Чернобылиным:

 
Жизнь моя полным-полна исканий,
Переездов и переживаний,
Многое извлечь,
Многое сберечь
Можно из минувших встреч —
Ну, словом…
 
 
Помню городок провинциальный (…Тобольск?..),
Тихий, захолустный и печальный,
Церковь и базар,
Городской бульвар,
И среди мелькавших пар,
Бывало…
 
 
Вижу знакомый родной силуэт:
 

(…Этого Юра там уже не увидит… в Тобольске…)

 
Синий берет,
Синий жакет,
Скромная блузка и девичий стан —
Мой мимолетный роман!
 

(…Да уж, вот это верно…)

Юра перевернул листок с письмом.

«Теперь, как найти меня?

От Москвы нужно ехать до г. Тюмень, поезд идет больше двух суток. Советую ехать почтовым, дешевле, и возьми плацкарту. В Тюмени ты сразу отправишься в гостиницу, оставишь там багаж на хранение и сходишь на станцию Автогужтреста. Там узнаешь, когда идет автобус на Тобольск. Проезд от Тюмени стоит 40 р., езды 8-10 часов, около 300 км.

В Тобольск ты приедешь, вероятно, уже ночью, но смущаться не следует, тебе укажут, где улица Володарского, это недалеко.

Рыбстанция на 2-м этаже, нижний этаж занят общежитием, там можешь постучать в 1-е или 2-е окно от ворот и тебе откроют.

Когда решишь ехать, дай телеграмму. Будучи в Тюмени, тоже лучше дай телеграмму, чтобы я мог тебя встретить.

Советую еще раз продумать принятое тобой решение ехать, приготовиться не скучать и работать.

Ну, всего хорошего.

Маслов»

Кого как, а меня до сих пор удивляет, что Юра принял такое решение и что оно не поколебалось в нем, когда стало на глазах превращаться в нечто реальное – особенно после доброго, но трезвого письма Бориса Маркеловича, отнюдь не сулящего ничего радостного и заманчивого: обыкновенную, не слишком легкую работу – только не где-нибудь в Москве, а за тысячи километров от нее, в не очень-то удобных условиях. Это не было похоже на те путешествия, что он не раз совершал, усевшись на зеленый диван с книгой в руках. А подлинные путешествия до сей поры, да еще одному, приходилось Юре проделывать лишь в электричке по маршруту Москва-Мамонтовка, протяжением в 28 километров.

И, тем не менее, он не думал идти на попятный. Задор юнца, которому около пяти месяцев назад исполнилось шестнадцать? Вероятно. Но и нечто более серьезное.

Если его, достаточно избалованного столичными условиями, вниманием друзей и взрослых, не пугала перспектива коренной смены бытия, значит, была тому какая-то важная причина. Пусть не вылившаяся в видимые формы и слова, но, тем не менее, существовавшая в нем, как существует в организме опухоль, до поры до времени неизвестная, невыявленная, однако влияющая уже на жизненные функции, диктующая свои условия… Ладно, пусть не опухоль, пусть что-то другое. Одно можно сказать определенно: шло это не от силы – скорее, от слабости…

А возможно, не обошлось и без влияния небесных тел. Ибо родился Юрий не только в Год Обезьяны (по Восточному календарю), но и под зодиакальным созвездием Девы (под знаком Вирго) – одним из двенадцати, через которые проходит Солнце в своем годовом движении; и, кто знает, разве не могли в его решении сыграть свою роль хотя бы некоторые из двух десятков качеств, свойственных всем, появившимся под этим Знаком. Попробую перечислить их, а уж дело тех, кто составил какое-то впечатление о нашем герое, судить, чему из этого джентльменского набора он соответствует, а чему нет.

Итак: надежен, работящ, честен, сметлив, наблюдателен, разборчив, рассудителен, остроумен, независим, склонен к самокопанию, воспринимает жизнь серьезно, добросовестен, пытается во многом доходить до сути, бережлив, умеет приспособиться к жизненным обстоятельствам, но не обладает достаточной жесткостью и силой духа для достижения материального благополучия; нет собственных идей, но умеет воспринимать от других и по-своему перерабатывать… Понятно?

