Текст книги "Знак Вирго"

Автор книги: Юрий Хазанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

5

   И опять – грустные строки дневника Владимира Ещина.

 
Тяжелый туман
Навис над землею
И, словно обман,
Таится за мглою.
 
 
И, словно обман,
Меняет предметы…
Сквозят сквозь туман
Людей силуэты.
 

Не могу бороться со злом… Я пассивен и легко поддаюсь окружающей обстановке, настроению, людям… И при этом особенно плохо то, что я, кажется, способен – настолько податлив – сделаться косвенным участником зла, несправедливости…

Если бы у нас в семье были дружба и согласие, уважение друг к другу, к мнению каждого… если бы не насиловали ум, волю и совесть друг друга… если бы родители видели в детях полноправных членов семьи, а не только тех, для кого они обязаны каким бы то ни было путем добывать средства на жизнь, – то не пришлось бы переживать таких тяжелых минут…

Нужно читать Евангелие… Открыл – и сразу натолкнулся на слова: «Я свет пришел в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме…» «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога, и в Меня веруйте. В доме Отца Моего обитателей много…»

Всё о вере… Но как быть неверующему? И как заставить себя верить?..

Да, я, кажется, понимаю людей, которые впадают в мистицизм, переживают покаянное настроение, делаются религиозными, молятся. (Гоголь, Блаженный Августин, Руссо, Толстой…) Но мне даже это недоступно…

Чувствую себя каким-то мертвым. Сам от себя хотел бы убежать, да некуда…

11 июля

Опять скандал… И хуже всего, что слова не помогают. Ничего не помогает…

«Всё – обман; всё – мечта» (Гоголь).

* * *

Не случайно отвожу столько места дневниковым записям моего дяди. Перефразируя набившие оскомину слова, что все мы вышли из гоголевской «шинели», скажу: чувствую себя вылезшим из студенческой тужурки Владимира Ещина. Вылезшим, выросшим… Но не скинувшим ее целиком.

Был я, пожалуй, более активен в жизни, чем он, более общителен, не так склонен к рефлексии, не обделен друзьями и возлюбленными, но и более дремуч интеллектуально; и в свои семнадцать-двадцать лет не мучился выбором цели, стыдом за конформизм, свой или окружающих; не был склонен к анализу, не страдал от неверия, жил бездумно – я бы сказал «чужедумно»: думали, в основном, за нас… И это, вроде бы, устраивало.

Но, возвращаясь к прежней метафоре: под дешевой полосатой рубахой, под москвошвеевским пиджаком, на голом моем теле сидела все та же дядина тужурка. И давала о себе знать – натирала кожу… Она была не совсем впору: жала, тянула, не застегивалась на все пуговицы, но все равно плотно сидела на плечах. И сейчас еще порою чувствую, как давит ее потертый воротник, как рука моя тычется в подкладку рукава и не находит выхода…

Дядя же с почти маниакальной настойчивостью думал и писал все о том же:

…Нехорошо тому, у кого ничего нет внутри – высшего: будет ли это любовь к другим, самоотвержение или преданность искусству…

Бесконечно завидую тем, в ком творческий огонь заглушает все мелкое и гадкое в жизни. (Пушкин… Веласкез…)

…Сильно ненавидеть могут только фанатики, и это потому что они слишком узки, чтобы понять. А понять – сто раз уже говорилось – значит: простить.

Иногда окружающее так отвратительно, а иногда думаешь: только бы не было хуже! Ведь может быть совсем ужасно!.. О, Господи, да минует нас чаша сия!

Написал уже давно письмо к папе – да так и лежит оно у меня. Иногда кажется, это совсем ни к чему… Пусть делают, как знают… Думаешь, что поможешь, а вместо этого еще хуже… и каждый раз все труднее вмешиваться… Хотел написать и маме… Но как трудно это – и написать и отдать письмо. Особенно потому, что почти уверен: ничего не поможет…

Как папа ни груб, но чувствую, мы по отношению к нему вели и ведем себя очень гадко и совсем не так, как нужно было бы… Это ведь все равно, что бить лежачего. Нельзя видеть одни недостатки, нельзя быть такой злопамятной, как мама.

…Каждый день приносит все новые дикости… Неужели это он изрезал ее пальто, разбил чашку, поломал часы? И слышать каждый день ее эпитеты по его адресу! Слышать, как мать говорит детям такое об их отце!.. Где я? Среди сумасшедших или… Встаешь каждый день с отвращением… в ожидании чего-то… Так жить нельзя!..

