Текст книги "Знак Вирго"

Автор книги: Юрий Хазанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

7

   Было бы хорошо, конечно, позвонить кое-кому из друзей – у кого есть телефон, рассказать о своих подозрениях, но у Юры самого не было телефона: как сняли, после ареста отца, так с тех пор и не поставили. Да и надо еще кое-что осмыслить, приготовиться как следует к рассказу о случившемся, продумать детали – чтобы не ударить лицом в грязь, чтобы все с раскрытыми ртами слушали. Не все, разумеется, а самые близкие.

Но думать об этом типе в кепке не хотелось: были мысли куда важнее… Поцелуй… Они с Ниной поцеловались… Он старался вспомнить Нинино лицо, каким оно было, когда они… Но не мог. А что она сказала после этого? Просто ответила «до свиданья» или еще что-то?.. А перед этим?.. Перед этим она сказала – слова звучали до сих пор у него в ушах – она сказала: «Ой, я что-то хотела…» Кажется так? Да, именно так… С этими мыслями Юра уснул.

Назавтра он, естественно, не мог до уроков поведать свою историю друзьям, потому что, как обычно, ворвался в класс после звонка. Во время урока тоже не получилось: в последнее время им строго-настрого, по решению самого директора, запрещали сидеть вместе, и Юра делил парту с огромным добродушным Олегом Васильевым. Что он успел все же сделать, так это написать и передать три записки одинакового содержания – Вите, Кольке и Андрею. В каждой лаконично сообщалось: «Внимание! На переменке нужно поговорить о важном. Не разбегайтесь. Ю.».

После звонка, в коридоре, возле деревянного ящика с несчастным, полузамученным фикусом, Юра сделал сообщение о том, что случилось. Он уже завершил экспозицию: нарисовал картину пустынной плохо освещенной улицы, на которой особенно зловеще звучали гулкие настойчивые шаги преследователя, и теперь надо было переходить к главному и самому неприятному.

– …Понимаете, – торопясь говорил Юра, – он как налетит… я сообразить ничего не успел… Любой бы на моем месте… Ударил… вот сюда… а потом сразу повернулся – и бежать… Быстрее лани…

– Гарун бежал быстрее лани, – сказал Витя и засмеялся. Он всегда первый смеялся своим шуткам. – Быстрей, чем ты бежишь с собраний.

– Кто бежал быстрее лани? – переспросил Андрюшка.

Юра с подозрением посмотрел на него: тоже остроумие свое показывает: Но тот был совершенно серьезен.

– Кто, кто? – крикнул Юра. – Не я же. Я так и остался стоять с удивленным лицом.

– И с подбитым «скулом», – добавил Витя и опять засмеялся первым, но Колька, скривившись в улыбке, сказал, что вопрос серьезный, потому что «наших бьют», и этого так оставлять нельзя.

– А как ты с Ниной в кино оказался? – спросил Андрюшка.

– Ножками, – находчиво ответил Юра, покраснел и принялся тереть переносицу. – Ладно вам. Сейчас звонок будет. Слушаете или нет?

Зная Юрину обидчивость, все трое поспешно заверили его, что только и ждут дальнейшего рассказа, и Юра продолжал.

– Так вот, когда он помчался… – Осекся и зорко вгляделся в лица друзей, но ни тени усмешки не обнаружил. – Когда помчался, – повторил Юра окрепшим голосом, – я сперва ничего не понял: кто, что, зачем?.. А потом иду спокойно домой, а перед глазами всплывает облик этого самого… Понимаете? Все ясней и ясней… Как если фотографию проявляют. Сначала волосы, то есть кепка, потом лоб, потом правая бровь…

– Потом левая, – подсказал Витя.

– Хватит, давай заканчивай, – попросил Андрюшка.

– В общем, я не был до конца уверен, – продолжал Юра. – Ведь кепка у него прямо на носу была… вот до сих… нет, до сих пор… Но когда входил к себе в ворота, меня прямо стукнуло…

– Как? Опять? – не выдержал Витя и засмеялся.