Словом, чуть ли не идеал. Однако Обезьяна, в Год которой он появился на свет, вливает некоторое количество дегтя в полную до краев бочку меда, поскольку вот какими свойствами снабдила она тех, кто имел неосторожность родиться под ее Знаком: тщеславие, безнравственность, изворотливость… Правда, к этому добавила немного артистизма и чувства юмора, но вряд ли это сможет утешить почитателей (и читателей) Юрия.

Чтобы как-то развеять грустное впечатление, могу лишь сообщить еще несколько подробностей, связанных с «Девами»: соответствующая им планета – Меркурий; камень – лунный; цвет – оранжевый; число – 5; день – среда; цветок – анютины глазки… Что все это значит – разбирайтесь сами…

(Много лет спустя, прознав о своих связях с Небом, Юрий сочинил такое заносчивое четверостишие:

 
Я родился в Год Обезьяны
И Созвездием Девы храним.
Если есть какие изъяны,
Все претензии только к ним…)
 

В том же письме Бориса Маркеловича была приписка, адресованная Юриной матери.

«Прочитав ваше письмо, у меня осталось впечатление, что Юра имеет хорошую маму, которая идет на такую жертву – отпустить сына неведомо куда, к неизвестным людям.

Мне хочется вас успокоить тем, что нарисованная мной картина только кажется иногда такой мрачной для людей изнеженных. На самом же деле это не так. Мы привыкли к этой походной жизни в палатках, она очень здорова и укрепляет и тело и дух. Кроме того, человек, хоть немного любящий природу, всегда находит в ней и интересную работу, способную увлечь с головой.

Относительно материальной стороны: на проезд ему нужно рублей 160, а на прожитие в первое время – по его запросам.

Мы наверное устроимся пока втроем – еще с одним молодым скромным сотрудником, так что будет все замечательно.

Маслов»

Забегая вперед, скажу: получилось не так, как рисовал Борис Маркелович. Впрочем, не по его вине…

Никаких особых проводов и прощаний не было. Все произошло быстро и похоже было на бегство. Второго февраля Юра получил письмо от Маслова, а пятнадцатого – уже сидел в вагоне поезда «Москва-Новосибирск».

Помимо старого обшарпанного серого чемодана и рюкзака, Юра увозил с собой чувство непонятной обиды – на всех. На директора и завуча – за то, что перевели в другой класс; на учителей – что не поняли и вовремя не поддержали; на друзей – что не сумели до конца проникнуть в его сложное, не вполне понятное самому состояние духа; на Нину – которая могла бы и побольше оказывать внимания. На родителей – что не отговорили от этой затеи, не придумали что-нибудь другое… И в то же время он не был неблагодарным: помнил и понимал, какой отзывчивой оказалась Татьяна Григорьевна; и как переживали за него – ходили к директору, опекали, старались утешить и развеселить – самые близкие друзья, и не очень близкие тоже – такие, как Лешка Карнаухов или Витя Жигарёв, с которым они раньше и словом не перекинулись; и Костя Бандуркин, и Лида Огуркова, и Роман Певцов… А отец и мать… Не пилили, не судили, не запрещали, сделали, в общем, как он хотел. Да и Нина, если разобраться, несколько раз взглянула на него с жалостью, как если бы собиралась сказать: не уезжай, пожалуйста, зачем уезжаешь?.. Я ведь тебя… к тебе… очень…

Последнее его московское впечатление – после того, как попрощался с родителями и поезд тронулся: Анна Григорьевна, тетя Аня, первая школьная учительница, бежит по перрону за уходящим вагоном, машет рукой, и кудряшки на ее висках смешно подпрыгивают.