…Прочесть Юргиса Балтрушайтиса.

…Прочитал стихи Мариэтты Шагинян. Очень неплохая поэзия…

13 июля

…Я ни к чему не относился непосредственно, ничему не отдавался всей душой, всегда был ребенком, со свойственной детям переменчивостью, потребностью ласки, бессердечностью… У меня плохая память; неспособность глубоко увлекаться чем бы то ни было, быстрое охлаждение… нехватка жизненной силы… усталость… Мне бы хотелось родиться женщиной… Я в одно и то же время слишком скептичен и слишком сентиментален…

(Вот, вот она, дядина тужурка, которую я так и не скинул с себя и в конце жизни!.. Даже знаками препинания похож на дядю: так же злоупотребляю многоточием, тире, точкой с запятой… Что касается памяти, то, право, не знаю: хорошо запоминал всегда обиды и номера телефонов, хуже – стихи и советы, и совсем плохо – главы из «Краткого курса истории партии» и «первоисточники», которые не один раз приходилось «сдавать» на экзаменах, но исключительно по шпаргалкам…)

6

   На экране московский паренек с не совсем обычной фамилией Грамматикати – тезка нашего главного героя – изображал одного из детей капитана Гранта. (Ровно двадцать лет спустя я встретил этого «тезку» в одном из домов отдыха на Волге – красивый, общительный энергичный мужчина, кумир женщин. Я смертельно завидовал его умению извлекать из всего удовольствие, ни минуты не скучать, быть душою общества…)

Как вышло, что Юра (говорю уже не о Грамматикати) вторично смотрел эту картину, он и сам толком не мог объяснить. Вообще-то он не любил ходить по второму разу, не любил смотреть фильмы в компании – только один. Привык с детских еще лет, когда хаживал в «Унион» и в «Великий немой» на разные заграничные комедии (их тогда часто показывали) – с Патом и Паташоном, с Гарольдом Ллойдом, с Мэри Пикфорд, с Бастером Китоном…

Но так уж получилось, что сегодня на большой перемене, когда Нина Копылова спросила, смотрел ли он «Дети капитана Гранта», они в «Центральном» идут, Юра ответил «нет» и покраснел. Не потому, что соврал, а потому что проклятая особенность: чуть что – краснеть. Как какая-нибудь Лиза Калитина из «Дворянского гнезда»; или голубоглазый воришка Альхен у Ильфа и Петрова.

Не только, если говорил с Ниной – краснел; с Ирой Каменец – тоже. Хотя знаком с обеими не первый день, вместе в драмкружке трубят. И потом, все-таки, он на целый класс старше: они еще только в девятом.

По правде говоря, глядя в зеркало – а делал он это нередко, Юра не ощущал себя старше кого бы то ни было: из зеркала смотрело на него совершенно детское лицо с припухлыми губами (бывший друг Факел не случайно дразнил «губаном»), с модным тогда «зачесом», который ни за что не получался, как у больших; а уж о росте говорить нечего: чуть не меньше всех. Но зато зеленоватые глаза – в них определенно что-то есть. А когда пристально смотрит, особенно если ладонью щеки и рот прикроет, то прямо не по себе людям делается – такой взгляд. Ему одна девчонка еще в восьмом классе говорила. Да он и сам знал, и, в общем, ему нравилась его внешность. Но вот однажды увидел себя в профиль – в боковинках трельяжа – и удивился. Чужое лицо! Оказывается, нос у него с небольшой горбинкой, глаз как-то странно растянут, лоб чересчур высокий – одним словом, не он! Хотя тоже на «вполне удовлетворительно» тянет… Если не больше.

Чтобы постоянно не краснеть, Юра пытался даже гипнотизировать себя. Смотрит пристально и неподвижно на свое отражение в зеркале и мысленно твердит: «Не красней, не красней, болван, дубина, не красней!..» И не краснел – если врал что-нибудь дома или на уроке не знал, что ответить; или если с Розой Альперович – маленькая такая, въедливая, всегда на первой парте сидит – начинал очередную свару. Но стоило на переменке хоть издали увидеть Нинку Копылову или Иру, или просто поздороваться с ними утром, как тут же все лицо заливалось краской, и приходилось делать вид, что нос у него зачесался или губы надо вытереть – чтобы как-то заслонить рукою лицо.

