Текст книги "Знак Вирго"

Автор книги: Юрий Хазанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

3

   В конце 34-го года убили Кирова. В то утро, выскочив из дома на сухую морозную улицу, как всегда, опаздывая, Юра не обратил внимания на траурные, красные с черным, флаги. В школе он узнал, что какой-то человек по фамилии Николаев стрелял в Кирова и убил его. Это произошло в Ленинграде.

Будет сильным преувеличением сказать, что на Юру произвело большое впечатление это известие. Он и не знал толком, кто такой Киров. То есть знал, конечно, что это очередной очень хороший человек, как все остальные вожди, руководители и соратники, но кем он был, кроме этого, и что делал, Юра не имел понятия.

Вообще смерть как явление мало еще тревожила его, тем более смерть незнакомых. Даже кончина Ленина, о которой он столько слышал на разных сборах и собраниях, видел картинки в учебниках и книжках, не вызывала у него скорбных чувств, и он в глубине души не понимал, зачем об этом столько говорить и писать. При этом он вовсе не был каким-то асоциальным, не от мира сего – знал, в основном, что творится вокруг, даже о том, что мы только что вошли в Лигу Наций; знал, что мы всегда хорошие, а они, там, всегда плохие; что они все время засылают к нам шпионов, которых мы своевременно (это совершенно ясно по кинофильмам) разоблачаем; слышал, что «живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей» и что «жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее»; знал о росте забастовочного движения в странах капитала, об эксплОатации (тогда это слово писалось еще через «о») человека человеком… В общем, кое-что знал… Но, как бы это сказать… не верил безудержно, безусловно во все… то есть, в то, что оно именно такое, каким его рисуют. Не то чтобы убежденно сомневался, а просто до конца не верил. И не потому, что знал нечто другое – скорее оттого, что не пропустил это через свой опыт, и еще по той причине, что просто уродился таким – недоверчивым, скептичным: вы там говорите, кричите, пишете, рисуете – но почему я-то должен всему верить?..

Если бы в тот день убили не Кирова, а Сталина, Юра тоже переживал бы не больше.

(В семидесятых годах автор разродился такими стишками:

 
Я в общем не сентиментален
И у восторгов не в плену,
Я при словах «великий Сталин»
И в детстве не пускал слюну…
 

То же Юра мог бы сказать и по отношению к другим вождям мирового пролетариата. И не потому, что не хватало слюны или знал о них что-либо компрометирующее – упаси Боже! Просто по природе своей не был предназначен для благоговения, идолопоклонства, для «культа личности», как впоследствии обозначил это безумие кто-то, вполне вероятно, из бывших самых ярых его жрецов…

Да, из нас вытягивали слюну, у большинства она волочилась по полу, но далеко не у всех. Да, многие пускали ее сами, нарочно, умело симулируя безумие, включаясь в него: ведь с сумасшедших и спроса меньше… Но, опять-таки, не все…)

По коридорам их школы, Юра не сразу приметил, ходили какие-то странные ребята – одетые по-заграничному, говорившие не на нашем языке. Это были поляки, они попали сюда через МОПР (Международная организация помощи борцам революции). Их родители были коммунистами, которые работали в подполье, сидели в польских тюрьмах, или просто те, кто рвались из буржуазной Польши в первую в мире страну социализма, страну всеобщего счастья и справедливости.

Через пару лет ученики-поляки уже влились в русские классы, и Юра подружился с одним из них – с Женей Мининым, курчавым, ширококостным, небольшого роста, очень способным к математике; последнее вызывало у Юры и зависть, и досаду, поскольку дальше таблицы умножения он сам намного не продвинулся.

После убийства Кирова тиски террора стали сжиматься все крепче. (Прошу прощения за стершуюся метафору, но то, что она обозначает, не сотрется никогда.) Постепенно, в последующие за этим два-три года, Юра все чаще слышал и узнавал об арестах знакомых и незнакомых людей, но сколького он еще не знал. (Не знал и о том, что именно тогда отца начали регулярно вызывать к следователю в Бутырки.)

Арестовали мать Жени Минина, учительницу младших классов, приветливую толстушку. Женя остался в их барачной комнате, во дворе Химического института, вдвоем с младшим братом, который вскоре сошел с ума и умер… (Спустя несколько лет Женя погибнет на фронте.)

Арестовали родителей Ванды Малиновской (они были работниками Коминтерна и жили в шикарном гостиничном номере на Тверской.)