ГЛАВА V. История с привидениями. Тобольск, Володарского, 3, Рыбстанция. Страшная арифметика. Еще один Отелло. Письма, письма… И это называется охота? Двое на деревяшках. Про Данилу и Худоносора. На колокольне. Героический поход по Иртышу. «Эсхин возвращался к Пенатам своим…»

1

Поезд медленно, но упорно шел на север. В вагоне было душно и шумно, зато тепло. В единственную уборную стояла постоянная очередь. Счастливцу, кто все-таки попадал туда и поднимал крышку унитаза, становилось холодно и страшновато: шум колес бил в лицо вместе со струей морозного, пропитанного мочой, воздуха, и, казалось, ты сейчас сузишься, вытянешься, провалишься в это отверстие – прямо на стылые шпалы…

Юра читал, ел, глядел в окно; ел, читал и снова глядел в окно – на снежные склоны, на белые деревья, на хаотические скопления домов. Дымы из труб поднимались прямой струей – значит, стоял сильный безветренный мороз.

Один раз Юра пошел в вагон-ресторан. Долго сидел там, зато поел горячего борща. Ночью, возле Рыбинска, из тамбура слышались крики, ругань. Утром прошел слух, что подрались красноармейцы с моряками, какого-то матросика на полном ходу выбросили из поезда. И снова Юра ел, глядел в окно, читал. В голове была пустота, как после тяжелой болезни. Никаких мыслей о доме, о школе, о Нине; о том, что ожидает его там, куда он зачем-то едет. Никакого чувства облегчения, избавления. Но и тяжести также не было. Словно все, что происходило – сон: не тяжкий, но и не легкий, не ясный и не смутный – такой, смотреть который не очень интересно, но и просыпаться тоже не хочется. Юра глядел в окно и мысленно отмечал: вон стог большой – как белая шапка великана, брошенная на землю; водокачку проехали – похожую на грязного слона; кустарник торчит из-под снега – будто небритая щека больного; собачонка рот разевает, а лая не слышно… Ни о чем не думалось, ничего не вспоминалось.

И покамест Юра бездумно трясется в поезде и все больше приближается – в моем воображении – к Тюмени, не могу не вспомнить снова, что это были за дни.

Работники Малого и Большого театра, средней и высшей школы, Нижнего и Верхнего Тагила, рабочие и служащие, врачи и пациенты, воры и милиционеры, писатели и читатели – все в эти дни с поразительным единомыслием осуждали и предавали анафеме всех и всяческих уклонистов и вредителей, предателей и двурушников, отступников и «пятиколонников» и требовали для них – без разбора и до всякого суда – смерти, только смерти и одной лишь смерти.

Если рассказать об этом непосвященному человеку, он вообразит, пожалуй, что все это происходило среди каких-то проголодавшихся неоканнибалов на Соломоновых островах, для которых враг – всего лишь продукт питания, а не разумное существо, не «субъект общественно-исторической деятельности и культуры», в котором марксизм видит «совокупность всех общественных отношений». И что главное для этого общества – как можно скорее убить и съесть. Можно и живьем… И что еще поразило бы непосвященного – единодушие, немыслимое единодушие всех – и судей, и жертв, и побочных звеньев: исполнителей, зрителей, духового оркестра, продавцов мороженого…

И спросил бы непосвященный: «А где же в ту пору были врачи? Лекари? Эскулапы?..» (Там же, там же были – среди жертв, и судей, и зрителей…) И продолжил бы непосвященный: «Но ведь это массовая патология, эпидемия, гипноз, „чума на ваши домы“! Ведь не может быть, чтобы все были, как один, согласны, так же, как не может быть, чтобы все были одновременно против. Ведь каждый человек – это целый мир, это разумное существо, „субъект общественно-исторической“…» и так далее… (см. выше).