А все оттого, что где-то, в самом дальнем уголке мозга, таилась мысль, которой он и сам не хотел давать особого хода, мысль, в сущности, очень простая и незатейливая: что обе эти девчонки поинтересней многих других и что он был бы непрочь… нет, не влюбиться, еще чего!.. а, как бы это сказать… обратить на них свое внимание… Вернее, чтобы они обратили на него… Вот от этого тайного желания – не слишком сильного, потому что появлялось оно не каждый день, даже не каждую перемену – он и смущался всякий раз, как будто кто-то из них мог разгадать его мысли. (А может, и мог?..)

(Понимаю, все, о чем говорю, кажется сейчас анахронизмом, выражаясь по-нынешнему – «мутью», рождает мысль, что Юра был патологически инфантилен. Нет же! Тогда гораздо ближе к норме была стеснительность, поздняя осведомленность в вопросах пола, и куда менее нормальным считалось рано заниматься сексом, то есть, по-нынешнему говоря, «двигать мебель». Даже взять под руку, я уж молчу о том, чтобы обнять, поцеловать – было целым событием. К нему готовились, о нем сообщали под страшным секретом только самым близким друзьям.

В параллельном классе училась у них одна отчаянная «передовая» пара – Костя и Оля, которые, по слухам, уже делали «это самое»; и была еще Маня Соловьева, та, кажется, жила даже со взрослыми мужчинами. Но об этом рассказывали почти шепотом и, если не осуждали, то, во всяком случае, считали какой-то странностью, чуть ли не болезнью… (Не будучи ярым поклонником целомудрия, скажу, что нравы, выражающиеся формулой: «Пошли перепихнемся!», никогда не вызывали у меня в трезвом состоянии особой симпатии. Хотя грешен… Ох, грешен.)

Ира Каменец была новой ученицей. Когда Юра увидел ее в начале года – темноволосую, с задорным лицом, с легкой косинкой в глазах, она ему сразу понравилась. Потом он узнал, что живет она тоже на Малой Бронной, через дом от него. Это навело на смелую мысль, что они могут вместе возвращаться из школы и уж тогда… Дальше Юра еще не придумал.

Но возвращаться вдвоем не получалось: Ира обычно ходила с подругами – высокой, с ехидным лицом, Ремой и толстушкой Асей. Юра же плелся за ними – сначала с Витей, Колей, с Меликом Вартановым, потом все постепенно расходились, и он тащился позади девушек уже в одиночестве. Однажды получилось так, что возле Патриарших прудов Ира осталась одна. Юра ускорил шаги, приблизился к ней и, не зная, с чего начать, выпалил слово, от которого тут же залился краской:

– Наконец-то!

Ира повернулась к нему и с надменностью вдовствующей королевы переспросила:

– Что «наконец-то»?

И Юра почувствовал, как с него в одно мгновение спали чары любви, осталась лишь скука да желание поскорее дойти до ее дома и распрощаться. Он уже не понимал, как она могла ему нравиться. Ведь ничего такого в ней нет. И ноги какие-то, и глаза косят.

А Вите Фришу, в отличие от Юры, она нравилась все больше и больше. (Через несколько лет они с Ирой поженились и не расстаются до сих пор. Недавно ездили в Америку – к своим дочерям и внукам…)

На Нину Копылову Юра обратил внимание, когда судьба свела их в драмкружке. До этого тоже, конечно, замечал в коридоре и не мог упустить из вида, что все у нее на месте, все крайне привлекательно: короткий широковатый нос, черные брови, светло-серые в темных крапинках глаза, прямая прическа с небольшой челкой, полные губы и то, как ходит, как смеется, и что у нее под джемпером видно. Словом, красивей всех. Ну, если не красивей, то, во всяком случае, интересней, привлекательней, обаятельней – как пишут в книжках. В нынешнее время ее назвали бы сексапильной. Но тогда слово «секс», как и всякие Фрейды, его придумавшие, было под запретом, считалось таким же вражеским, как «буржуй» или «капиталист». Секс был прерогативой богатых, утехой толстосумов, забавой поклонников «желтого дьявола».

«…Веселый ветер… веселый ветер…» Ветер исходил, казалось, от Нининого лица, обращенного к Юре одной щекой и краешком блестящего глаза – легкий теплый ветер, который не отстранял, но притягивал: хотелось прижаться щекой к его источнику, хотелось самому запеть то, что раздавалось с экрана – «…моря и горы ты обшарил все на свете…» Но самого экрана сейчас не было, не было и бельэтажа, на котором они сидели, и людей в толстых осенних пальто, а был… есть только короткий, широковатый нос, прямые волосы и этот, такой блестящий, загадочный глаз, устремленный вроде бы на экран, но в то же время глядящий прямо на Юру, и все видящий в темноте… И еще есть плечо, в которое он упирается своим плечом и… очень жарко в этом зале, и хорошо, когда сидящая впереди женщина в шляпе поворачивает голову влево: тогда Юре ничего не видно, и он с полным правом наклоняется в другую сторону, и Нинин глаз становится еще ярче, а волосы щекочут ему щеку.