Арестовали отца Мишки Брукмана. Их семья недавно вернулась из Харбина, где отец работал на Китайско-Восточной железной дороге, которую продали японцам. (Мишку тоже убьют на войне.) Арестовали родителей Рутковского, Кати Манопуло.

Арестовали…

Довольно. Не будем уподобляться тому благородному студенту, который задался в наши дни целью составить списки всех репрессированных и убиенных, начиная чуть не с 1918 года. Боюсь, ему не хватит на это жизни, даже если он, дай ему Бог, проживет до ста с лишним лет, как советский поэт Саша Красный… (Не путать с Черным.)

Отдельные трагические случаи, конечно, не складывались тогда у Юры в картину общей трагедии, так что ничто не мешало ему, как и раньше, спокойно вдыхать и выдыхать воздух, ходить на каток – в Парк Культуры, на стадионы «Правда» или «Искра»; в любимые кинотеатры – «Центральный», «Палас», «Художественный», «Великий немой», «Унион»; смотреть «Путевку в жизнь», «Марионетки», «Златые годы», «Соловей-Соловушко» – первый цветной фильм, «Юность Максима»… Много читать и по-прежнему испытывать радость от того, что окружен друзьями: они здесь, близко, стоит протянуть руку. С ними ничего не страшно – даже выпить портвейна из горлышка на школьном чердаке после уроков; даже выкинуть из окошка третьего этажа поломанный стул на школьный двор; даже подойти на перемене к Ире Каменец или к Нине Копыловой и сказать что-нибудь очень остроумное, совсем не покраснев при этом; даже явиться к директору, когда тот вызывает – за срыв урока биологии, за бесконечные опоздания, за беготню по коридору, за плохую дисциплину, за пререкания, за шушуканье и смех во время объяснения нового материала… А как не смеяться, если Борька Лапидус рассказывает, например, новые анекдоты. У него их огромные залежи; хвастает, что записал уже больше тысячи. (Если так, то он сравнительно легко отделался впоследствии, когда получил всего десять лет лагерей: по году за каждые сто анекдотов. Другой Юрин соученик, Лешка Карнаухов, живший вдвоем с матерью в жуткой деревянной развалюхе неподалеку от школы, и анекдотов-то никогда не рассказывал, а наоборот, служил во время войны в охране товарища Сталина, обеспечивая ему личную безопасность на переговорах в Иране, а заработал чистых двадцать пять лет…)

Но пока и Борька, и Лешка сидели за партами, Лешка, правда, с трудом: уж очень высокий, – и снаряды шлепались где-то вдалеке от них. Но поскольку огонь велся, в основном, не прицельный, осколки могли попасть в кого угодно. И попадали…

4

   Были, были, конечно, и малые, и большие радости во все годы, в том числе и в самые тяжелые. Не верьте клеветникам и наветчикам, которые все прошлое мажут одной лишь черной краской!

Разве не радостно, что отца Юры выпустили из лагеря и пока еще не посадили снова? Разве не приятно, что на проданные обручальные кольца Юрины родители могли свободно купить в Торгсине немного хорошей колбасы, кое-какую одежду и папиросы «Тройка»? Разве не чудо, что наконец отменили карточки и почти без очереди достали Юре брюки клёш, красноватые с искрой? (Цвета «взбесившейся лососины».)

И разве не хорошо, наконец, заиметь свою собственную дачу? А это случилось, и довольно скоро после того, как отец, прийдя домой, сказал, что у них в Комитете заготовок собираются строить дачный поселок; уже и название придумали – Сосновка. Будет он в Мамонтовке, по Северной дороге (теперь Ярославская), только от станции довольно далеко – минут двадцать пять ходьбы.

Надежда Александровна была сначала против: она вообще не любила никаких новшеств – будь то переклейка обоев, покраска дверей и рам, перестановка мебели, проводка радиотрансляции или замена крючка на дверях ванной комнаты. Но Самуил Абрамович убедил ее, и чуть ли не через год-полтора они уже поехали смотреть почти готовый дом. Он был бревенчатый (из бревен кое-где сочилась смола), из трех небольших комнат, с кухонькой и просторной террасой; а у самого крыльца, мешая проходу (и как только строители их не срубили?) стояли четыре березы, растущие из одного ствола. (Четыре сестры.) А какой участок! От калитки с трудом можно было разглядеть дальний его конец, который выходил на огромное поле. Справа и слева тоже немалое расстояние – до дач Каспина и Тинякова. Правда, внутренних заборов не было, но и споры не возникали насчет границ – такое земельное раздолье. Подобие забора – в виде слег – отделяло их лишь от того, что пока еще с трудом можно было назвать улицей, но уже носило имя Пушкина. Деревьев на участке была тьма-тьмущая – ни овощей, ни ягод в таком лесу не вырастишь; многие хозяева хорошенько разредили свои наделы, но Самуил Абрамович с Юрой спилили всего несколько сосен возле калитки, и у них там с неохотой вырастали на плохо ухоженных грядках кое-какие овощи и мелкая клубника.