Но Юре уже было не до обид.

– Я понял вдруг, – сказал он, понизив голос, – что это был Мишка Волковицкий.

– Кто? – переспросили его.

– Ну, этот… большой такой, из девятого «Б». Раньше в польских классах учился.

– Чего ж он, такой здоровый, – с недоумением сказал Андрей, – и к тебе лезет? Он же вдвое больше.

– При чем тут рост? – обиженно проговорил Юра. – В средние века, например, люди вообще куда меньше, чем теперь, были. И Айвенго, и Робин Гуд…

Витя молча перерабатывал полученную информацию. Потом сказал:

– Может, он в Нинку это самое?

– Втрескался, – пояснил Коля. – Они же в одном классе.

– А может, зол на тебя за что-нибудь? – предположил Андрей.

Юра пожал плечами.

– Нет, по-моему. Мы с ним в жизни двух слов не сказали. В драмкружке он не участвует.

– А к Нине он как? – настаивал Витя на любовной версии.

Юра опять пожал плечами. И потом снова ужасно покраснел, потому что вспомнил то, о чем не рассказал друзьям – как они с Ниной целовались, и он был не на высоте, какой-то растерянный: не мог даже обнять и поцеловать еще раз. Как полагается. А потом расстегнуть ей пальто и… А если Мишка этот за ними следил?.. Дверь-то входная один раз хлопнула… Тогда, значит, он видел, как целовались и как Юра потом сразу умчался, словно ненормальный, как будто испугался чего…

Но друзья, привыкшие, видимо, к цветовым эффектам на его физиономии, ничего такого не заподозрили, а сосредоточили внимание на том, что сделать для проверки Юриных догадок и последующего отмщения.

Не успела схлынуть краска с Юриных щек, как по коридору прошла Нина, как всегда, в джемпере, и Юра увидел ее лицо, и губы, которые вчера поцеловал, и то, о чем только что подумал и что не было сейчас скрыто под пальто, и снова краснота ударила ему в щеки, даже ушам и шее жарко стало. И ключицы зачесались. А Нина, как ни в чем не бывало, спокойно и звонко сказала:

– Здравствуй, Юра…

И он кивнул ей небрежно и поднял руку, вроде почесывая висок и лоб.

После второго урока вся их четверка подошла к дверям девятого «Б». Не целеустремленно, а как бы прогуливаясь. Чтобы посмотреть на Мишку Волковицкого и прикинуть: он или не он?.. Но Мишка, как нарочно, не выходил, а заходить в класс не хотелось, и Коля предложил спуститься в раздевалку, поглядеть на верхнюю одежду и шапки девятого «Б». Это было принято единогласно.

Однако зайти за барьер, где пальто, им не разрешили. И вовсе не нянечки, а два здоровенных мужчины, которые с некоторых пор ежедневно торчали в школьном вестибюле. Ученики уже привыкли к тому, что они там сидят, потому что знали: у них в здании на первых двух этажах, которые в прошлом еще году отобрали под летную спецшколу, учится сын Сталина, Вася. Его каждый день привозят и увозят на длинной черной машине, а эти мужики сидят все время, пока он там свои задачки и примеры решает. Одеты в штатское, а на самом деле, небось, полковники, или майоры, на худой конец…

Знали также, что существует где-то в Пименовском, кажется, переулке такая школа, где учатся дети других руководителей: Молотова, Кагановича, еще чьи-то; знали, что живут они все в Кремле или в специальных домах, что есть у них разные закрытые распределители, а денег никаких нет, потому что не нужны – все это мы, примерно, знали и слышали, с большей или меньшей достоверностью, – но это знание, эти слухи не рождали в нас в то время чувства ущербности, неполноценности, даже просто зависти. Говорили мы обо всех Васях, Майях и Светланах мало, хоть знали их по именам… А таких слов, как «социальная несправедливость», «элитарность», «кастовость», вообще не было в наших мыслях и в лексиконе… Почему?..