– …Читала «Дети капитана Гранта»? – спросил он шепотом, хотя терпеть не мог разговоров в кино: но так хотелось услышать голос, подтвердить себе, что все это ему не снится, а происходит на самом деле.

– Не мешай ты! – ответила Нина, и он резко отодвинулся и ясно увидел Паганеля, из-под которого уходил ослик, услышал, как щелкает семечками сосед слева, вспомнил, что он опять в ссоре с бабой-Нёней, и, значит, она будет нарочно с грохотом выдвигать из-под его кровати свою желтую коробку с постельным бельем…

А потом вновь помутнело полотно экрана, вновь из других времен и стран повеял теплый «веселый ветер»… вновь рядом было плечо и странный, до удивления, до замирания сердца, глаз – такой близкий, словно видишь его под микроскопом… И вновь – притаившаяся там улыбка, тайна, секрет…

Юра слегка отклонился, посмотрел на Нину. Светло-серые блики мелькали по ее лицу; оно было невероятно красивым, умным, загадочным… ясным, смешливым, серьезным – таких он никогда не видел и не увидит… «Веселый ветер»… В груди у него похолодело, как будто он проглотил огромный кусок мороженого… И стало жарко…

– Ты чего? Смотри на экран, – прошептала Нина и шевельнула тесно прижатым к нему плечом.

«Веселый ветер… веселый ветер…» Как жаль, что сеанс такой короткий!.. Картина шла к благополучному концу. Разыскан капитан Грант, наказан преступник Айртон… Зажегся свет.

Юра сразу встал и, не глядя на Нину, начал проталкиваться к выходу.

– Чего заторопился? – в спину ему сказала она. – Дома ругать будут?

…Ничего она не поняла, – думал Юра. Он не мог бы объяснить, что именно должна она понять, но чувствовал: что-то не так… Разные мелодии… разные волны… У него по-одному звучит, у нее – по-другому…

По пути домой говорили о Людмиле Александровне, руководительнице драмкружка, о ее племяннице Ксане, которую она приводила с собой и за которой начал приударять Колька Ухватов.

– Вот кто театр по-настоящему любит, – сказала Нина. – Ему по-правде артистом быть.

Юра мог бы на это как честный человек сказать, что нет у Коли никаких актерских способностей, еще меньше, чем у самого Юры, а уж внешних данных – тем более, но он не сказал этого: ведь про друга – или ничего или хорошо… Кажется, у древних римлян есть какая-то такая поговорка насчет мертвых – но, все равно, правильно…

Прохожих встречалось мало. Стал накрапывать дождь, лицо у Нины заблестело от капель: казалось, она, смеясь, плачет… Как же все искрилось и блестело – капли на ее лице, глаза, волосы из-под шапки – словно в какой-то особенный Новый год!.. Юра вспомнил девчонку о дворе, чье имя даже не знал, и как он тогда дотронулся до… А у Нины ведь то же самое, даже еще больше – видно под голубым джемпером, который она всегда в школе носит. Если бы сейчас… сегодня… Плохо, что в пальто…

Они подошли к ее подъезду… Как быстро… Она жила на Садовой, в одном доме с Колей, только тот на последнем, а Нина на высоком первом этаже; поднялись на один пролет по лестнице, остановились у высокой двери.

…Эх, если бы свет потух! Или не горел совсем. В Юрином парадном на втором этаже почти всегда темно…

Нина уже собралась позвонить в дверь, но опустила руку, обернулась.

– Ой, я что-то хотела… – сказала она. – Только забыла что… знаешь?

Она сказала это и, кажется, улыбнулась и, кажется, сделала шаг к Юре. И он, кажется, шагнул к ней тоже, ухватился за рукав пальто, вытянул шею… И поцеловал ее. Нет, это она его поцеловала… Скрипнула входная дверь… Кто-то идет?.. Никого…

– До завтра! – крикнул Юра и помчался вниз по лестнице. И еще крикнул: – Спокойной ночи!

Эти простые слова он говорил до сих пор, пожалуй, только родителям.