Несмотря на то, что путь к бесклассовому обществу был пройден почти до конца, в поселке «Сосновка» сразу же начались классовые расслоения (не переходящие, к счастью, в классовую борьбу под лозунгом: «Грабь награбленное!»). Главным критерием принадлежности к высшему дачному сословию было наличие ставен и появление на голых слегах штакетника (да еще крашеного!); о пристройке сеней и возведении второго этажа и говорить нечего. Некоторые обзаводились всем этим довольно быстро, а дачи начальства – председателя комитета Клейнера, члена коллегии Лопатина и некоторых других – уже родились такими… И еще велосипед – тоже был признаком благополучия.

Юре в первый год пребывания на даче необыкновенно повезло: у него появился велосипед. Не собственный, не купленный – это было бы еще одним чудом, а предоставленный на целое лето в полное пользование. И сделал это Витя Фриш – конечно, с разрешения своих родителей. Да еще какой велосипед: фирмы BSA, три ружья, английский! Для совершенного счастья Юре нехватало только собаки, о ней он мечтал всю жизнь. Собаку как раз купить было и легко, и недорого, но из-за бабы-Нёни – она категорически и наотрез возражала! – ничего не получалось. Два раза, даже три, у них ненадолго поселялась собака, но все кончалось одинаково. Первый раз это был черно-белый Чанг, его отдали сразу же, как переехали с дачи в город. Второй раз – когда во дворе Юра увидел вдруг большого доберман-пинчера, тот кого-то искал и не мог найти. Юра позвал его, пес охотно пошел за ним в квартиру и без ломанья поел, что предложили. Ну, баба-Нёня устроила тут гвалт! «Только собаки не хватает! И так целый день вертишься, как белка в колесе, подавай-принимай, одни грубости слышишь!.. Не пущу в комнаты, без нее повернуться негде!..»

Пес и не рвался в комнаты. Он лежал в передней возле двери, словно ожидая кого-то, и изредка подвывал. Был он почти черный, с редкими коричневатыми подпалинами. Юра назвал его «Демон».

Отец против собаки не возражал, сказал только, что нужно дать объявление в «Вечернюю Москву»: «Пристала собака, через три дня считаю своей».

Трех дней не прошло. Уже на следующий день к ним без всякого объявление пришла женщина, которая сразу назвала «Демона» Ральфом и к кому он радостно кинулся, а она принялась журить его за исчезновение. И они вдвоем ушли.

И все-таки один раз Юра «донылся» до того (Надежда Александровна стала называть его «гнусик», как одного мальчика, с кем они познакомились семь лет назад на Кавказе и кто непрестанно гнусавил и что-то просил)… донылся Юра до того, что Самуил Абрамович в одно из воскресений разбудил его рано утром и сказал, чтобы скорее одевался и завтракал: нужно ехать по одному важному делу.

Трамвай номер 15 привез их на Птичий рынок; они вышли из вагона и сразу окунулись в море птиц, рыбок, собак, кошек, кроликов и морских свинок. Самуил Абрамович рассказал, между прочим, что морские свинки моря в глаза не видели и воды терпеть не могут, она для них хуже, чем для нас клопы. О клопах он вспомнил потому, что в их квартире они время от времени появлялись, и тогда, если бывал в продаже керосин, их принимались яростно морить: обнажались все матрасы, переворачивались диваны и кушетки и во все щели и щелочки щедро лили мутную пахучую жидкость. Юра так привык к запаху керосина, что он даже стал нравиться. (Как теперь – запах бензина…) Что же касается свинок, то Юра узнал еще, что родом они из Америки, живут в полях и питаются зерном и разными растениями. Так что никакие не морские, а заморские; так их раньше и называли… И тут Юра увидел щенка такой немыслимой красоты, что остановился, как вкопанный, хотя его толкали со всех сторон. Но он не мог отвести глаз от этого шоколадного, длинноухого, с карими глазами, белой звездочкой на лбу, и язычок свисал из пасти, словно розовая лента. Как будто всю ленту щенок давно проглотил, а вот этот кусок никак не может.