Быть может, потому, что эти существа, вернее, их отцы, были для нас чем-то вроде небожителей, которые если и спускались с неба, то только на крышу мавзолея. И еще оттого, что всеми способами и средствами нам отовсюду внушали: все, что у нас – не может быть несправедливым, неправильным, плохим – такое просто невозможно… Ну, хорошо, а сами-то мы думали о чем-то? Ведь пятнадцать-семнадцать лет не такой уж бессознательный возраст. В эти годы, судя по книжкам, люди зачастую определяли уже свои воззрения, выбирали пути-дороги (народовольцы, партизаны, революционеры); командовали войсками (царь Давид, Аркадий Гайдар); писали гениальную музыку или стихи (Моцарт, Пушкин, Лермонтов)…

Что на это сказать? Вероятно, выдаю за действительное очень для меня желанное, когда говорю самому себе, что и в детстве не верил в прописи, что и в юности относился к ним скептически – и, значит, чувствовал, понимал неправду, ложь; отличал, пускай на чисто инстинктивном уровне, добро от зла. Я говорю не о бытовом, о социальном аспекте этих категорий…

Но, скорее всего, было так – и не у меня одного: в основные формулы и расчеты грандиозного опыта, материалом которого все мы стали, я в ту пору верил. (Во всяком случае, не подвергал сомнению.) Что вызывало неприятие, так это лексическая, что ли – вернее, стилистическая сторона. Отталкивала безвкусица устных и печатных слов и действий – доклады и речи, собрания и заседания, утренники и вечера, портреты и лозунги. Если прибегнуть к примеру из более точных наук, можно сказать и так: то, что в задачке было дано, рассматривалось как непреложность: «a» равнялось только «а», «b» – только «b»… Но способы решения хотелось бы видеть иными…

Кстати, насчет «видеть». А заодно и насчет «слышать». То есть, насчет того, что называют «информацией». Этого у нас, разумеется, и в заводе не было. Мы понимали, что, скажем, карточки на продукты, на промтовары – это плохо. Но были убеждены, что во всех других странах еще хуже: лишь небольшая кучка живет там в полном довольстве, все же остальные стоят в очередях за бесплатным супом, нищенствуют или, от отчаяния, бастуют. А над ними еще издеваются, их унижают всяческие благотворительные организации и Армии Спасения.

Нищих мы видели и у нас: на улицах, в поездах; нищие ходили по квартирам. Мы подавали милостыню, но в глубине души считали, они просто не хотят работать, потому что работа ведь в нашей стране есть у всех – не то что там, где власть капитала… Не раз приходилось мне видеть и слышать, как нищим, вместо монеты, бросали с неодобрением: «Работать надо!..»

Излагаю все это достаточно примитивно, но ведь таким было восприятие большинства, и мое, увы, тоже… Ну, а что же мыслящие взрослые, родившиеся еще в прошлом веке или в начале нынешнего, воспитанные на независимом мышлении русской и иностранной литературы; читавшие не только романы, но и социальные исследования, видевшие не только жизнь в России, но и в других краях… Что они, где они, эти взрослые? Не смею бросить камень во всех, да и вообще не смею бросать камни, но взрослые – конечно, те, кто не был арестован или расстрелян – в огромном большинстве своем следовали ремарке автора «Бориса Годунова» и – «безмолвствовали».

Не будем ломиться в открытую дверь, а также ломать копья и другие предметы, объясняя – оправдывая или порицая – их поведение. Все это общеизвестно, как и то, что, с одной стороны, их всех (нас всех) следует с полным основанием назвать конформистами, трусами, «бояками», «квислингами» (можно объявить конкурс на другие термины и эпитеты этого же ряда), но, с другой стороны, всех их (всех нас) можно понять, пожалеть и не относить к ним (к нам) все те эпитеты и термины (см. выше), – так как всякому нормальному человеку ясно, что обыкновенным людям свойствен и страх за себя и за близких, и ужас перед болью или унижением, и желание жить, и что нельзя от людей, не опьяненных до полубезумия водкой, верой или идеей, ожидать и, тем более, требовать, чтобы они закрывали амбразуры своим смертным телом…