И я бы лично потупил голову – не в силах ничего ответить…

В самом деле, к тому году минуло уже двадцать лет по новейшему отсчету времени… И что же?.. Стали жить лучше? Богаче? Исчезли очереди? Появились собственные квартиры? Комнаты?.. Керосин?.. Шелк?.. Часы?.. Брюки?.. Быть может, избавились от страха за себя и близких? Сделались свободней? Ощутили свою защищенность в обществе?.. Обрели чувство раскованности? Достоинства?.. А может, смогли повидаться со своими родными, служившими в белой армии, ушедшими вместе с ней из Крыма, с Дальнего Востока? Или с теми, кто уехал позже? Чуть раньше?.. Или позабылись уже кошмарные обличительные признаки, приметы времени, которые пришлепывались на человека, как тавро на лошадей: из дворян, из купцов, из служащих, из священнослужителей, из офицеров, из кулаков и подкулачников?.. «Лишенцы»…

И приходишь поневоле к весьма удивительному и столь же нелепому выводу: что в психушки-то, в свое время, надо было сажать, оказывается, не отдельных так называемых диссидентов, не людей, мыслящих самостоятельно, не субъектов с повышенными комплексами справедливости и критичности, а всех остальных (миллионов этак 250–270, если не больше) – неразмышляющих, единодушных, все одобряющих, без остатка подчиняющих себя чужой воле: потому что они-то и есть настоящие психические больные…

Мне попалось недавно в одном иностранном еженедельнике любопытное сообщение. Команда вертолета, пролетавшего над Антарктидой, недалеко от Южного Полюса заметила среди бесконечных нагромождений льда странный предмет. Снизившись, они обнаружили, что это не что иное как двухэтажный красный автобус – из тех, что ходят по улицам Лондона. (И по улицам Глазго тоже, но там они другого цвета.)

Чудо? Конечно. И, в общем, бесполезное. Нелепость? Безусловно. И, возможно, трагическая.

Когда я прочитал это, сразу подумал о нашей несчастной стране, о всех нас… Чудо? Несомненно… Нелепость? Безусловно… В общем, двухэтажный автобус в Антарктиде…

Тем временем поезд, в котором ехал Юра, благополучно добрался до Уральского хребта и пересек условную границу, отделяющую Европу от Азии. Об этом как раз сообщил сосед с нижней полки, морщинистый старик лет, наверное, сорока. После чего достал из мешка бутылку водки и подмигнул Юре: «А не тяпнуть по этому поводу?»

Он, небось, думал, что имеет дело с мальчишкой, который при виде водки покраснеет и так замотает головой, что уши вот-вот оторвутся, – да не на такого напал. Несмотря на свою отвратительно юную внешность, у Юры уже был немалый опыт распития горячительных напитков: начиная с чердака в школе, а также у себя дома, с Котей Бандуркиным, перед катком, и кончая дружескими собеседованиями с Юрой Чернобылиным и частыми посиделками у Сони Ковнер. Поэтому Юра ответил по-мужски лаконично: «Можно». Пассажир тут же, с ловкостью фокусника, вытащил из того же мешка два граненых стакана и начатый круг полтавской колбасы, а Юра развернул остатки своей курицы, сваренной бабой-Нёней, о ком он забыл и думать, хотя она была несомненно одной из причин, из-за которой он сидел сейчас здесь, в вагоне, у темнеющего окна и смотрел, как в его стакан льется прозрачная жидкость из зеленой бутылки. Налив четверть стакана, пассажир вопросительно глянул на Юру, но у того не дрогнул ни один мускул на лице, и тогда мужчина долил ему с аптекарской точностью до половины и стал наливать себе.

Чокнулись, выпили, закусили, мужчина завел разговор о погоде, о том, зачем приезжал в столицу, о жене, которая его во всем проверяет, шагу не дает ступить… Юра уже давно заметил: с ним любят беседовать самые разные люди, готовы рассказывать сокровенное. Так было в школе: сколько ему Лида Огуркова всего порассказала, и Вероника Масленникова, и Чернобылин, а совсем недавно Ромка Певцов вдруг раскрыл душу – а ведь это все не самые близкие друзья; про Витьку и про Колю уж и говорить нечего. Но даже в электричке, на пути в Мамонтовку, совсем незнакомые, вроде бы трезвые, успевали поведать ему чуть не половину своей неудавшейся жизни.