Его они и купили и назвали Арно (это река, на которой стоит, кажется, город Флоренция). Имя предложила Надежда Александровна.

Арно сразу же начал грызть мебель, которая, впрочем, никакой ценности не представляла, и делать свои дела в комнате и в коридоре, а Юра, конечно, не мог за всем уследить и беспрерывно бегать с ним во двор. Ему и два раза было лень пойти. И, конечно, баба-Нёня опять начала свое («вертишься, как белка… подавай-принимай… одни грубости…»), и кончилось все печально: она унесла куда-то щенка, когда Юры не было дома, и он так и не смог добиться, где же Арно.

Была у них и четвертая по счету собака – немецкая овчарка Гольди. Но это уже когда Юра учился в Ленинграде, а баба-Нёня постарела и ослабла. Бедный Гольди переболел мозговой чумкой, у него был нервный тик: дергалась вся голова. А вообще приветливый был пес, любил регулярно провожать Самуила Абрамовича к поезду на станцию Мамонтовка, когда жили на даче, и однажды не вернулся оттуда.

Что приключилось с бедным Гольди по дороге со станции, осталось неизвестным, но Юра одно время невзлюбил эту дорогу еще и потому, что по Ленточке, так называлась длинная улица, шедшая вдоль железнодорожного пути, имел обыкновение погуливать со своей компанией Свет Придворов, здоровенный бугай, которому ничего не стоило так просто, для своего удовольствия, напугать, обругать, а то избить кого угодно – так о нем, во всяком случае, говорили. Он был сыном пролетарского поэта Демьяна Бедного и жил неподалеку на шикарной даче за глухим высоким забором. Юра близко боялся к ней подходить. Однажды ему встретился этот Свет, который что-то крикнул и сделал угрожающий жест, но Юра благополучно удрал.

Жили у Юры и другие живые существа: черепаха, щегол, рыбки, даже кролик. Конец бывал один: от них быстро избавлялись. (И, положа руку на свое постаревшее сердце, автор не стал бы во всем винить только бабу-Нёню…)

Кажется, еще в первое лето жизни на собственной даче Юра с удивлением однажды увидел, как по их грязной Пушкинской улице – недавно прошел сильный дождь – плетется колонна мужчин и женщин с кирками и лопатами, в огромных сапогах, рваных телогрейках, в зимних шапках и платках; они не пели песен, как все, кто ходят в колоннах, и еще Юра заметил, что сбоку шагают красноармейцы с винтовками, у некоторых на поводке – собаки. Юра знал: неподалеку, по дороге к деревне Листвяны и реке Уче, стоят какие-то зеленые бараки, окруженные колючей проволокой. Но думал, там просто склады. А теперь догадался: в тех бараках держат преступников, врагов народа – этих самых мужчин и женщин. С той поры ежедневно – на рассвете, когда все еще спали, и в сумерках – по Пушкинской, меся невысыхающую дорожную грязь, проходили строем заключенные. (У Юры не мелькало даже мысли, что точно так несколько лет назад водили его отца.) А наискосок от Юриной дачи, по другую сторону улицы, жила (в доме без ставен и без штакетника) большая семья Ильчиновых. У них был патефон, и не то всего одна лишь пластинка, не то эту они любили больше всех, но вечерний марш заключенных проходил обычно под радостные женские вопли «Карамболина, Карамболетта», на музыку Кальмана.

«Карамболина, Карамболетта, ты солнце радостного дня!..» И тяжелые хлюпающие звуки шагов… «Карамболина, Карамболетта, ты луч звезды, далекой для меня!..» И собаки взлаивают, охранники покрикивают: «Не растягиваться!» «Всегда смеешься, всегда лукавишь и ускользаешь от меня…» Строй минует дачи и удаляется в сторону бараков и колючей проволоки… «Карамболина, Карамболетта, я все отдам, чтоб только ты была моя!..» Строй прошел. Тишина. И через минуту-две пластинку заводят снова… Большими почитателями Имре Кальмана были члены семьи Ильчиновых…