Итак, с обследованием одежды «преступника» в школьной раздевалке ничего не получилось, и на следующей перемене Юра с приятелями опять поплелся к дверям девятого «Б». Для большей уверенности взяли с собой самого высокого из их класса – Лешку Карнаухова, объяснили, что, возможно, придется кое-кому «двинуть» или «стукнуть». На этот раз они уже издали увидели Мишу: он что-то оживленно обсуждал с рыжеватым низкорослым Саулом Гиршенко, тоже приехавшим сюда из Польши, из города Львова.

– Ну как? – спросил Витя у Юры. – Примерил на него кепочку? Подходит?

А Юра не знал, что ответить. То ему так казалось, то эдак. Но что определенно: ведет себя Мишка подозрительно – физиономию воротит, словно их здесь и нет. А если по правде – чего ему на них глазеть? Что он не видел? Никаких между ними общих дел не было и нет… Словом, Юру грызли сомнения.

– Ну? – спросили его в четыре голоса.

– Ребята, я не уверен. Может, он абсолютно не при чем. А я на него катить буду.

– Не кати, – согласился Коля. – Тогда давай его на пушку возьмем.

– На гаубицу, – сказал Витя. – А как?

– Очень просто. Например, подходим, глядим в упор, и кто-то говорит: «Чего ж ты кепку на глаза надвигаешь, когда людей бьешь? Надо с открытым забралом это делать».

– Постой, запишу, – сказал Витя. – Никак не запомнишь.

– Он дело говорит, – сказал Андрей. – А ты все с шутками.

А Лешка Карнаухов стоял и молча моргал глазами. Он не понимал, что происходит, не любил драк, но если надо за своего постоять, всегда был готов.

– Хорошо, – сказал Витя, – трое, значит, глядят в упор, один спрашивает, а он не краснеет, не бледнеет, глаз не отводит и отвечает: идите вы, вообще, от меня куда подальше, ничего я не знаю и знать не хочу. Тогда что?..

Юре было до чертиков приятно, что у него такие друзья: такое участие в его делах принимают; судят-рядят, волнуются, не меньше, чем он сам. Но он и злился – на них и на себя: что ничего придумать толком не могут для разоблачения… А еще в нем сидел противный страх: если это, правда, был Мишка и если он, Юра, будет продолжать ходить с Ниной… и все такое, а Мишка станет по-прежнему следить за ними из-за угла, то однажды может опять выйти из-за этого угла… При Нине… И тогда что? Ведь Мишка намного сильнее – и что получится? Удирать Юра, конечно, не подумает, но и победителем ему вовек не быть… Значит, отступиться от Нины? После всего, что было между ними?.. Никогда!..

Еще одна перемена прошла безрезультатно. Юре уж стало неудобно опять просить ребят, но они сами после звонка сказали: «Идем, надо кончать…»

Прозвучало очень грозно, но, когда подошли к той же двери 9-го «Б», от их решимости мало что осталось, и единственное, на что они оказались способны, это расположиться живописной группой у окна и, со значением переглядываясь, напряженно всматриваться в дверной проем.

Снова они увидели Мишу: опять он о чем-то говорил с Саулом Гиршенко, который нет-нет да посматривал на них. Вот Саул в который уже раз рубанул рукой воздух, мотнул рыжей головой, потом повернулся и направился к ним. Остановился в отдалении, задержал взгляд на Юре и поманил его.

– Ну, чего? – спросил тот.

– Поговорить надо, – сказал Саул серьезно и хмуро. – Только без них. С тобой с едным.

Он иногда путал еще русские и польские слова.

– О чем? – спросил Юра, чтобы оттянуть время.

– Сейчас узнаешь. Отойдем?

– А нам нельзя? – надменно спросил Витя. – Тайны мадридского двора?

Саул не удостоил его ответом, и тогда Андрей сказал:

– Да пусть шепчет, о чем хочет. Ты нам Мишку Волковицкого позови.