Сосед наливает еще: Юре – на донышке, себе – опять почти полный стакан, выпивает единым глотком и говорит:

– Вот хочешь, я тебе один рассказ передам? Мне его свояк обсказывал. В киче слыхал.

– В киче? – переспросил Юра.

– Ага. В кичмане. Он революционер был. Подпольщик. Его еще при царе туда посадили… Рассказать?

– Пожалуйста, – сказал Юра.

РАССКАЗ ПАССАЖИРА

Ну, я про этого… про свояка не буду. Начну сразу про того, который, значит, с ним в тюряге сидел. Про Казимира… Почему имя такое? Такое дали. Он из этих… из поляков, видать…

Ну, слушай… В камере, значит, холод. Ночь. Керосиновую лампу задули, унесли. Спать неохота: сколько можно?.. За дверью часовой ходит, туда-сюда, туда-сюда. Тоска такая, жить не хочется… Там, за этими каменными холодными стенами остались дружки, сродственники. Они сейчас, небось, веселятся, чай пьют, в блюдце дуют, а ты здесь… Сжимаешь бессильно кулаки и горячие слезы льются из глаз…

(Юра удивленно посмотрел на рассказчика: что это он, будто по книжке читает? Нет, в руках у него не книга, а кусок полтавской колбасы. А смотрит и вовсе за окно, словно там написаны эти самые слова, и он считывает их оттуда… Пассажир продолжал.)

…И вот Казимир, значит, стал историю свою говорить – время тюремное скоротать… Было это аж в тринадцатом годе. Постранствовал он со своей семьей по России, помыкал горя и остановился в одном городе. А семья немаленькая: сам, да жена, да четверо детишек. И все есть хотят. На дворе осень, крыши над головой нету, работы тоже. Хоть бы лачугу какую найти за малые гроши, какие остались.

Бродил он, бродил, зашел к вечеру на саму окраину, дальше идти некуда. И подходит к нему вдруг такой, дивный из себя: одна брючина длинней, другая короче, кацавейка рваная веревкой подпоясана, шапки нет, а глаза ясные, ясные, и синие – что твое небо. Сразу видать, не в своем уме человек. Юродивец, значит. Подошел, глянул на Казимира и тихо так говорит: ты, мил-человек, говорит, жилье ищешь? Там… иди вон туда… Дом большой… Только смотри… И пальцем так грозится.

«Спасибо тебе, Божий человек», – говорит Казимир. А сам пошел, значит, куда показано.

Видит, взаправду: стоит за рощей большая домина, наклонилась чуть, но жить можно. Хозяев нет, все пусто. И решил Казимир: переночую нынче сам, семья пускай в ночлежном доме побудет, а завтра переберемся, жить зачнем… Был он тогда молод и опрометчив, жизнь его и наказала, значит…

В общем, долго ли, коротко ли, заходит Казимир в этот дом. А был у него, надо сказать, револьвер с собой, системы наган… Откуда?.. Потому что сполнял кой-какие дела – препоручения нелегальных людей. Есэры назывались… А ты слушай, если хочешь, не перебивай…

В доме все тихо, темно – как в могиле. Половицы поскрипывают. Тут луна взошла, в окошки засветила, посветлей стало. Прошел Казимир одну комнату, другую, третью – везде пусто. Только в четвертой мебеля какая-никакая стоит: диван, а на нем ковер. Лег Казимир на диван, укрылся ковром и закемарил.

Ровно в полночь, как пробило двенадцать на городской башне, по всему дому захлопали двери, раздались тяжелые шаги. Казимир проснулся. За окном ревел ветер, качались деревья. Шаги слышались все ближе, и вот отворилась дверь и на пороге явилась длинная белая фигура… Казимир вздрогнул и закричал от страха. Привидение!