Эти люди (я имею в виду заключенных) работали на строительстве канала «Москва-Волга». Это они кирками и лопатами били и копали землю, чтобы через несколько лет вырытые ими котлованы наполнились водой, превратились в каналы и водохранилища, по которым поплывут белые пароходы с туристами; и чтобы на одном из них, в окружении юпитеров и стрекочущих киноаппаратов артистка Любовь Орлова с энтузиазмом пела бы: «Красавица народная, как море, полноводная…» И чтобы хор, которым дирижирует мальчик Алеша Наседкин, впоследствии известный пианист, бодро подпевал бы: «…как родина, свободная…» А будущие зрители чтобы дружно восхищались фильмом и, получив заряд оптимизма, шли бы домой, чтобы назавтра с самого раннего утра: «…не спи, вставай, кудрявая… встает страна со славою…» И так далее…

В эти же годы зрители ломились в Театр Революции на Большой Никитской, где шла пьеса Погодина «Аристократы» (была и кинокартина), «посвященная (так написано черным по белому в энциклопедии) социалистическому строительству». Речь шла о строительстве канала заключенными, только уже не от Москвы-реки до Волги, а от Белого моря до Онежского озера. И так уж было хорошо на этом «социалистическом строительстве», так благостно, что просто хотелось вскочить с театрального кресла в десятом ряду и мчаться на Белое море, чтобы влиться в радостные ряды ликующих «зэков»…

Года через два после возникновения поселка «Сосновка», когда улицы стали принимать вполне приличный вид, когда провели электричество, появился магазин и больше колодцев, – некоторые дачи вдруг опустели. Нет, не потому, что владельцы решили провести лето на Лазурном берегу или, извините, в Калифорнии…

Рыба ведь начинает… это самое… как говорится, с головы – и у них в поселке началось тоже с нее, то есть с начальства. В один прекрасный июльский день Юра с ребятами, проходя мимо дачи Клейнера, с удивлением увидели, что все ее окна закрыты вожделенными для многих ставнями, а на калитке – замок. Через некоторое время такую же картину являла дача члена коллегии Лопатина; потом еще несколько дач… Один из сосновских приятелей Юры, хорошо информированный Лемар (Ленин, Маркс) сказал, что совершенно точно знает – их всех посадили за вредительство: в комитета Заготзерно разоблачили очень много таких – которые обливали зерно керосином, гноили в поле, подсыпали отраву. А эти все, наверняка, руководили, и керосин доставали…

Через некоторое время арестовали сослуживца Юриного отца, Ямпольского. Его, как и Самуила Абрамовича, не так давно выпустили из лагеря. И вот опять… Больше он не вернулся. Жена Ямпольского выбросилась из окна московской квартиры.

Отец Юры тоже каждую ночь, вероятно, ждал незваных гостей: они любили приходить в потемках, дневной свет, видимо, не для них – днем они, быть может, повышали свою квалификацию, читали специальную литературу… Но отец ничем не выдавал своего беспокойства. Стоит ли удивляться, что он так рано умер?..

А сведения об арестах приходили с самых разных сторон. Арестовали Юрину тетку Раису Семеновну – ту, что подарила ему чернильницу с изображением Ленина… Арестовали отца Лены Азаровой… Отца Миши Волковицкого, который из польских классов… Отца Рутковского… Отца и мать Ванды Малиновской… отца… мать… дядю… брата… жену… тестя… (Впрочем, извините, я, кажется, повторяюсь.)

Кое-кого из этих людей Юра знал, однако в газетах о них ничего не сообщали. Зато много сообщали о других посаженных в тюрьму, которых Юра никогда не знал: о Бухарине, Рыкове, Каменеве, Зиновьеве, Чернове, Радеке, Пятакове и других…

А жизнь продолжалась. Светило солнце, звенели трамваи, гудели электрички, лаяли собаки…

Юра ходил купаться на речку мимо бараков местного концлагеря, обсуждал с ребятами, кто лучше плавает и кто из девчонок красивей; с неохотой полол грядки и отрезал клубничные усы; пил парное молоко, что приносили из села Звягино; читал книги, покачиваясь в гамаке, по-прежнему задерживая внимание на описании любовных сцен и дорисовывая их в своем воображении; ругался с бабой-Нёней; терроризировал брата Женю; с нетерпением ожидал, когда отец приедет с работы… Ходил в школу, в кино, в историческую библиотеку на Красной площади… Любил своих друзей и саму дружбу… Не любил физкультуру и все остальные предметы… Все больше заглядывался на девочек…

И наконец перешел в десятый класс.