Дождь кончился. Ветер почти смел черную пленку влаги с тротуаров, и они снова сухо серели в неярком свете фонарей, висящих на проволоке, натянутой между домами.

Юра быстро шел по Малой Бронной. В груди с огромной силой колотился моторчик. Он излучал неистощимую энергию: и голову заставлял слегка кружиться, а ноги – почти бежать. Ботинки его на кожемитовой подметке стучали по асфальту, выбивая звонкий и четкий ямбический ритм: «веселый ветер, веселый ветер…» А потом, в какой-то момент, ритм сменился, ускорился и зазвучал кратким двустопным хореем: «Ни-на, Ни-на…»

Но вот в эту мелодию вмешалась другая, посторонняя – сбила первую, сломала ее. Юра остановился, понял: сзади идут; он хотел пропустить чужие шаги вперед – чтобы поскорей ушли и не мешали. Но шаги замерли… Ну, и хорошо, – сказал себе Юра, – свернул, наверное, куда-нибудь… Он снова пошел, но опять в музыку его шагов вплелись чужие фальшивые ноты. Он опять остановился. И тех шагов тоже не стало слышно… Ему сделалось немного не по себе, боязно было посмотреть назад, но он пересилил страх и обернулся. Какая-то неясная склоненная фигура маячила метрах в десяти. А, вон что: завязывает шнурки!.. Юра двинулся дальше. И тот, неизвестный, опять пошел за ним. Это было неприятно. Юра нарочно замедлил шаг – пусть обгоняет, но странно: обгонять его явно не хотели. Юра почти побежал, шаги не отставали, даже вроде бы звучали ближе. Снова Юра сбавил шаг. Преследователь сделал то же… В чем дело? Юра не знал, что думать. Если грабитель или так, хулиган какой, давно бы уж напал: ведь на улице пусто. Может, просто пьяный в стельку? Или сумасшедший?.. Все равно, хотелось рвануться и побежать изо всех сил, удерживала только мысль, что это глупо, смешно, позорно, наконец… Чтобы доказать себе и тому, кто сзади, что ни капли не боится, Юра почти совсем остановился, повернул голову назад… А что, в самом деле? Надо же посмотреть, что за псих такой – никак не хочет обогнать. Может, правда, того?..

Это было как раз возле нового дома, где жила Ира Каменец; раньше на его месте стояло невысокое желтое здание Пробирной Палаты, и лет семь назад Юра своими глазами видел, как ясным днем, при свете ярких прожекторов, шла здесь женщина в шикарном меховом манто, а мальчишка-беспризорный подскочил сзади и – раз! – вырезал бритвой кусок меха, и она осталась в белой нижней юбке… Это снимали сцену из первой звуковой кинокартины «Путевка в жизнь»…

Юра не успел ничего предпринять, ни о чем подумать: потому что преследователь внезапно ринулся на него, размахнулся, ударил по лицу – и сразу же повернулся, пересек улицу и по противоположной стороне быстро зашагал обратно. Перед этим, кажется, пробормотал что-то вроде: «Не будешь больше…»

Но Юра не был уверен, что прозвучали именно эти слова. Не был уверен и в том, что оскорбитель, перейдя улицу, просто пошел: очень хотелось думать, что он помчался, как стрела… как заяц от орла…

После удара Юра тоже быстро пошел… вернее, побежал… только в другую сторону – к дому. Но вскоре остановился, поглядел назад. Нападавший был еще виден: вот-вот поравняется с домом, где жили когда-то братья Кацманы… Юра потрогал скулу.

Удар был кулаком, скула болела, но не сильно. Юра даже подумал, когда немного пришел в себя, что бил этот тип как-то неумело. Да и почему всего один раз, и сразу ушел… то есть, удрал? Так обычно не дерутся… Было, конечно, лестно предположить, что грабитель, или кто он там, просто испугался, когда понял по Юриному суровому и решительному виду и могучему телосложению, с кем имеет дело. Но настолько Юра себя не обманывал: не было ни такого вида, ни, тем более, телосложения. А были – испуг и удивление. И второго, пожалуй, больше, чем первого… Да и не грабитель он никакой.

«Преступник» уже скрылся в темноте, а Юра все стоял, поглаживая скулу. Не вполне ясная мысль зародилась в слегка гудевшей голове. Ему вдруг стало казаться, что этого человека он знает… видел, даже довольно часто… Только нет, не может быть! Зачем?.. Чепуха какая-то… И все-таки… под низко надвинутой кепкой скрывались знакомые черты.