– Вот о нем я и хочу поведзить, – сказал Саул с нажимом на слове «нём».

– Давай при всех! – крикнул Коля.

Лицо Саула не дрогнуло.

– Нет, – сказал он твердо. – Лично с Хазановым. Это такое дело.

– Какое «такое»… – начал Андрей, но Юра перебил:

– Ладно. Давай поговорим… Вы подождите, ребята.

Саул повел его на лестничную площадку, и еще выше, к чердаку, где Юра с ребятами распивал, бывало, после уроков одну-две бутылки портвейна, купленного в магазинчике рядом с кинотеатром «Баррикады». Глядя вниз, на лестницу, Юра вспомнил вчерашний вечер: вот так, как они сейчас, стоял он с Ниной, а снизу, оттуда, глядел на них Мишка… торчал, наверное, между входными дверьми… и все видел…

– То был Михал, – строго сказал Саул, и Юра вздрогнул: таким ответом это прозвучало на его мысли. Чтобы что-нибудь сказать, он спросил:

– Где?

– Ты знаешь где, – сухо сказал Саул. – И он пшепраша… просит извинения… Это первше… Так, так, извинения, – повторил он, как глухому, потому что увидел на лице у Юры крайнее изумление: тот ждал всего, кроме извинений.

– Он извиняется, – повторил Саул, – оттого, что, конечно, некрасиво получилось… Ну, ты понимаешь…

Юра машинально кивнул – он еще не вполне оправился от удивления, но Саул все равно пояснил свою мысль:

– …Что не мог сдержаться… И вот ходил за вами, как привязанный, потом даже налетел на тебя. Но это у него такое состояние… Он не хотел… Только был прямо как лунатик… Сумасшедший… А что? Чувствам не прикажешь. Вроде аффекта… Знаешь, что такое аффект?

Юра кивнул: еще бы! Хотя слышал это слово в первый раз. Саул продолжал:

– А почему у него такое состояние – понимаешь?

Юра покачал головой. Саул с сожалением поглядел на него.

– Милосчь, – сказал он раздельно. – Любовь… Розумешь?.. Он… Миша, то есть… Ему очень нравится Копылова… Нина. По-настоящему. Это ясно?

Юра кивнул: сейчас ясно.

– Теперь третье, – сказал Саул. У него, оказывается, все было по пунктам. – К тебе большая просьба. Ты же с ней так просто, верно? Поговорили – и разошлись…

Юра еле удержался, чтобы не кивнуть: так убедительно говорил Саул.

– …У вас в десятых и другие девушки есть. Нет, разве?.. А у Михала очень серьезно. Может, на всю жизнь…

Саул сделал небольшую паузу, словно размышляя, не слишком ли категорично последнее утверждение, а Юра в это время успел подумать, что вряд ли Мишка заходил в подъезд, стоял, небось, на улице, под дождем…

– Ведь тебе ничего не стоит познакомиться с кем хочешь, – опять заговорил Саул, и Юра внимательно поглядел на него: это что, ирония, подковырка?.. Нет, тот был совершенно серьезен, даже немного взволнован. – Ты вон и в драмкружке, и на танцах. Фокстрот, танго, па-де-грас… А он… Не смотри, что такой большой, а совсем как ребенок… – В голосе Саула зазвучали отеческие нотки. – Его очень жалко, розумешь?

Юра не сказал «нет». Он, впрочем, не сказал и «да», но где-то в глубине души жалел уже этого робкого незадачливого верзилу Мишку, который и познакомиться толком не может, уж не говоря о том, чтобы в кино смотаться, а после проводить до самой двери и там постоять, а потом… Юра почувствовал такое свое превосходство над ним, как будто это он, Юра, двинул его по скуле и тот побежал… И вообще, при чем здесь какая-то скула, если у Мишки действительно так серьезно?.. Ходит, бедный, за ней, как… Ромео за Джульеттой… как тень отца Гамлета… страдает, как молодой Вертер…