Привидение издало дикий крик радости и бросилось на Казимира. Он выхватил револьвер, выстрелил. Один раз, другой. Привидение закачалось, застонало и рухнуло на землю. Казимир подскочил к нему и увидел, что это человек в накинутой на голову простыне. Казимир сорвал с окна темную занавеску, завернул в нее труп, вытащил на улицу. Он еще раньше заприметил, что в роще есть пруд. Туда и оттянул мертвое тело…

Скумекал тут, значит, он, что не хочет кто-то, чтобы в этом доме жили, нарочно пугает, и захотелось ему узнать все как есть, до конца. Нагнулся к полу, стал искать, откуда следы идут человека этого. Долго рыскал на четвереньках, пока не уразумел: из стены они выходят… Да, прямо из нее! Что за чертовщина?..

И вдруг все понял: потайная дверь! Он что есть сил толкнул стенку, она поддалась. За нею был темный коридор, потом лестница вниз, откуда шел слабый свет. Перед лестницей он увидал человека, тот хотел крикнуть что-то, но Казимир ударил его рукояткой револьвера по кумполу и человек упал. Казимир спустился по лестнице и оказался в большой зале, где было много народу, работали какие-то машины. В конце залы за конторкой сидел человек и чего-то считал… Он считал деньги.

Казимир догадался уже, что эти люди фальшивые монетчики. Деньги, то есть, делают, люд честной обманывают.

Когда Казимир туда вошел и все его увидели, они прямо-таки остолбенели. Трое сразу бросились к нему, чтобы убить, но мужчина, кто сидел за столом, громко крикнул: «Не трожьте его!» И потом сказал, обращаясь к Казимиру: «Вы один из двенадцати человек не умерли и не сошли с ума при виде нашего привидения. Вы смелый человек, и потому мы не убьем вас. Идите, но молчите обо всем, что здесь видели, и тогда мы отблагодарим вас, а сами завтра же уберемся отсюда. Клянусь! Вы согласны?»

Казимир подумал и ответил: «Согласен. Только мне нужны деньги». И человек сказал: «У вас будут деньги. А теперь уходите». И Казимир пошел ночевать в ночлежку.

На другой день в обед он пришел в этот же дом и никого там не застал. Вокруг царила тишина. Он отворил потайную дверь, спустился в залу – никого. Ни людей, ни машин. Только на полу валялись окурки от папирос да обрывки веревок. В саду резкую колею прорезали колеса от тяжело груженной телеги; следы человеческих ног, следы от лошадей – все смешалось.

Немедленно Казимир переехал сюда со всей семьей, нашел какую-никакую работу и стал жить да поживать.

Все бы ничего, но только не было его душе покоя. Как же, говорил он сам себе, я ведь убийца, человека порешил… Ну, ладно, скажем, я защищался, но отчего фальшивых монетчиков по-добру, по-здорову отпустил? Ведь сколько они вреда людям и стране-государству принесут?.. Но никому не рассказал Казимир про то, что с ним приключилось – ни жене законной, ни друзьям-приятелям, с кем вино-пиво пил. Тайну эту молчаливо носил в своем сердце.

Дней через десять встретил его возле дома один неприметный человек, сунул в руку сверток, сказал только: «Молчи, как и прежде», и ушел. Развернул Казимир сверток: батюшки, денег сколько! Еле сосчитал. Сто тысяч! Живи, не тужи!.. Но все равно, тошно ему на душе было. Во-первых, нечестно заработаны, а во-вторых, кто знает, настоящие аль нет – неровен час… А еще: как людям объяснишь – с чего богатым стал?..

Ну, ладно. Уехали они, значит, в другой город. Жене сказал: дело, мол, одно сделал труднейшее, для есэров, они и расщедрились.

Зажили они, как никогда раньше. Что твой сыр в масле катались!.. И вот заходит Казимир один раз в лавку, накупил всякой всячины – балыка там, колбасы, конечно, какаво «Золотой ярлык», вынимает деньги из портмоне, расплатиться чтоб, а тут откуда ни возьмись, два человека в серых пальто. Хвать его под руки! Пройдемте, мол, вы арестованы за распространение фальшивых денег… И увели бедолагу в тюрьму. А потом судили и присудили к десяти годам, имущество же все как есть конфисковали.