Саул видел, что Юра задумался, и не мешал ему… Да, из Саула бы, может, получился блестящий советский дипломат, но была у него, не по своей вине, одна закавыка: слишком рыжим уродился. А потому, вместо дипломатического мира, где надобно уметь, как считают многие, ходить по проволоке, он вскоре попадет в мир, находящийся за проволокой – да еще за колючей… Но об этом в свое время…

Пока же оба молчали: Саул выжидал, а Юра продолжал размышлять о несчастном большом Мишке, и рисовались ему вообще кошмарные картины: как они с Ниной заходят в кино… нет, лучше в кафе, а на дворе мороз градусов тридцать, и Мишка все ждет на улице в своей кепочке, и уже отморозил уши и пальцы на ногах, но с места не сходит, глядит на них через стекло витрины, а они сидят в тепле, склонившись друг к другу, как вчера в кино… Юра даже поежился, представив себя на миг на месте Мишки…

– Ну как? – спросил наконец Саул, посчитав, что пауза была достаточной, и, не удержавшись на достигнутом дипломатическом уровне, прибавил: – Не будешь теперь больше, а? Отлипнешь? Бросишь?..

Эти недвусмысленные глаголы отрезвили Юру, расставили все по своим местам. С чего это он должен бросать, наступать на горло своим чувствам? Если может, все еще только начинается?

Юра молчал. И тут прозвенел звонок. Они стали спускаться по лестнице.

– Так что ему передать? – спросил Саул уже не таким уверенным тоном: видно, понял, что произошел какой-то сбой.

– Я подумаю, – ответил сухо Юра и добавил, чтоб его не посчитали совсем уж бессердечным: – В общем-то, я понимаю Мишку… конечно… только все-таки… ну, и вообще…

На этом стороны разбежались по своим классам.

* * *

Строчу все это под Москвой, в Малеевке, в доме отдыха литераторов. Он называется «Дом творчества», однако мне всегда как-то неловко произносить это безвкусное, не вполне грамотное сочетание слов.

Но Бог с ними, со словами. Здесь находится сейчас много людей, никакого отношения к «творчеству» не имеющих. Их всегда тут хватает: знакомые и родственники различного начальства, врачи, юристы; бывают и донецкие шахтеры – уже не по знакомству, а по официальному соглашению.

А недавно сюда приехало несколько семей – с чадами, со стариками и старухами, – и это отнюдь не добытчики угля и не чьи-либо друзья-приятели. Это армяне из Баку и Кировобада. Их дома разорены, у некоторых сожжены, их самих выкинули с работы. Муж одной из женщин – азербайджанец; он не приехал с семьей: он в больнице. Его избили до полусмерти, когда он отказался развестись с женой-армянкой, уйти от семьи.

Они не сразу попали в наш дом отдыха, эти беженцы. До этого побывали в Армении, где для них ничего не смогли сделать. И здесь, в столице, никто ими толком не занимается, если не считать, что в Армянском представительстве выдают по полсотне рублей в месяц.

Мужчины ездят отсюда в Москву, ищут работу. Работа для некоторых есть, но нет жилья; или есть жилье, но при условии, что работник один, без семьи.

Свет не без добрых людей: в Малеевке для переселенцев собрали деньги, кое-какую одежду (они бежали в чем были); желающим предложили поработать в подсобном хозяйстве…

Но что дальше?..

И куда дальше?..

Вот они – плоды директивной дружбы народов и веселых межнациональных попоек под кодовым названием «Неделя» или «Декада искусства»; вон он – страшный урожай с полей, засеянных сорной травою словес о свободе и равенстве, о расцвете и дальнейшем улучшении… Вот они – ягодки, выросшие из цветочков утопической болтовни и обильно политые ядовитой слюною лжи.

Вот они – три десятка неприкаянных мужчин, женщин и детей…

А сколько их еще по всей стране – живых и уже мертвых!..

Наш бронепоезд не на запасном пути, как пелось в годы всеобщего энтузиазма; наш бронепоезд – в тупике.